Текст книги "Культура и империализм"

Романы и рассказы Камю представляют собой дистиллированный вариант традиций, языка и дискурсивной стратегии французского присвоения Алжира. Этой мощной «структуре чувства» он придает самое изысканное звучание, ее финальный вид. Но чтобы вычленить эту структуру, мы должны рассмотреть произведения Камю как преображение колониальной дилеммы в метрополии: они представляют пишущее для французской аудитории сословие полузависимых людей (the colon), чья личная история неразрывно связана с этим южным департаментом Франции. Невозможно себе представить, чтобы эта история могла произойти в другом месте. Ритуалы привязки к территории – Мерсо в Алжире, Тарру и Риэ, замкнутые в стенах Орана, Жанин во время ночного бегства в Сахару – вызывают у читателя вопросы о причинах необходимости таких подтверждений. Когда непреднамеренно вспоминаются случаи насилия из прошлого, эти ритуалы становятся крайне сжатыми, уменьшенными в перспективе воспоминаниями о выживании, то есть об общине, которой некуда идти.

Положение Мерсо радикально сложнее, чем у других. Даже если мы предположим, что ложно созванный государственный суд (как справедливо говорит Конор О’Брайен – самое невероятное место для суда над французом, убившим араба) существует долго, сам Мерсо осознает конечную точку. По крайней мере, теперь он ощущает одновременно презрение и облегчение: «Я был прав, и сейчас я прав, и всегда был прав. Я жил так, а не иначе, хотя и мог бы жить иначе. Одного я не делал, а другое делал. И раз я делал это другое, то не мог делать первое. Ну что из этого? Я словно жил в ожидании той минуты бледного рассвета, когда окажется, что я прав»[814]814
  Рус. текст по: А. Камю. Посторонний // Сочинения. М., Прометей, 1989. Пер. Н. Немчиновой.


[Закрыть].

Не оставлено пространства для выбора, никаких альтернатив, никаких замен. Полузависимое сословие олицетворяет собой как реальные человеческие усилия, которые приложила его община, так и препятствия, связанные с отказом от систематически несправедливой политической системы. Глубоко конфликтная сила суицидального самопознания Мерсо могла произрасти только из такой конкретной истории и в такой конкретно общине. В конце он признаёт свое место и при этом понимает, почему его мать, запертая в доме престарелых, решила снова выйти замуж: «я понимаю, почему она в конце жизни завела себе „жениха“, почему она играла в возобновление жизни. <…> На пороге смерти мама, вероятно, испытывала чувство освобождения и готовности все пережить заново»[815]815
  Там же.


[Закрыть]. Мы уже совершили то, что совершили, так позвольте нам сделать это снова. Печально бесчувственное упорство превращается в непреклонную способность человека к постоянному рождению и перерождению. Читатели приписывали «Постороннему» универсальность освобожденного существования человечества, встречающего безразличие космоса и жестокость человека с безупречным стоицизмом.

Помещая «Постороннего» в ту географическую сеть, из которой возникла его нарративная траектория, мы можем истолковать его в более совершенной форме исторического опыта. Подобно тому, что произошло с оценкой творчества и статусом Оруэлла в Англии, чистый стиль Камю и неприкрашенное изображение социальных ситуаций сглаживали удивительно сложные противоречия, противоречия, неразрешимые одним только упоминанием притчи о его чувстве преданности Французскому Алжиру. Именно от этого зависит его общественная и литературная репутация. Всегда существуют более сложные, проблемные альтернативы и осуждению, и отказу от территориальных захватов и политического суверенитета, но ограничения Камю, препятствовавшие сочувствующему, общему пониманию алжирского национализма, кажутся неприемлемо парализующими. По сравнению с деколониалистской литературой той эпохи – Жермен Тийон, Катебом Ясином, Фаноном или Жене[816]816
  Жермен Тийон (1907–2003) – французская исследовательница, работала в Алжире в 1950-е гг. по поручению французского правительства, антропологиня, участница французского Сопротивления; Катеб Ясин (1929–1989) – алжирский писатель.


[Закрыть] – нарративы Камю обладают негативной жизненной силой, в которых трагическая человеческая серьезность колониальных усилий достигает своего последнего великого прояснения, прежде чем разрушение настигнет ее. Нарративы выражают утрату и печаль, которые мы еще не до конца поняли и от которых еще не до конца восстановились.

