Текст книги "Культура и империализм"

Ложное сознание искажает реальность. Малайская правящая партия унаследовала власть от британцев без борьбы за независимость, в отличие от Индонезии, Индии и Филиппин. Поэтому не было и идеологической борьбы. Не произошло интеллектуального разрыва с британской идеологией на более глубоком уровне мышления. Лидеры этой партии набирались из верхних слоев гражданских чиновников, обученных британцами, и среднего класса малайских школьных учителей и гражданских служащих. Лишь немногие профессионалы во власти выходят за рамки этого шаблона[1101]1101
  Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 152.


[Закрыть].

Гуха в не меньшей степени озабочен проблематикой непрерывности и прерывности, но у него этот вопрос имеет автобиографический оттенок, с учетом его глубоко продуманных методологических занятий. Как изучать прошлое Индии, на которое столь заметно повлияла Британия, не в абстракции, а конкретно, когда ты – современный индиец, корни, происхождение и семья которого исторически зависели от этой власти? Как разглядеть эти взаимоотношения после обретения Индией независимости, если ты был скорее внутри них, чем снаружи? Затруднения Гухи разрешаются в интеллектуальной стратегии, подчеркивающей строгую инаковость британского правления, которая породила не только Акт о постоянном поселении, но и его собственный класс:

В ранней молодости автор, как и многие представители его поколения в Бенгалии, вырос под тенью Постоянного поселения: его источником пропитания, как и всей его семьи, были далекие поместья, в которых он никогда не бывал; его образование определялось нуждами колониальной бюрократии, набиравшей себе кадры среди потомков бенефициаров лорда Корнуоллиса[1102]1102
  Чарльз Корнуоллис, маркиз Корнуоллис (1738–1805) – британский генерал и чиновник, возглавлял администрацию Ост-Индской компании в момент подписания с бенгальскими землевладельцами Акта о постоянном поселении.


[Закрыть]; его культурный мир был строго очерчен ценностями среднего класса, купавшегося в роскоши и оторванного от туземной культуры и крестьянских масс. Вследствие этого автор приучился смотреть на Постоянное поселение как на хартию социальной и экономической стагнации. Впоследствии, закончив Университет Калькутты, он прочитал об антифеодальных идеях Филипа Френсиса и внезапно задался вопросом, на который учебники и академики не смогли ответить. Как получилось, что квазифеодальное земельное соглашение 1793 года родилось из идей человека, который был ярым поклонником Французской революции? Из исторических книг мы никак не могли узнать об этом противоречии, а его требовалось как-то объяснить. Учебники удовлетворялись тем, что Англия проделала в Индии хорошую работу, проведя серию успешных экспериментов, которые имели мало общего с идеями и предрассудками, унаследованными правителями от своего европейского прошлого. Такой взгляд на британскую политику как «цветок без корней» не подтверждается историей земельного законодательства, сохранявшегося самое длительное время в эпоху Раджа. Автор надеется, что он смог определить корни Постоянного поселения в слиянии идей из двух основных течений английской и французской мысли, которые соединились во второй половине XVIII века[1103]1103
  Guha R. A Rule of Property for Bengal: An Essay on the Idea of Permanent Settlement. Paris and The Hague: Mouton, 1963. P. 8.


[Закрыть].

Акт отделения повторяет базовую механику деколонизации. Через понимание, что идеология, создавшая Постоянное поселение в Индии, исторически происходит из французских и британских источников, через осознание, что наследие его собственного класса происходит не от земли, а от структуры колониальной власти, Гуха смог интеллектуально отделить себя от колонии. Как и для Алатаса, история для Гухи – это объект критики, а не покорное воспроизведение объектов, идеологий и аргументов колониалистов. В последующих работах ученые сосредоточились на попытках спасти приглушенный голос туземца в потоке колониальной истории и вывести новые историографические озарения не только из прошлого, но и из той самой слабости туземного общества, которая делала его на протяжении многих лет уязвимым для таких схем, как те, что создал Акт о постоянном поселении.

Во вступительной статье к Subaltern Studies – серии коллективных трудов единомышленников, созданной под его эгидой в 1982 году, Гуха замечает, что «внеисторическая историография» колониальной Индии забросила «политику народа», предпочтя ей националистические элиты, созданные британцами. Отсюда и «историческая неудача нации в обретении себя», а следовательно, «изучение этой неудачи составляет основу проблематики историографии колониальной Индии»[1104]1104
  Guha. On Some Aspects of the Historiography of Colonial India. // Subaltern Studies I Delhi: Oxford University Press, 1982. P. 5, 7. О последующем развитии идей Гухи см. его же: Dominance Without Hegemony and Its Historiography. // Subaltern Studies VI Delhi: Oxford University Press, 1986. P. 210–309.


