Текст книги "Культура и империализм"

IV
Путешествие вглубь и возникновение оппозиции

Ирландский опыт и колониальные истории в других регионах мира свидетельствуют о новом явлении: спиральный виток и экстраполяция процессов из Европы. Туземные писатели не просто стали частью этой трансформации, но наиболее продуктивно этот процесс начинается на периферии, в творчестве окраин, и уже оттуда постепенно достигает Запада и требует признания.

Около тридцати лет назад[1045]1045
  То есть в начале 1960-х гг.


[Закрыть] лишь немногие европейские или американские университеты уделяли время в своих курсах африканской литературе. Сегодня мы видим здоровый интерес к произведениям Бесси Хед, Алекса Ла Гумы, Воле Шойинки, Надин Гордимер, Джона Кутзее[1046]1046
  Бесси Хед (1937–1986) – самая влиятельная писательница Ботсваны, родилась в Южной Африке; Алекс Ла Гума (1924–1985) – южноафриканский писатель, активист; Надин Гордимер (1923–2014) – южноафриканская писательница, активистка, лауреатка Нобелевской премии по литературе; Джон Максвелл Кутзее (род. 1940) – южноафриканский писатель, лингвист, обладатель Нобелевской премии.


[Закрыть], независимо повествующим об африканском опыте. Даже в самом беглом обзоре африканской истории, политики и философии уже более невозможно игнорировать творчество Анта Диопа, Паулина Хутонджи, Вумби Мудимбе, Али Мазруи[1047]1047
  Анта Диоп (1923–1986) – историк и антрополог из Сенегала; Паулин Хутонджи (род. 1942) – бенинский философ.


[Закрыть]. Вокруг этих работ разворачивается обширная полемика, но это происходит только потому, что африканскую литературу нельзя рассматривать в отрыве от политических обстоятельств, главными из которых, безусловно, оказываются история империализма и сопротивления. Это не означает, что африканская культура в чем-то менее самостоятельна или культурна, чем французская или британская, но в африканской культуре политику сложнее сделать невидимой. «Африка» остается точкой раздоров, что особенно заметно по тому, как ее ученые распределены по категориям, унаследованным от старой, империалистической политики, – за-освобождение, против-апартеида и так далее. К примеру, череда альянсов и интеллектуальных институций объединяли английское творчество Бэзила Дэвидсона с политикой Амилькара Кабрала, что позволило создать оппозиционное и независимое направление исследований.

Тем не менее многие основополагающие части главных западных культурных форм, лишь одной из которых было творчество «периферии», были скрыты консолидированным видением империализма. Тут можно вспомнить, как Мопассан любил обедать на Эйфелевой башне, потому что это было единственное место в Париже, откуда ему не была видна эта давящая постройка. Даже сегодня, когда большинство текстов европейской культурной истории почти не обращают внимания на империю, а великих романистов прошлого анализируют так, словно они находились далеко от нее, современные ученые и критики привычно принимают, даже не замечая этого, имперские оценки и отсылки, а также властные претензии империи на центральное положение.

Однако не лишним будет повторить, что каким бы видимо полным и совершенным ни было доминирование одной идеологии или общественной системы, всегда будут сохраняться фрагменты социального опыта, не контролируемые или не покрываемые ею. И из этих фрагментов очень часто вырастает оппозиция, одновременно неуверенная в себе и диалектичная. Это не такой сложный процесс, как может показаться. Оппозиция доминирующей структуре вырастает из очевидного, активного осознания частью индивидуумов и групп внутри и снаружи этой структуры факта о том, что какая-то доля политики ошибочна. Как показывают крупные работы Гордона Льюиса и Робина Блэкберна[1048]1048
  Lewis G. K. Slavery. Imperialism. and Freedom. New York: Monthly Review, 1978; и Blackburn R. The Overthrow of Colonial Slavery. 1776–1848. London: Verso, 1988.


[Закрыть], упадку и завершению работорговли в 1840-х годах способствовали удивительно разные люди и движения в метрополиях – милленарии, возрожденцы, филантропы, политические радикалы, циничные плантаторы и ловкие политики. Исторические исследования говорят, что британские колониальные интересы не были каким-то единым, однонаправленным движением с эпохи ганноверцев до королевы Виктории[1049]1049
  Ганноверская династия – правила в Великобритании с Георга I (1714) до смерти королевы Виктории (1901).


[Закрыть], а напротив, были наполнены ревизионизмом и оппозицией, выражавшей весьма пестрый набор интересов. Такие разные ученые, как Льюис, Блэкберн, Бэзил Дэвидсон, Теренс Рейнджер, Эдвард Томпсон, а также многие другие, исходили в своей работе из парадигмы, заданной культурным и политическим сопротивлением, существующим внутри империализма. Британские историки колониальной Индии и Африки пишут оппозиционные истории этих территорий в эмоциональном союзе с местными культурными и политическими силами, которые считаются националистическими и антиимпериалистическими. Как отмечает Томас Ходжкин, объясняя подъем и последующее воздействие империализма, эти интеллектуалы попытались показать, «как целая система отношений и оценок, выросшая из нее, может быть отменена или преобразована»[1050]1050
  Hodgkin Th. Some African and Third World Theories of Im perialism. // Studies in the Theory of Imperialism. eds. Roger Owen and Bob Sutcliffe London: Longman, 1977. P. 95.


