Текст книги "Культура и империализм"

Это непросто. Тревожное охранительство проникло в официальный образ Америки, особенно в репрезентациях национального прошлого. Любое общество, любая традиция оберегают себя от вмешательства в санкционированный нарратив, и со временем эти нарративы приобретают почти религиозный статус, с героями-основателями, лелеемыми идеями и ценностями, а национальные аллегории приобретают неоценимый эффект в культурной и политической жизни. Два элемента этого образа (Америка – общество первопроходцев и американская политическая жизнь – прямое отражение демократических практик) недавно подверглись критическому изучению, и произведенный этим фурор сам по себе был весьма примечателен. В обоих случаях присутствуют определенные, но ни в коей мере не достаточно серьезные интеллектуальные усилия со стороны самих интеллектуалов принять критическую точку зрения; скорее они подобны новостным дикторам, которые актуализируют нормы власти, нормы официальной самоидентификации.

Рассмотрим выставку «Америка как Запад», устроенную в Национальной галерее американского искусства[1335]1335
  Сегодня музей называется «Смитсоновский музей американского искусства».


[Закрыть] в 1991 году. Эта галерея – одно из отделений Смитсоновского института и отчасти финансируется федеральным правительством. Если следовать экспозиции, то завоевание Запада и его последующее включение в Соединенные Штаты превратилось в героический мелиористский нарратив, маскирующий, романтизирующий или просто элиминирующий многогранную правду о реальном процессе завоевания, а также уничтожения американских аборигенов и окружающей среды. Образы индейцев с картин XIX века – благородных, гордых, задумчивых – соседствовали на стенах с текстом, описывающим деградацию аборигенов под властью белого человека. Подобные «деконструкции» вызвали ярость членов конгресса, как видевших выставку, так и не посетивших ее. Они посчитали, что выставлять такое непатриотично и неприемлемо для американского духа, тем более в федеральном учреждении. Профессора, эксперты и журналисты раскритиковали злобную хулу на уникальность Соединенных Штатов, которая, по словам автора из Washington Post, состоит из «надежды и оптимизма в своем основании, процветания в будущем и целеустремленности в действиях властей»[1336]1336
  Ringle K. The Washington Post. March 31. 1991. Отличным противоядием против карикатурных нападок на выставку стал масштабный и интеллектуально убедительный каталог The West as America: Reinterpreting Images of the Frontier. 1820–1970. ed. William H. Truettner. Washington and London: Smithsonian Institution Press, 1991. Подборка отзывов посетителей выставки приводится в: American Art 5. No. 2, Summer 1991. P. 3–11.


[Закрыть]. Лишь немногие стали исключением из этого хора, в частности Роберт Хьюз[1337]1337
  Роберт Хьюз (1938–2012) – австралийский художественный критик, писатель.


[Закрыть], который написал в Time (31 мая 1991 года), что экспозиция показала «миф об основании в краске и камне».

В этой истории национальных корней удивительным образом смешались изобретательность, история и самовозвеличивание, и при этом существует полуофициальный консенсус на тему того, что не соответствует Америке. Парадоксальным образом в Соединенных Штатах, стране иммигрантов, состоящей из многих культур, публичный дискурс более всего переживает за то, чтобы представить себя страной без пятен, объединенной вокруг железобетонного главного нарратива невинного триумфа. Усилия по изображению всех обстоятельств простыми и хорошими отрывают страну от взаимоотношений с другими обществами и народами, только усиливая ее удаленность и островной характер.

Еще одним удивительным примером стала дискуссия вокруг весьма небезупречного фильма Оливера Стоуна «JFK», вышедшего в конце 1991 года. В его основе лежала гипотеза, что убийство Кеннеди стало результатом заговора американцев, выступавших против стремления президента закончить войну во Вьетнаме. С учетом того, что фильм крайне неровный и путаный, а основной целью Стоуна был коммерческий успех, почему так много неофициальных культурных институций – известные газеты, уважаемые историки, политики – решили, что им важно выступить против фильма? Для неамериканца не составляет большого труда признать, что в основе большинства, если не всех, убийств политиков находится заговор, потому что так устроен мир. Но хор американских мудрецов заполнил многие акры печатной площади отрицанием возможности заговоров в Америке, поскольку «мы» представляем собой новый, лучший, более невинный мир. В то же самое время существует множество доказательств официальных американских заговоров и покушений на убийства против тех, кого назначили «иностранными дьяволами» (Кастро, Каддафи, Саддам Хусейн и так далее). Связи не выстраиваются, аллюзии не произносятся.