VIII
Заметка о модернизме

Ни одно видение, тем более ни одна общественная система не обладают тотальной гегемонией в своей области. Изучая культурные тексты, удачно сочетавшиеся – или не сочетавшиеся – с поддержкой глобальных предприятий европейских или американской империй, мы не обвиняем их всех скопом и не утверждаем, что эти тексты менее интересны как предметы искусства из-за того, что они сложными путями стали частью империалистического движения. Я говорю здесь о воле, навязанной заморским доминионам, которая в целом не встречала сопротивления или отторжения, но это не значит, что она не встречала сопротивления вообще. Можно было бы восхититься тем, как к концу XIX века колониальным лобби в Европе удалось тайно или при народной поддержке втянуть нацию в борьбу за землю и за то, чтобы как можно больше туземцев призвать на имперскую службу, и насколько на родине этот процесс некому было остановить или затормозить. И все-таки сопротивление существовало, пусть и не слишком эффективное. Империализм – это не только отношения господства, но и специфическая идеология экспансии. Как признавал, к его чести, Сили, экспансия – это не просто склонность, «это с очевидностью великий факт современной английской истории»[817]817
  Seeley. Expansion of England. P. 16.


[Закрыть]. Адмирал Мэхэн в США и Леруа-Больё во Франции[818]818
  Алфред Мэхэн (1840–1914) – американский стратег, историк, военный моряк.


[Закрыть] говорили примерно то же самое. Экспансия может привести к таким удивительным результатам, только когда в Европе и Америке есть сила – военная, экономическая, политическая и культурная, – достаточная для реализации этой задачи.

Как только базовый факт контроля Европы и Америки над незападным миром принимается как данность, как неизбежное, значительно чаще начинает звучать более сложная и, я бы добавил, антиномичная культурная дискуссия. Она не может незамедлительно поколебать ощущение постоянства власти и необратимого присутствия, но она ведет к очень важной культурной практике в западном обществе, которая играет любопытную роль в развитии антиимпериалистического сопротивления в колониях.

Читатели книги «Страсти и интересы» Альберта Хиршмана[819]819
  Альберт Отто Хиршман (1915–2012) – германский экономист.


[Закрыть] могут вспомнить, как он описывает споры интеллектуалов, сопровождавшие экономическую экспансию, проистекавшую, а затем и подкреплявшуюся из посыла о том, что человеческие страсти следует превратить в интересы, и это станет методом управления миром. Когда к концу XVIII века этот тезис победил, то он стал мишенью для тех представителей романтизма, которые увидели в мире, построенном на личной выгоде, символ той скучной, глупой и эгоистичной ситуации, которую они унаследовали от предыдущего поколения[820]820
  Hirschman A. O. The Passions and the Interests: Political Arguments for Capitalism Before Its Triumph. Princeton: Princeton University Press, 1977. P. 132–133.


[Закрыть].

Давайте распространим метод Хиршмана на тему империализма. К концу XIX века Британская империя доминировала в мире, и культурный тезис в пользу империи торжествовал. Империя стала реальностью, и в конце концов, как убеждал свою аудиторию Сили, «Мы в Европе уже в целом согласились с тем, что ценность истины, формирующей ядро цивилизации Запада, несравненно более высокой пробы, чем браминский мистицизм, с которым ей приходится соперничать, и даже выше, чем римское просвещение, которое древняя империя передала всем европейским нациям»[821]821
  Seeley. Expansion of England. P. 193.


[Закрыть].

В центре этого удивительно самоуверенного заявления находятся две довольно непокорные реалии, которые Сили ловко подчиняет и одновременно сбрасывает со счетов: одна – это сопротивляющиеся туземцы (собственно, браминские мистики), а вторая – другие империи прошлого и настоящего. В обоих случаях Сили мимоходом говорит о триумфе империализма, а затем переходит к другим темам. Как только империализм как доктрина, основанная на поиске выгоды, установился в качестве нормативной политической идеи, определяющей поведение Европы во всем мире, то парадоксальным образом действия его оппонентов – непокорность подчиненных классов, сопротивление неумолимому молоху – стали более чистыми и возвышенными. Сили относится к этим явлениям как реалист, а не как поэт, который мог бы захотеть сделать из первого благородный или романтический жест, а из второго – основного и безнравственного конкурента. Он даже не пытается сочинить ревизионистский текст в духе Гобсона, чья книга об империализме – это аналог раскольничества.