[Закрыть].

Необходимо сразу провести различительную черту между антиколониализмом и антиимпериализмом. Как минимум с середины XVIII века мы можем наблюдать оживленные дебаты в Европе о достоинствах и недостатках обладания колониями. А до них существовали высказывания Бартоломео де Лас Касаса, Франсиско де Витории, Франсиско Суареса, Камоэнса и Ватикана[1051]1051
  Бартоломео де Лас Касаса (1484–1566) – испанский землевладелец и монарх; Франсиско де Витория (1483–1546) – католический философ, теолог; Франсиско Суарес (1548–1617) – монах-иезуит, философ; Луи де Камоэнс (1524–1580) – португальский поэт.


[Закрыть] о правах туземных народов и злоупотреблениях европейцев. Большинство французских просветителей, в частности Дидро[1052]1052
  Дени Дидро (1713–1784) – философ, писатель.


[Закрыть] и Монтескьё, подписались под текстом аббата Рейналя, осуждающего рабовладение и колониализм. Схожие взгляды выражали Джонсон, Купер, Бёрк, а также Вольтер, Руссо[1053]1053
  Уильям Купер (1731–1800) – английский поэт; Вольтер (1694–1778) – историк, философ; Жан-Жак Руссо (1712–1778) – философ; Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер (1737–1814) – писатель, ботаник.


[Закрыть] и Бернарден де Сен-Пьер[1054]1054
  Merle M. ed. L’Anticolonialisme Européen de Las Casas à Karl Marx. Paris: Colin, 1969. Ageron Ch. R. L’Anticolonialisme en France de 1871 à 1914. Paris: Presses Universitaires de France, 1973.


[Закрыть]. В XIX веке споры о колониях, если не брать редкие исключения, например голландского писателя Мультатули[1055]1055
  Мультатули (1820–1887) – псевдоним голландского сатирика.


[Закрыть], разворачивались вокруг темы прибыльности, управления и таких теоретических вопросов, как может ли колониализм быть в какой-то мере ограничен принципами laissez-faire[1056]1056
  Фр. «пустить на самотек»; в экономике – отказ правительства от вмешательства в работу свободного рынка.


[Закрыть] или тарифной политикой. Империалистическая и европоцентричная рамка диалога всё равно подразумевалась. О таких более глубоких вопросах, как онтологический статус господства европейцев над неевропейцами, споры шли довольно глухо и, как показал Гарри Бракен[1057]1057
  Гарри МакФарлан Бракен (1926–2011) – американский философ, друг упомянутого выше Хомски.


[Закрыть] и другие ученые, весьма двусмысленно и противоречиво[1058]1058
  Bracken H. Essence. Accident and Race. // Hermathena. 116. Winter 1973. P. 81–96.


[Закрыть]. Либералы-антиколониалисты занимали гуманистическую позицию, заявляя, что колониями и рабами не следует управлять слишком строго, но они, если взять философов Просвещения, не оспаривали фундаментальное превосходство западного человека или, в некоторых случаях, белой расы.

Эти взгляды исподволь пробрались в душу академических наук XIX века и дискурсов, зависимых от знания, получаемого и собираемого на колониальном материале[1059]1059
  Leclerc G. Anthropologie et colonialisme: Essai sur l’histoire de l’africanisme. Paris: Seuil, 1972.


[Закрыть]. Однако в эпоху деколонизации многое изменилось. Речь идет скорее об изменении культурной ситуации, чем о радикальных изменениях в целом: по мере того, как в колониях националистическое и антиимпериалистическое сопротивление становилось всё более заметным, заметными становились и противоречивые в своих основах антиимпериалисты в метрополиях. В одной из первых и, возможно, самых известных систематических европейских критических работ «Империализм» (1902) Джон Гобсон нападает на империализм за его бессердечную экономику, экспорт капитала, союз с безжалостным насилием и фасад добропорядочных «цивилизаторских» намерений. Однако в книге нет критики понятия «низшие расы», Гобсон считает его приемлемым[1060]1060
  Hobson. J. A. Imperialism: A Study 1902; rprt. Ann Arbor: Univer-sity of Michigan Press, 1972. P. 223–284.


[Закрыть]. Схожие взгляды высказывал и Рамсей Макдональд[1061]1061
  Рамсей Макдональд (1866–1937) – политик, премьер-министр Великобритании.


[Закрыть], яркий критик британских империалистических практик, не выступавший против империализма как такового.