Из этого вытекает целый ряд важных следствий. Если главная, самая официальная, мощная, доминирующая идентичность – это идентичность государства с границами, таможнями, правящими партиями и властями, официальными нарративами и образами, и если интеллектуалы считают, что такая идентичность нуждается в постоянной критике и анализе, то из этого следует, что и другие, схожим образом сконструированные идентичности нуждаются в подобном исследовании и допросе. Образование тех из нас, кто интересовался изучением литературы и культуры, было организовано вокруг нескольких принципов – креативное письмо, самодостаточная, автономная работа, национальная литература, отдельные жанры, – которые приобрели почти фетишистскую значимость. Теперь было бы безумием утверждать, что не существует отдельных писателей и произведений, что французская, японская и арабская культура – это не отдельные сущности, или что Мильтон, Тагор и Алехо Карпентьер – это всего лишь тривиальные вариации одного и того же сюжета. Тем более я не собираюсь утверждать, что статья о «Больших надеждах» Диккенса и сам роман Диккенса «Большие надежды» это одно и то же. Но я пытаюсь сказать, что «идентичность» не обязательно подразумевает онтологически заданную и навеки определенную стабильность, или уникальность, или неподдающийся упрощению характер, или привилегированный статус как нечто всеобщее и завершенное в-себе и для-себя. Я предпочел бы толковать роман как выбор одного из способов письма среди многих других, деятельность писателя как один из нескольких способов общественной активности, а категорию литературы как нечто, созданное для обслуживания разнообразных мирских целей, включая, возможно даже в первую очередь, эстетические. Таким образом фокус в нарушении баланса, исследовательской позиции тех, чья работа активно противостоит государствам и границам, направлен на то, как произведение искусства отделяется от политической, социальной и культурной ситуации, начинает делать что-то одно, а не другое.

Модерная история литературной критики тесно связана с развитием культурного национализма, целью которого было сначала выделение национального канона, а затем поддержание его величия, авторитета и эстетической автономии. Даже в дискуссиях, затрагивавших культуру в целом, которые, казалось бы, приподнимались над национальными различиями в почтении к универсальному, иерархии и этнические предпочтения (между европейцами и неевропейцами) сохранялись. Это справедливо как для Мэтью Арнольда, так и для почитаемых мною культурологов и филологов XX века – Ауэрбаха, Адорно, Спитцера, Блэкмура. Для каждого из них своя культура была в каком-то смысле единственной культурой. Угрозы ей были по преимуществу внутренними – если говорить о модерной эпохе, то это фашизм и коммунизм, – а неизменным сохранялся в ней европейский буржуазный гуманизм. Ни этика, ни строгая подготовка, требовавшиеся для формирования этого Bildung[1338]1338
  Образование (нем.).


[Закрыть], ни исключительная дисциплина, которой требовала эта культура, не выжили, хотя временами можно услышать у этих авторов ноты восхищения и ретроспективного ученичества; но ни одна критическая работа, созданная сегодня, уже не встанет в один ряд с «Мимесисом»[1339]1339
  «Мимесис» – ключевая работа Эриха Ауэрбаха. Написана в 1946 г. Посвящена репрезентации реальности в европейской литературе.


[Закрыть]. Вместо европейского буржуазного гуманизма основу для культуры сегодня задают остатки национализма, с разными производными от него авторитетами, в союзе с понятием профессионализма, которое делит материал по сферам, подразделениям, специальностям, аккредитациям и тому подобное. Сохранившееся учение об эстетической автономии иссохло до формализма, ассоциирующегося с тем или иным профессиональным методом – структурализмом, деконструкцией и так далее.