[Закрыть].

Резюмируя, культуру метрополии следует рассматривать как инструмент подавления аутентичных элементов в колониальном обществе. И дело не только в том, что Алатас и Гуха – академические специалисты, но также и в том, что спустя несколько десятилетий после обретения независимости культуры стали восприниматься как радикально чуждые. Одним из признаков нового послевоенного восприятия стало постепенное исчезновение нарратива. Субъектами «Арабского пробуждения» и «Черных якобинцев» являются массовые движения, возглавляемые выдающимися лидерами. Там есть захватывающие и даже благородные истории подъема народного движения сопротивления – мятеж рабов на Санто-Доминго[1105]1105
  Мятеж рабов в декабре 1522 г. – восстание, подавленное испанскими работорговцами.


[Закрыть], арабский мятеж – крупные нарративы, в терминах Лиотара, просвещения и эмансипации. На страницах Алатаса и Гухи ничего похожего вы не найдете.

Одной из черт сходства двух ранних книг оказывается желание расширить понимание западного читателя, которому раньше о тех же событиях уже рассказывали свидетели из метрополии. Джеймс видит свою задачу в том, чтобы создать такой нарратив Французской революции, который включал бы события как во Франции, так и в колониях, и для него Туссен и Наполеон – это две великие фигуры, созданные Революцией. «Арабское пробуждение», помимо всех своих замечательных достоинств, задумано как противодействие знаменитому рассказу об арабском мятеже, изложенному прославленным Томасом Лоуренсом в «Семи столпах мудрости». Антониус как бы говорит, что именно здесь, наконец, арабы, их лидеры, воины и мыслители смогут сами рассказать свою историю. Благодаря своему широкомасштабному историческому зрению Джеймс и Антониус дарят нам альтернативный нарратив, который может быть прочитан как часть уже известного европейской аудитории текста, но с неизвестной доселе точки зрения туземного жителя. И, разумеется, оба автора пишут с позиций продолжающейся массовой политической борьбы: «негритянской революции» в случае Джеймса и арабского национализма – в случае Антониуса. Враг остается прежним – Европа и Запад.

Одна из проблем книги Антониуса состоит в том, что он принципиально сосредоточен на тех политических событиях, в которых лично принимал участие, и поэтому он бегло проходит мимо или не вполне адекватно оценивает масштабное культурное возрождение в арабском и исламском мире, которое предшествовало его эпохе. Более поздние историки – Абдул Тибави, Альберт Хурани, Хишам Шараби, Бассам Тиби, Мохаммад Абед аль-Джабри[1106]1106
  Абдул Латиф Тибави (1910–1981) – палестинский историк; Хишам Шараби (1927–2005) – почетный профессор истории и арабской культуры в Джорджтаунском университете; Бассам Тиби (род. 1944) – сирийский и немецкий политолог, специалист по истории ислама; Мохаммад Абед аль-Джабри (1935–2010) – марокканский философ.


[Закрыть] – предложили более точный и широкий анализ этого возрождения и того, как оно осознавало (что было у Джабарти) западное имперское воздействие на ислам[1107]1107
  Tibawi. A. L. A Modern History of Syria. Including Lebanon and Palestine. London: Macmillan, 1969; Hourani A. Arabic Thought in the Liberal Age. 1798–1939. Cambridge: Cambridge University Press, 1983; Sharabi H. Arab Intellectuals and the West: The Formative Years. 1875–1914. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1972; Tibi B. Arab Nationalism: A Critical Analysis. trans. M. F. and Peter Sluglett. New York: St Martin’s Press, 1990; Abed al-Jabry M. Nagd al-Agl al-‘Arabi. 2 vols Beirut: Dar al Tali‘ah, 1984, 1986.


[Закрыть]. Такие авторы, как египтянин Тахтави или тунисец Хайр ад-Дин[1108]1108
  Рифа’а ат-Тахтави (1801–1873) – египетский писатель, историк, интеллектуал; Хайр ад-Дин (1820–1890) – политик, реформатор, сторонник идей танзимата (модернизации).


[Закрыть], или такие ключевые памфлетисты и реформаторы конца XIX века, как Джамаль ад-Дин аль-Афгани и Мухаммад Абду, подчеркивали значение развития возрожденной независимой культуры, способной сопротивляться Западу, не уступающей ему технологически и способной создать последовательно туземную арабо-исламскую идентичность. Важное исследование «Историческое формирование арабской нации» Абд аль-Азиза Дури[1109]1109
  Абд аль-Азиз ад-Дури (1917 или 1919 – 2010) – иракский социальный историк.