Лучше других антиимпериалистическое движение в Британии и Франции изучили Арчибальд Торнтон («Имперская идея и ее враги»), Бернард Портер («Критики империи») и Рауль Жирарде («Колониальная идея во Франции»). Два характерных тезиса объединяют эти работы: разумеется, в конце XIX века существовали интеллектуалы (Уилфрид Блант и Уильям Моррис[1062]1062
  Уильям Моррис (1834–1896) – дизайнер, поэт, активист.


[Закрыть]), полностью отрицавшие империализм, но их влияние было незначительно; а многие из влиятельных интеллектуалов, например Мэри Кингсли и Ливерпульская школа[1063]1063
  Мэри Кингсли (1862–1900) – исследовательница, писательница.


[Закрыть], сами называли себя империалистами и джингоистами, но без зазрения совести строго критиковали злоупотребления и жестокость системы. Другими словами, полное осуждение империализма началось – и в этом мой главный тезис – только после того, как туземные восстания зашли слишком далеко, чтобы их не замечать или замалчивать.

(Здесь следует сделать одно важное примечание: европейские интеллектуалы были готовы осуждать злоупотребления империй-конкурентов, преуменьшая или извиняя практики собственной страны[1064]1064
  Сирил Джеймс язвительно разобрал пример Уилберфорса, которым манипулировал Питт в вопросе отмены рабовладения: The Black Jacobins: Toussaint L’Ouverture and the San Domingo Revolution. 1938; rprt. New York: Vintage, 1963. P. 53–54.


[Закрыть]. Именно поэтому я настаиваю на тезисе, что модерные империи повторяют одна другую, несмотря на все их заявления о различиях и о необходимости строго антиимпериалистических позиций. Соединенные Штаты в целом поддерживали многие националистические партии и их лидеров в третьем мире, поскольку в период Второй мировой войны они были откровенно антиимпериалистически настроенными. В конце 1950-х – начале 1960-х годов ситуация в Алжире в значительной мере повлияла на близость американо-французских отношений, поскольку Соединенные Штаты не одобряли французский колониализм. Однако в целом уже после Второй мировой войны США и сами ощущали себя ответственными за целые регионы третьего мира, откуда ушли Британия и Франция, и Вьетнам служит тому самым ярким примером[1065]1065
  Chomsky N. American Power and the New Mandarins. New York: Pantheon, 1969. P. 221–366.


[Закрыть]. Но благодаря своей уникальной истории, основанной на наследии антиколониальной революции, США избегали осуждения за то, что сами стали походить на Британию и Францию. В целом доктрины культурной исключительности широко распространены.)

Вторая характерная черта, особенно заметная у Жирарде, состоит в том, что только после того, как националисты возглавили движение сопротивления на имперских территориях, экспаты-интеллектуалы и активисты развернули значительное антиколониальное движение в метрополиях. Для Жирарде такие авторы, как Эме Сезер и позднее Фанон, представляют скорее подозрительное «революционное мессианство», но именно они подтолкнули Сартра и других европейцев к открытому оппозиционному отношению к французской колониальной политике в Алжире и Индокитае в 1950-е годы[1066]1066
  Girardet. L’Idée coloniale en France. P. 213.


[Закрыть]. Из этих инициатив выросли следующие: гуманистическая оппозиция таким колониальным практикам, как пытки и депортации; новое осознание заката эпохи империй, а вместе с ним – переопределение национальных целей; в годы холодной войны разнообразные акции защиты «свободного мира», которые повлекли за собой освоение постколониальных туземцев через поездки, семинары. Не следует пренебрегать и ролью, которую сыграли Советский Союз и ООН, не всегда добросовестно, а в случае первого еще и не всегда по альтруистическим мотивам[1067]1067
  СССР под управлением Н. С. Хрущёва (1894–1971), то есть в период 1950–1960-х гг., не смог вмешаться в Бандунгский процесс именно из-за опасений новых независимых государств оказаться под его политическим давлением. Однако руководство СССР было несогласно с таким положением дел и ограничением своей «интернациональной миссии». Потому СССР предложил свою модель глобализации, активно продвигая страны Центральной Азии как успешный образец постколониальных обществ с высокоразвитой экономикой. Постоянный обмен с Индией, Йеменом, Алжиром, Сирией, Египтом, Монголией, африканскими государствами и странами Латинской Америки приходится именно на этот период (в рамках съездов молодежи и других мероприятий). Однако такая активность СССР была причиной для конкуренции с Китаем в рамках социалистического блока. Mark J., Kalinovkisy A., Marung S. Alternative Globalizations: Eastern Europe and the Postcolonial World. Indiana University Press, 2020.


[Закрыть]. Но почти все успешные освободительные движения третьего мира после Второй мировой войны пользовались поддержкой Советского Союза, который таким образом пытался уравновесить влиятельность Соединенных Штатов, Британии, Франции, Португалии и Голландии.

Во многих историях европейского художественного модернизма заметно мощное влияние неевропейских культур на центры метрополий, происходившее в начале XX века, не говоря уже об общеизвестном влиянии, которое они оказали на таких мастеров, как Пикассо, Стравинский и Матисс[1068]1068
  Игорь Стравинский (1882–1971) – русский композитор, пианист, после эмиграции – гражданин Франции и США; Анри Матисс (1869–1954) – французский художник и скульптор.