Если посмотреть на новые академические области, созданные после Второй мировой войны, прежде всего, в результате националистической борьбы неевропейских стран, то открывается новая топография и другой набор императивов. С одной стороны, большинство студентов и преподавателей неевропейской литературы должны с самого начала принимать во внимание политическую позицию того, что они изучают. В любом серьезном исследовании современной индийской, африканской, латино– или центральноамериканской, арабской, карибской литературы или литературы Содружества нельзя обойти вниманием вопросы рабства, колониализма и расизма. Также было бы интеллектуально безответственно обсуждать эти литературы без ссылок на тяжелые условия их появления либо в постколониальных обществах, либо как маргинализированных и/или подчиненных субъектов, стоящих на вторых ролях в курсах учебных центров западных метрополий. Теоретическое оружие нельзя спрятать за позитивизмом, эмпиризмом или небрежным «требуется». С другой стороны, будет ошибкой утверждать, что «другие» неевропейские литературы, значительно более очевидно связанные с властью и политикой, можно изучать «почтительно», словно они в настоящее время находятся так же высоко, столь же эстетически независимы, самодостаточны, как уже сложившиеся западные литературы. Представление о черной коже под белой маской[1340]1340
  Фанон. Ф. Черная кожа, белые маски. М.: Издательство Музея современного искусства «Гараж», 2022.


[Закрыть] ничуть не более полезно и достойно в литературоведении, чем в политике. Симуляции и мимикрия много пользы не принесут.

Слово «контаминация» не хотелось бы употреблять, но создать представление о литературе и культуре в целом как о гибриде (в том комплексном смысле этого слова, как его применяет Хоми Баба[1341]1341
  Хоми Баба с удивительной точностью исследует это понятие в: Bhabha H. K. The Postcolonial Critic. // Arena 96 1991. P. 61–63; и ‘DissemiNation: Time, Narrative, and the Margins of the Modern Nation.’ // Nation and Narration. ed. Homi K. Bhabha. London and New York: Routledge, 1990. P. 291–322.


[Закрыть]), как о явлении обремененном, отягощенном или пересекающемся с тем, что раньше называлось побочными факторами, – вот, на мой взгляд, ключевая идея для революционных реалий сегодня, когда контексты секулярного мира так провокативно влияют на тексты, которые мы читаем и пишем. Мы не можем и дальше придерживаться концепций истории, подчеркивающих линейность развития или гегельянскую трансцендентность. У нас также нет большого желания принимать географическую посылку, устанавливающую центральное положение Атлантического мира и врожденную, даже преступную, периферийность остальных регионов. Если такие конструкты, как «англоязычная литература» или «мировая литература», имеют какой-то смысл, то только потому, что своим наличием они свидетельствуют о контексте и постоянной борьбе, посредством которой они появляются как тексты и исторические опыты, и потому, что они жестко спорят как с националистическим базисом сочинения и изучения литературы, так и с надменным безразличием, с которым привычно живет западная литература метрополий.

Как только мы признаем, что в современной конструкции литературные опыты пересекаются и зависят друг от друга, несмотря на государственные границы и принудительно установленную законами национальную автономию, история и география преобразятся на наших картах в новые, менее стабильные сущности, в новые типы связей. Изгнание перестает быть судьбой почти забытых неудачников, лишенных собственности и родины, а становится чем-то близким норме. Опыт пересечения границ и нанесения на карту новых территорий, противоречащих классическим замкнутым канонам, следует признать и документировать. Новые типы и модели теснят прежние. Читатель и автор литературы – которая, в свою очередь, теряет пережившие века формы и принимает свидетельства, ревизии, способы записи постколониального опыта, включая подпольную жизнь, нарративы рабов, женскую и тюремную литературу, – более не нуждаются в строгой привязке к образу поэта или уединенного ученого, постоянного, стабильного, обладающего национальной идентичностью, классом, гендером или профессией, но может размышлять и переживать опыт вместе с Жене в Палестине и Алжире, с Тайибом Салихом в роли темнокожего в Лондоне, с Джамайкой Кинкайд[1342]1342
  Джамайка Кинкайд (род. 1949) – антигуанская писательница.


[Закрыть] в мире белых людей, с Рушди в Индии и Британии, и так далее.

