Текст книги "Культура и империализм"

Будучи реалистами, Хаус и Льюис соглашались принципиально с тем, что «мы» – это местоимение как никакое другое слово подкрепляет иллюзорное ощущение, что все американцы, совладельцы публичного пространства, участвуют в принятии решения о вторжении Америки на далекие территории, – должны быть там, в Заливе, регулировать поведение государств, армий и народов в нескольких тысячах миль от Вашингтона. На кону не стояла, и не стояла никогда, проблема национального выживания. Но было много разговоров о принципах, нравственности и праве; оба рассуждали о военной силе как о том, что находится в их распоряжении, – они могут ее разворачивать, использовать и отзывать по ситуации, и при этом ООН кажется в лучшем случае инструментом политики Соединенных Штатов. Эти дебаты стали особенно угнетающими, потому что собеседники были уважаемыми людьми, не предсказуемыми ястребами, как Генри Киссинджер, который никогда не уставал от «хирургических ударов», не экспертами по национальной безопасности, как Збигнев Бжезински[1286]1286
  Збигнев Бжезински (1928–2017) – американский дипломат и политолог. Представитель реализма в международных отношениях. Его книга «Великая шахматная доска» в результате довольно успешной маркетинговой кампании после распада СССР стала главным элементом восприятия постсоветских политологов.


[Закрыть], энергично выступавший против войны по солидным геополитическим основаниям.

И для Хаус, и для Льюиса «наши» действия были частью признанного наследия поведения Америки в мире в целом, когда Америка на протяжении двух столетий вмешивалась зачастую с опустошительными, но забытыми в рутине повседневности результатами. Редко в этих дебатах упоминалось, что арабы также имеют какое-то отношение к этой войне – и как жертвы, и как ее зачинщики. Создавалось впечатление, что весь кризис разрешается in petto[1287]1287
  Букв. «в груди» (ит.) – тайно, скрытно.


[Закрыть], как внутренняя проблема американцев. При этом неминуемый пожар, с его неприкрытыми и, вполне вероятно, ужасными последующими разрушениями, происходит где-то вдалеке, и – за исключением нескольких (совсем немногих) тел в пакетах и оплакивающих их семей – практически не затрагивал самих американцев. Эта абстрактность придавала ситуации особую холодность и жестокость.

Меня всё это крайне волновало как араба и американца, человека, живущего в этих двух мирах, не в последнюю очередь потому, что конфронтация выглядела тотальной, охватывающей все сферы; не было никакого шанса остаться не вовлеченным. Никогда понятия, связанные с арабским миром или его составляющими, так не склонялись на все лады; никогда они настолько не абстрагировались, а их значимость настолько не принижалась, и крайне редко кто-то защищал их, несмотря на то что Соединенные Штаты воевали не со всеми арабами. Арабский мир привлекал и интересовал, но требовал увлеченности или энтузиазма и особых знаний. Ни одна крупная культурная группа не была настолько слабо изучена: если попросить американца, старающегося быть в курсе актуальной прозы или поэзии, назвать имя хоть одного арабского автора, то, вероятно, он до сих пор вспомнит только Халиля Джебрана[1288]1288
  Джебран Халиль Джебран (1883–1931) – писатель и философ арабского (ливанского) происхождения. Эмигрировал в США ребенком вместе с матерью. Затем подростком учился в Бейруте, а в 1902 г. окончательно вернулся в США.


[Закрыть]. Как могут сосуществовать такое плотное взаимодействие на одном уровне и такая слабая информированность – на другом?

С арабской точки зрения картина получается такой же искаженной. Едва ли можно найти литературу на арабском языке, изображающую американцев; самым интересным исключением будет Абдельрахман аль-Муниф и его масштабный цикл романов «Соляные города»[1289]1289
  Цикл из пяти романов Мунифа вышел на арабском в 1984–1988 гг. Два тома появились в прекрасном английском переводе Питера Теру: Cities of Salt. New York: Vintage, 1989 и The Trench. New York: Pantheon, 1991. Питер Теру (род. 1956) – американский писатель и переводчик, учился в Каирском университете и посвятил свою жизнь переводу арабоязычной литературы.