[Закрыть], и на саму ткань общества, долгое время считавшего себя однородным – белым и западным. В межвоенный период студенты из Индии, Сенегала, Вьетнама и Карибского бассейна наводнили Лондон и Париж[1069]1069
  Hue-Tam Ho Tai. Radicalism and the Origins of the Vietnamese Revolution Cambridge. Mass.: Harvard University Press, 1992. Блестящее исследование о молодых вьетнамских интеллектуалах в Париже в межвоенную эпоху.


[Закрыть]. Возникали газеты, журналы, политические ассоциации. Можно вспомнить о Панафриканском конгрессе в Англии, газете Cri des nègres[1070]1070
  «Крик негров» (фр.) – орган политической организации «Рабочие-негры» (Travaiileurs Negres). Появился в 1931 г. во Франции.


[Закрыть], «Союзе рабочих негров». Все это создавалось экспатами, диссидентами, беженцами и ссыльными, которым парадоксальным образом легче работалось в сердце империи, чем на ее дальних окраинах. Можно также вспомнить о той подпитке, которую дало африканское движение Гарлемскому ренессансу[1071]1071
  Это хорошо описано в: Vaillant. Janet G. Black. French. and African: A life of Léopold Sédar Senghor. Cambridge. Mass.: Harvard University Press, 1990. P. 87–146.


[Закрыть]. В новых объединениях европейцев, американцев и неевропейцев ощущался общий антиимпериалистический дух, они преобразовывали академическую науку, дали голос новым идеям, необратимо изменившим структуру оценок и отсылок, которая на протяжении нескольких поколений преобладала в европейской культуре. В основе глобальной истории модернизма лежало взаимное оплодотворение африканским национализмом в лице Джорджа Пэдмора, Нкрумы, Сирила Джеймса, с одной стороны, и новыми литературными стилями в творчестве Сезера, Сенгора, поэтов Гарлемского ренессанса (Клод Маккей, Ланнгстон Хьюз) – с другой[1072]1072
  Джордж Пэдмор (1903–1959) – журналист, лидер панафриканистов; Клод Маккей (1890–1948) – ямайский писатель; Ланнгстон Хьюз (1901–1967) – американский поэт, драматург, посещал с визитом советскую Центральную Азию.


[Закрыть].

Требуется значительная поправка оптики перспективы и способов понимания, чтобы осознать вклад деколонизации и культуры сопротивления в модернизм, а оппозиционной литературы – в империализм. И хотя, как я уже говорил, эта поправка еще не до конца завершена, есть все основания полагать, что она уже началась. Многие защитники Запада сегодня действительно защищаются, то есть признают, что старые имперские идеи испытывают серьезные вызовы со стороны произведений, традиций и культур, на которые заметное влияние оказывают поэты, ученые и политические лидеры из Африки, Азии и Карибского бассейна. Более того, порабощенное знание, как его назвал Фуко, прорвалось через контролируемое ранее поле иудео-христианской традиции. Те из нас, кто живет на Западе, были глубоко поражены тем потоком первоклассной литературы и научных работ, который пришел из постколониального мира, ставшего из «одного из темных мест на Земле» (по выражению Конрада) точкой мощного культурного роста. Когда мы говорим сегодня о Габриэле Гарсиа Маркесе, Салмане Рушди, Карлосе Фуэнтесе, Чинуа Ачебе, Воле Шойинке, Фаизе Ахмад Фаизе и многих других, то мы говорим о появляющейся фактически новой культуре, немыслимой без более ранних работ Сирила Джеймса, Джорджа Антониуса, Эдварда Блайдена, Уильяма Дюбуа и Хосе Марти[1073]1073
  Карлос Фуэнтес (1928–2012) – мексиканский романист; Эдвард Байден III (1832–1912) – дипломат, преподаватель.


[Закрыть].

Я хочу обсудить здесь один из менее заметных аспектов этого мощного влияния, а именно – работы интеллектуалов из колониальных или периферийных регионов, которые писали на «имперском» языке, но чувствовали свою органическую связь с массовым сопротивлением империи и ставили перед собой задачу пересмотра и критики непосредственно культуры метрополии с использованием методов, дискурса и инструментов науки и критики, до того зарезервированных исключительно для европейцев. Их работа, по сути, только кажется зависимой от основных течений западного дискурса. Итогом этой оригинальной и творческой работы стало преобразование самой площадки научных дисциплин.