[Закрыть], вышедшее в 1984 году[1110]1110
  Duri A. A. The Historical Formation of the Arab Nation: A Study in Identity and Consciousness. trans. Lawrence I. Conrad, 1984; London: Croom Helm, 1987.


[Закрыть], вводит эту историю в рамки классического арабского националистического нарратива о единой нации, продолжающей свое развитие несмотря на разные препятствия – империализм, внутреннюю стагнацию, слабое развитие экономики, политический деспотизм.

Во всех этих произведениях, включая работу Антониуса, нарратив движется от зависимости и второстепенного статуса к националистическому возрождению, формированию независимого государства и культурной автономии в осторожном партнерстве с Западом. Всё это очень далеко от истории непрерывного триумфа. В основе лежит сложный комплекс надежды, предательства, горького разочарования; сегодня дискурс арабского национализма содержит в себе весь этот набор эмоций. В результате получилась незавершенная, неполная культура, выражающая себя фрагментарным языком мученичества и злобной настойчивости, зачастую некритичного осуждения внешних (обычно западных) врагов. У постколониальных арабских государств осталось две альтернативы: многие, как Сирия и Ирак, сохранили панарабский уклон, используя его для оправдания однопартийного государства, почти полностью поглотившего гражданское общество; другие, как Саудовская Аравия, Египет, Марокко, сохраняя в некоторых аспектах первый путь, деградировали в региональные или местные национализмы, политическая культура которых, на мой взгляд, не развилась со времен зависимости от метрополий. Обе альтернативы, имплицитно присутствующие в «Арабском пробуждении», входят в противоречие с личными предпочтениями Антониуса, выступавшего за гордую, целостную автономию.

«Черные якобинцы» наводят важный культурный и политический мост через пропасть между негритянской карибской историей с одной стороны и европейской историей с другой. В случае Джеймса мы видим, как много ручейков и рек сливаются в слишком мощный поток, который даже его богатый нарратив не всегда предполагает. Примерно в то же время Джеймс пишет «Историю негритянского мятежа» (1938), целью которой было «придать историческую глубину процессу сопротивления», как блестяще сформулировал Уолтер Родни[1111]1111
  Rodney W. The African Revolution. // C. L. R. James: His Life and Work. ed. Paul Buhle London: Allison & Busby, 1986. P. 35.


[Закрыть]. Родни отмечает, что Джеймс раскрыл исторически сложившееся (хотя обычно неуспешное) сопротивление колониализму в Африке и на Карибах, которое прошло незамеченным для многих историков. И снова, как и в случае с Антониусом, его работа стала дополнением к вовлеченности в африканскую и вест-индскую политическую борьбу, участие в которой привело его в Соединенные Штаты, в Африку (где многолетняя дружба с Джорджем Падмором[1112]1112
  Джордж Падмор (1903–1959) – политический деятель, родился в Тринидаде, учился в США, где проникся коммунистическими идеями, приехал в СССР. Разочаровался в СССР после признания Советами Англии и Франции «демократическими империями», менее опасными, чем «фашистские» Германия и Япония, которые не имели колоний в Африке. В конце жизни работал в Гане советником Кваме Нкрумы.


[Закрыть] и связи с Нкрумой[1113]1113
  Кваме Нкрума (1909–1972) – ганский политик, первый премьер-министр и президент страны после обретения независимости в 1957 г. Сторонник панафриканизма, создатель Организации африканского единства.


[Закрыть] сыграли ключевую роль в формировании политики в Гане, как становится ясно из его весьма критичного исследования «Нкрума и революция в Гане»), а затем снова в Вест-Индию и наконец в Англию.

Джеймс был антисталинистом, как и Антониус, и критическое отношение к Западу как центру империй никогда не мешало ему признавать культурные достижения Запада или критиковать провалы темнокожих политиков (в частности, Нкрумы), которых он в целом поддерживал. Он прожил заметно дольше Антониуса, но при всех изменениях и расширениях суждений, при добавлении нового опыта в его освободительные воззвания участие в разных полемических спорах не мешало ему сохранять фокус на рассказе (the story). Политику и историю он рассматривал прежде всего в линейных терминах – «от Дюбуа до Фанона», «от Туссена до Кастро»[1114]1114
  Фидель Кастро (1926–2016) – кубинский революционер, политический и партийный деятель.


[Закрыть], – а основной метафорой ему служил образ путешествия – путешествия идей и людей; те, кто всегда были рабами или обслуживающим классом, смогли сначала стать иммигрантами, а затем и значимыми интеллектуалами в совершенно ином обществе.

