Текст книги "Культура и империализм"

II
Джейн Остин и Империя

Мы солидарны с Виктором Кирнаном, когда он говорит, что «империи должны обладать литейной формой идей или обусловленных рефлексов, которую они заполнят, а молодые нации мечтают занять достойное место в мире, подобно тому как молодые люди мечтают о славе и состоянии»[371]371
  Kiernan V. G. Marxism and Imperialism. New York: St Martin’s Press, 1974. P. 100.


[Закрыть]. Как я говорю на протяжении всей книги, было бы сильным упрощением утверждать, что всё в европейской или американской культуре тем или иным способом готовит или укрепляет великую имперскую идею. Было бы, однако, исторически неточно игнорировать те тенденции – как в нарративе, так и в политической теории или технике живописцев, – которые поощряли, делали возможным или как-то иначе обеспечивали готовность Запада впитать опыт империи и наслаждаться им. Существовало определенное культурное сопротивление понятию «имперская миссия», но это сопротивление не получило широкой поддержки в основных сегментах культурной мысли. Даже такой либерал, как Джон Стюарт Милль, мог сказать: «Священный долг цивилизованных народов в отношении независимости и государственности друг друга состоит в том, чтобы не связывать себя с теми, для кого государственность и независимость являются определенным злом или, в лучшем случае, сомнительным добром». Милль не оригинален в высказывании подобных идей. Они были распространены уже во время подчинения Ирландии в XVII веке и, как убедительно показал Николас Кэнни[372]372
  Николас Патрик Кэнди (род. 1944) – иранский историк, заслуженный профессор Университета Голуэя.


[Закрыть], не менее часто использовались в идеологии английской колонизации Америки[373]373
  Mill J. S. Disquisitions and Discussions. Vol. 3 London: Longmans. Green. Reader & Dyer, 1875. P. 167–168. Анализ более ранней версии такого взгляда см.: Canny N. ‘The Ideology of English Colonization: From Ireland to America.’ William and Mary Quarterly 30, 1973. P. 575–598.


[Закрыть]. Почти все колониальные схемы начинались с презумпции отсталости аборигенов, их общей неготовности быть независимыми, «равными», достойными уважения.

Почему так происходит? Откуда возникает священное обязательство не привязывать одно к другому, почему права, признанные за одним, отрицаются у другого? Все эти вопросы следует оценивать в рамках культуры, прочно укорененной в определенных моральных, экономических и даже метафизических нормах, созданных так, чтобы удовлетворять местному – то есть европейскому – порядку и дозволять отказ в таком праве схожему порядку в других странах. Подобное утверждение может показаться слишком пафосным или радикальным. На самом деле оно слишком изощренно и уклончиво формулирует связь между европейским благополучием и европейской культурной идентичностью, с одной стороны, и порабощением имперских заморских территорий – с другой. Одна из наших проблем принятия любой такой связи заключается в том, что мы стремимся упростить сложные взаимосвязи до простых каузальных, что приводит к риторике обвинения и защиты. Я не утверждаю, что главным фактором ранней европейской культуры было желание стать основанием для империализма конца XIX века, и не подразумеваю, что во всех проблемах бывшего колониального мира следует обвинять Европу. Однако я утверждаю, что европейской культуре часто, если не всегда, было свойственно высоко оценивать собственные преференции и защищать эти преференции в связи с имперским управлением далекими территориями. Это определенно справедливо в случае Милля: он всегда заявлял, что Индии не следует предоставлять независимость. Когда по различным причинам имперская форма управления стала после 1880 года более актуальной для Европы, эта шизофреническая привычка ей пригодилась.

Первое, что необходимо сделать сегодня, – это отбросить простую каузальность в рассуждениях об отношениях между Европой и остальным миром и ослабить привязанность нашего разума к столь простой темпоральной последовательности. Мы не должны соглашаться ни с одним из понятий, которое предлагает доказать, что Вордсворт, Остин или Кольридж[374]374
  Сэмюэл Тэйлор Кольридж (1772–1834) – английский поэт, философ, теолог, основатель романтического движения в Великобритании.