Общий квазитеоретический обзор явления, которое я хочу обсудить, сделан в работе «Культура» Рэймонда Уильямса, изданной в 1981 году. В главе «Формы организации» Уильямс начинает с обсуждения гильдий, профессий, клубов, движений, а затем переходит к более сложным проблемам школ, фракций, диссидентов и мятежников. Все они «имеют отношение к развитию внутри единого национального социального порядка». Однако в XX веке возникают новые международные, наднациональные формы организации, и они составляют авангард в метрополиях. В какой-то степени эти сверхорганизации – в Париже в 1890–1930-х, в Нью-Йорке в 1940–1970-х годах – стали результатом новых эффективных рыночных механизмов интернационализации культуры, появления «западной музыки», современного искусства, европейской литературы. Но более интересен «вклад в авангардные движения иммигрантов, приехавших в центры метрополий не только с национальных окраин, но и из других, менее крупных культур, считавшихся культурными провинциями относительно метрополии». Уильямс приводит в пример Аполлинера[1074]1074
  Гийом Аполлинер (1880–1918) – французский поэт, драматург.


[Закрыть], хотя он пишет о «социологии встреч и объединений в метрополии между иммигрантами и мейнстримными группами, которые создают особенно благоприятную, поддерживающую обстановку для групп диссидентов»[1075]1075
  Williams R. Culture. London: Fontana, 1981. P. 83–85.


[Закрыть].

В заключение Уильямс говорит, что он по-прежнему не уверен, производили ли эти встречи эффект «острого и даже жестокого разрыва с традиционными практиками (диссидентство и мятеж значимее собственно авангарда)» или они были поглощены и стали частью «господствующей культуры следующего, наднационального периода в истории метрополий». Однако если историзировать и политизировать тезис Уильямса на начальном этапе, а затем поместить его в исторические рамки империализма и антиимпериализма, то многие аспекты станут яснее. Во-первых, антиимпериалистические интеллектуальные и академические произведения, созданные авторами с периферии, иммигрировавшими или приехавшими в метрополию на время, обычно являли собой расширение в метрополию широкомасштабного массового движения. Яркий пример этого произошел во время Алжирской войны. ФНО назвал Францию «седьмой вилайей»[1076]1076
  Вилайя (вилайет) – традиционное название административной единицы в арабских странах. Букв. «область, провинция» (араб.).


[Закрыть], а остальные шесть составляют собственно Алжир[1077]1077
  Ali Haroun. La 7e wilaya: la guerre du FLN en France. 1954–1962. Paris: Seuil, 1986.


[Закрыть], и это сдвинуло спор о деколонизации с периферии в центр. Подобные вторжения относятся к тем сферам опыта, культуры, истории и традиции, которые до того определялись исключительно метрополией. Когда Фанон писал свои книги, он стремился говорить об опыте колониализма глазами француза, изнутри французского пространства, ранее остававшегося неприкосновенным, а теперь подвергшегося вторжению и критическому изучению инакомыслящим туземцем. Возникают пересечение и взаимозависимость, которые можно теоретически описать только как реактивное утверждение отдельной колониальной или туземной идентичности. И наконец, на мой взгляд, эти путешествия вглубь представляют до сих пор неразрешенное противоречие или несходство с культурой метрополий, которая посредством кооптации, разбавления или избегания отчасти признаёт эти усилия, но отчасти отказывается это делать.

Путешествие вглубь (voyage in) составляет особенно интересный вид гибридного культурного произведения. Сам факт его существования – это уже признак соперничающей интернационализации культуры в эпоху еще существующих имперских структур. Логос теперь не обитает исключительно в Лондоне и Париже. История течет не только в одну сторону, как считал Гегель, с запада на восток или с севера на юг. Она оказывается тоньше, сложнее, менее примитивной и отсталой. Инструменты критики стали частью исторического наследия империи, в котором разделение и исключение, принцип «разделяй и властвуй» уничтожены, и на их месте вырастают удивительные новые конфигурации.

Четыре текста, которые я хочу обсудить ниже, принадлежат к разным историческим моментам. Два из них – «Черные якобинцы» Сирила Джеймса и «Арабское пробуждение» Джорджа Антониуса – появились почти одновременно, в 1938 году. Первый посвящен восстанию карибских темнокожих в конце XVIII века, второй – недавнему восстанию арабов[1078]1078
  Речь в первом случае идет об уже указанной выше Гаитянской революции (1791–1804); вторая книга сосредоточена на истории арабского национализма вообще.


[Закрыть]. В обоих текстах разбираются события прошлого, и автор, анализируя ход событий, поведение главных героев и их противников, пытается выявить те туземные или колониальные реалии, которые игнорировались или искажались в Европе. Оба автора – блестящие стилисты, замечательные люди (а Джеймс еще и спортсмен[1079]1079
  В частности, Джеймс написал книгу о крикете.


[Закрыть]). Начальное образование, полученное в британских колониальных школах, приучило их высоко ценить английскую культуру, но и выявило серьезные разногласия с ней. Обе книги сегодня кажутся удивительно прозорливыми. Джеймс предсказывает длительную историю агонизирующей, но по-прежнему глубоко неустроенной карибской жизни; Антониус с той же степенью точности предсказывает современные первополосные истории и шокирующие телесюжеты из стран Ближнего Востока, а отношения между Палестиной и Израилем сохраняют напряжение, уже однажды неправильно разрешившись, с точки зрения арабов, провозглашением Израиля в 1948 году. Антониус высказывал смелые негативные предчувствия за десять лет до этого события.