[Закрыть], но его книги запрещены в некоторых странах, а родная Саудовская Аравия лишила его гражданства. Насколько я знаю, в арабском мире до сих пор нет ни одного института или крупного факультета, главной целью которого было бы изучение Америки, в то время как Соединенные Штаты сегодня – это крупнейшая, наиболее значительная внешняя сила в современном арабском мире. Некоторые арабские лидеры, посвятившие свою жизнь борьбе с американскими интересами, одновременно тратят много сил на то, чтобы их дети поступили в американские университеты и получили грин-кард. И сегодня бывает трудно объяснить даже образованным, опытным арабам, что внешняя политика Соединенных Штатов на самом деле не управляется исключительно ЦРУ, всемирным заговором и тайной сетью ключевых «контактов». Почти все, кого я знаю, считают, что Соединенные Штаты спланировали практически все значимые события на Ближнем Востоке, включая даже – как мне однажды рассказали – палестинскую интифаду.

Удивительно стабильная смесь давнего знакомства (хорошо описанного Джеймсом Филдом[1290]1290
  Джеймс Альфред Филд – мл. (1916–1996) – американский историк, интересовавшийся историей взаимодействия США с приморскими государствами.


[Закрыть] в книге «Америка и средиземноморский мир»[1291]1291
  Field-Jr. J. A. America and the Mediterranean World. 1776–1882. Princeton: Princeton University Press, 1969. Особенно главы 3, 6, 8 и 11.


[Закрыть]), враждебности и незнания свойственны обеим сторонам сложной, неравновесной и относительно недавней культурной встречи. По мере приближения операции «Буря в пустыне» доминирующим становилось ощущение неизбежности, словно заявленная президентом Бушем необходимость «оказаться там» и (говоря его собственным показным жаргоном) «надрать задницу» требовала не только противостояния с Саддамом Хусейном, но и использования грубых выражений, с которыми постколониальному арабу требовалось смириться и вытянуться по стойке смирно и не мигая перед лицом Соединенных Штатов. Другими словами, публичная риторика была неумолима, пренебрегала тонкостями, реализмом, причиной и следствием. На протяжении как минимум десятка лет американские боевики изображали мускулистого Рэмбо[1292]1292
  «Первая кровь» – роман Дэвида Моррелла (род. 1943). Изначально роман о посттравматическом стрессовом расстройстве и проблемах интеграции в общество ветеранов войн, а также о столкновении поколений ветеранов Вьетнамской и Корейской (1950–1953) войны. Киноадаптация изменила некоторые элементы оригинального произведения. Позднее перерос в кинофраншизу боевиков.


[Закрыть] или технически подкованный отряд «Дельта», сражающийся против арабо-исламских террористов-смертников. Кажется, что в 1991 году почти метафизическое желание разбить наголову Ирак реализовалось не из-за масштаба, пусть и огромного, иракского преступления, а из-за того, что небольшое государство неевропейцев нарушило или просто задело внезапно наэлектризовавшуюся супернацию, преисполнившуюся гнева, удовлетворить который могла только покорность «шейхов», диктаторов и всех тюрбанников. Подлинно приемлемые арабы, кажется, должны были походить на Анвара Садата, почти полностью очистившись от докучливой национальной самости и став, по возможности, приятными собеседниками на ток-шоу.

Исторически американские и даже, возможно, шире – западные медиа служили чувствительным продолжением общего культурного контекста. Арабы – это всего лишь смягченный актуальный пример Другого, который вызвал ярость сурового Белого Человека, эдакого Пуританского Суперэго, странствия которого по диким просторам не ведают преград, преодолевающего огромные расстояния, только чтобы оставить свою метку. Разумеется, слово «империализм» примечательным образом отсутствовало среди ингредиентов американской дискуссии о ситуации в Заливе. По словам историка Ричарда ван Альстайна, «В Соединенных Штатах описывать нацию как империю – это почти что ересь»[1293]1293
  Van Alstyne R. W. The Rising American Empire. New York: Norton, 1974. P. 6.