Позвольте мне теперь резко перепрыгнуть назад, к реалистическому роману, о котором я уже много говорил в этой части. К концу XIX века его главной темой стала утрата иллюзий, то, что Лукач назвал ироническим разочарованием. Трагически, а иногда комически зажатые главные герои внезапно и зачастую грубо пробуждаются ходом действия романа и осознают разрыв между своими иллюзорными ожиданиями и социальной реальностью. Джуд у Харди, Доротея у Джордж Элиот, Фредерик у Флобера, Нана у Золя, Эрнест у Батлера, Изабель у Джеймса, Риардон у Гиссинга, Феверел у Мередита – список очень длиный. В этот нарратив потери и неспособности постепенно впрыскивается альтернатива – не только романы об экзотике и уверенной в себе империи, но и путевые заметки, работы колониальных исследователей и ученых, мемуары, описания опытов. В личных дневниках доктора Ливингстона, в романах «Она» Хаггарда, киплинговском «Радже», «Романе одного спаги» Лоти и большинстве приключений Жюля Верна мы видим продвижение и торжество нового нарратива. Эти нарративы, построенные на увлекательных приключениях в колониальном мире, стали появляться сотнями, и, за редчайшими исключениями, они никогда не подвергали сомнению имперское предприятие, а служили для подтверждения и восхваления его успешности. Исследователи всегда находили то, что искали, авантюристы возвращались домой целыми и невредимыми, и даже вразумленный Ким включился в большую игру.

На фоне общего оптимизма, чистой уверенности в себе и позитива нарративы Конрада, (к которым я обращаюсь так часто, потому что он чаще, чем любой другой автор, занимался проблемой культурных проявлений и подкреплений империи) светятся предельным, жутким страхом: он реагирует на триумф империи так же, как романтики, по словам Хиршмана, реагировали на торжество мира, ориентированного на выгоду. Повести и романы Конрада в каком-то смысле воспроизводят агрессивные контуры империалистического предприятия в период расцвета, но с другой стороны – они уже заражены едва распознаваемым, тонким ощущением постреалистической чувствительности эпохи модерна. Конрад, Форстер, Мальро, Т. Лоуренс уводили свой нарратив от триумфального опыта империализма к пределам самосознания, разорванности времени, самореферентности и разъедающей иронии. Формальные образцы этих приемов мы уже опознаём как отличительные черты модернистской культуры, к которой принадлежат основные произведения Джойса, Т. С. Элиота, Пруста, Манна и Йейтса. Выскажу предположение, что многие из основных черт модернистской культуры, которую мы привыкли выводить из внутренней динамики общества и культуры, включают в себя ответ на внешнее давление со стороны imperium. Это, разумеется, справедливо для всего творчества Конрада, но также справедливо для Форстера, Т. Лоуренса и Мальро. Разными путями, но мы замечаем удары со стороны империи по ирландской чувствительности и у Йейтса, и у Джойса, а также у американских экспатов Т. С. Элиота и Эзры Паунда[822]822
  Эзра Паунд (1885–1972) – американский поэт.


[Закрыть].

В великой повести Т. Манна «Смерть в Венеции», посвященной тонкой связи между творчеством и болезнью, чума, заражающая Европу, приходит из Азии. В психологии Ашенбаха отображается сочетание ужаса и обещаний, вырождения и желания, и, на мой взгляд, таким образом Манн заявлял, что Европа, ее искусство, интеллект, памятники перестали быть неуязвимыми, они более не могут игнорировать тесные связи с заморскими владениями. Героя Джойса ирландского националиста и интеллектуала Стивена Дедала подкрепляют не ирландские католические товарищи, а гуляющий по городу еврей Леопольд Блум, экзотизм и космополитизм которого ослабляют мрачную торжественность мятежа Стивена. Подобно очаровательным извращенцам в романе Пруста, Блум свидетельствует о новой европейской реалии, реалии, описанной в терминах, безусловно взятых из экзотических записей заморских открытий, завоеваний и прозрений. Только теперь, вместо того чтобы происходить там, они реализуются здесь, как примитивные ритмы «Весны священной»[823]823
  «Весна священная» – балет Игоря Стравинского (1882–1971).


[Закрыть] или африканские иконы в живописи Пикассо.

Нарушение привычных местоположений и соотношений в модернистской культуре, а главное, ее повсеместная ирония находились под влиянием именно тех двух нарушающих спокойствие факторов, которые упоминает Сили, говоря о последствиях империализма: сопротивляющийся туземец и наличие других империй. Наряду со «стариками», разрушающими и похищающими великое предприятие Лоуренса, арабы из «Семи столпов мудрости» требуют его печального, неудовлетворенного признания, равно как имперские Франция и Турция; в «Поездке в Индию» Форстер показывает с замечательной точностью (и дискомфортом), как моральная драма современного индийского мистицизма и национализма – драма Годболе и Азиза – разворачивается на фоне более древней стычки между Британской империей и державой Моголов[824]824
  Держава Великих Моголов – государство на территории Индийского субконтинента, управлявшееся центральноазиатской династией Бабуридов в 1526–1857 гг.