В работах Гухи и Алатаса это гладкое повествование о развитии человека сменяется зигзагообразным. Они вытаскивают на свет не самые привлекательные стратегии, которые шли бок о бок с империалистическими претензиями, раскрывали его ныне полностью дискредитированную идеологию облагораживания и педагогического улучшения. Сначала рассмотрим, как Гуха скрупулезно реконструирует методы, которыми чиновники Британской Ост-Индской компании сочетали эмпиризм и антифеодализм с философией французских физикратов (в основе которой лежала идеология земельного дохода) для достижения устойчивого британского господства, используя фразу главного героя Гухи, Филипа Френсиса[1115]1115
  Guha. Rule of Property for Bengal. P. 38.


[Закрыть]. Гуха мастерски рисует портрет Френсиса – «юного Алкивиада», друга Берка, современника Уоррена Гастингса, антимонархиста, аболициониста, непревзойденного политического тигра, а его идея постоянного поселения излагается как киномонтаж с вырезками и склейками, а не как героическая история. Гуха показывает, как идеи Френсиса о земле и их постепенное принятие уже после его отставки шли параллельно с обелением образа Гастингса и помощью в укреплении, обогащении идеи Империи, которая, по словам Гухи:

уже стремительно перерастала по своему размаху личные замыслы архитекторов и переставала быть абстракцией, подразумевающей независимость от доброй воли компании с уважением к личности ее основателя[1116]1116
  Guha. Rule of Property for Bengal. P. 62.


[Закрыть].

Гуха исследует, какими методами эта абстракция присваивает себе не только народы, но и территорию. Его центральная идея состоит в том, что, будучи империалистами, британцы считали своей задачей в Индии решение «проблемы суверенитета в Бенгалии»[1117]1117
  Guha. Rule of Property for Bengal. P. 145.


[Закрыть], разумеется, в пользу британской короны. Реальное достижение Френсиса при закреплении схемы, по которой вся земельная рента в Бенгалии определялась раз и навсегда согласно математической формуле, состояло в том, что ему удалось «сформировать или восстановить целостность Империи»[1118]1118
  Guha. Rule of Property for Bengal. P. 92.


[Закрыть].

Гуха в своей работе пытается показать один из способов развенчания имперской историографии, – которую поддерживала британская идея перераспределения территории Индии – не столько в Индии, сколько в Европе, изначальном месте ее пребывания, гарантии ее долголетия и власти. Парадокс состоит в том, что туземец делает работу, владея источниками, методами, а также мощными абстракциями, следы которых в умах самих империалистов едва различимы в тот момент, когда эти абстракции возникали.

Столь же радикальное достижение происходит и в книге Алатаса. Если персонажи Гухи – чистые идеологи, озабоченные утверждением контроля над Индией философски последовательным способом, то у португальских, испанских и британских колонизаторов из книги Алатаса такой программы не было. Они прибыли в Юго-Восточную Азию, чтобы получить там сырье (каучук и металлы) и дешевую рабочую силу, то есть извлечь экономическую выгоду. Требуя от туземцев верной службы, они разрабатывали схемы для повышения доходности колониальной экономики, разоряя в процессе местных торговцев среднего масштаба, подчиняя и практически порабощая туземцев, провоцируя междоусобные этнические войны между китайцами, яванцами и малайцами для разделения, ослабления локальных общин и более удобного управления ими. Из этого хаоса проступает мифический образ ленивого туземца, на основе существования которого как сущностной константы восточного общества рождается несколько гипотетических базовых истин. Алатас терпеливо фиксирует, как эти описания – все основанные на «ложном сознании» колониалистов, не желавших признавать, что отказ туземцев работать это одна из ранних форм сопротивления европейскому вторжению, – постепенно обретают полноту, власть и безусловную актуальность. Наблюдатели, в частности Рэффлз, строят рациональное обоснование дальнейшего порабощения и наказания туземцев, раз уж упадок нравов у них уже произошел и, на взгляд колониальной администрации, является необратимым.

Алатас предлагает нам альтернативную трактовку образа «ленивого туземца», или, скорее, снабжает нас аргументами, почему европейцам удавалось так долго поддерживать этот миф. Он показывает, что этот миф живет, говоря словами Эрика Вильямса, уже приводившимися ранее, как «Устаревшие интересы, от которых явно веет банкротством в исторической перспективе, способные оказывать обструкционистское, разрушительное действие, объяснимое только теми мощными услугами, которые они оказывали ранее, и завоеванными прежде позициями»[1119]1119
  Williams E. Capitalism and Slavery. New York: Russell & Russell, 1961. P. 211.