[Закрыть] послужили причиной установления британского управления Индией после 1857 года, только лишь на том основании, что эти литераторы творили до 1857 года. Вместо этого мы должны вычленить контрапункт между открытыми шаблонами в британских текстах о Британии и репрезентациями в них мира, находящегося за пределами Британских островов. Исконная модальность этого контрапункта не темпоральная, а пространственная. Как авторы периода до великой эры, открытой и продуманной колониальной экспансии, до «драки за Африку» помещали и рассматривали себя и свое творчество в глобальном мире? Мы обнаружим, что они использовали шаблонные, но осторожные стратегии, в основном произраставшие из ожидаемых источников – положительного образа дома, нации или языка, чистоты и порядка, хорошего поведения и моральных ценностей.

Но позитивные идеи такого рода не только придают высокую оценку «нашему» миру. Они также закладывают тенденцию обесценивания других миров и, что, возможно, еще более значимо с ретроспективной точки зрения, не предупреждают, не смягчают и не сопротивляются ужасающе непривлекательным империалистическим практикам Нет, создание романа или оперы не приводит к тому, что люди встают и идут создавать империи, – Карлейль не является прямым предвестником Родса, и его, безусловно, нельзя обвинять в проблемах современной Южной Африки. Но подлинно поразительно наблюдать за тем, как великие гуманистические идеи, институции, памятники Британии, которые мы и сегодня почитаем как имеющие внеисторическую силу, мало и слабо противостояли ускорившемуся процессу роста империй. Мы вправе задаться вопросом, как этот корпус гуманистических идей так комфортно сосуществовал с империализмом и почему – пока силами африканцев, азиатов и латиноамериканцев не развилось сопротивление империализму внутри имперского домена – в метрополиях существовала лишь незначительная оппозиция империи. Возможно, традиция отличать «наш» дом и порядок от «их» дома и порядка выросла в жесткую форму политического правления, нацеленного на аккумулирование как можно большего количества «их» для управления, обучения и подчинения. В целом гуманные идеи и ценности, продвигаемые основными течениями европейской культуры, и есть те самые «литейные формы идей и обусловленных рефлексов», о которых говорил Кирнан, в которые позднее влили все имперские предприятия.

Рэймонд Уильямс в своей богатейшей книге «Провинция и город» разбирает масштаб того, какую роль эти идеи сыграли в различиях между реально существующими местами. Его тезис касается взаимодействия между сельскими и городскими населенными пунктами в Англии. Он признаёт самые удивительные трансформации – от пасторального популизма Ленгленда[375]375
  Уильям Ленгленд – английский поэт XIV в.


[Закрыть] через стихи Бена Джонсона[376]376
  Бенджамин Джонсон (1572–1637) – английский драматург и поэт.


[Закрыть] о сельском доме и лондонские романы Диккенса вплоть до образов метрополии в литературе XX века. В основном это книга о том, как английская культура осмысляла землю, владение землей, воображение и организацию. И когда он обращается к тому, как Англия экспортировала это в колонии, Уильямс, как я уже отмечал ранее, становится менее сосредоточенным, не таким масштабным в сравнении с масштабом актуальной практики. Ближе к концу книги он с легкостью бросает: «как минимум с середины XIX века, а значимыми моментами и ранее, существовал более широкий контекст [отношения между Англией и колониями, влияние которых на воображение англичан „простиралось далее, чем можно было бы с легкостью проследить“], в рамках которого сознательно и подсознательно были затронуты каждая идея, каждый образ». Далее он ссылается на «идею эмиграции в колонии» как один большой образ, доминирующий в нескольких романах Диккенса, сестер Бронте, Гаскелл[377]377
  Элизабет Гаскелл (1810–1865) – английская писательница.


[Закрыть], и справедливо показывает, что «новые сельские общества», исключительно колониальные, входят в сферу воображения английской литературы через Киплинга, раннего Оруэлла и Моэма[378]378
  Уильям Сомерсет Моэм (1874–1965) – английский писатель, известный своими пьесами и короткими произведениями.


[Закрыть]. После 1880 года происходит «решительное расширение ландшафта и социальных отношений», и это более или менее точно соответствует наступлению великого века империи[379]379
  Williams. Country and the City. P. 281.


[Закрыть].

Спорить с Уильямсом опасно, но все-таки я осмелюсь сказать, что если кто-нибудь взялся бы искать в английской литературе что-то вроде имперской карты мира, то обнаружил бы ее возникающей с удивительной настойчивостью и частотой задолго до середины XIX века. И она не только возникает с монотонной регулярностью, предполагающей нечто, принимаемое как должное, но и – что интереснее – пронизывает ее насквозь, образуя жизненно важную часть лингвистической и культурной ткани. Уже с XVI века у Англии существовали свои морские интересы в Ирландии, Америке, на Карибах и в Азии, и даже беглый поиск обнаруживает поэтов, философов, историков, драматургов, государственных деятелей, романистов, авторов хроник, солдат и баснописцев, ценивших эти интересы, следивших за ними с неослабевающим вниманием[380]380
  Многое из этого обсуждается в: Hulme P. Colonial Encounters: Europe and the Native Caribbean. 1492–1797. London: Methuen, 1986. См. также антологию, изданную им совместно с Нилом Уайтхедом. Wild Majesty: Encounters with Caribs from Columbus to the Present Day. Oxford: Clarendon Press, 1992.


[Закрыть]. Подобные тезисы будут справедливы и для Франции, Испании и Португалии, причем не только как для колониальных держав в своем праве, но и как конкурентов Британии. Как мы можем изучать реализацию этих интересов в модерной Англии до наступления века империи, то есть в период между 1800 и 1870 годами?

Мы могли бы успешно следовать путем, проложенным Уильямсом, и рассмотреть сначала период кризиса, наступившего вследствие масштабной континентальной блокады Англии в конце XVIII века. Старые естественные сельские общины распались, и под воздействием парламентской активности, индустриализации и демографических изменений в географии сформировались новые. Но одновременно происходил и новый процесс перемещения Англии (равно как и Франции) по карте мира по значительно большему радиусу. На протяжении первой половины XVIII века англо-французское соперничество в Северной Америке и Индии было крайне напряженным; во второй половине века между Англией и Францией случилось множество жестоких столкновений в Новом Свете, на Карибах, в Леванте и, разумеется, непосредственно в Европе. В крупных предромантических произведениях Англии и Франции содержится постоянный поток отсылок к заморским доминионам: здесь мы говорим не только об энциклопедистах – аббате Рейнале, де Броссе и Вольнее, но и об Эдмунде Бёрке, Бекфорде, Гиббоне, Джонсоне и Уильяме Джонсе[381]381
  Гийом Райнал (1713–1796) – французский писатель; Шарль де Броссе (1709–1777) – французский писатель; Константин Волней (1757–1820) – французский философ, востоковед и политик; Уильям Бекфорд (1760–1844) – романист, коллекционер предметов искусства, политик; Эдвард Гиббон (1737–1794) – аннлийский историк, писатель, член парламента; Самуэль Джонсон (1709–1784) – драматург, биограф, писатель; Уильям Джонс (1746–1794) – британский филолог, востоковед.


[Закрыть].

В 1902 году Джон Гобсон описал империализм как экспансию национальности, подразумевая, что этот процесс легче понять через анализ экспансии как более важного из двух терминов, поскольку «национальность» – это полностью сформированная сущность, с фиксированной численностью[382]382
  Hobson. Imperialism. P. 6.


[Закрыть], тогда как веком ранее она еще находилась в стадии формирования как на родине, так и за границей. В книге «Естествознание и политика» (1872) Уолтер Бэджет[383]383
  Уолтер Бэджет (1826–1877) – английский журналист, бизнесмен.


[Закрыть] говорит с удивительной актуальностью о «создании нации». В конце XVIII века между Францией и Британией разворачивались два соперничества: битва за стратегические ресурсы мира – в Индии, дельте Нила, в Западном полушарии – и битва за национальный триумф. В обеих битвах «английскость» (Englishness) противостояла «французу» (the French), и насколько близкими ни выглядели предполагаемые сущности англичанина и француза, но они почти всегда подразумевались как созданные уже в оппозиции друг другу и сражающимися друг с другом. Бекки Шарп у Теккерея, к примеру, уже считается выскочкой из-за ее полуфранцузского происхождения. Несколько ранее вызывающая аболиционистская деятельность Уилберфорса[384]384
  Уильям Уилберфорс (1759–1833). Британский политик, с 1789 г. вел борьбу за запрет работорговли, закон был принят в Британии в 1807 г. После этого боролся за полную отмену рабства в Англии и добился своего накануне смерти в 1833 г.


[Закрыть] и его сторонников отчасти имела своей причиной желание ослабить французскую гегемонию[385]385
  Имеется в виду Французская Вест-Индия, описанная выше.


