Текст книги "Культура и империализм"

Центральное положение порождает полуофициальные нарративы, провоцирующие определенную цепочку причин и следствий и в то же самое время препятствующие появлению контрнарративов. Самое общее место в этих нарративах одновременно и самое старое: Америка – сила, несущая в мир добро, – регулярно сталкивается с препятствиями, созданными иностранными заговорщиками, онтологически не доверяющими Америке и действующими против нее. В результате американская помощь Вьетнаму и Ирану, совращенным коммунистами в первом случае и террористами-фундаменталистами во втором, привела к унижению и горькому разочарованию. Зато во время холодной войны отважные афганские моджахеды, польское движение «Солидарность», никарагуанские контрас, ангольские повстанцы и сальвадорские военные, которых «мы» поддерживали, могли бы победить с «нашей» помощью, но назойливые усилия либералов внутри и дезинформация экспертов снаружи снизили наши возможности помочь им. Вплоть до Войны в Заливе, когда «мы» наконец избавились от «вьетнамского синдрома».

Эти слегка концентрированные в моем изложении истории прекрасно отражены в романах Э. Доктороу, Дона Делилло и Роберта Стоуна, а также безжалостно проанализированы журналистами Александром Кокбёрном, Кристофером Хитчинсом, Сеймуром Хёршем[1367]1367
  Эдгар Лоуренс Доктороу (1931–2015) – американский романист, автор исторических романов; Дон Делилло (род. 1936) – писатель и драматург; Александр Кокбёрн (1941–2012) – ирландский и американский политический журналист; Сеймур Хёрш (род. 1937) – журналист-расследователь.


[Закрыть] и неутомимыми трудами Ноама Хомского. Но официальные нарративы сохраняют власть запрещать, маргинализировать, криминализировать альтернативные версии тех же самых историй – вьетнамские, иранские, ближневосточные, африканские, центральноамериканские, восточноевропейские. Простейшим эмпирическим доказательством моей мысли будет ситуация, когда вы предоставляете возможность создать более сложную, менее линейную историю: по сути, вам придется излагать факты заново, словно изобретая язык изложения с нуля, как это произошло в примерах с Войной в Заливе, которые я приводил ранее. Самым сложным в текстах во время Войны в Заливе было то, что иностранные общества в прошлом и настоящем могли не выразить своего согласия с навязанной западной политической и военной властью не потому, что они исторически злы на эту власть, а потому, что они ощущали себя чуждыми по отношению к ней. Смелая попытка представить непротиворечивую истину о том, как ведут себя все культуры на самом деле, – это просто акт красноречия; возможности сказать что-то под флагом плюрализма и честности строго ограничены непоследовательным нагромождением фактов, помеченных как экстремальные или не имеющие отношения к делу. Без общепризнанного нарратива, на который можно опереться, без подкрепленного разрешения рассказывать вы ощущаете, как вас затыкают и задвигают на второй план.

Позвольте мне дополнить эту мрачную картину несколькими финальными соображениями относительно третьего мира. Очевидно, мы не можем обсуждать незападный мир в отрыве от развития Запада. Разруха колониальных войн, затяжные конфликты между восставшими националистами и сторонниками анормального имперского контроля, претензии новых фундаменталистов и нативистских движений, питаемых отчаянием и страхом, распространение мир-системы на развивающийся мир – все эти обстоятельства напрямую связаны с действиями Запада. С одной стороны, как пишет Экбаль Ахмад в лучшем на сегодняшний день обзоре этих обстоятельств, крестьянские и докапиталистические классы, преобладавшие в эпоху классического колониализма, рассыпались в новых государствах на новые, зачастую резко урбанизированные и лишенные стабильности классы, связанные с втягивающей их в себя экономикой и политической властью метрополий. К примеру, в Пакистане и Египте активных фундаменталистов возглавляют не крестьяне и не интеллектуалы из рабочего класса, а получившие западное образование инженеры, врачи, юристы. Управление меньшинствами вырастает вместе с новыми деформациями в новых структурах власти[1368]1368
  Ahmad E. The Neo-Fascist State: Notes on the Pathology of Power in the Third World. // Arab Studies Quarterly 3. No. 2. Spring 1981. P. 170–180.