[Закрыть]. Однако он показывает, что даже основатели Республики, включая Джорджа Вашингтона[1294]1294
  Джордж Вашингтон (1732–1799) – офицер, первый президент США, один из так называемых отцов-основателей.


[Закрыть], называли страну империей с логично следующей из этого внешней политикой с отказом от революции и поощряющей имперский рост. Он цитирует одного государственного деятеля за другим, утверждая, как язвительно заметил Рейнгольд Нибур, что страна стала «новым Израилем Господа», и ее миссия в том, чтобы стать «доверенным лицом Господа по несению цивилизации в мир». Трудно было не услышать в период Войны в Заливе отголоски этого грандиозного взваленного на себя груза. И по мере того, как правонарушения иракцев росли в глазах общественного мнения, Саддам превращался в Гитлера, багдадского мясника, безумца (как назвал его сенатор Алан Симпсон[1295]1295
  Алан Симпсон (род. 1931) – американский республиканский политик.


[Закрыть]), которого следует предать суду.

Любой, кто читал «Моби Дика», с трудом удерживался от экстраполяции этого великого романа на реальный мир, от представления будто Американская империя снова, как Ахав, готовится покарать назначенное зло. Сперва назначается неведомая моральная миссия, затем в медиа происходит ее военное геостратегическое расширение. Самым отвратительным в медиа – помимо их бараноподобного следования модели государственной политики, мобилизовавшей на войну с самого начала, – было и привлечение «экспертов» по ближневосточным легендам, подававших себя как специалистов по арабам. Все дороги ведут на базар; арабы понимают только силу; грубость и насилие – неотъемлемая часть арабской цивилизации; ислам – это нетерпимость, сегрегация, средневековье, фанатики, жестокость, антиженская религия. Контекст, рамки, декорации любой дискуссии были ограничены, практически заморожены этими тезисами. Кажется, будто люди прониклись огромной, необъяснимой радостью оттого, что в перспективе, наконец, «эти арабы» в лице Саддама получат настоящую взбучку. Так удастся свести счеты со многими старыми врагами Запада: палестинцами, арабскими националистами, исламской цивилизацией.

Выпускалось из виду очень многое. Мало кто говорил о доходах нефтяных компаний, о том, что рост цен на нефть не связан с поставками, поскольку нефти добывалось по-прежнему в избытке. Сами действия иракцев против Кувейта, или даже против самой природы Кувейта – либеральной в одних вопросах, нелиберальной в других, практически не получали внимания. Мало кто говорил или анализировал лицемерие и сговор государств Залива, США, Европы и самого Ирака во время ирано-иракской войны. Мнения по этим проблемам начали циркулировать после войны, к примеру, в статье Теодора Дрейпера[1296]1296
  Теодор Дрейпер (1912–2006) – американский историк и политический обозреватель.


[Закрыть] в выпуске The New York Review of Books от 16 января 1992 года, где предполагалось, что признание некоторых претензий Ирака к Кувейту могло бы предотвратить войну. Небольшая группа ученых предприняла определенные усилия по анализу народного сплочения части арабов на стороне Хусейна, несмотря на всю непривлекательность его правления, но эти усилия ни в малейшей степени не повлияли на американскую политику, которая сначала поддерживала Саддама[1297]1297
  Речь идет, в частности, об Ирано-иракской войне (1980–1988).


[Закрыть], затем демонизировала его, а потом заново училась сосуществовать с ним.

Любопытно и глубоко симптоматично, что одним из слов, занудно повторявшихся во время конфликта в Заливе, на которое до сих пор мало обращали внимание, было слово linkage, которое стало символом непререкаемого права американцев игнорировать или, наоборот, включать в свою сферу внимания целые географические районы земного шара. В период Войны в Заливе слово linkage («сцепление») использовалось не со своим прямым значением, а когда говорили об отсутствии связи между понятиями, которые на самом деле имеют много общего с точки зрения общепринятых ассоциаций, смысла, географии или истории. И разъединялись они для удобства, к выгоде имперских американских политиков, военных стратегов и экспертов по Ближнему Востоку. «Каждый человек – свой собственный скульптор», – говорил Джонатан Свифт. То, что Ближний Восток внутри себя пронизан связями самого разного рода, игнорировалось. То, что арабы могли усматривать аналогию действий Ирака в Кувейте с действиями, скажем, Турции на Кипре, – не имело значения. То, что сама политика Соединенных Штатов была linkage, – запретная тема, прежде всего для тех мыслителей, роль которых состояла в управлении общественным консенсусом в отношении войны, хотя его никогда не существовало.