Мы должны расширить горизонты пространства, на котором ставятся вопросы, как и что читать и писать, и где на них получаются ответы. Парафразируя реплику Эриха Ауэрбаха в одной из его поздних статей, наш филологический дом – это весь мир, а не нация или отдельный писатель. Это означает, что мы, профессиональные исследователи литературы, должны принимать во внимание большое количество суровых проблем, рискуя как непопулярностью изложения, так и обвинениями в мегаломании. Поскольку в эпоху массмедиа и того, что я называю «изготовлением согласия», надо быть наивно-оптимистичным Панглоссом[1343]1343
  Панглосс – персонаж философского романа Вольтера «Кандид».


[Закрыть], чтобы вообразить, будто внимательное чтение редких произведений искусства, значимых с точки зрения гуманизма, профессионализма или эстетики, может быть чем-то кроме личной активности с минимальными публичными последствиями. Тексты – это протеевские объекты[1344]1344
  Протей – божество из древнегреческой мифологии, постоянно меняющее свой облик.


[Закрыть], они связаны с обстоятельствами, большой и малой политикой, и это требует внимания и критики. Никто не может быть вместилищем всего, и ни одна теория не может объяснить или разобрать все связи между текстом и обществом. Но чтение и написание текстов не являются нейтральными действиями: они содержат интересы, страсти, удовольствия вне зависимости от эстетических или развлекательных качеств произведения. Медиа, политика, экономика, общественные институты – короче, любые следы секулярной власти и влияния государства – становятся частью того, что мы называем литературой. И подобно тому, как мы не можем читать только литературу, написанную мужчинами, не читая созданную женщинами, мы не можем работать с литературой периферии, не обращая внимания на литературу в столицах метрополий.

Вместо частичного анализа, предлагаемого различными национальными или теоретическими школами, я продвигаю полифонические линии глобального анализа, где работа текста и светских институтов рассматривается совместно, а лондонские писатели Диккенс и Теккерей прочитываются как авторы, историческое влияние которых сформировано хорошо известными им колониальными предприятиями в Индии и Австралии, и в этом анализе литература одного сообщества включена в литературы других. Сепаратистские или шовинистические подходы кажутся мне исчерпанными. Экосистема нового, расширенного значения литературы не может быть прикреплена только к одной сущности или к отдельной идее или вещи. Но этот глобальный, полифонический анализ должен выстраиваться не как симфония (как это происходило ранее в компаративистских исследованиях), а скорее как атональный ансамбль. Мы должны принимать во внимание все виды пространственных, географических и риторических практик – смещения, ограничения, пределы, вторжения, инклюзии, запреты, – и всё это должно подсвечивать сложную, неравномерную топографию. Талантливый интуитивный критический синтез, предполагающий герменевтическую или филологическую интерпретацию (прототипом здесь служит Дильтей[1345]1345
  Вильгельм Дильтей (1833–1911) – немецкий социолог, философ, психоаналитик.


[Закрыть]), сохраняет свою ценность, но мне он служит острым напоминанием о более безмятежных, чем наша эпоха, временах.

Это в очередной раз приводит нас к теме политики. Ни одна страна не избавлена от споров о том, что следует читать, писать, чему следует учить. Я часто завидовал американским теоретикам, для которых реальными альтернативами были только радикальный скептицизм и почтительное сохранение статус-кво. Я это ощущаю иначе, возможно, поскольку моя собственная история и положение не позволяют такой роскоши отстраненности или удовлетворенности. Да, я считаю, что бывает хорошая литература и плохая, и остаюсь, подобно многим, консерватором, считающим, что чтение классики является лучшим способом тренировки мозга, повышения чувствительности и осознанности, чем смотрение в телеэкран. Я предполагаю, что проблема сводится к тому, что мы как читатели и писатели делаем каждый день и что будет, когда наши профессионализм и патриотизм больше не пригодятся, а ожидание апокалипсиса ничего не изменит. Я продолжаю, упрощая и идеализируя, возвращаться к противостоянию и смягчению насильственного господства, к преобразованию настоящего попытками рационально, аналитически снять часть бремени, располагая произведения разных литератур в каком-то соотношении друг к другу и к их историческим способам существования. Я пытаюсь донести, что в окружающих нас структурах в силу происходящих преобразований писатели и читатели сегодня оказываются секулярными интеллектуалами со всей ответственностью этой роли – архивистов, выразителей, разработчиков и носителей моральных ценностей.