[Закрыть] на Антильских островах[386]386
  Всё это проанализировано в: James C. L. R. The Black Jacobins: Toussaint L‘Ouverture and the San Domingo Revolution. 1938; rprt. New York: Vintage, 1963. В первую очередь – Chapter 2. ‘The Owners.’ См. также: Blackburn R. The Overthrow of Colonial Slavery. 1776–1848. London: Verso, 1988. P. 149–153.


[Закрыть].

Все эти факторы неожиданно добавляют новое измерение в романе «Мэнсфилд-парк» (1814), наиболее идеологическом из романов Джейн Остин. И здесь Уильямс оказывается чертовски прав в главном: романы Остин выражают «достижимое качество жизни» в деньгах и приобретаемой собственности, в произведенной моральной дискриминации, в осуществлении правильного выбора, в применении правильных «улучшений», в тонко нюансированном, разложенном по полочкам языке. Далее Уильямс продолжает:

Проезжая по дорогам, Коббет[387]387
  Уильям Коббет (1765—1835) – английский журналист, памфлетист, член парламента. Автор книги «Сельские поездки» (Rural Rides). Выступал против мальтузианства, за снижение налогов, в поддержку британского сельского хозяйства.


[Закрыть] обозначает классы. Джейн Остин, находясь внутри домов, при всей затейливости ее социальных описаний, никогда не сможет этого увидеть. Вся ее дискриминация, по понятным причинам, внутренняя, исключающая. Ее волнует поведение людей, которые при всех сложностях улучшений из раза в раз стараются превратиться в класс. Но когда ты видишь только один класс, ты не видишь ни одного[388]388
  Williams. Country and the City. P. 117.


[Закрыть].

В качестве общего описания того, как Остин удается возвести определенные «моральные дискриминации» в ранг «независимых ценностей», это превосходно. Однако, если речь заходит именно о «Мэнсфилд-парке», необходимо добавить еще несколько соображений, добавить эксплицитности и глубины в анализ Уильямса. Вероятно, тогда доимпериалистический роман в целом и Остин в частности предстанут более явной, чем это кажется на первый взгляд, подоплекой империалистической экспансии.

После Лукача и Пруста мы настолько привыкли размышлять о фабуле и структуре романа как построенных на временно́й оси, что упускаем из виду функцию пространства, географии, места действия. Потому что не только совсем юный Стивен Дедал[389]389
  Один из главных героев романов «Улисс» и «Портрет художника в юности», написанных ирландским писателем Джеймсом Джойсом.


[Закрыть], но и любой юный главный герой до него видит себя на расширяющейся спирали дом – Ирландия – весь мир. Подобно многим другим романам, «Мэнсфилд-парк» очень точен в серии малых и крупных перемещений в пространстве, произошедших ранее, а в конце романа племянница Фанни Прайс становится духовной хозяйкой Мэнсфилд-парка. Остин помещает это место в центр сети интересов и забот, охватывающей полушарие, два океана и четыре континента.

Как и в других романах Остин, центральная группа персонажей, формирующаяся через браки и собственность, «предопределена» отнюдь не только единством крови. В ее романе происходит разобщение (в прямом смысле) некоторых членов семьи, соединение с другими и одним-двумя избранными аутсайдерами: другими словами, одних только кровных связей недостаточно для обеспечения преемственности, иерархии, власти на родине и в других странах. Так Фанни Прайс, бедная племянница, сирота из далекого Портсмута, заброшенная, но правильная, добропорядочная тихоня, постепенно приобретает статус, соразмерный статусу большинства ее более удачливых родственников или даже превышающий его. В этом шаблоне попадания в семью и социального возвышения Фанни Прайс играет относительно пассивную роль. Она сопротивляется проступкам и домогательствам других и совершенно случайно предпринимает какие-то самостоятельные действия. В общем и целом у читателя создается впечатление, что относительно Фанни у Остин есть намерения, которым та едва ли может соответствовать, но на протяжении всего романа Фанни воспринимается другими как «удобная» и как «приобретение». Подобно киплинговскому Киму О’Харе, Фанни одновременно и орудие, механизм более широкого замысла, и хорошо продуманный персонаж романа.