[Закрыть]. В книге Лоти «Индия (без англичан)» мы читаем путевые заметки о поездке через страну, где правящие англичане намеренно, даже издевательски, не упоминаются ни разу[825]825
  См.: Hargreaves A. G. The Colonial Experience in French Fiction. London: Macmillan, 1983. P. 31, где этот удивительный пропуск отмечен и интересно объясняется специфической психикой Лоти и его англофобией. Однако о формальных следствиях этого в прозе Лоти ничего не говорится. Более полный анализ смотри в неопубликованной диссертации, защищенной в Принстонском университете: Norindr P. Colonialism and Figures of the Exodic in the Work of Pierre Loti. Ann Arbor: University Microfilms, 1990.


[Закрыть], как бы постулируя, что только на туземцев в Индии и стоит смотреть, в тот момент, когда страна, разумеется, находилась в исключительной власти Англии (а не Франции).

Рискну предположить, что, когда европейская культура наконец стала уделять должное внимание имперским «обманам и открытиям», используя меткое определение англо-индийской встречи культур, данное Бенитой Парри[826]826
  Parry B. Delusions and Discoveries: Studies on India in the British Imagination. 1880–1930. London: Allen Lane, 1972.


[Закрыть], она делала это не оппозиционно, а иронично, в отчаянном стремлении к новой инклюзивности. Словно бы представители доминирующей европейской культуры, потратив несколько столетий на осмысление империи как факта судьбы государства, который можно принять как должное или восхвалять, укреплять и поощрять, теперь взглянули за пределы Европы со скептицизмом и смущением людей, удивленных или даже шокированных увиденным. Тексты культуры завозили чужеземное в Европу такими путями, которые оставляли ясные отметки имперского предприятия, исследователей и этнографов, геологов и географов, торговцев и солдат. Сначала они вызывали у европейской аудитории интерес. В начале XX века их использовали как сопровождение ощущения уязвимости Европы и осознания того, цитируя великую фразу Конрада, «какие темные места бывают на земле».

Для взаимодействия с ними потребовалась новая энциклопедическая форма, имеющая три отличительных особенности. Первая – циркулярность структуры, инклюзивной и открытой одновременно: «Улисс», «Сердце тьмы», «В поисках утраченного времени», «Бесплодная земля»[827]827
  Поэма Т. С. Элиота.


[Закрыть], «Кантос»[828]828
  Незавершенная поэма Эзры Паунда.


[Закрыть], «На маяк»[829]829
  Роман Вирджинии Вулф.


[Закрыть]. Второй чертой стала новизна, базирующаяся почти полностью на переформулировании старых, даже допотопных фрагментов, осознанно вытащенных из разных мест, источников и культур: отличительной чертой модернизма стало удивительное совмещение комического и трагического, высокого и низкого, обычного и экзотического, знакомого и чуждого. Самым изобретательным решением стало смешение Джойсом «Одиссеи» и Вечного жида, рекламы и Вергилия (или Данте), идеальной симметрии и каталога коммивояжера. Третья черта состоит в парадоксе формы, которая притягивает внимание к самой себе как замене искусству и его творениям для некогда возможного синтеза мировых империй. Когда ты уже не можешь больше утверждать, что Британия будет править морями вечно, то ты должен переосмыслить эту реальность как факт, который именно вы или художник защищаете с точки зрения исторической, а не географической перспективы. Пространственность парадоксальным образом становится характеристикой эстетического, а не политического доминирования, поскольку всё больше регионов – от Индии до Африки и Карибских островов – бросали вызов классическим империям и их культурам.

Часть 3
Сопротивление и оппозиция

Привяжи меня твоими широкими руками из светящейся глины.