Если работы Джеймса и Антониуса задумывались как серьезные научные работы, обращенные к мировой аудитории изнутри национального движения за независимость, то две другие книги – «Правление собственности в Бенгалии: эссе об идее постоянного поселения» Ранаджита Гухи (1963) и «Миф о ленивом туземце: Образ малайцев, филиппинцев и яванцев XVI–XX веков и его функция в идеологии колониального капитализма» Сайеда Алатаса (1977) – это постколониальные специализированные работы, адресованные узкой аудитории. Первую написал бенгальский специалист по политической экономии, вторую – малайзийский исламский историк и социальный теоретик, в обеих мы видим кропотливую архивную работу, тщательную проверку источников и последовательный выход на обобщения.

Работа Гухи в манере, позднее излюбленной постструктуралистами (включая самого Гуху), проводит археологическое, деконструктивистское исследование[1080]1080
  Под археологией подразумевается концепт Мишеля Фуко. Фуко противостоял истории идей, размышлял не просто об исследовании отдельного направления мысли, а о попытке вскрыть эпистему, совокупность связей между науками, которые анализируются на уровне дискурсивных закономерностей. Выполнить подобную задачу с помощью простого исторического анализа было нельзя, поэтому Фуко предложил новый теоретический аппарат и понятие «археология». Деконструкция – также понятие эпохи постмодернизма (обобщено в работах французского философа Жака Деррида (1930–2004)). Подразумевает поиск новых смыслов и понятий за пределами, которые изначально были заданы автором.


[Закрыть] того, как Акт о постоянном поселении 1793[1081]1081
  У автора указан 1826 г., но это опечатка.


[Закрыть] года, регулировавший британские рентные платежи и доходы в Бенгалии с неизменной точностью, опирался на сложную основу идеологии европейских физиократов, привлеченных на службу в Бенгалию в конце XVIII века Филипом Френсисом[1082]1082
  Филип Френсис (1740–1818) – британский политик, виг.


[Закрыть]. Книга Алатаса, столь же блистательно оригинальная по своей тематике, как и книга Гухи, разбирает, как европейский колониализм создал объект – в данном случае «ленивого туземца», который впоследствии играл ключевую роль в расчетах и аргументации сторонников того, что Алатас называет колониальным капитализмом. Этот туземец, подвергаемый строгим ограничениям и детальной дисциплине, был придуман испанским чиновником, которому поручили управлять Филиппинами как испанской колонией и поддерживать туземцев «в таком интеллектуальном и нравственном состоянии, чтобы, несмотря на численное превосходство, их политический вес не превышал веса золотого бруска»[1083]1083
  Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 56.


[Закрыть]. Об этом туземце много говорили, его анализировали, обвиняли, заставляли работать, кормили дурной пищей и опиумом, отделяли от естественной среды обитания, придумывали дискурс, целью которого было сохранение его работоспособности и подчинения. Таким образом, заключает Алатас, «Азартные игры, опиум, нечеловеческие условия труда, одностороннее законодательство, отъем арендных прав, принадлежащих народу, принудительный труд – всё это было так или иначе вплетено в ткань колониальной идеологии и получило ауру респектабельности. А всё, что за пределами, – высмеивалось»[1084]1084
  Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 96.


[Закрыть].

Контраст между Джеймсом и Антониусом с одной стороны и Гухой и Алатасом с другой заключался не только в том, что первые авторы были непосредственно вовлечены в современную им политическую жизнь, тогда как вторые были больше увлечены научными диспутами в постколониальной Индии и Малайзии соответственно, но и в том, что сама постколониальная история сменила свою рамку, саму природу аргументации. Для Джеймса и Антониуса туземный дискурс на Карибах и арабском Востоке 1930-х годов оставался почетно зависимым от Запада. Туссен Лувертюр, по словам Джеймса, не мог бы выражать свои мысли так, как он это делал, если бы не аббат Рейналь, другие энциклопедисты и Французская революция в целом:

В минуту опасности Туссен, при всей своей необразованности, мог найти слова и интонации у Дидро, Руссо, Рейналя, Мирабо, Робеспьера и Дантона[1085]1085
  Оноре де Мирабо (1749–1791) – один из лидеров Французской революции; Максимилиан Робеспьер (1758–1794) – французский адвокат, революционер; Жорж Дантон (1759–1794) – адвокат, революционер.


[Закрыть]. И в одном отношении он превосходил их всех. Даже эти мастера устного и письменного слова, стесненные классовыми условностями общества, слишком часто вынуждены были брать паузу, колебаться, оценивать перспективы. Туссен мог защищать свободу темнокожих без стеснения, и это придавало его заявлениям мощь и однозначность, редко встречающиеся в документах того времени. Французская буржуазия просто не поняла бы письменный стиль Туссена, в котором не было ни напыщенности, ни риторики, а лишь простая и мрачная правда[1086]1086
  James. Black Jacobins. P. 198.