[Закрыть]. Миф о ленивом туземце становится синонимом господства, а господство и есть основа власти. Многие ученые настолько привыкли смотреть на власть исключительно как на дискурсивный эффект, что нас шокирует описание Алатасом того, как колониалисты последовательно разрушали торговлю прибрежных государств на Суматре и вдоль Малайского побережья, как территориальные захваты вели к уничтожению целых классов туземцев – рыбаков или оружейных ремесленников, и как иностранные хозяева делали вещи, на которые ни один туземный класс никогда не осмелился бы:

Власть, упавшая в руки голландцев, отличалась от власти, оказавшейся в руках наследника-аборигена. Власть аборигенов была в целом более либеральной в сфере торговли. Она не разоряла собственный класс торговцев на всей территории и продолжала пользоваться продукцией собственной промышленности. Она строила свои лодки и – что немаловажно – была неспособна навязать монополию на большей части территории Индонезии. Она поощряла способности собственного народа, даже если на троне оказывался тиран[1120]1120
  Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 200.


[Закрыть].

Алатас и Гуха в своих книгах описывают практически тотальный и разрушительный контроль над колонизированным обществом как постоянный конфликт. Отсюда становится невозможным выстроить связь, установившуюся между Европой и колониями, в полноценный нарратив, с какой бы стороны его ни излагать – европейской или колониальной. Для деколонизирующего ученого это кажется гораздо более подходящей позицией, чем герменевтика подозрения[1121]1121
  Герменевтика подозрения – концепт французского поэта и философа Поля Рикёра (1913–2005), суть которого состояла в особом способе чтения текста, позволявшем выделять скрытые в нем значения.


[Закрыть]. Однако даже если питательно оптимистичный нарратив освободительного национализма больше не может помочь формированию сообщества культуры, как это происходит у Джеймса и Антониуса в 1930-е годы, на этом месте вырастает сообщество метода, более сложное и придирчивое в своих требованиях. Работа Гухи стимулировала возникновение важного кооперативного проекта Subaltern Studies, который в свою очередь привел Гуху и его коллег к замечательным дальнейшим исследованиям проблем власти, историографии и народной истории. У работы Алатаса было две цели: заложить основы для постколониальной методологии изучения истории и общества Юго-Восточной Азии и демистифицировать, деконструировать явления, описанные в «Мифе о ленивом туземце».

Я не собираюсь утверждать, что энтузиазм и страстный нарратив довоенных интеллектуалов были отвергнуты или признаны несостоятельными последующими поколениями или что более методологически выверенные работы Алатаса и Гухи показывают более узкопрофессиональный и, увы, менее добрый в культурном отношении взгляд на западные метрополии. Мне кажется, скорее, что Джеймс и Антониус говорят о движениях, уже запущенных в сторону самоопределения, пусть частичных и в конечном счете приведших к не вполне удовлетворительному исходу, тогда как Гуха и Алатас, обсуждая проблемы, возникшие в постколониальном дискурсе, принимают более ранние успехи (в том числе – национальную независимость) как должное и подчеркивают несовершенство процесса деколонизации, неполноту обретенных свобод и самоидентичности. Гуха и Алатас обращаются одновременно и к западным ученым, и к соотечественникам, местным ученым, остающимся в цепях колониальных концепций прошлого своей страны.

Вопрос аудитории порождает более общий вопрос охвата. Легко обнаружить, что круг читателей «Черных якобинцев» или «Арабского пробуждения» был заметно шире по сравнению с более поздними, выверенными, академическими работами. Джеймс и Антониус считали, что их высказывание имеет значительную политическую и эстетическую ценность. Джеймс изображает Туссена человеком, достойным восхищения, немстительным, бесконечно умным, гибким, отзывчивым на страдания своих соотечественников-гаитян. «Великие люди творят историю, – пишет Джеймс, – но только такую историю, которую они способны сотворить»[1122]1122
  James. Black Jacobins. P. X.


[Закрыть]. Туссен редко доверял своему народу и ошибался в оценке противников. Джеймс не совершает такой ошибки, он не поддерживает иллюзии. В «Черных якобинцах» он с клинической точностью реконструирует империалистический контекст поиска выгоды и моральных терзаний, из которых выросли британский аболиционизм и филантроп Уилберфорс[1123]1123
  Уильям Уилберфорс (1759–1833) – английский политик, автор закона об отмене рабовладения.


[Закрыть]. Но пока Франция и темнокожие Гаити сошлись в кровавой битве, британское правительство манипулировало человеколюбивыми эмоциями, чтобы расширить власть Британии на Карибах за счет Франции и ее противников. Джеймс устраивает разнос империализму, не прощая ему ничего. Однако он сохраняет веру в убеждающую силу нарратива, главными элементами которого становятся общие для Франции и Гаити борьба за свободу, желание знать и действовать; это фундамент его работы как темнокожего историка в борьбе за темнокожую и европейскую белую аудиторию.

Является ли это путешествие вглубь наказанием: угнетенный объект колонизации превращается в охотника и гонится по следам за модерным европейцем, которому извращенное наследие Туссена в лице Дювалье и Трухильо[1124]1124
  Франсуа Дювалье (1907–1971) – президент Гаити, авторитарный лидер; Рафаэль Трухильо (1891–1961) – доминиканский диктатор.


[Закрыть], правящих в современном мире, служит доказательством дикости неевропейцев? Джеймс не попадает в ловушку сиюминутности, предпочитая вместо этого, в предисловии 1962 года, показать, как революционные идеи Туссена снова и с прежней силой проявляются в успешной борьбе за освобождение, в рождении национальных культур, по-новому осознающих свое я и колониальное прошлое и тем не менее двигающихся к «заключительной стадии карибского пути национальной идентичности»[1125]1125
  James. Black Jacobins. P. 391.


[Закрыть]. Совершенно не случайно многими писателями – Лэммингом, Найполом, Эриком Вильямсом, Уилсоном Харрисом[1126]1126
  Уилсон Харрис (1921–2018) – гайанский писатель.


[Закрыть] – Джеймс признается великим патриархом современной культуры Вест-Индии.

Схожая ситуация и с Антониусом. Предательство арабов странами Антанты[1127]1127
  Антанта (фр. «согласие») – военно–политический блок великих держав в Первую мировую войну (в составе Франции, Англии и России). Подразумевается разделение Ближнего Востока на мандаты вместо дарования независимости.


[Закрыть] не сбивает ретроспективный стреловидный путь его нарратива, по которому арабы движутся к свободе на основе общих идей с европейцами. Как «Черные якобинцы» основывались на изучении «негритянского мятежа» (выражение Джеймса), так и «Арабское пробуждение» открывает эпоху академического изучения арабского национализма, превратив эту тему в отдельную сферу исследований не только в арабском, но и в западном мире. В данном случае связи с актуальной политикой становятся еще более сложными. Вынося неполноту самоопределения арабов на суд тех же западных политиков и мыслителей, которые пытались предотвратить ход истории, Антониус, как и Джеймс, обращается одновременно и к своему народу, и к невосприимчивой белой аудитории, для которой эмансипация неевропейцев стала маргинальным сюжетом. Это апелляция не к честности и состраданию, а к зачастую удивительным последующим историческим событиям. Как замечательно читать комментарии Антониуса из его лекции 1935 года в Принстоне, где он работал над «Арабским пробуждением»:

В истории народов часто бывает так, что конфликт противоборствующих сторон, который, казалось бы, неизбежно должен окончиться триумфом более сильной из них, совершает неожиданный поворот вследствие появления новых сил, обязанных своим появлением этому самому триумфу[1128]1128
  Цит. по: Silsby. Antonius. P. 184.


[Закрыть].

Сегодня, из глубин современного разочарования после взрыва по-настоящему массовых восстаний, о которых Антониус в своей книге упоминает только имплицитно, взгляд его кажется зловещим. Ведь палестинская интифада[1129]1129
  Интифада (араб. «дрожь») – восстание, легитимное противодействие угнетению.


[Закрыть], одно из крупнейших антиколониальных восстаний нашего времени, продолжает борьбу за историческую Палестину, что было одной из главных тем «Арабского пробуждения».

Это наблюдение резко возвращает нас к общему предмету академической науки и политики. Все ученые, упомянутые выше, прочно укоренены в локальной ситуации с ее историей, традициями и связями, влияющими как на выбор темы, так и на ее трактовку. Книга Антониуса сегодня притягивает наше внимание и как история арабского национализма начала XX века, и как печальный документ, созданный классом нотаблей[1130]1130
  Нотабль, или аян (от фр. notable – благородный) – человек, пользующийся авторитетом в своей общине (миллет). Такие люди принимали участие в управленческих институтах империи.


[Закрыть], которых уже после 1940-х годов сменили в арабском мире более радикальные, популярные, шовинистические писатели. Они уже не могли обращаться к западным политикам, да и не нуждались в этом, еще меньше они обращались к общему пространству дискурса. Гуха появляется в 1960-е годы как изгой, строгий противник индийской политики, которой управляли, выражаясь словами Тарика Али[1131]1131
  Тарик Али (р. 1943) – британский активист, журналист, историк левого толка. Родился в Лахоре, тогда на территории Британской Индии (позднее территория Пакистана).


[Закрыть], «всякие неру и ганди»[1132]1132
  Ali T. The Nehrus and the Gandhis: An Indian Dynasty London: Pan, 1985.


[Закрыть].

Политика и очевидный политический интерес, просматривающийся за их работой, несомненно, повлияли на исследования всех четырех представленных ученых. Открытая политическая и человеческая позиция в тональности и содержании их книг резко контрастирует с тем, что современный Запад считает нормой для академической науки. (Как возникла эта норма, с ее предполагаемой отстраненностью, претензиями на объективность и беспристрастность, правилами вежливости и ритуальным бесстрастием, отдельный предмет для изучения в рамках социологии знания.) Вся эта четверка интеллектуалов третьего мира пишет изнутри и об актуальной политической ситуации, оказывающей постоянное давление, и никакие сиюминутные неприятности или минимальные эмпирические соображения не отметаются ими в сторону во имя высшей цели. Неразрешенная политическая ситуация находится у самой поверхности текста, она окрашивает риторику, смещает акценты этих работ, потому что авторы пишут их не только с позиции знания и авторитетного обучения, но также и с позиции людей, заявление о сопротивлении которых стало историческим результатом порабощения. Адорно говорит о естественной ущербности языка, используемого в подобных ситуациях: «Язык субъекта господства, в свою очередь, штампуется, отдаляя его от справедливости, обещанной неискалеченным, автономным словом всем достаточно свободным, чтобы произносить его без угрызений совести»[1133]1133
  Adorno Th. Minima Moralia: Reflections from a Damaged Life. trans. E. F. N. Jephcott 1951; London: New Left, 1974. P. 102.


[Закрыть].

Я не собираюсь утверждать, что оппозиционная наука должна быть визгливой и назойливой или что Антониус и Джеймс (или Гуха и Алатас на своем материале) размечают свой дискурс оскорблениями и обвинениями. Я говорю только, что в этих книгах наука и политика связаны более открыто, потому что их авторы мыслят себя как посланники к западной культуре, представляющие еще не реализованную, заблокированную, отложенную политическую свободу. Ошибочно толковать историческую силу их заявлений и дискурса, называть их (как это однажды сделал Конор Круз О’Брайен[1134]1134
  O’Brien C. C. Why the Wailing Ought to Stop. // The Observer. June 3. 1984.


[Закрыть]) взывающими к симпатии, умалять значимость их эмоционального и субъективного cris de coeur[1135]1135
  Крик души (фр.).


[Закрыть] ревностных активистов и ангажированных политиков – значит смягчать их силу, неправильно представлять их ценность, принижать их огромный вклад в общее знание. Неудивительно, что Фанон писал так: «для туземца объективность всегда направлена против него»[1136]1136
  Fanon. Wretched of the Earth. P. 77.


[Закрыть].

У читателей метрополии обычно существует мощное искушение трактовать эти и подобные им книги как пример туземной литературы, написанной «туземными информантами», а не как полноценный вклад в общее знание. На Западе авторитет даже таких работ маргинализируется, потому что западным академическим ученым кажется, что они написаны людьми, снаружи заглядывающими внутрь. Возможно, это одна из причин, почему Гуха и Алатас, поколение спустя, решили сосредоточиться на риторике, идеях и языке, а не на истории tout court[1137]1137
  Просто-напросто (фр.).


[Закрыть], предпочли анализировать вербальные симптомы власти, а не ее суровое применение, ее процессы и тактику, а не источники, ее интеллектуальные методы и заявленные инструменты, а не моральный облик, – предпочли деконструировать, а не разрушать.

Соединение опыта и культуры, разумеется, предполагает полифоническое чтение текстов как с позиции метрополии, так и с позиции периферии, не отдавая приоритет в объективности нашей стороне, но и не обличая в субъективности противоположную[1138]1138
  Mohanty S. P. Us and Them: On the Philosophical Bases of Political Criticism. // Yale Journal of Criticism 2. No. 2, 1989. P. 1–31. Три примера использования на практике этого метода: Brennan T. Salman Rushdie and the Third World: Myths of the Nation. New York: St. Martin’s Press, 1989; Layoun M. Travels of a Genre: The Modern Novel and Ideology. Princeton: Princeton University Press, 1990; Nixon R. London Calling: V. S. Naipaul. Postcolonial Mandarin. New York: Oxford University Press, 1991.


[Закрыть]. Как говорят деконструктивисты, главный вопрос состоит в знании, как читать, не отделяя это от проблемы, что читать. Тексты – это не законченные объекты. Это, как некогда сказал Вильямс, условные обозначения и культурные практики. Тексты не только создают своих предшественников, как сказал Борхес о Кафке[1139]1139
  Хорхе Луи Борхес (1899–1986) – аргентинский поэт и эссеист; Франц Кафка (1883–1924) – романист из Богемии, один из главных литераторов Центральной Европы.