Эме Сезер. Дневник возвращения в родную страну 

I
Есть две стороны

В истории идей и изучении культур есть такая стандартная тема – сочетание взаимоотношений, собранных под общим заголовком «влияние». В начале этой книги я упоминал знаменитое эссе Элиота «Традиция и индивидуальный талант» как способ создания элемента влияния в базовой, даже абстрактной форме: связь между настоящим и завершенностью (или ее отсутствие) прошлого, связь, которая, по мнению Элиота, включает отношения между конкретным писателем и традицией, к которой он/она принадлежит. Я предположил, что изучение взаимодействий между «Западом» и подчиненными ему культурными «другими» – это не просто способ понимания неравных отношений между неравными собеседниками, но и точка входа в изучение путей формирования и значения самих культурных практик Запада. Если мы хотим точно понимать такие формы культуры, как роман, этнографическое или историческое описание, определенные виды поэзии и оперы, необходимо постоянно принимать в расчет диспропорцию силы между Западом и не-Западом, потому что на этой диспропорции построена структура этих форм и к ней часто обращены аллюзии внутри произведений. Когда такие нейтральные в других ситуациях формы, как литература и литературная критика, сталкиваются с более слабой или подчиненной культурой и интерпретируют ее через идеи о неизменных неевропейских и европейских сущностях, то нарративы территориального владения, образы легитимации и искупления поразительно маскируют применение силы и умалчивают, насколько опыт сильнейшей стороны поглощает, но при этом парадоксальным образом и зависит от опыта слабейшей.

Примером этого может служить роман «Имморалист» Андре Жида, написанный в 1902 году. Обычно его читают как историю человека, борющегося со своей необычной сексуальностью, лишающей его, с его собственного дозволения, не только жены Марселины, но и карьеры и, как это ни парадоксально, воли. Мишель – филолог. Академические штудии европейского прошлого эпохи варваров раскрывают в нем подавленные инстинкты, склонности и наклонности. Как и в случае «Смерти в Венеции» Томаса Манна, местом действия становится экзотический регион на границе или непосредственно у границы Европы. Действие «Имморалиста» в основном разворачивается во Французском Алжире, среди пустынь, томных оазисов, аморальных туземных мальчиков и девочек. Наставник Мишеля, ницшеанец Менальк, откровенно описан как колониальный чиновник, но несмотря на принадлежность к колониальному миру, знакомому читателям Лоуренса и Мальро, его сибаритские, эпикурейские нравы принадлежат уже специфическому миру Андре Жида. Менальк (в большей степени, чем Мишель) черпает свое знание и радости жизни из «мрачных экспедиций», чувственных слабостей и антимещанской свободы. «Жизнь, мельчайший жест Меналька, – размышляет Мишель, сравнивая свой курс академических лекций с яркой жизнью империалиста, – не красноречивее ли они в тысячу раз моих лекций?»[830]830
  Gide A. L’Immoraliste. Paris: Mercure de France, 1902. P. 113–114.


[Закрыть]

Однако первоначально мужчин связывают не идеи и не истории из жизни, а признания Моктира, туземного мальчика из Бискры (к которой Жид возвращался от романа к роману), который рассказывает Менальку, как он заметил Мишеля, шпионящего за ним, когда он крал ножницы у Марселины. Мужской союз здесь строится на безошибочно угадываемой иерархии: Моктир, африканский мальчик, вызывает тайную дрожь у Мишеля, на которого он работает, а Мишель в свою очередь прошел на шаг дальше по пути самопознания, куда его направляют прозрения Меналька. То, что Моктир думает и чувствует (что кажется врожденным, а не злонамеренным, расовым), гораздо менее значимо, чем опыт, что приобретают Мишель и Менальк. Жид напрямую увязывает самопознание Мишеля с алжирским опытом, который каузально связан со смертью жены, интеллектуальной перерориентацией и финальным, скорее трагичным, физиологическим отчаянием.

Говоря о французской Северной Африке, а он одновременно имел в виду и Алжир, и Тунис, Мишель делится следующим наблюдением:

Эта сладостная земля удовлетворяет, но не успокаивает желание, и всякое удовлетворение лишь возбуждает его.

Земля, где отдыхаешь от произведений искусства. Я презираю тех, кто видит красоту лишь написанную и истолкованную. В арабском народе изумительно то, что свое искусство он претворяет в жизнь, существует, поет и расточает его изо дня в день; он его не закрепляет, не погребает ни в каком произведении. В этом – причина и следствие того, что там нет великих художников… <…> В тот момент, когда я собирался вернуться ночевать в гостиницу, я вспомнил о группе арабов под открытым небом на циновках перед маленьким кафе. Я пошел спать рядом с ними. Я вернулся покрытый паразитами[831]831
  Gide. The Immoralist. trans. Richard Howard New York: Knopf, 1970. P. 158–159. О связях между Жидом и Камю см.: Pratt M. L. Mapping Ideology: Gide. Camus. and Algeria. College Literature 8, 1981. 158–174. Рус. текст по: Андре Жид. Избранные произведения. М., Панорама, 1993. Пер. А. Радловой (1927 г.).