Все предпосылки были колониальными: небольшая диктатура третьего мира, взращенная и поддержанная Западом, не имела права бросать вызов Америке, белой и более сильной стране. Британцы сбрасывали бомбы на иракские войска в 1920-х годах за то, что те осмелились сопротивляться колониальному правлению; семьдесят лет спустя Соединенные Штаты делали это с гораздо более сильными моральными заявлениями, которые плохо сочетались с тезисом, что запасы нефти на Ближнем Востоке – это американский траст. Подобные практики анахроничны и в высшей степени вредны, поскольку они не только сохраняют постоянную возможность и притягательность войны, но и мешают достичь должного уровня уважения к качественному знанию истории, дипломатии и политики.

В зимнем выпуске журнала Foreign Affairs 1991 года вышла статья под названием «Лето арабского недовольства». Она открывалась следующим абзацем, идеально собравшим в себе всё печальное состояние знания и власти, которые привели к операции «Буря в пустыне».

Не успел арабский/исламский мир попрощаться с гневом и яростью крестового похода аятоллы Хомейни, как в Багдаде вырос новый претендент. Новый заявитель был сделан из другого материала, чем спаситель в тюрбане из Кума[1298]1298
  Кум – священный город в Иране.


[Закрыть]: Саддам Хусейн не писал трактаты об исламском правительстве и не был продуктом системы высшего образования в духовной семинарии. Не для него была длительная идеологическая борьба за умы и души верующих. Он пришел из крошащейся страны, пограничья между Персией и Аравией, не претендующей на книжную культуру и великие идеи. Новый претендент был деспотом, безжалостным и обученным тюремщиком, разметившим свои владения и превратившим их в огромную тюрьму[1299]1299
  Ajami F. The Summer of Arab Discontent. // Foreign Affairs 69. No. 5. Winter 1990–91. Р. 1.


[Закрыть].

Даже школьники знают, что Багдад был столицей цивилизации Аббасидов периода расцвета арабской культуры IX–XII веков, который породил множество литературных произведений, до сих пор читаемых наряду с Шекспиром, Данте и Диккенсом, а сам этот город – один из величайших памятников исламского искусства[1300]1300
  Один из ведущих историков исламского искусства Олег Грабарь анализирует Багдад как один из трех фундаментальных памятников художественного наследия: The Formation of Islamic Art 1973; rev. ed. New Haven: Yale University Press, 1987. P. 64–71.
  Олег Грабарь (1929–2011) – французский и американский историк искусства и археолог.


[Закрыть]. Более того, именно здесь, наряду с Каиром и Дамаском, происходило возрождение арабского искусства и литературы в XIX–XX веках. Багдад был родиной как минимум пяти величайших арабских поэтов XX века и многих ведущих художников, архитекторов и скульпторов. И пусть Саддам был родом не из Багдада, а из Тикрита[1301]1301
  Тикрит – город в 140 км к северу от Багдада, известен с VII в. до н. э.


[Закрыть], но заявлять, что Ирак и его жители незнакомы с книгами или культурными идеями, означает полное невежество в отношении Шумера, Вавилона, Ниневии, Хаммурапи, Ассирии и всех великих памятников древней месопотамской цивилизации, колыбель которой находилась на территории Ирака. Безграмотно заявлять о «крошащейся стране», подразумевая засушливость и пустынность, значит демонстрировать такое невежество, которое удивит даже ученика средней школы. Что случилось с цветущими долинами Тигра и Евфрата? Что произошло с древней истиной, гласящей, что из всех стран Ближнего Востока именно Ирак был самой плодородной?