Для американских интеллектуалов ставки особенно высоки. Мы сформированы нашей страной, и это оказывает огромное давление. Есть одна серьезная проблема, выраженная следующей оппозицией. Пол Кеннеди в своей работе заметил, что все великие империи приходят в упадок из-за слишком большого расширения[1346]1346
  Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Military Conflict from 1500–2000. New York: Random House, 1987.


[Закрыть]. А Джозеф Най[1347]1347
  Джозеф Най (род. 1937) – американский политолог.


[Закрыть], в предисловии к книге «Обреченные на лидерство» говорит о том, что имперские претензии Америки на место номер один в мире подтверждаются, особенно после Войны в Заливе. Доказательства скорее говорят в пользу Кеннеди, но Най слишком умен, чтобы не понимать, что «проблемы американских властей в XXI веке будут связаны не с вызовами их претензиям на гегемонию, а с вызовами, связанными с транснациональной взаимозависимостью»[1348]1348
  Nye Jr. J. S. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. 1990; rev. ed. New York: Basic, 1991. P. 260.


[Закрыть]. И все-таки он делает вывод, что «Соединенные Штаты остаются самой крупной и богатой державой с наибольшей способностью формировать будущее. А при демократии выборы – это люди»[1349]1349
  Nye Jr. J. S. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. 1990; rev. ed. New York: Basic, 1991. P. 261.


[Закрыть]. Вопрос, однако, в том, насколько эти «люди» имеют непосредственный доступ к власти? Или образы этой власти так организованы и так представлены в культуре, что требуют иного анализа? На мой взгляд, говорить о безостановочном овеществлении и специализации в этом мире означает предлагать формулу для анализа, особенно в условиях, когда американский культ экспертизы и профессионализма, доминирующий в культурном дискурсе, а также гипертрофия видения и воли зашли слишком далеко. Редко когда в мире случались периоды настолько массированного вмешательства силы и идей одной культуры в другие, как это происходит сегодня в отношениях Америки со всем остальным миром (в этом отношении Най прав), и я вернусь к этой проблеме немного позже. Однако мы сегодня как никогда разобщены в главном, настолько резко упрощены и ничтожны в ощущении, в чем состоит наша подлинная (в противовес заявленной) культурная идентичность. Отчасти в этом можно обвинить фантастический взрыв отдельных, специальных теорий – афроцентризм, европоцентризм, западничество, феминизм, марксизм, деконструктивизм и так далее. Школы лишают власти и ценности то, что было ободряющего и интересного в изначальных прозрениях. А это в свою очередь расчистило пространство для санкционированной риторики о национальных культурных целях, воплощенной в таких документах, как исследование «Гуманитарные науки в американской жизни»[1350]1350
  The Humanities in American Life: Report of the Commission on the Humanities. Berkeley: University of California Press, 1980.


[Закрыть], заказанное Фондом Рокфеллера, или более недавние и политически окрашенные упреки бывшего министра образования (и бывшего главы Национального фонда гуманитарных наук) Уильяма Беннетта[1351]1351
  Уильям Беннетт (род. 1943) – американский консервативный политик. Был министром образования при Рональде Рейгане.


[Закрыть], выступающего не просто как чиновник администрации Рейгана, но и как самопровозглашенный спикер Запада, глава Свободного мира. Он присоединился к Аллану Блуму и его последователям, интеллектуалам, считающим появление в академической науке афроамериканцев, геев, американских аборигенов, женщин – то есть всех тех, кто говорит о подлинном мультикультурализме и новом знании, – варварской угрозой «западной цивилизации».

О чем говорят все эти занудные речи о «состоянии культуры»? Только о том, что гуманитарные науки важны, традиционны, что они вдохновляют и занимают ключевое место. Блум хочет, чтобы мы читали только узкую группу греческих философов и просветителей в соответствии с его теорией о высшем образовании в США для «элиты». Беннетт идет еще дальше, когда заявляет, что мы можем «обучить» гуманитарным наукам, соответствующим нашим традициям, – местоимения множественного числа и притяжательные здесь неслучайны – на основе примерно двадцати основных текстов. Если от каждого американского студента потребовать прочитать Гомера, Шекспира, Библию и Джефферсона, то мы достигнем национальной цели в полном объеме. В основе этих эпигонских реплик, повторяющих тезисы Мэтью Арнольда о значении культуры, лежит общественный авторитет патриотизма, подкрепление идентичности, данной нам «нашей» культурой, чтобы мы смогли уверенно противостоять миру. В победоносном заявлении Френсиса Фукуямы мы, американцы, можем видеть в себе тех, кто реализует конец истории[1352]1352
  Отсылка к названию главного труда Фукуямы.