[Закрыть].

В этом прекрасном описании человека, полностью интериозировавшего истину универсалистских чувств, которые проповедовало европейское Просвещение, Джеймс показывает искренность Туссена и его скрытый недостаток – добровольное доверие европейским декларациям, готовность увидеть в них подлинные намерения, а не следы классово и исторически обусловленных групповых интересов.

Антониус развивает во многом ту же самую тему. Его хроника арабского пробуждения, вскормленного британцами в начале XX века, сосредоточена на том, как арабы, освободившись от власти Османов в 1917–1918 годах, приняли за чистую монету обещания англичан предоставить арабам независимость. Антониус анализирует переписку шерифа Хусейна с сэром Генри Макмагоном[1087]1087
  Хусейн бин Али (1854–1931) – лидер клана Бану Хашим племени курейшитов, хранитель (шериф) Мекки и Медины, король Хиджаза (совр. Саудовская Аравия); Генри Макмагон (1862–1949) – британский офицер, верховный комиссионер Египта и Белуджистана.


[Закрыть], в которой британский чиновник обещал народу Хусейна независимость и суверенитет, и это описание в точности совпадает с тем, как Туссен воспринял Декларацию прав человека и начал действовать в соответствии с ней. Однако для Антониуса, который пишет как сторонник и арабов и британцев одновременно, – более классический случай взаимозависимости трудно придумать, – это откровенная уловка, свидетельство не принадлежности к классам или к истории, а пример бесчестья, что для него сродни катастрофе:

Практически нет сомнений, что вердикт истории одобрит арабскую позицию. Что бы ни говорили о решениях Сан-Ремо[1088]1088
  Весной 1920 г. по итогам Конференции в Сан-Ремо Франция и Великобритания получили мандат на управление территориями Сирии, Месопотамии и Палестины. – Прим. автора.


[Закрыть], они нарушили общие заявленные принципы и конкретные обещания, данные союзниками, и в первую очередь Великобританией. Суть данных тайно обещаний известна: когда всё это вместе с гарантиями стало общеизвестно, даже студенту хватит материала для выноса суждения. В силу этих обещаний арабы вступили в войну, внесли в нее свой вклад, понесли жертвы. Уже одного этого факта достаточно, чтобы превратить обязательства из переписки в долг чести. А конференция в Сан-Ремо на самом деле проигнорировала этот долг и пришла к решениям, которые во всех своих существенных пунктах противоречили желаниям затронутых ими народов[1089]1089
  Antonius G. The Arab Awakening: The Story of the Arab National Movement. 1938; rprt. Beirut: Librairie du Liban, 1969. P. 305–306.


[Закрыть].

Было бы ошибкой преуменьшать значимость различий между Джеймсом и Антониусом, разделенных не только идеологией и расой, но также темпераментом и образованием. Однако в их текстах безошибочно ощущаются схожие печаль, разочарование, несбывшиеся надежды. Они оба принадлежали к эпохе деколонизации и были сформированы ею. Джеймс относился к нижним слоям среднего класса Тринидада. Он был самоучкой, спортсменом и оставался – я лично убедился в этом, когда в июне 1987 года приехал к нему, уже 86-летнему, в Брикстон, – подростком-вундеркиндом с интересами революционера к истории, политике и теории, с внимательностью интеллектуала к идеям и противоречиям и с увлеченностью чистого спортсмена хорошей литературой, музыкой и беседой. Антониус, как его описал Альберт Хурани[1090]1090
  Альберт Хурани (1915–1993) – ливанский и британский историк, специалист по Ближнему Востоку.


[Закрыть], принадлежал к старому, более светскому слою левантийских сирийцев, жил какое-то время в Египте (где ходил в тот же Виктория-колледж[1091]1091
  Виктория-колледж – школа в Александрии (Египет), основанная лордом Кромером в 1902 г.


[Закрыть], где учился и я), закончил Кембридж. Антониус написал «Арабское пробуждение», когда ему было за сорок (а умер в 1942 году, в пятьдесят); Джеймс ровно на десять лет моложе. Если Антониус сделал блестящую карьеру доверенного лица высшего британского чиновничества, советника крупных арабских лидеров от Хусейна и Фейсала[1092]1092
  Фейсал I (1885–1933) – король Сирии и Ирака, третий сын упомянутого выше Хусейна бин Али.


[Закрыть] до Фариса Нимра[1093]1093
  Фарис Нимр (1856–1951) – ливанско-египетский интеллектуал, христианин. Журналист и издатель. Антониус был женат на его дочери.


[Закрыть] и Хаджа Амина аль-Хусейни[1094]1094
  Амин эль-Хусейни (1895–1974) – муфтий Иерусалима с 1929 г., один из лидеров арабского движения в Палестине, одна из знаковых фигур периода Второй мировой войны, сотрудничал с нацистами.