Автор поет хвалы Саудовской Аравии, стране гораздо более «крошащейся» и далекой от книг, идей и культуры, чем Ирак был когда-либо в своей истории. Я не собираюсь принижать значение Саудовской Аравии, это важная, достойная страна. Но подобные тексты были симптомом желания интеллектуалов польстить власти, сказать ей то, что она хочет услышать, сказать ей, что она может идти дальше и убивать, бомбить, разрушать, поскольку объекты этой атаки недостойны внимания, рассыпаются в крошки, незнакомы с книгами, идеями, культурой и вообще не имеют особого отношения к настоящим людям. После подобной информации об Ираке какие могли быть шансы на прощение, на гуманность, на человеческие аргументы? Увы, почти никаких. Отсюда и скорее вялые, нерадостные воспоминания о «Буре в пустыне» уже год спустя, когда даже правые колумнисты и интеллектуалы оплакивали «имперское президентство» Буша и незавершенность войны, которая усугубила многочисленные кризисы в стране.

Мир не может долго позволить существовать такой опрометчивой смеси патриотизма, релятивистского солипсизма, социального авторитета, неумеренной агрессивности и противостояния с другими. Сегодня Соединенные Штаты – триумфаторы в международном масштабе и, кажется, полны лихорадочного желания доказать, что они номер один, возможно, чтобы компенсировать этим рецессию, внутренние проблемы развития городов, бедности, здравоохранения, образования, промышленности и вызовов со стороны Европы и Японии. Я американец, но вырос я в культурной среде, пропитанной идеей значимости арабского национализма и одновременно ощущением, что это национализм угнетенный, недореализованный, окруженный заговорами, врагами как внутри, так и снаружи, препятствиями, которые надо преодолеть любой ценой.

Моя арабская среда была по преимуществу колониальной, но, когда я рос, там можно было путешествовать по суше из Ливана и Сирии через Палестину в Египет и далее на запад. Сегодня это невозможно. Каждая страна установила невообразимые препятствия на границах. (А для палестинцев пересечение этих границ – это особенно ужасный опыт, потому что страны, поддерживающие Палестину на словах, к самим палестинцам относятся хуже всего.) Арабский национализм не умер, но он слишком часто реализовывался в мелких масштабах. И вот тут возникает сцепление с арабской средой. Прошлое не было лучше, но оно было опутано более здоровым связями; люди скорее стремились установить контакт друг с другом, а не смотрели пристально через пограничные укрепления. Во многих школах вы могли встретить арабов самого разного происхождения, мусульман и христиан, а также армян, евреев, греков, итальянцев, индийцев, иранцев, и всё это было перемешано, жило при том или ином колониальном режиме, но взаимодействовало между собой, если к тому были подходящие обстоятельства. Сегодня государственные национализмы делят мир на кланы или секты. Ливан и Израиль стали прекрасными примерами получившегося результата: желание жесткого территориального деления в той или иной форме сегодня везде представлено каким-то групповым чувством и поощряется государством, его бюрократией и тайной полицией. Во главе стран стоят кланы, семьи, клики, замкнутые круги стареющих олигархов, почти мифологически неуязвимые для новых людей и изменений, как патриарх Гарсиа Маркеса.

Усилия по гомогенизации и изоляции населения во имя национализма (а не освобождения) привели к колоссальным жертвам и неудачам. В большинстве стран арабского мира гражданское общество (университеты, медиа, культура в широком смысле) было поглощено политическим сообществом, основной формой которого является государственная власть. Одним из главных достижений первых, послевоенных арабских правительств была массовая грамотность – в Египте результаты этой политики превзошли даже самые смелые ожидания. Однако смесь массовой грамотности и плакатной идеологии привела к реализации опасений Фанона. По моим впечатлениям, больше усилий тратится на подкрепление идеи, что быть сирийцем, иракцем, египтянином или саудовцем – это и есть конечная цель, чем на критическое мышление, на смелые мысли о национальной программе в целом. Идентичность, впереди и превыше знания о других только идентичность.