[Закрыть].

Это предельно радикальное ограничение всего, что мы знаем о культуре, ее продуктивности, разнообразии элементов, ее критической энергетике, ее полярных суждениях и, прежде всего, о богатстве ее вовлеченности в мир, связи с имперским завоеванием и освобождением. А нам говорят, что культурные или гуманитарные исследования – это сохранение иудео-христианского или западного наследия, свободного от культуры американских аборигенов (приговоренной к убийству той самой иудео-христианской традицией в ее раннем американском воплощении) и от приключений этих традиций за пределами западного мира.

И все-таки мультикультурные исследования находят свои гостеприимные гавани внутри американской академической науки, и это исторический факт исключительной значимости. Пока мы считали, что концепция секулярной миссии современного университета (как она описана Алвином Гоулднером[1353]1353
  Алвин Гоулднер (1920–1980) – профессор социологии.


[Закрыть]) состоит в том, чтобы быть местом, где множественность и противоречия сосуществуют с догмой и каноническими учениями, Уильям Беннетт, а также Динеш да Соуза[1354]1354
  Динеш да Соуза (род. 1961) – американский и индийский политик крайне правого толка, режиссер фильмов и конспиролог.


[Закрыть], Роджер Кимболл[1355]1355
  Роджер Кимболл (род. 1953) – критик, искусствовед, консерватор.


[Закрыть] и Алвин Кернан[1356]1356
  Алвин Кернан (1923–2018) – профессор английского языка и литературы в Принстоне.


[Закрыть] избрали эту концепцию мишенью своей критики. Новый консервативный догматизм провозгласил «политкорректность» своим врагом. Неоконсерваторы полагают, что, включая в учебные планы марксизм, структурализм, феминизм, изучение третьего мира (и в первую очередь – целого поколения ученых-беженцев), американские университеты подрывают основы своего авторитета и попадают в кабалу к нетолерантным идеологам-бланкистам, которые их контролируют.

Парадокс заключается в том, что включение в университетскую практику неортодоксальных культурных теорий было в какой-то степени частью стратегии по их нейтрализации, с тем чтобы впоследствии привести их к статусу ответвлений в составе академических дисциплин. И теперь мы наблюдаем за любопытным спектаклем, когда преподаватели излагают теории, полностью вырванные из своего контекста. В другом тексте я назвал это явление «странствующими теориями»[1357]1357
  Said E. W. The World, the Text, and the Critic. Cambridge. Mass.: Harvard University Press, 1983. P. 226–247.


[Закрыть]. На разных факультетах – филологическом, философском, историческом – теорию преподают так, чтобы студенту показалось, что он может стать марксистом, феминистом, афроцентристом или деконструктивистом примерно с теми же усилиями и вовлеченностью, с какой он выбирает блюда в меню. Во-первых и в-главных, такая тривиализация служит растущему культу профессиональной экспертизы, главная идеологическая составляющая которой ставит условием, что социальные, политические и классово-определенные привязанности должны цениться ниже профессиональных качеств, то есть если ты профессор литературы или критик культуры, то все твои связи с реальным миром подчиняются твоему профессионализму в этих сферах. Схожим образом ты отвечаешь не столько перед аудиторией в твоем сообществе или обществе в целом, сколько перед гильдией коллег-экспертов, факультетом, академической дисциплиной. В том же духе и согласно тому же разделению труда те, чья специализация «внешняя политика», или «славистика», или «Ближний Восток», должны заниматься этими темами и не вмешиваться в твои. Таким образом защищается твоя способность продать, продвинуть и упаковать свою экспертность – университету, издателю, рынку, поддерживается ценность и повышается компетенция как профессионала. Роберт Маккофи[1358]1358
  Роберт Маккофи – профессор американской истории.


[Закрыть] написал интересное исследование о том, как это происходит в дипломатической сфере. Заголовок содержит всю историю: «Международные исследования и академическое предприятие: Глава о закрытости американского образования»[1359]1359
  McCaughey R. A. International Studies and Academic Enterprise: A Chapter in the Enclosure of American Learning. New York: Columbia University Press. 1984.


[Закрыть].

Я очень далек от попытки обсудить здесь все культурные практики современной Америки. Но я описываю достаточно влиятельную культурную форму, оказывающую решающее воздействие на отношения, унаследованные Соединенными Штатами от Европы в XX веке. Экспертиза во внешней политике никогда не приносила столько выгод, как сегодня, и поэтому никогда не изымалась настолько полно из зоны публичного вмешательства. В итоге, с одной стороны, мы видим кооптацию внешнеполитической экспертизы в академическую науку (только специалисты по Индии могут рассуждать об Индии, только африканисты – об Африке), а с другой, эти кооптации дополнительно подтверждаются медиа и правительством. Эти неспешные и негромкие процессы резко, впечатляюще и внезапно проступают на поверхности в периоды американских внешнеполитических кризисов – например, во время кризиса с заложниками в Иране, в истории со сбитым самолетом компании Korean Airlines[1360]1360
  Речь идет о пассажирском самолете, сбитом 1 сентября 1983 г. советскими силами ПВО над нейтральными водами около острова Сахалин. Самолет выполнял рейс Нью Йорк – Анкоридж – Сеул и отклонился от курса. Гражданский борт был принят за американский самолет-разведчик. История вызвала бурное возмущение в Корее и США.


[Закрыть], деле «Акилле Лауро»[1361]1361
  В 1985 году члены организации «Палестинский фронт освобождения» захватили круизное судно «Акилле Лауро». Последующая дискуссия о возможностях переговоров с террористами и проблема разрешения кризиса привела к дипломатическому столкновению между США и Италией.


[Закрыть], во время ливийской, панамской и иракской войн. Затем, будто по волшебному слову «сезам» и как бы спланированно до мельчайших деталей, публика насыщается медийным анализом и масштабным информационным покрытием. Так опыт выхолащивается. Адорно пишет:

Тотальное затушевывание войны информацией, пропагандой, комментариями, с операторами в первых танках и героическими военными репортерами, погибающими геройской смертью, – словом, винегрет из просвещенной манипуляции общественным мнением и деятельностью по затушевыванию есть еще один способ опустошения опыта, создания вакуума между человеком и его судьбой. Словно овеществленный, затвердевший муляж событий занимает место самих событий. Люди сводятся к статистам на съемках документального фильма ужасов[1362]1362
  Adorno Th. Minima Moralia: Reflections from a Damaged Life. trans. E. F. N. Jephcott. 1951; trans. London: New Left, 1974. P. 55.


[Закрыть].

Было бы безответственно оставлять без внимания тот эффект, который глобальное, всемирное покрытие американских электронных СМИ – и последовательное вытеснение печатной культуры – оказывает на американские позиции и на американскую внешнюю политику. Еще в 1981 году[1363]1363
  Said E. W. Covering Islam. New York: Pantheon, 1981.


[Закрыть] я утверждал (а сегодня это еще более справедливо), что ограниченное общественное воздействие на медиа вкупе с почти идеальным совпадением доминирующей государственной политики и идеологии ведущих СМИ (повестка, определенная сертифицированными экспертами совместно с медиаменеджерами) поддерживают состоятельность имперских перспектив Соединенных Штатов в отношении незападного мира. Политика Соединенных Штатов поддерживается господствующей культурой, не противоречащей ее основным скрепам: поддержка диктаторских и непопулярных режимов, совершенно непропорциональное насилие в ответ на насилие со стороны туземных мятежников против американских союзников, неприятие легитимации туземного национализма.