[Закрыть], но и своих преемников. Великий имперский опыт двух прошедших столетий глобален и универсален, он захватил все уголки земного шара, затронул как колонизаторов, так и колонизированных. Запад захватил мировое господство и, как кажется, завершил свою траекторию, придя к «концу истории», как выразился Фукуяма[1140]1140
  Фрэнсис Фукуяма (род. 1952) – политолог, писатель.


[Закрыть], и поэтому жители Запада считают, что их культурные шедевры, наука, дискурсивные миры обладают цельностью и неотчуждаемостью, а остальной мир должен стоять у подоконника и просить о внимании к нему. Но я полагаю, что отрывать культуру от ее связей, от ее окружения, отскребать ее от спорной земли означает радикально фальсифицировать культуру или – в случае оппозиционной линии внутри западной культуры – отрицать ее реальное влияние. «Мэнсфилд-парк» Джейн Остин – это роман и об Англии, и об Антигуа, и эту связь Остин прописывает в явном виде; это роман о порядке в доме и рабовладении за границей, и его можно – а на самом деле нужно – прочитать таким образом, положив рядом книги Эрика Вильямса и Сирила Джеймса. Камю и Жид писали ровно о том же Алжире, о котором рассказывают Фанон и Катеб Ясин.

Если идеи полифонии, переплетения и интеграции имеют чуть большее значение, чем просто дежурный призыв к глобальности видения, то это происходит потому, что они переосмысляют исторический опыт империализма через призму, во-первых, взаимозависимых историй и перекрывающихся областей знания, а во-вторых, через призму того, что требует интеллектуального и политического выбора. Если французская, алжирская, вьетнамская, карибская, африканская, индийская или британская история будут изучаться отдельно, а не совместно, то опыт господства и подчинения будет искусственно, ложно оставаться раздельным. Необходимо рассматривать имперское господство и сопротивление как дуальный процесс, движущийся в сторону деколонизации, а затем – независимости. Это во многом выравнивает эти процессы и позволяет толковать обе стороны конфликта не только герменевтически, но и политически.

Такие книги, как «Черные якобинцы», «Арабское пробуждение», «Управление собственностью» и «Миф о ленивом туземце», безусловно, встроены в свой контекст. Это делает выбор интерпретации яснее, трудно избежать очевидного.

Рассмотрим современную историю арабского мира как эпоху, наполненную постоянным стрессом. Достижение Антониуса состояло в том, что он установил, что взаимодействие между арабским национализмом и Западом (или его региональными суррогатами) необходимо изучать, его надо либо поддерживать, либо сокращать. Одним из следствий «Арабского пробуждения» стало выделение области «ближневосточные исследования» в отдельное академическое поле в антропологии, истории, социологии, политологии, экономике и литературоведении, в первую очередь, в Соединенных Штатах, Франции и Британии. Разумеется, это было связано и с политически напряженной ситуацией в регионе, и с положением двух бывших колониальных держав и одной нынешней сверхдержавы. Со времен Второй мировой войны уже невозможно избегать упоминания арабо-израильского конфликта или изучения отдельных сообществ в рамках академических «ближневосточных штудий». Если вы пишете о палестинской проблеме, то от вас требуется решить, являются ли палестинцы народом (или национальным сообществом), что в свою очередь влечет за собой решение вопроса, поддерживаете вы или нет их право на самоопределение. В обоих случаях вы все равно приходите к Антониусу, принимая его взгляд на предательство со стороны Запада, или, напротив, к признанию права Запада обещать территорию Палестины сионистскому движению с учетом огромной культурной значимости сионизма[1141]1141
  Это воплотилось в ремарке британского министра иностранных дел лорда Бальфура, высказанной в 1919 г. и сохраняющей справедливость до сих пор, когда дело касается либерального общественного мнения на Западе: «Что касается Палестины, то мы не предлагаем какой-либо формы консультации с ними, хотя Американская комиссия и предложила форму вопросов им. Четыре великие державы привержены делу сионизма. Сионизм, каким бы он ни был, хорошим или дурным, верным или неверным, укоренен в многолетней традиции, в актуальных потребностях и надеждах на будущее и имеет гораздо большее значение, чем желания и предрассудки 700 тысяч арабов, населяющих сегодня эти древние земли. На мой взгляд, такой подход верен». Цит. по: Sykes Ch. Crossroads to Israel. 1917–1948. 1965; rprt. Bloomington: Indiana University Press, 1973. P. 5.


[Закрыть].