При таком искаженном положении дел милитаризм завоевал слишком большое место в экономике арабского мира. Во многом это произошло из-за ощущения несправедливого отношения к себе в мире, и Палестина в данном случае – это не метафора, а реальность. Но неужели единственным возможным ответом была военная сила, огромные армии, бравурные лозунги, кровавые обещания – все эти бесконечные проявления милитаризма, начиная с безнадежных войн на вершине пирамиды и заканчивая физическими наказаниями и угрожающей риторикой внизу? Я не знаю ни одного араба, кто в частной обстановке не возражал бы против этого или кто не соглашался бы сразу с тем, что государственная монополия на насилие полностью уничтожила демократию в арабском мире, породила бесконечную враждебность между правителями и управляемыми, заставила слишком высоко ценить конформизм, оппортунизм, льстивость и приспособленчество, подавляя желание рисковать, высказывать новые идеи, критику или выражать инакомыслие.

В продвинутой стадии это приводит к стиранию: когда если что-то происходит не так, как вам хочется, то вы просто вычеркиваете это явление из жизни. В какой-то степени это ощущение проявило себя в нападении Ирака на Кувейт. Какая-то путаная, анахроничная идея объединения бисмарковского толка стояла за планом стереть с карты мира целую страну и ее общество во имя целей «арабского единства». Самое отвратительное при этом, что многие народы, сами пострадавшие от такой же брутальной логики, кажется, поддержали действия Ирака и совсем не симпатизировали Кувейту. Даже если допустить, что кувейтцы не были популярны (а обязательно надо быть популярным, чтобы тебя не уничтожили?), и даже если Ирак провозгласил себя сторонником Палестины и противником Израиля и Соединенных Штатов, сама идея уничтожения целой нации просто убийственна, недостойна великой цивилизации. Стремление к стиранию – это показатель ужасного состояния политической культуры в арабском мире сегодня.

Нефть, при всем том, что она принесла развитие и преуспевание, создала больше разломов и социальных проблем, чем вылечила, потому что она связана с насилием, идеологической ограниченностью, политически оборонительной позицией и культурной зависимостью от Соединенных Штатов. Любого, кто считает, что судьба арабского мира заключается во внутреннем единстве, приводит в замешательство и состояние разочарования общая атмосфера посредственности и коррупции, нависшая над этим безгранично богатым, превосходно одаренным культурно и исторически, благословенным рождением выдающихся личностей регионом.

Демократии в подлинном смысле этого слова нет нигде на до сих пор националистическом Ближнем Востоке: везде сохраняются привилегированные олигархи или этнические группы. Широкие массы людей придавлены диктатурой или твердокаменным, неотзывчивым, непопулярным правительством. Но представление о том, что Соединенные Штаты никак не виноваты в этом ужасном положении дел, неприемлемо, как и предположение о том, что Война в Заливе не была войной Джорджа Буша против Саддама Хусейна (именно такой она и была) и что Соединенные Штаты действовали исключительно в интересах Объединенных Наций. В основе лежала личная враждебность между диктатором третьего мира – а с такими диктаторами Соединенные Штаты долгое время вполне ладили, правление их поддерживали, даже покровительствовали (Хайле Селассие, Сомоса, Ли Сын Мин, шах Ирана, Пиночет, Маркос, Норьега[1302]1302
  Хайле Селассие (1892–1975) – император Эфиопии; Анастасио Сомоса Дебайле (1925–1980) – президент Никарагуа; Ли Сын Мин (1875–1965) – первый президент Республики Корея; Мохаммед Реза Пехлеви (1919–1980) – последний шах Ирана; Августо Пиночет (1915–2006) – президент Республики Чили; Фердинанд Маркос (1917–1989) – президент Филиппин.


[Закрыть]) – и президентом страны, примерившей на себя унаследованную от Британии и Франции мантию империи и решительно настроенной сохранить свое присутствие на Ближнем Востоке ради нефти, а также по причинам политического и геостратегического характера.

На протяжении двух поколений Соединенные Штаты уживались на Ближнем Востоке и с тиранией, и с несправедливостью. США официально не поддерживали там никаких борцов за демократию, права женщин, меньшинств или секуляризацию общества. Вместо этого одна администрация за другой подпирали сговорчивых и непопулярных клиентов и даже спонсировали их, чем сводили на нет все усилия малых народов освободить себя от военной оккупации. Соединенные Штаты способствовали неограниченному милитаризму (наряду с Францией, Британией, Китаем, Германией и другими), участвуя в огромном рынке оружия, продавая его в основном тем правительствам, которые были склонны занимать радикальные позиции, и одним из результатов такой политики США стало укрепление власти Саддама Хусейна. Невероятно, как с интеллектуальной и моральной точки зрения можно было придумать такой послевоенный арабский мир, в котором доминируют правители Египта, Саудовской Аравии и Сирии, работающие на новый Pax Americana внутри нового мирового порядка.

В американском публичном пространстве до сих пор не развит дискурс, не идентифицирующий себя с силой, несмотря на все те опасности, что эта сила несет сжавшемуся миру, ставшему настолько взаимосвязанным. К примеру, Соединенные Штаты не могут агрессивно защитить право шести процентов населения земного шара потреблять тридцать процентов мировой энергии. Но и это еще не всё. На протяжении десятилетий Америка вела культурную войну против арабов и ислама: издавала расистские карикатуры на арабов и мусульман, представляя их всех террористами или шейхами, а сам регион – большими засушливыми трущобами, подходящими только для извлечения дохода или войны. Само представление, что там могут существовать история, культура или общество, – а на самом деле много обществ, – не стояло на повестке дня даже среди хора голосов, провозглашающих ценности мультикультурализма. Рынок заполнил поток тривиальных, наспех сделанных журналистами книжек, зарабатывавших легкие деньги на расчеловечивающих стереотипах, где любой араб изображался как то или иное воплощение Саддама.

Больше всего не повезло курдским и шиитским мятежникам, которых США сначала поддержали в их восстании против Саддама, а затем бросили под его безжалостную армию, почти не вспоминая о них и еще реже упоминая в публичном пространстве.

После внезапного исчезновения Эйприл Гласпи[1303]1303
  Эйприл Гласпи (р. 1942) – посол США в Ираке в 1988–1990 гг. До этого работала в посольствах в Сирии, Египте и Кувейте. Стала первой женщиной – американским послом в арабской стране.


[Закрыть], обладавшей богатым ближневосточным опытом, в американской администрации практически не осталось высокопоставленных чиновников с реальным знанием и опытом Ближнего Востока, его языков и народов. После систематических бомбардировок инфраструктуры Ирак до сих пор[1304]1304
  Книга вышла в 1994 г.


[Закрыть] лежит в руинах, страдает от голода, болезней и отчаяния не по причине нападения на Кувейт, а по причине того, что США хотят физически присутствовать в зоне Персидского залива и нашли к тому предлог, хотят иметь непосредственный рычаг управления добычей нефти и определять мировую повестку, потому что Ирак до сих пор рассматривается как угроза Израилю.

Лояльность и патриотизм должны базироваться на критическом осмыслении фактов и того, чем американцы, такие же обитатели небольшой планеты с исчерпаемыми ресурсами, обязаны своим соседям и всему земному шару. Некритическая поддержка актуальной политики, особенно когда она обходится столь впечатляюще дорого, не может служить основой для правления.

«Буря в пустыне» была в конечном счете империалистической войной против иракского народа, попыткой сломить и уничтожить его в процессе борьбы с Саддамом Хусейном. Этот кровавый аспект войны в основном скрывался от американской телевизионной аудитории в рамках поддержания образа безболезненной операции в стиле игры «Нинтендо»[1305]1305
  «Нинтендо» – японская компания, производитель консолей и видеоигр.


[Закрыть] и американцев как чистых, доблестных воинов. Даже для американцев, не слишком интересующихся историей, ситуация, вероятно, могла бы существенно измениться, если бы они узнали, что в последний раз до этого Багдад разрушали монголы в 1258 году[1306]1306
  Разрушение монголами Багдада (1258) было совершенно Хулагу-ханом (1217–1265) по требованию верховного хана Мунке (1209–1259). Это событие считается завершением «золотого века ислама».


[Закрыть], а британцы, несмотря на все усилия и жестокое обращение с арабами, до этого не дошли.