Мы видим достаточно полное совпадение между этими представлениями и взглядом на мир, продвигаемым в медиа. История других культур не существует, пока она не взрывается в противостоянии с Соединенными Штатами. Большая часть информации о зарубежных обществах сжимается в тридцатисекундные включения, рубрику «кадр дня», сужается до вопроса, поддерживает ли это общество Америку, свободу, капитализм и демократию. Большинство американцев сегодня с бо́льшим уровнем компетенции обсуждают спорт, чем поведение их собственного правительства в Африке, Индокитае или Латинской Америке. Недавний опрос показал, что 89 % учеников старшей школы полагают, что Торонто находится в Италии. Медиа задают рамки выступления профессиональных толкователей или экспертов по «другим» народам, у них есть одна задача: объяснить публике, хорошо ли происходящее для Америки или плохо, – как будто это «хорошо» можно уложить в 15-секундную хлесткую фразу, – и затем рекомендовать какое-то действие. Каждый комментатор или эксперт становится на несколько минут государственным секретарем.

Актуализация норм, используемых в культурном дискурсе, правил при формулировании высказываний, «истории», которая становится официальной в противовес той, что остается неофициальной, – всё это, безусловно, относится к способам регуляции общественной дискуссии в любом обществе. Разница в данном случае состоит в эпическом масштабе глобальной власти Соединенных Штатов и соответствующей беспрецедентной власти внутреннего национального консенсуса, созданного электронными СМИ. Никогда прежде этому консенсусу не было так сложно противостоять, никогда не было так легко и логично ему неосознанно подчиниться. Конрад считал, что Курц, европеец в африканских джунглях, и Гоулд, просвещенный житель Запада в южноамериканских горах, способны цивилизовать и приглушить туземцев. Той же властью, но уже в мировом масштабе, наделяются сегодня Соединенные Штаты, несмотря на их снижающуюся экономическую силу.

Мой анализ был бы неполон, если бы я не упомянул еще один значимый фактор. Говоря о контроле и консенсусе, я специально употреблял слово «гегемония»[1364]1364
  «Гегемония» – понятие Грамши, к которому Саид постоянно обращался в «Ориентализме».


[Закрыть], несмотря на дисклеймер Ная, будто Соединенные Штаты к ней сейчас не стремятся. Это не вопрос напрямую установленного режима согласия между актуальным американским культурным дискурсом и государственной политикой США в неевропейском мире. Скорее, речь идет о системе ограничений и мер давления, посредством которых весь корпус культуры поддерживает свою преимущественно имперскую идентичность и направленность. Поэтому будет точнее сказать, что мейнстримная культура обладает определенной регулярностью, цельностью и предсказуемостью во времени. Другими словами, заимствованными из описания постмодернизма Фредриком Джеймисоном[1365]1365
  Jameson F. Postmodernism and Consumer Society. // The Anti-Aesthetic: Essays on Postmodern Culture. ed. Hal Foster Port Townsend. Wash.: Bay Press, 1983. P. 123–125.


[Закрыть], в современной культуре можно распознать новые паттерны господства. Тезис Джеймисона является составной частью его общего описания потребительской культуры, основными чертами которой стали новые отношения с прошлым, базирующиеся на пастише и ностальгии, новая эклектичная случайная выборка культурных артефактов, реорганизация пространства и черты многонационального капитала. К этому мы должны добавить феноменальную способность культуры к инкорпорации, что создает возможность каждому сказать что угодно, но всё при этом либо движется в основном потоке культуры, либо уходит за ее пределы.

Маргинализация в американской культуре – это что-то вроде несущественной провинциальности. Она означает непоследовательность, ассоциирующуюся с чем-то неважным, невластным, нецентральным, – другими словами, с тем, что эвфемистически называют «альтернативным»: альтернативные способы, государства, народы, культуры, театры, газеты, художники, ученые и стили. Всё это позднее может оказаться не маргинальным, а центральным или как минимум – модным. Новые образы центрального, напрямую связанные с тем, что Чарльз Миллс[1366]1366
  Чарльз Райт Миллс (1916–1962) – социолог, профессор Колумбийского университета.


[Закрыть] назвал «властвующей элитой», вытесняют более медленные, рефлексивные процессы печатной культуры с ее сопутствующими неподатливыми категориями исторического класса, наследной собственности и традиционных привилегий. Действенное присутствие играет ключевую роль в американской культуре сегодня: президент, телекомментаторы, чиновники корпораций, знаменитости. Быть центром внимания – это значит быть сильным, значимым, «нашим». В этом основа идентичности. Центральное положение поддерживает баланс между полюсами. Оно обеспечивает идеи балансом умеренности, рациональности и прагматизма, оно позволяет середине не развалиться.