Фанни, как и Ким, требует патронажа, внешнего направляющего авторитета, которого не хватает ее бедному опыту. Она осознанно привязывается к определенным местам и людям, но в романе раскрываются и другие связи, о которых у нее есть лишь смутные представления, но они тем не менее требуют ее присутствия и ее услуг. Она попадает в ситуацию, предполагающую сложный набор шагов, которые, собранные вместе, требуют сортировки, упорядочивания, пересборки. Сэра Томаса Бертрама пленила одна из сестер Уорд, другим повезло меньше, и вот открывается «абсолютная пропасть»; их «круги столь различны», дистанция между ними так велика, что они не контактировали друг с другом целых одиннадцать лет[390]390
  Austen J. Mansfield Park. ed. Tony Tanner, 1814; rprt. Harmondsworth: Penguin, 1966. P. 42. Лучший разбор романа см.: Tanner T. Jane Austen. Cambridge. Mass.: Harvard University Press, 1986.


[Закрыть]; и переживая суровые времена, Прайсы обращаются к Бертрамам. Фанни, хотя она даже и не старший ребенок в семье, становится главным объектом внимания, и ее отправляют в Мэнсфилд-парк, где у нее начнется новая жизнь. Схожим образом Бертрамы покинули Лондон (в результате «небольшого недомогания и значительной доли праздности» леди Бертрам) и стали постоянно жить в провинции.

Материальную основу их жизни поддерживает плантация Бертрама на Антигуа, где тоже не всё в порядке. Остин тратит определенные усилия, чтобы показать нам два процесса, казалось бы, не связанных между собой, но постепенно сходящихся в одной точке: рост значимости Фанни в хозяйстве Бертрамов, включающем Антигуа, и собственное упорство Фанни перед лицом многочисленных проблем, угроз и сюрпризов. В обоих случаях воображение Остин работает со стальной непоколебимостью методом, который мы назвали бы географическим и пространственным очищением. Невежество Фанни, когда она прибывает в Мэнсфилд запуганным десятилетним ребенком, показано через ее неспособность «сложить карту Европы»[391]391
  Austen J. Mansfield Park. P. 54.


[Закрыть], и на протяжении большей части первой половины романа действие проходит через целый ряд проблем, общим знаменателем которых служит неправильное представление или неправильное использование пространства. Сэр Томас отправляется на Антигуа, чтобы привести в порядок дела, а в Мэнсфилд-парке Фанни, Эдмунд и тетя Норрис выясняют, где ей можно жить, читать, работать, где можно зажигать свечи; друзья и кузены беспокоятся об улучшениях в поместье, обсуждают и проектируют роль часовен (то есть религиозного авторитета) в домашнем владении. Когда, чтобы разбавить монотонность дней, Кроуфорд предлагает поставить пьесу (дух Франции, скрывающийся немного подозрительно где-то на заднем фоне, имеет значение), то Фанни оказывается в показательно остром замешательстве. Она не может в этом участвовать, не может с легкостью принять, что жилые комнаты будут превращены в театральное пространство, но после долгих споров по поводу ролей и целей пьеса Коцебу «Обеты любви» все-таки была сыграна.

Как я понимаю, мы должны догадаться, что, пока сэр Томас отсутствует, возделывая свой колониальный сад, должно произойти несколько неизбежных оплошностей, в явном виде ассоциирующихся с женской «вседозволенностью». Они проявляются не только в невинных прогулках трех пар молодых людей по парку, где они бросают и ловят мимолетные взгляды, но и в более явных формах: откровенных заигрываниях и помолвках между молодыми людьми и девушками, оставленными без подлинного родительского присмотра, потому что леди Бертрам равнодушна к этим нарушениям, а миссис Норрис не хватает власти. Пагубные стычки начинаются с распределения ролей: всё кристаллизуется в процессе подготовки спектакля, где может произойти (хотя и не происходит) нечто, опасно близкое к распущенности. Фанни, преодолев изначальное ощущение отчужденности, дистанции и страха, ставшее следствием отрыва от корней родного дома, обретает некоторый суррогат сознания того, что правильно, а что чрезмерно. У нее еще нет власти применить свои смутные познания, и пока сэр Томас внезапно не возвращается «из-за моря», этот неуправляемый дрейф продолжается.

Когда сэр Томас появляется, все приготовления к спектаклю внезапно обрываются, и Остин повествует нам о восстановлении домашнего правления в замечательном пассаже об искусстве распоряжений:

В то утро у него было множество дел. Беседы с Эдмундом и с миссис Норрис заняли лишь малую его часть. Надобно было вновь окунуться во все привычные заботы своей мэнсфилдской жизни, встретиться с управляющим и дворецким – выслушать их доклады и проверить счета, а в промежутках между делами наведаться в конюшни, и в парк, и на ближние поля; но, деятельный и методический, он не только управился со всем этим еще до того, как вновь занял свое место главы дома за обедом, а еще и распорядился, чтоб плотник разобрал то, что так недавно возводил в бильярдной, и отпустил декоратора, да столь надолго, чтоб оправдать приятную уверенность, что тот окажется уж никак не ближе Нортгемптона. Декоратор отбыл, успев испортить только пол в одной комнате, погубить все конюховы губки и превратить пятерых младших слуг в недовольных бездельников; и сэр Томас питал надежду, что еще одного-двух дней будет довольно, чтобы стереть все внешние следы того, что тут натворили, вплоть до уничтожения всех непереплетенных экземпляров «Обетов любви», ибо каждый попадавшийся ему на глаза он сжигал[392]392
  Перевод на рус. цит. по: Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. М. Азбука-классик, 2021. Пер. Р. Облонской.


[Закрыть].

Этот пассаж действует безошибочно. Это не просто Робинзон Крузо, приводящий в порядок территорию, это ранние протестанты, уничтожающие все следы фривольного поведения. И в книге нет ничего противоречащего нашему представлению о том, что на своих плантациях в Антигуа сэр Томас ведет себя точно так же, только в значительно большем масштабе. Что бы там ни происходило неправильного, – а внутренние свидетельства, собранные Уорреном Робертсом[393]393
  Френсис Уоррен Робертс (1916–1998) – исследователь английской литературы из Техаса. Ветеран Второй мировой войны.


[Закрыть], предполагают, что основными проблемами были экономический упадок, рабство и соперничество с Францией[394]394
  Roberts W. Jane Austen and the French Revolution. London: Macmillan, 1979. P. 97–98. См. также: Fleishman A. A Reading of Mansfield Park: An Essay in Critical Synthesis. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1967. P. 36–39 and passim.


[Закрыть], – сэр Томас был способен это исправить, удержав в руках контроль над колониальным владением. Нигде в своем творчестве Остин с такой ясностью не синхронизирует домашнюю и международную власть. Она дает понять, что ценности, связанные с такими возвышенными понятиями, как порядок, закон и собственность, должны быть прочно укоренены в текущем управлении и владении территорией. Она ясно видит, что владеть и управлять Мэнсфилд-парком – это то же самое, что владеть и управлять имперской территорией, и они существуют в тесной, чтобы не сказать неизбежной, связи друг с другом. Домашнее спокойствие и привлекательную гармонию одного обеспечивает продуктивность и регулируемая дисциплина другого.

Но прежде чем будет надежно обеспечено и то, и другое, Фанни должна более активно включиться в разворачивающееся действие. Из запуганного, часто унижаемого ребенка она постепенно превращается в полноценного члена домохозяйства Бертрамов в Мэнсфилд-парке. Поэтому, я полагаю, вторую часть книги Остин посвятила не только неудачному роману между Эдмундом и Мэри Кроуфорд и позорному распутству Лидии и Генри Кроуфорда, но и новому обретению себя Фанни, ее отторжению от портсмутского дома, обиде и болезни Тома Бертрама (старшего сына), началу морской карьеры Уильяма Прайса. Весь этот комплекс отношений и событий увенчался женитьбой Эдмунда на Фанни, место которой в доме леди Бертрам заняла ее младшая сестра Сьюзен. Не будет преувеличением интерпретировать заключительные главы «Мэнсфилд-парка» как чествование, пожалуй, неестественного (или, по крайней мере, нелогичного) принципа, лежащего в основе порядка, к которому стремились в Англии. Смелость позиции Остин отчасти маскируется ее голосом, который, несмотря на мимолетную игривость, в целом сдержан и показательно скромен. Но не следует превратно толковать немногочисленные упоминания внешнего мира, лишь слегка подчеркнутые упоминания труда, процесса, класса, ее очевидную способность абстрагироваться от (говоря словами Рэймонда Уильямса) «повседневной бескомпромиссной морали, которую в конце концов можно отделить от ее социальной основы». На самом деле Остин куда менее застенчивая и куда более строгая.

Ключ к разгадке мы находим в образе Фанни или, скорее, в том, как строго мы можем ее оценивать. Действительно, визит в родной дом в Портсмуте, где по-прежнему живет ее семья, нарушает ее эстетический и эмоциональный баланс, к которому она привыкла в Мэнсфилд-парке. Она уже начала принимать роскошную обстановку своей жизни как должное, даже как необходимость. Это обычные и естественные следствия привыкания к жизни в новом месте. Но Остин говорит о двух других темах, которые мы не должны упустить. Во-первых, новое, расширенное понимание Фанни того, что такое «быть дома».

Бедную Фанни просто оглушило. Дом был невелик, стены тонкие, казалось, вся эта суматоха совсем рядом, и, усталая от путешествия и недавно пережитых волнений, она не знала, как это вынести. В самой гостиной было поспокойнее, ибо Сьюзен исчезла с остальными, и теперь здесь оставались только Фанни с отцом; а он, взяв газету, по обыкновению позаимствованную у соседа, углубился в чтение и, похоже, и думать забыл о дочери. Одинокую свечу он поставил между собой и газетою, вовсе не подумав, удобно ли это Фанни; но занятия у ней никакого не было, и она только радовалась, что свет от нее отгорожен, потому что голова разламывалась, и она сидела озадаченная, в горестном раздумье.

Она дома. Но увы! не таков он, и не так ее встретили, как… она остановилась, упрекнула себя в неразумии. Да какое у ней право на особое внимание родных? Никакого, при том, как давно ее потеряли из виду! Заботы Уильяма им всего дороже, и всегда так было, и как может быть иначе. Однако же как мало о ней было сказано, как мало спрошено… и даже не спрашивали о Мэнсфилде! Больно ей было, что никто не вспомнил о Мэнсфилде, о родных, которые сделали для их семьи так много, о дорогих, дорогих родных! Но тут один интерес заслонил все прочие. Возможно, так и должно быть. Куда направится «Дрозд», это не может не занимать их пуще всего. Через день-другой станет по-другому. Винить следует единственно самое себя. И однако в Мэнсфилде встреча была бы иной. Нет, в доме дядюшки позаботились бы о времени и месте, соблюли бы меру и приличия, уделили бы внимание каждому, не то что здесь[395]395
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 250.


[Закрыть].

В слишком маленькой комнате вы не можете ничего ясно увидеть, вы не можете ясно мыслить, не можете управлять или распоряжаться своей судьбой. Изящество деталей у Остин («Одинокую свечу он поставил между собой и газетою, вовсе не подумав, удобно ли это Фанни») очень точно отражает опасности выпадения из определенного круга, обособленности, уменьшения знания, все те препятствия, которые преодолеваются в более просторных и лучше управляемых пространствах.

Такие места не были доступны Фанни по рождению, законному статусу, родству, соседству, близости расположения – Мэнсфилд-парк и Портсмут разделены несколькими днями пути. И это основной тезис Остин. Чтобы завоевать право на Мэнсфилд-парк, вы должны сначала покинуть свой дом в статусе прикрепленной прислуги или, если уж доводить до крайности, в статусе перевозимого товара, – такова судьба Фанни и ее брата Уильяма. Но за это вам обещают достаток в будущем. Думаю, Остин сравнивает действия Фанни в своем доме с теми действиями, которые на просторах колоний, в значительно большем масштабе, совершает ее наставник, сэр Томас, человек, поместье которого она унаследует. Это два взаимозависимых процесса.

Второй, более сложный сюжет, о котором Остин говорит скорее косвенно, но вместе с этим она поднимает интересную теоретическую тему. Понимание Остин идеи империи очевидно заметно отличалось от понимания ее Конрадом или Киплингом, было более фрагментарным. В эпоху Остин Британия была исключительно активна в Карибском бассейне и в Южной Америке, прежде всего в Бразилии и Аргентине. Остин, по всей видимости, имела только приблизительное представление о деталях этой активности, хотя ощущение значимости обширных плантаций в Вест-Индии было уже широко распространено в метрополии. Поездка на Антигуа сэра Томаса занимает определенное место в «Мэнсфилд-парке», и хотя о ней упоминается только фрагментарно, она, как я уже говорил, играет ключевую роль в развитии сюжета. Как нам следует оценить редкие упоминания Антигуа, как отнестись к ним, как их интерпретировать?

Моя позиция состоит в том, что в причудливом сочетании фрагментарности и акцентов Остин раскрывает то, что она принимает презумпцию (как это делает и Фанни) значимости империи для положения дел на родине. Идем дальше. Поскольку Остин упоминает Антигуа и использует эту реалию в «Мэнсфилд-парке», читатели должны приложить соответствующие усилия, чтобы понять исторические ценности этих отсылок; иначе говоря, мы должны постараться понять, о чем именно она говорит, почему она придает этому такую значимость и почему она сделала именно такой выбор, так как она могла выбрать и совершенно другой источник благосостояния сэра Томаса. Давайте проверим значимость отсылок к Антигуа в «Мэнсфилд-парке»: какое место они занимают и какую роль играют?

Согласно Остин, мы можем заключить, что как бы ни было изолировано и уединенно английское место (в данном случае – Мэнсфилд-парк), оно требует заморской поддержки. Владения сэра Томаса на Карибах – это, по всей видимости, сахарные плантации, возделываемые трудом рабов (рабский труд был отменен только в 1830-х годах[396]396
  Имеется в виду Акт об отмене рабства британского парламента 1833 г.


[Закрыть]): это не доказанный исторический факт, но, как определенно знала Остин, очевидные исторические реалии. До англо-французского соперничества главной отличительной характеристикой западных империй (Римской, испанской и португальской) было то, что они строились на награбленном добре, говоря словами Конрада, то есть на транспортировке богатств из колоний в Европу при минимальном внимании к развитию, организации и системности в самих колониях. Британия и, в меньшей степени, Франция хотели построить долгосрочную, выгодную, постоянно действующую империю, добились максимального успеха в этом предприятии именно на Карибах, где между ними шли постоянные споры по вопросам перевозки рабов, функционирования крупных сахарных плантаций, развития рынка сахара, – это привело к росту протекционизма, монополий и цен.

Британские колониальные владения на Антильских и Подветренных островах были в эпоху Джейн Остин ключевой ареной англо-французского колониального противостояния, а отнюдь не какими-то далекими территориями. Из Франции туда экспортировались революционные идеи, а британские доходы постепенно снижались: французские сахарные плантации давали больше сахара за меньшую цену. Однако восстания рабов на Гаити[397]397
  Гаитянская революция (1791–1804) – провозглашение независимости Гаити.


[Закрыть] ограничили возможности Франции и подстегнули Британию к прямому вмешательству и получению большей власти в регионе. И всё-таки в сравнении с прошлыми успехами на внутреннем рынке в XIX веке британским производителям сахара на Карибах пришлось конкурировать с поставками сахарного тростника из Бразилии и Маврикия, в связи с появлением европейской индустрии производства сахара из сахарной свеклы и постепенным распространением идеологии и практики свободной торговли[398]398
  Свободная торговля (free trade), фритредерство – либеральная экономическая политика, снимающая ограничения с импорта и экспорта. Теоретически восходит к идеям философа Адама Смита (1723–1790) и экономиста Давида Рикардо (1772–1823).


[Закрыть].

В «Мэнсфилд-парке» совпали многие из этих течений как в содержании, так и в формальных характеристиках. Самая главная из них – это полное подчинение колонии метрополии. Сэр Томас, отсутствующий в Мэнсфилд-парке, никогда не показан присутствующим на Антигуа, едва уловимом в полудюжине упоминаний в романе. Дух того, как Остин использует Антигуа, можно уловить во фрагменте из «Оснований политической экономии» Джона Стюарта Милля, часть которого я уже цитировал выше. Здесь я приведу его полностью:

Едва ли можно смотреть на них как на страны, выполняющие обмен товарами с другими странами, но более подходяще как на находящиеся вдалеке сельскохозяйственные или мануфактурные поместья, принадлежащие крупному сообществу. Наши вест-индские колонии, к примеру, нельзя рассматривать как страны, непосредственно производящие капитал… а скорее как место, где Англия сочла подходящим устроить производство сахара, кофе и некоторых других тропических товаров. Весь используемый там капитал – английский капитал; почти вся существующая промышленность работает для целей Англии; почти нет другого производства за исключением повседневных товаров, и все они отправляются в Англию не для обмена на товары, экспортируемые в колонию и потребляемые ее жителями, а для продажи в Англии к выгоде живущих там владельцев. Торговлю с Вест-Индией едва ли можно рассматривать как внешнюю торговлю, это более походит на движение товаров между городом и деревней[399]399
  Mill J. S. Principles of Political Economy. Vol. 3. ed. J. M. Robson. Toronto: University of Toronto Press, 1965. P. 693. Этот фрагмент цитируется в: Mintz S. W. Sweetness and Power: The Place of Sugar in Modern History. New York: Viking, 1985. P. 42.


[Закрыть].