Причина отсутствия какого-либо значимого внутреннего осуждения этого почти невообразимого коллективного акта насилия, совершенного Соединенными Штатами против далекого неевропейского врага, становится понятнее, когда мы читаем рассказ Кирнана о том, почему американские интеллектуалы, за исключением отдельных персоналий и групп, «в значительном количестве мешали тому, чтобы критика обрела практический вес» и были столь некритичны к поведению страны в 1970-е годы. Кирнан признаёт, что «многолетняя гордость страны за себя как представителя новой цивилизации» была реальностью, и «опасная склонность поддаваться демагогии» также была реальностью. Существовала опасность того, что это чувство гордости за себя станет слишком сильным, подобно бисмарковской Kultur, где «культура» подкрепляется технологическими изобретениями. В дополнение к этому «американское чувство превосходства, как и британское веком ранее, подкреплялось островным самосознанием и плохим знанием остального мира». В заключение он пишет:

Эта удаленность помогла американской интеллигенции создать аналогичную удаленность от жизни или исторической реальности. И диссидентам трудно было сломать этот барьер. В этом проявлялась определенная мелочность ума, неспособность подняться высоко над журнализмом, брошюрами протеста межвоенных лет. <…> Не хватало глубины воображения или отклика, который может рождаться только в отзывчивой среде. <…> Со времен Мировой войны интеллектуалов всё больше втягивали в публичную активность, но ее основным двигателем был военно-промышленный комплекс. Они принимали участие в стратегическом планировании, развитии технологичного оружия и научного подхода к борьбе с мятежниками, им льстили приглашения в Белый дом и награды от президента, с должными намеками на королевское величие. На протяжении всей холодной войны ученые, занимавшиеся латиноамериканскими сюжетами, подписывались под идеологией «добрососедства», гармонией интересов США и остального мира. Хомский имел все основания говорить о «жуткой срочности», о необходимости противостоять «эффектам поколения индоктринации и длительной истории самовосхваления»; он призывал интеллектуалов открыть глаза и увидеть, что «традиция наивности и самовозвеличивания искажает нашу интеллектуальную историю»[1307]1307
  Kiernan. America. P. 262–263.


[Закрыть].

Всё это в полной мере применимо и к Войне в Заливе 1991 года. Американцы следили за этой войной по телевизору с почти несомненной уверенностью, что видят реальность, тогда как на самом деле они наблюдали за самой тайной, наименее освещаемой войной в истории. Фотографии и статьи контролировались властями, а крупнейшие американские СМИ копировали друг друга, а вслед за ними эти копии перепечатывались или показывались по всему миру. Практически никакого внимания не уделялось ущербу, нанесенному врагу, а интеллектуалы в этот момент отмалчивались и ощущали беспомощность или участвовали в «публичной» дискуссии, державшейся в рамках некритического отношения к имперскому желанию устроить войну.

Профессионализация интеллектуальной жизни стала настолько повсеместной, что она почти полностью поглотила то ощущение призвания, которое Жюльен Бенда называл чертой интеллектуала. Политически ангажированные интеллектуалы интериоризировали нормы государства, которое, призывая их в столицу, становилось их патроном. Критическое чувство при этом выбрасывалось в урну. А тех интеллектуалов, работа которых требовала сохранения ценностей и принципов (филологов, философов, историков), американские университеты – при всей их щедрости, утопической неприкосновенности святилища, замечательном разнообразии – просто лишили полномочий. В языке стал преобладать невообразимо скучный жаргон. Новые культы – постмодернизм, дискурсивный анализ, новый историзм, деконструктивизм, неопрагматизм – уносят их в страну грёз; удивительное ощущение легковесности по сравнению с гравитацией истории и личной ответственности дробило на крошечные кусочки внимание к публичным темам, публичному дискурсу. Получившееся в результате барахтанье становится обескураживающим зрелищем, даже когда общество в целом летит в неуправляемый бесцельный занос. Расизм, бедность, экологические катастрофы, болезни и вызывающе популярное невежество – всё это оставлено на откуп медиа и странным политическим кандидатам в период предвыборной кампании.