[Закрыть]. Эти патологии и вызванное ими разочарование в органах власти запустили целую гамму движений, от неофашистских до династическо-олигархических, и лишь немногим государствам удалось удержаться в рамках парламентского, демократического функционирования. С другой стороны, кризис третьего мира не бросает масштабных вызовов тому, что Ахмад называет «логикой дерзания»[1369]1369
  Ahmad E. From Potato Sack to Potato Mash: The Contemporary Crisis of the Third World. // Arab Studies Quarterly 2. No. 3. Summer 1980. P. 230–232.


[Закрыть]. Вынужденно отказавшись от традиционных верований, новые независимые государства признают релятивизм всех сообществ, религиозных систем и культурных практик и заложенные в этом релятивизме возможности. Опыт по достижению независимости наделяет «оптимизмом – с появлением и распространением ощущения надежды и силы, веры в то, что существующее совершенно не обязано существовать, что люди могут исправить свою судьбу, если… освоят возможности планирования, организации и использования научных знаний для решения социальных проблем»[1370]1370
  Ahmad E. From Potato Sack to Potato Mash: The Contemporary Crisis of the Third World. // Arab Studies Quarterly 2. No. 3. Summer 1980. P. 231.


[Закрыть].

III
Движения и миграции

Новый всеобщий паттерн господства, при всей его очевидной силе, сформировался в эпоху массовых обществ, управляющих при помощи централизующей культуры и сложной корпоративной экономики, и остается нестабильным. Как сказал замечательный французский социолог-урбанист Поль Вирильо[1371]1371
  Поль Вирильо (1932–2018) – урбанист, архитектор, философ эстетики.


[Закрыть], это – политика, основанная на скорости, моментальной коммуникации, удаленном доступе, постоянной срочности, непредсказуемости, создаваемой нарастающим кризисом, который может привести к войне. В подобных обстоятельствах ключевой милитаристской прерогативой современного государства становится быстрая оккупация физического публичного пространства – колонизация. Соединенные Штаты показали нам пример такого действия, перебросив огромную армию к Персидскому заливу и приказав медиа помочь в проведении операции. В противовес этому Вирильо предполагает, что модернистский проект освобождения языка/речи имеет параллель с освобождением ключевых пространств – больниц, университетов, театров, фабрик, церквей, пустых зданий. И в том и в другом случае трансгрессивный акт состоит в обживании необжитого в норме пространства[1372]1372
  Virilio P. Linsécurité du territoire. Paris: Stock, 1976. P. 88 ff.


[Закрыть]. В качестве примеров Вирильо приводит людей, текущий статус которых стал следствием либо деколонизации (рабочие-мигранты, беженцы, гастарбайтеры), либо крупных демографических и политических сдвигов (темнокожие, иммигранты, городские сквоттеры[1373]1373
  Люди, самовольно и незаконно заселившие незанятую территорию или здание.


[Закрыть], студенты, популярные мятежники). Все они составляют реальную альтернативу власти государства.

Если 1960-е годы сегодня вспоминаются как десятилетие массовых демонстраций в Европе и Америке (в первую очередь, университетских и антивоенных), то 1980-е, безусловно, стали десятилетием массовых восстаний за пределами западных метрополий. Иран, Филиппины, Аргентина, Корея, Пакистан, Алжир, Китай, Южная Африка, почти вся Восточная Европа и оккупированные Израилем территории Палестины. Это точки самых впечатляющих выступлений толпы, состоящей в основном из невооруженного гражданского населения. Все они прошли точку терпения навязанных лишений, тирании, негибкости властителей, правивших ими слишком долго. Памятнее всего, с одной стороны, изобретательность и яркий символизм самих протестов (бросающая камни палестинская молодежь, танцующие группы южноафриканцев, бегущие через стену жители Восточной Германии), а с другой – агрессивная жестокость или беспомощность и позорное бегство правительств.

При всех значительных различиях в идеологии эти массовые протесты бросали вызов всем базовым видам и теориям управления и принципам ограничений. Участники протестовали против того, чтобы быть управляемыми, посчитанными, обложенными налогами, образованными и, конечно, подчиненными в определенных местах (дом, школа, больница, работа), предельный случай чего в самом простом и грубом виде представлен в форме тюрьмы и психбольницы, как показал Мишель Фуко. Разумеется, в бурлящих толпах в Газе, на площади Тяньаньмэнь или Вацлавской площади было что-то карнавальное, но последствия длительного неповиновения масс и нестабильности в 1980-е годы были лишь чуть менее драматичными (и обескураживающими), чем более ранние эпизоды. Нерешенное бедственное положение палестинцев говорит о том, что этот вопрос выходит за пределы страны, а восставший народ платит очень большую цену за свое сопротивление. Есть и другие примеры: беженцы на лодках, пересекающие море по опасным маршрутам; голодающее население Южного полушария; лишенные всего, но настойчивые бездомные, оттеняющие, словно размножившиеся Бартлби[1374]1374
  Бартлби – персонаж романа Мелвилла «Писец Бартлби».


[Закрыть], рождественских покупателей в западных городах; иммигранты без документов и эксплуатируемые «приглашенные рабочие», обеспечивающие выполнение дешевых сезонных работ. Между этими полюсами недовольных, сложных городских слоев и потоками полузабытых, полузаброшенных людей мировые светские и религиозные власти выискали новые, или – обновленные, способы управления.

Кажется, ничто не может быть доступнее, удобнее и притягательнее, чем апелляции к традициям, национальной или религиозной идентичности и патриотизму. Они поразительно, если не сказать – пугающе, эффективны, когда усиливаются и распространяются усовершенствованной системой медиа, работающей с массовой культурой. Когда весной 1986 года администрация Рейгана решила разобраться с «терроризмом», то момент нападения на Ливию был подобран под вечерний выпуск новостей в главный прайм-тайм. В ответ на «Америка наносит ответный удар» по всему мусульманскому миру разнеслись леденящие кровь призывы к «исламу», что в свою очередь вызвало лавину картинок, текстов и плакатов на Западе, подчеркивающих ценность «нашего» иудео-христианского (западного, либерального, демократического) наследия, а также мерзость, жестокость и незрелость их (исламского, третьемирного и так далее) наследия.

Рейд в Ливию крайне полезен не только как зеркало, отразившее схожесть двух сторон, но и потому, что он сочетал в себе праведную власть и карательное насилие в беспрецедентных и затем часто повторявшихся формах. Да, это была эпоха аятолл, когда фаланга охранителей (Хомейни, папа римский, Маргарет Тэтчер) упростила и защищала свое кредо, стереотипы и исконную веру. Один фундаментализм неправомерно нападает на другие во имя оздоровления, свободы и добра. Любопытный парадокс состоит в том, что религиозное рвение, кажется, почти всегда затуманивает представления о священном или божественном, которые, видимо, не выживают в перегретой, по преимуществу светской атмосфере фундаменталистской битвы. Никому не придет в голову взывать к милосердной природе Господа, когда вас мобилизует Хомейни или арабский сторонник уничтожения персов в самой грязной из войн 1980-х годов Саддам Хусейн. Вы отслужили, повоевали, взорвали. На другой стороне убежденные сторонники холодной войны Рейган и Тэтчер потребовали – с праведным гневом и мощью, которую мало кто из клириков может себе позволить, – нести послушную службу против Империи зла.

Пространство между нападками на другие религии или культуры и глубоко консервативным самовосхвалением не было заполнено конструктивным анализом или дискуссией. В стопках бумаг, созданных по поводу «Сатанинских стихов» Салмана Рушди, только крохотная часть текста посвящена непосредственно книге. Те, кто был ей возмущен, кто рекомендовал ее сжечь, а автора – казнить, отказывались читать ее, а те, кто поддерживал свободу автора писать, автоматически тем и ограничивались. Страстные споры вокруг «культурной грамотности» в Соединенных Штатах и Европе разворачивались относительно списка из двадцати-тридцати ключевых книг и не затрагивали вопрос, как их следует читать. Во многих американских университетах частым ответом правых на требования приободрившихся маргинальных групп было «покажите мне африканского (азиатского, женского) Пруста» или «если вы покушаетесь на канон западной литературы, вы, наверно, хотите ускорить возвращение полигамии и рабства». Не знаю, скрывалось ли за таким возвышенным и карикатурным взглядом на исторический процесс желание показать пример гуманизма и щедрости «нашей» культуры, но в любом случае сделать это не удалось.

Эти утверждения примыкали к массе других культурных оценок, основной чертой которых было то, что их произносили эксперты или профессионалы. В то же самое время средний светский интеллектуал исчезал, и это часто упоминали как левые, так и правые. 1980-е годы отмечены смертью Сартра, Барта, И. Ф. Стоуна[1375]1375
  Исидор Файнштейн Стоун (1907–1989) – американский журналист-расследователь, писатель.


[Закрыть], Мишеля Фуко, Рэймонда Уильямса, Сирила Джеймса, что символизировало уход старого порядка. Они были значимыми фигурами в образовании и власти, их знания в широком поле областей науки давали им не только профессиональную компетентность, но и критический интеллектуальный стиль. Технократы же, напротив, как говорит Лиотар в «Состоянии постмодерна»[1376]1376
  Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge, trans. Geoff Bennington and Brian Massumi Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 37, 46.


[Закрыть], обладают компетенцией для решения локальных проблем, не задавая больших вопросов, поставленных крупными нарративами эмансипации и просвещения. Рядом с ними существуют тщательно отобранные политические эксперты, которые служат менеджерами по обеспечению безопасных международных отношений.

С постепенным исчерпанием масштабных систем и тотальных теорий (холодная война, Бреттон-Вудская система[1377]1377
  Бреттон-Вудское соглашение (1944) – попытка восстановления баланса мировой монетарной системы после Второй мировой войны. В результате был основан Международный валютный фонд (МВФ). Конец Бреттон-Вудской системе пришел в 1971–1976 гг. с введением свободной конвертации валют без привязки к золоту.


[Закрыть], советская и китайская коллективистская экономика, антиимпериалистический национализм третьего мира) мы вступаем в период большой неопределенности. Его мощным олицетворением стал Михаил Горбачев, пока его не сменил гораздо менее сомневающийся Борис Ельцин. «Перестройка» и «гласность», ключевые понятия горбачевских реформ, выражали неудовлетворенность прошлым и расплывчатые надежды на будущее, но при этом не были ни теориями, ни системой. Неустанные поездки Горбачева постепенно раскрывали новый мир, бо́льшая часть которого оказалась почти ужасающе взаимозависима и при этом интеллектуально, философски, этнически и даже в воображении не нанесена на карту. Обширные массы людей хотят чаще и лучше питаться; огромные массы стремятся ездить, разговаривать, петь, одеваться. Если прежние системы не могут ответить на эти запросы, то и гигантские картинки, распространяемые через медиа и провоцирующие административное насилие и неистовую ксенофобию, в этом точно не помогут. Они могут быть эффективны в конкретную минуту, но затем они быстро утрачивают мобилизационную силу. Слишком много противоречий между упрощающими схемами и охватывающими весь мир импульсами.

Давно придуманные истории, традиции и способы управления уступают место новым, более гибким, ненавязчивым теориям того, что в настоящий момент кажется разорванным и чрезмерным. На Западе постмодернизм дорвался до внеисторической невесомости, консьюмеризма и зрелищ нового порядка. С ним так или иначе связаны и другие идеи – постмарксизм, постструктурализм, вариации того, что итальянский философ Джанни Ваттимо[1378]1378
  Джами Ваттимо (род. 1936) – итальянский философ и политик.


[Закрыть] называет «слабой мыслью» и «концом модерности». Однако в арабском и исламском мире многие художники и интеллектуалы – Адонис, Элиас Хури, Камаль Абу Диб, Мухаммад Аркун, Джамаль Бен-Шейх[1379]1379
  Элиас Хури (род. 1948) – ливанский романист; Камаль Абу-Диб (род. 1942) – профессор арабского языка в Университете Лондона; Мухаммад Аркун (1928–2010) – алжирский исследователь ислама (особенно вопросов исламского реформизма).


[Закрыть] – до сих пор озабочены самой модерностью, не считают ее исчерпанной, считают ее значимым вызовом культуре, в которой доминируют turath (наследие) и ортодоксия. Это справедливо для Карибского бассейна, Восточной Европы, Латинской Америки, Африки и Индийского субконтинента. Все эти движения культурно пересекаются в удивительно космополитичном пространстве, освещенном такими выдающимися писателями, как Салман Рушди, Карлос Фуэнтес, Габриэль Гарсиа Маркес, Милан Кундера[1380]1380
  Милан Кундера (1929–2023) – чешский и французский писатель.


[Закрыть], которые мощно вмешиваются в процесс не только как романисты, но также и в роли комментаторов и эссеистов. Их споры о сути модерна и постмодерна сопровождаются тревожным, актуальным вопросом, как мы можем модернизироваться с учетом тех катастрофических потрясений, что переживает мир на входе в период fin du siècle[1381]1381
  Конец века (фр.).


[Закрыть], как нам сохранить саму жизнь, когда ежедневные требования настоящего угрожают покончить с существованием человека?

Японско-американский интеллектуал Масао Миёси описывает чрезвычайно симптоматичный случай Японии. Как все знают, пишет он, согласно исследованиям «загадки японской силы», японские банки и корпорации давно затмили своих американских конкурентов. Цены на недвижимость в Японии во много раз выше, чем в Соединенных Штатах, некогда считавшихся цитаделью капитала. В десятке крупнейших мировых банков в основном японские организации, а значительную часть огромного внешнего долга США выкупили Япония и Тайвань. Некий прообраз этого можно было увидеть в период краткого господства арабских нефтяных государств в 1970-е годы, но японская международная экономическая мощь беспрецедентна, как пишет Миёси, практически полным отсутствием взаимосвязи с международной культурной силой. Современная вербальная культура Японии скупа, даже бедновата – в ней доминируют ток-шоу, комиксы, бесконечные конференции и панельные дискуссии. Миёси диагностирует новую проблему культуры и называет ее «коррелятом непомерных финансовых ресурсов страны», абсолютным разрывом между тотальной новизной, глобальным доминированием в экономической сфере и упадком, полной зависимостью от Запада в плане культурного дискурса[1382]1382
  Miyoshi M. Off Center: Power and Culture Relations Between Japan and the United States. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991. P. 623–624.


[Закрыть].

Растревоженную душу гнетут разнообразные обстоятельства – от деталей повседневной жизни до бесконечного ряда глобальных сил (включая то, что получило название «смерть природы»), – и мало что может смягчить их власть или созданный ими кризис. Есть две сферы, в которых имеется практически полное единодушие: личные свободы должны оберегаться, а окружающую среду на планете необходимо защищать от разрушения. Демократия вместе с экологией обеспечивают локальный контекст и множество конкретных участков борьбы на фоне общей космической декорации. По любому вопросу, будь то национальная борьба, вырубка лесов или глобальное потепление, взаимодействие между индивидуальной идентичностью (реализуемой в частных действиях – курение или использование аэрозольных баллончиков) и общей рамкой темы происходит исключительно напрямую, и освященные временем конвенции искусства, истории и философии к ним, кажется, слабо применимы. Многое из того, что сорок лет назад казалось таким привлекательным в западном модернизме: разработка интерпретативных стратегий критической теории или самосознание литературных и музыкальных форм, – сегодня кажется причудливо абстрактным и отчаянно европоцентричным. Сегодня более надежны вести с передовой, где идет борьба между внутренними тиранами и идеалистической оппозицией, гибридами реализма и фантазии, картографическими и археологическими описаниями, исследованиями бездомного опыта изгнанников в смешанных форматах (например, в виде статьи, видео, фотографии, мемуаров, истории или афоризма).

Главная задача состоит в том, чтобы найти сочетание новых экономических и социополитических структур нашей эпохи с пугающими реалиями взаимозависимостей людей в планетарном масштабе. Если в японских, восточноевропейских, мусульманских и западных случаях есть что-то общее, то это потребность в новом критическом сознании, а его можно достичь, только пересмотрев установки в отношении образования. Достаточно подтолкнуть студентов к настойчивым поискам собственной идентичности, истории, традиции, уникальности, и это поможет им сформулировать базовые требования к демократии и праву на гарантированное достойное человека существование. Но нам необходимо двигаться дальше и поместить студентов в географические пространства других идентичностей, народов и культур, а затем научить их, как, несмотря на все различия, все эти идентичности пересекаются в формах неиерархического влияния, обмена, включения, воспоминания, намеренного забвения и, разумеется, конфликта. Мы находимся далеко не на пороге «конца истории», но мы по-прежнему еще далеки от гарантии не-монополизации отношения к ней. Вопреки частым крикам политиков по поводу сепаратистских идентичностей, мультикультурализма и дискурса меньшинств, с разнообразием отношения к истории было далеко не всё хорошо в прошлом, и чем быстрее мы научимся находить альтернативы, тем наш мир станет лучше и безопаснее. Сегодня мы перемешаны в такой степени, о какой национальные системы образования даже и мечтать не могли. Важный интеллектуальный и культурный вызов эпохи состоит в том, чтобы соединить знания в сфере искусств и науки с интегративными реалиями общества.

Постоянная критика национализма, исходящая от различных теоретиков либерализма, цитируемых мной ранее, не должна быть забыта, поскольку мы не должны обрекать себя на повторение имперского опыта. Как сегодня поддерживать освободительную энергию, высвобожденную великими движениями сопротивления эпохи деколонизации и массовых восстаний 1980-х годов, в рамках переопределенных, но по-прежнему очень тесных отношений между культурой и империализмом, отношений, поощряющих тревожные формы господства? Может ли эта энергия разрушить гомогенизирующие процессы современной жизни, сдержать в узде вмешательство новых имперских центров?

«В природе бывает всё – противоположное, оригинальное, скромное, удивительное», писал Джерард Мэнли Хопкинс[1383]1383
  Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) – английский поэт и иезуитский священник.


[Закрыть] в сонете «Пестрая красота». Вопрос только – где? И можно еще задаться вопросом, где же место тому удивительному видению времени, пересекающемуся с безвременьем в конце «Литтл Гиддинг», когда Элиот пишет следующие строки:

 
(Где каждое слово – впору,
Опора для остальных,
Не теряется, не выпирает,
Впитало традицию и современность;
Разговорное слово – метко, но не вульгарно,
Книжное – точно, но не педантично:
Гармония общего ритма)[1384]1384
  Элиот Т. С. Литтл Гиддинг. // Элиот Т. С. Полые люди. СПб.: ООО Издательский Дом «Кристалл», 2000. Перевод С. Степанова.


[Закрыть].
 

Вирильо вводит понятие противо-жилища: жить как мигранты, в обычно нежилом, но публичном пространстве. Схожее понятие встречается в «Тысяче плато» Жиля Делёза и Феликса Гваттари[1385]1385
  Феликс Гваттари (1930–1992) – французский психоаналитик, философ.


[Закрыть]. Многое в этой исключительно богатой книге не очень просто осилить, меня она загадочным образом наводит на следующие размышления. Глава «Трактат о номадологии: Машина войны» строится на работе Вирильо и расширяет его идеи движения и пространства до крайне причудливой теории о бродячей военной машине. Этот весьма оригинальный трактат содержит метафору о дисциплинированном типе интеллектуальной мобильности в эпоху институционализации, систематизации и кооптации. Военная машина, по словам Делёза и Гваттари, может быть приспособлена под нужды военных властей государства, но поскольку она в основе своей является отдельной сущностью, то нуждается в этом не больше, чем дух кочевого странника нуждается в том, чтобы служить на благо институций. Источником силы военной машины служит не только ее кочевая свобода, но и ее металлургическое искусство, которое Делёз и Гваттари сравнивают с искусством музыкальной композиции, где металлы куются, обрабатываются «за пределами отдельных форм»; металлургия, подобно музыке, подчеркивает постоянное развитие самой формы, и за пределами индивидуальности различных материалов она подчеркивает постоянные вариации самой материи[1386]1386
  Deleuze G., Guattari F., Mille Plateaux. Paris: Minuit, 1980. P. 511.


[Закрыть]. Точность, конкретность, протяженность, форма – всё это атрибуты практики, власть которой, как говорит Вирильо, не агрессивна, но трансгрессивна[1387]1387
  Virilio P. Linsécurité du territoire. P. 84.


[Закрыть].

Эту истину мы можем осознать, глядя на актуальную политическую карту мира. Одна из самых печальных характеристик нашей эпохи состоит в том, что она привела к появлению самого большого в истории количества мигрантов, беженцев, изгнанников, перемещенных лиц, причем в большинстве случаев это стало запоздалой реакцией на постколониальные и имперские конфликты. Борьба за независимость привела к появлению новых государств и границ, но она также привела и к появлению бездомных странников, кочевников, бродяг, не встроившихся в возникающие структуры институциональной власти, отвергнутых существующим порядком за свою непокорность и упорную мятежность. Поскольку эти люди существуют между старым и новым, между старой империей и новым государством, то их положение выявляет точки напряжения, нерешенные проблемы и противоречия на пересекающихся территориях, обозначенных на культурной карте империализма.

Однако существует значительная разница между оптимистичной мобильностью, интеллектуальной подвижностью, описанной несколькими теоретиками «логикой дерзания» и массовыми перемещениями, разорением, нищетой, искалеченными жизнями, сопровождавшими ужасы миграций нашего столетия. И все же не будет преувеличением сказать, что освобождение как интеллектуальная миссия, родившееся в сопротивлении и оппозиции ограничениям и жестокостям империализма, сегодня сдвинулось от упорядоченной, институционализированной, одомашненной динамики культуры к ее неприкаянной, децентрализованной, изгнаннической энергетике, воплощением которой сегодня стали мигранты, а сознанием – сознание интеллектуала или художника в изгнании, политической фигуры, оказавшейся между сферами, формами, домами и языками. И с этой точки зрения в природе действительно бывает всё – противоположное, оригинальное, скромное, удивительное. И с этой точки зрения мы можем увидеть «гармонию общего ритма» в полифонии. Но было бы наивно и в высшей степени бессовестно заявить, что успешные выступления интеллектуалов в изгнании и нищета перемещенных лиц или беженцев уравновешивают друг друга. Я полагаю, что интеллектуала следует воспринимать как первую очистку, а затем выражение тех проблем, которые уродуют современную действительность, – массовые депортации, тюремное заключение, перемещение населения, коллективное лишение собственности и вынужденная эмиграция.

«Прошлая жизнь эмигранта, как мы знаем, аннулируется», пишет Адорно в «Минима Моралиа», снабженных подзаголовком «Размышления из поврежденной жизни». Почему? «Потому, что всё неовеществленное, то, что не может быть посчитано и измерено, перестает существовать»[1388]1388
  Adorno T. Minima Moralia. P. 46–47 – издание на рус. языке Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни. М: Ad Marginem Press. 2022. С. 59.


[Закрыть] или, как он пишет далее, ограничено функцией «фона». Деформирующие аспекты такой судьбы налицо, тогда как достоинства и возможности еще предстоит изучать. Так, эмигрантское сознание – «зимний разум», по словам Уоллеса Стивенса[1389]1389
  Уоллес Стивенс (1879–1955) – американский поэт-модернист.


[Закрыть], – обнаруживает в своей маргинальности, что «взгляд, сошедший с избитой тропы, отвращение к грубости, поиск свежих концепций, не охваченных глобальным паттерном, составляют последнюю надежду мысли»[1390]1390
  Adorno T. Minima Moralia. P. 67–68.


[Закрыть]. В другом месте Адорно называет глобальные паттерны «администрируемым миром» или, когда дело касается необоримых культурных доминант, «промышленностью сознания». В эмигрантской эксцентричности есть место не только негативному фактору бегства. Позитивный эффект заключается в вызове системе, возможности описания ее языком, недоступным тем, кто ей уже подчинился:

В интеллектуальной иерархии, постоянно призывающей каждого к ответу, только безответность может непосредственно назвать иерархию по имени. Сфера циркуляции, стигматы которой тяжким грузом лежат на интеллектуальных аутсайдерах, дает последнее прибежище разуму, которое он меняет по сходной цене в тот самый момент, когда убежище перестает существовать. Разум, выставляющий на продажу нечто уникальное, что никто не хочет покупать, олицетворяет, пусть и против воли, свободу от обмена[1391]1391
  Adorno T. Minima Moralia. P. 68.


[Закрыть].

Это довольно скромные возможности, хотя через несколько страниц Адорно расширяет пространство свободы, предписывая форму выражения, неясность, запутанность и коварство которой – отсутствие «полной прозрачности логического генезиса» – отодвигает ее в сторону от господствующей системы, делая из «неадекватности» средство освобождения:

Эта неадекватность напоминает неадекватность жизни, которая описывает волнистую, мятущуюся линию, разочаровывающую, если сравнивать с предпосылками, но которая только в этом, актуальном начертании, оказываясь всегда короче, чем должна была быть, способна, при определенных условиях, репрезентировать неклассифицированного индивида[1392]1392
  Adorno T. Minima Moralia. P. 81.


[Закрыть].

Слишком частная, сказали бы мы об этой отсрочке от классификации. Однако мы можем встретить ее не только у непреклонно субъективного и даже негативного Адорно, но и в публичных заявлениях иранского интеллектуала Али Шариати, главной силы накануне Иранской революции. Он критиковал «истинный, прямой путь, это гладкое, священное шоссе» – то есть организованную ортодоксию, – и в противовес говорил о колебаниях постоянной миграции:

Мужчина, феномен диалектический, призван быть всегда в движении. <…> Мужчина, следовательно, никогда не может достичь места успокоения и поселиться в Господе. <…> Как же неблагостны все фиксированные стандарты. Кто может закрепить стандарт? Человек – это «выбор», борьба, постоянное становление. Это бесконечная миграция, миграция внутри себя, от глины к Господу, он мигрант внутри собственной души[1393]1393
  Shariati A. On the Sociology of Islam: Lectures by Ali Shariati, trans. Hamid Algar. Berkeley: Mizan Press, 1979. P. 92–93.


[Закрыть].

Здесь мы видим подлинный потенциал для формирующейся ненасильственной культуры (хотя Шариати говорит только о «мужчине», но не о «женщине»), которая – в своем осознании конкретных препятствий и конкретных шагов, в меткости без вульгарности, в точности без педантизма – разделяет ощущение начала, сопутствующее всем подлинно радикальным усилиям в начале процесса[1394]1394
  Это всесторонне описано мной в: Beginnings: Intention and Method. 1975. – Примеч. автора.


[Закрыть], например, в соблазнительном санкционировании женского опыта в эссе «Своя комната» Вирджинии Вульф, или сказочном переупорядочивании времени и характера, порождающем разделенные поколения в «Детях полуночи», или в замечательной универсализации афроамериканского опыта во всех блистательных деталях в романах Тони Моррисон «Смоляное чучелко» и «Возлюбленная». Напряжение или внешний толчок приходят из окружающей среды – империалистической власти, которая иначе призовет тебя исчезнуть или принять какую-то уменьшенную версию себя, как теорию, которую нужно сдать в рамках учебного курса. Это не новые магистральные дискурсы, не мощные новые нарративы, а, как в программе Джона Бергера[1395]1395
  Джон Бергер (1926–2017) – английский романист, художник, поэт.


[Закрыть], другой способ говорения. Когда фотографии или тексты используются прежде всего для установления идентичности или присутствия, давая нам скорее репрезентативный образ «женщины», «индийца», они входят в контрольную систему. Их врожденную двойственность, а следовательно, негативное и антинарративное своеобразие не отрицают, но они дозволяют неклассифицированной субъективности иметь социальную функцию: «хрупкие карточки [семейные фотографии] часто носят близко к сердцу или ставят рядом с кроватью, то есть ассоциируют с тем, что историческое время не имеет права разрушить»[1396]1396
  Berger J., Mohr J. Another Way of Telling. New York: Pantheon, 1982. P. 108.


[Закрыть].

С другой точки зрения, изгнанническая, субъективная, мигрантская, маргинальная энергия современной жизни, высвобожденная в ходе освободительной борьбы, когда она стойко сопротивлялась исчезновению, проявляется в том, что Иммануил Валлерстайн назвал «антисистемными движениями». Напомним, что исторически главной чертой империалистической экспансии было собирание территорий, и этот процесс ускорился в XX веке. Тезис Валлерстайна состоит в том, что в своей основе полное аккумулирование территорий нерационально: дополнительные, приобретаемые выгоды несоразмерны бесконечным расходам – на поддержание процесса, на финансирование войн для защиты этих территорий, на «выкуп» или кооптирование «посредников», на жизнь в атмосфере перманентного кризиса. В результате «сама суперструктура [государственной власти и национальных культур, поддерживающих идею государственной власти], устроенная для максимизации свободного потока средств производства в мир-экономике, становится колыбелью национальных движений, мобилизующихся против неравноправия, изначально свойственного мир-системе»[1397]1397
  Wallerstein I. Crisis as Transition. // Samir Amin, Giovanni Arrighi, André Gunder Frank, and Immanuel Wallerstein, Dynamics of Global Crisis. New York: Monthly Review, 1982. P. 30.


[Закрыть]. Люди, которых система вынудила играть подчиненную или закрепощенную роль внутри себя, вырастают сознательными антагонистами, разрывающими систему, предъявляющими требования, выдвигающими тезисы, оспаривающими тоталитарные принуждения мирового рынка. Не всё можно купить.