[Закрыть].

Вот перед нами африканцы, точнее арабы. У них нет закрепленного искусства или истории, отложившейся в произведениях искусства. Точнее, ее нет для европейского наблюдателя, высказавшегося о ее наличии, но это неважно. Быть среди этих людей приятно, но приходится мириться с рисками (например, паразитами).

У «Имморалиста» есть еще одно проблемное измерение. В этом повествовании от первого лица – а Мишель сам рассказывает свою историю – многое зависит от того, что он включает в рассказ: сквозь его призму появляются североафриканцы, жена и Менальк. Мишель – преуспевающий нормандский землевладелец, ученый и протестант. Как мы видим, Жид открывает несколько сторон его личности, допуская работу как с эгоизмом, так и с прагматичностью. Все эти аспекты в конечном счете зависят от того, что именно Мишель узнает о себе в Африке, но все-таки его самопознание ограничено бренностью и прозрачностью и никем не оценивается. Нарратив снова обладает такой «структурой оценок и отсылок», которая позволяет европейцу удерживать в подчинении заморские территории, извлекать из них выгоду, зависеть от них, но в итоге отказывать им в автономии или независимости.

Жид разбирает особый случай – в его произведении речь идет о Северной Африке на примере специфического материала: арабского, мусульманского и интимного. Но при всей сильной индивидуальности как художника отношение Жида к Африке принадлежит к более широкой системе европейских оценок и практик, из которой выросло то, что критики позднего двадцатого века назвали африканизмом, или африканистским дискурсом, – системным языком взаимодействия и изучения Африки для западного мира[832]832
  Использовано в: Miller Ch. Blank Darkness: Africanist Discourse in French. Chicago: University of Chicago Press, 1985; глубокий философский разбор «африканистской» философии см. в: Hountondji P. J. Sur la ‘philosophie africaine’. Paris: Maspéro, 1976. Хунтонджи уделяет особое внимание творчеству Пласида Темпельса.


[Закрыть]. С этим дискурсом связаны концепции примитивизма, а также все концепты, проистекающие из особого эпистемологического статуса африканского происхождения – трайбализм, витализм, оригинальность. Мы видим, как эти услужливо полезные концепты работают у Конрада и Исак Динесен[833]833
  Псевдоним датской писательницы Карен Бликсен (1885–1962). В 1937 г. издала автобиографическую книгу «Из Африки» о своем опыте жизни в Африке на семейной плантации в Кении.


[Закрыть], а также в смелых штудиях Лео Фробениуса[834]834
  Лео Фробениус (1873–1938) – германский этнограф и археолог.


[Закрыть], германского антрополога, провозгласившего, что он обнаружил идеальный порядок африканской системы, и Пласида Темпельса[835]835
  Пласидо Темпельс (1906–1977) – францисканский миссионер в Конго.


[Закрыть], бельгийского миссионера, в книге которого «Философия банту» выдвинуто предположение об архетипичной (и редукционной) витальности как основе африканской философии. Это понятие оказалось так продуктивно и адаптивно в отношении африканской идентичности, что его смогли использовать и западные миссионеры, и этнографы, и марксистские историки, а затем их противники, и даже участники движения освобождения, как показал В.-И. Мудимбе в своей замечательной книге «Изобретение Африки» (1988)[836]836
  Валентэн-Ив Мудимбе (род. 1941) – конголезский философ, исследователь интеллектуальной истории Африки, профессор сравнительного литературоведения.


[Закрыть], истории того, что он назвал «африканским гнозисом»[837]837
  Mudimbe V. Y. The Invention of Africa: Gnosis. Philosophy. and the Order of Knowledge. Bloomington: Indiana University Press, 1988.


[Закрыть].

Общая культурная ситуация, достигнутая Западом и его заморскими владениями (imperium) вплоть до эпохи модерна, примерно до Первой мировой войны, способствовала такому шаблону восприятия. Моя цель в данном случае состоит в том, чтобы обрисовать опыт взаимодействия, связывающий создателей империи (imperializer) и включенных в нее (imperialized). Изучение взаимодействия между культурой и империализмом на этой, весьма ранней, стадии развития нуждается не в нарративе, хронологическом или построенном на отдельных историях (достаточное количество таких исследований уже существует в разных областях знаний), а в попытке обобщающего, но не тотального описания. И, разумеется, любое исследование связи между культурой и империей само по себе становится частью этого сюжета, частью того, что Джордж Элиот по другому поводу назвала «идущие среди одних и тех же бурь», а не дискурсом, написанным из какой-то удаленной, непредвзятой точки зрения. Появление после 1945 года почти сотни новых государств из бывших колоний – это не какой-то нейтральный факт, а событие, за или против которого выступали ученые, историки и активисты.

Как в период своего триумфального шествия империализм старался допускать только такой культурный дискурс, который формулировался внутри него, так и сегодня постимпериализм дозволил со стороны бывших колонизированных народов в основном культурный дискурс подозрения, а со стороны интеллектуалов метрополии – в основном теоретического избегания. Я оказался между этими двумя позициями, подобно многим из тех, кто переселился в тот момент, когда классические империи распадались. Мы принадлежим к тому периоду, когда существовали и колониализм, и сопротивление ему. Но мы также принадлежим и к периоду преодоления теоретических барьеров, универсализирующих техник деконструкции, структурализма, марксизма в варианте Лукача и Альтюссера[838]838
  Луи Альтюссер (1918–1990) – философ, марксист, уроженец Алжира.


[Закрыть]. Моим личным решением противоречия между включенностью и теорией стала более широкая перспектива, с которой я смотрю одновременно на культуру и империализм. С этой перспективы можно наблюдать историческое диалектическое взаимодействие между ними на длительном промежутке времени, допуская, что мириады деталей с такой высоты можно разглядеть только случайно. Я буду исходить из предположения, что поскольку культура в целом – это обособленная сущность, то ее многие важные сектора можно осознать как функционирующие метонимически.

В этой главе моим предметом станет удивительное, почти коперникианское изменение во взаимоотношениях между западной культурой и империей, произошедшее в первые годы XX века. Это изменение полезно рассматривать как сопоставимое по масштабу и значимости с двумя более ранними событиями: второе открытие Древней Греции гуманистами в период европейского Ренессанса[839]839
  Эпоха Ренессанса привела к противоречивым тенденциям в истории философской мысли и искусстве. В частности, некоторые гуманисты высказывались за возвращение античной классики, усиление преподавания древнегреческого, латыни и древнееврейского языков в Европе. Впрочем, у них были и оппоненты, видевшие свою миссию в появлении нового искусства, радикально порывавшего с прошлым. В эту эпоху появились новые публикации, например переводы Платона, предопределившие линию мысли последующих дискуссий эпохи Просвещения.


[Закрыть] и «ориенталистский ренессанс», как назвал его великий современный специалист Раймонд Шваб[840]840
  Schwab R. The Oriental Renaissance. trans. Gene Patterson-Black and Victor Reinking. New York: Columbia University Press, 1984.


[Закрыть], продолжавшийся с конца XVIII до середины XIX века, когда культурные сокровища Индии, Китая, Японии, Персии и ислама прочно закрепились в центрах европейской культуры. Второй период, названный Швабом «великолепной апроприацией Востока Европой», включал открытие санскрита германскими и французскими лингвистами, великого индийского национального эпоса английскими, немецкими и французскими поэтами и художниками, персидского орнамента и философии суфиев многими европейскими и даже американскими мыслителями от Гете до Эмерсона[841]841
  Ральф Эмерсон (1803–1882) – американский философ, лидер трансцендентализма середины XIX в.


[Закрыть]. Этот период был одним из самых роскошных и самодостаточных эпизодов в истории человеческих открытий.

В нарративе Шваба недостает политического измерения, гораздо более печального и менее созидательного, чем культурное. Как я уже писал в «Ориентализме», чистый эффект культурного обмена между партнерами, осознающими неравенство, выражается в страданиях людей. Греческие классики приносили пользу итальянским, французским и английским гуманистам без проблемного посредничества современных им греков. Тексты мертвых людей читались, оценивались и присваивались людьми, воображавшими идеальное сообщество. Это одна из причин, по которой ученые редко отзываются о Ренессансе уничижительно или критически. Однако в модерную эпоху размышление о культурном обмене включает в себя размышления о господстве и насильственном присвоении: кто-то проигрывает, кто-то выигрывает. Обсуждение американской истории сегодня порождает все больше вопросов к тому, что произошло в ходе этой истории с туземным населением, иммигрантами и угнетаемыми меньшинствами.

Но лишь в последнее время жители Запада осознали, что их слова об истории и культуре «подчиненных» народов могут быть оспорены этими самыми народами. Народами, которые еще несколько лет назад просто составляли одну из частей культуры, территории, истории великих западных империй и их академических дискурсов. (Я не собираюсь очернять достижения многочисленных западных ученых, историков, художников, философов, музыкантов и миссионеров, чьи совместные или индивидуальные усилия по постижению мира за пределами Европы принесли поразительные результаты.)

Огромная волна антиколониальной, а в конечном счете антиимперской активности, мысли и ревизии сокрушила мощное здание западной империи, подвергнув его, по меткому выражению Грамши, двойной осаде. Впервые в истории от представителей Запада потребовали вести себя не как властители («Радж»), а как представители культуры или даже расы, обвиняемой в преступлениях – насилии, угнетении, преступлениях против морали. «Сегодня, – пишет Фанон в работе 1961 года „Проклятьем заклейменные“, – третий мир… противостоит Европе как колоссальная масса, и его целью должна стать попытка решить задачи, на которые Европа неспособна предложить ответы»[842]842
  Fanon F. The Wretched of the Earth. trans. Constance Farrington 1961; New York: Grove, 1968. P. 314.


[Закрыть]. Разумеется, такие обвинения звучали и ранее, в том числе от таких непримиримых европейцев, как Сэмюэл Джонсон и У. С. Блант. Колониальные восстания вспыхивали и до этого по всему неевропейскому миру: от революции в Санто-Доминго и мятежа Абд эль-Кадира до Восстания 1857 года в Индии, до восстания Ораби-паши в Египте и боксеров в Китае[843]843
  Ораби-паша (Ахмуд Ураби паша; 1841–1911) – офицер египетской армии, организатор восстания 1879–1882 гг. против британского и французского влияния на хедива Теуфика. В результате был сослан на Цейлон, а британцы захватили Египет; Восстание ихэтуаней (1899–1901) – антиимпериалистическое восстание в Китае, связанное с тайным обществом «Кулак во имя справедливости и согласия», выступавшим против чрезмерного влияния иностранных держав на экономику страны, слома существовавшего социально-экономического порядка. Восстание было подавлено армиями великих держав, включая Россию.


[Закрыть]. За ними следовали репрессии, смены режимов, causes célèbres[844]844
  Знаменитые дела (фр.).


[Закрыть], споры, реформы, новые оценки. И все это время, вопреки происходящему, размеры и прибыли империй росли. Новой ситуация стала только тогда, когда началось систематическое сопротивление империи как западному миру. Незатухающие обиды на белого человека от Тихого океана до Атлантики слились в одно полномасштабное движение за независимость. Возникли панафриканские и паназиатские движения, которые было уже не остановить.

В межвоенный период боевые отряды не выступали еще полностью и открыто против Запада. Одни верили, что облегчение колониального гнета возможно через взаимодействие с христианством, другие полагали, что решением станет вестернизация. В Африке эти межвоенные усилия, согласно Бэзилу Дэвидсону, олицетворяли такие фигуры, как Герберт Маколей, Леопольд Сенгор, Кейсли-Хэйфорд, Сэмюэл Ахума[845]845
  Davidson B. Africa in Modem History: The Search for a New Society. London: Allen Lane, 1978. P. 178–180.


[Закрыть]. В арабском мире действующими лицами были Саад Заглул, Нури ас-Саид, Бишара аль-Хури[846]846
  Герберт Маколей (1864–1946) – нигерийский политик, инженер, музыкант, основатель нигерийского национализма; Леопольд Сенгор (1906–2001) – сенегальский поэт, культурный теоретик, первый президент Сенегала, один из теоретиков негритюда; Джозеф Эфраим Кейсли-Хэйфорд (1866–1930) – журналист, адвокат, один из основоположников панафриканизма; Сэмюэл Аттох-Ахума (1863–1921) – журналист, писатель, член методистской церкви; Саад Заглул (1859–1927) – египетский революционер и государственный деятель; Нури ас-Саид (1888–1958) – иракский политик, премьер-министр Ирака; Бишара аль-Хури (1890–1964) – первый президент Ливана.


[Закрыть]. Даже более поздние революционные лидеры, например Хо Ши Мин во Вьетнаме[847]847
  Хо Ши Мин (1890–1969) – вьетнамский революционер, партийный лидер.


[Закрыть], изначально полагали, что сохранение некоторых аспектов западной культуры может помочь в борьбе с колониализмом. Но их усилия и идеи получили такой слабый отклик в метрополии, что со временем политика сопротивления трансформировалась.