[Закрыть], был наследником многих десятилетий арабской националистической мысли и деятельности, светским человеком, обращавшимся своими текстами к другим светским людям, находящимся у власти, то Джеймс, незадолго до выхода книги только приехавший в Англию, работал корреспондентом на крикетных матчах, был темнокожим вест-индского происхождения, марксистом, отличным публичным оратором и организатором, но прежде всего он был революционером, глубоко погруженным в африканский, карибский и негритянский национализм. Книга «Черные якобинцы» была представлена в Лондоне не как обычная книга, а как спектакль с Полем Робсоном[1095]1095
  Поль Робсон (1898–1976) – американский певец, футболист и активист; Жан-Жак Дессалин – лидер Гаитянской революции, император Гаити.


[Закрыть] в главной роли[1096]1096
  Спектакль «Туссен Лувертюр» с Полем Робсоном в главной роли был дан в Вестминстерском театре Лондона 15 и 16 марта 1936 г., то есть еще за два года до выхода книги


[Закрыть]. Во время спектаклей Робсон и Джеймс менялись ролями, исполняя поочередно Туссена и Дессалина[1097]1097
  Buhle P. C. L. R. James: The Artist as Revolutionary. London: Verso, 1988. P. 56–57.


[Закрыть].

Несмотря на все различия между выходцем из Вест-Индии, кочующим темнокожим, историком-марксистом, и консервативным, высокообразованным, обладающим прекрасными связями арабом, они оба адресовали свои произведения тому миру, который считали своим, даже если сам этот европейский мир силы и колониального господства их исключал, в какой-то степени подчинял и глубоко разочаровал. Они обращались к этому миру, находясь внутри него, оспаривая и бросая вызов его власти, представляя альтернативные версии этой власти, обращались эмоционально, аргументированно и непосредственно. У них нет цели занять позицию вне западной культурной традиции, как бы громко они ни заявляли о противоположном опыте колониального и/или незападного народа. Уже после возникновения идеологии негритюда, негритянского национализма, после нативизма 1960–1970-х годов Джеймс продолжал упорно поддерживать западное наследие, несмотря на общие с революционным антиимпериалистическим движением идеалы, которые он разделял с Фаноном, Кабралом и Родни. В одном из интервью он говорил так:

Как я отношусь к возвращению к неевропейским корням? Если это означает, что сегодняшние карибские писатели должны знать, что в их текстах есть черты, которыми мы обязаны неевропейским, нешекспировским корням, а прошлое в музыке – это не только Бетховен, то я согласен. Но мне не нравится, когда их ставят или они себя ставят в позицию «или – или». Мне кажется, нужно и то, и другое. В основе своей грамотность и эстетическое прошлое нашего народа коренятся в западноевропейской цивилизации[1098]1098
  An Audience with C. L. R. James. // Third World Book Review 1. No. 2, 1984. Р. 7.


[Закрыть].

В мастерском рассказе о подъеме арабского национализма Антониус подчеркивает капитальное значение второго открытия арабского языка и классического исламского наследия (зачастую силами христианских мыслителей, как и он сам, – это указание последующие историки критиковали как преувеличение[1099]1099
  Речь идет об активности протестантских колледжей в Османской империи во второй половине XIX в.


[Закрыть]) и настаивает на том, что арабская традиция ни в каких существенных моментах не находится в конфликте с западной. Напротив, между ними существует родство и даже совместное деторождение, как он доказывает примером из следующего важного фрагмента:

Образовательная деятельность американских миссионеров в этот ранний период [1850–1860-е годы], помимо многих важных достоинств, принесла один выдающийся результат: она вернула арабскому языку почетное место, как только миссионеры сами стали преподавать на нем, подставив свое мощное плечо под решение сложной задачи создания подходящей литературы. В этом плане они были первопроходцами. По этой причине интеллектуальный расцвет, отметивший первые проявления арабского возрождения, во многом обязан их трудам[1100]1100
  Antonius. Arab Awakening. P. 43.


[Закрыть].

В работах Гухи и Алатаса мы не найдем такого гармоничного совпадения между Западом и его заморскими колониями. Колониальные войны и застарелые политические и военные конфликты пришли ему на смену. И даже если прямой политический контроль исчез, то экономическое, политическое, иногда военное господство, сопровождающееся культурной гегемонией, – правящая сила и директивные идеи, как называл их Грамши, – исходящей с Запада и осуществляющей власть над миром периферии, никуда не пропали. В «Мифе о ленивом туземце» Алатас подвергает едва ли не самой яростной атаке тех малайзийцев, кто продолжает воспроизводить в своем мышлении колониальную идеологию, создавшую и поддерживавшую образ «ленивого туземца». В этих фрагментах, напоминающих по структуре нападки Фанона на националистическую буржуазию, Алатас показывает, как остатки колониального капитализма сохраняются в мышлении обретших автономию малайцев, ограничивают их категориями «колониальной капиталистической мысли», по крайней мере, тех, кто не стал самостоятелен в методологии и не осознал, как классовая принадлежность влияет на мышление. Далее он пишет: