Текст книги "Культура и империализм"

Я сказал, что образ Крейтона – это кульминация изменений в персонификации британской власти в Индии, происходивших на протяжении нескольких поколений. Крейтону предшествовали первопроходцы и авантюристы конца XVIII века, такие как Уоррен Гастингс и Роберт Клайв, необычные методы управления которых и личные качества вынудили Англию подчинить неограниченную власть губернаторов законам Раджа. От Клайва и Гастингса Крейтон сохранил чувство свободы, готовность импровизировать, предпочтение неформальных отношений. На смену безжалостным первопроходцам пришли Томас Мунро и Маунтстюарт Элфинстоун[664]664
  Томас Мунро (1761–1827) – шотландский солдат, колониальный администратор; Маунтстюарт Элфинстоун (1779–1859) – шотландский политический деятель, историк. Автор книг об Афганистане и Индии.


[Закрыть], реформаторы и объединители, ставшие одними из первых чиновников высшего ранга, во власти которых сквозило что-то похожее на экспертное знание. Для многих великих ученых служба в Индии стала отличной возможностью изучить чужую культуру – здесь можно упомянуть сэра Уильяма «Азиата» Джонса, Чарльза Уилкинса, Натаниэля Холхэда, Генри Колбрука, Джонатана Дункана[665]665
  Чарльз Уилкинс (1749–1836) – английский востоковед, основатель Азиатского общества; Натаниэль Холхэд (1751–1830) – английский востоковед; Генри Колбрук (1765–1837) – английский востоковед, математик; Джонатан Дункан (1756–1811) – губернатор Бомбея.


[Закрыть]. Они в основном работали на торговые компании и, кажется, не ощущали так, как Крейтон (и Киплинг), что работа в Индии такая же структурированная и экономичная (в буквальном смысле слова), как управление целостной системой.

Крейтон руководствуется нормами беспристрастного управления, базирующегося не на личных предпочтениях (как это было у Клайва), а на законах, принципах порядка и контроля. Крейтон олицетворяет тезис, что нельзя править Индией, не зная Индии, а узнать Индию означает понять способ ее действия. Такое понимание сформировалось в период генерал-губернаторства Уильяма Бентинка и опиралось на ориенталистские и утилитаристские принципы: управлять как можно большим количеством индийцев с наибольшей выгодой (как для индийцев, так и для британцев)[666]666
  Stokes E. The English Utilitarians and India. Oxford: Clarendon Press, 1939; Bearce. British Attitudes Towards India. P. 153–174. Об образовательной реформе Бентинка см.: Viswanathan. Masks of Conquest. P. 44–47.


[Закрыть]. Но это понимание всегда оставалось ограниченным непреложным фактом британской имперской власти, отделявшим губернатора от простых смертных, для которых вопросы добродетели и стыда, правоты и неправоты оставались эмоционально сложными и важными. А для персоны, олицетворявшей британскую власть в Индии, главным было не отделение добра от зла или сохранение и изменение чего-либо на основании этого, а работоспособность явления. Главным оставался вопрос о том, помогает знание страны или препятствует в управлении чужеземной общиной. Поэтому Крейтон вполне удовлетворяет Киплинга, представлявшего себе идеальную Индию, неизменную и притягательную, составной частью империи. В этом и состоит власть, которую можно вручить.

В знаменитой статье «Место Киплинга в истории идей» Ноэль Аннан[667]667
  Ноэль Аннан (1916–2000) – британский офицер разведки, исследователь, историк.


[Закрыть] выдвигает тезис, что представления Киплинга об обществе были схожи с воззрениями новых социологов – Дюркгейма, Вебера и Парето[668]668
  Эмиль Дюркгейм (1858–1917) – французский социолог; Макс Вебер (1864–1920) – немецкий социолог, историк, оказал большое влияние на сложение теории социальных наук; Вильфредо Парето (1848–1923) – итальянский социолог, философ, занимался проблемой индивидуального выбора, популяризировал термин «элита» в социологическом анализе.


[Закрыть],

рассматривавших общество как переплетение групп; и именно паттерн поведения, неосознанно устанавливаемый этими группами, скорее, чем воля отдельных людей или чего-то размытого, вроде класса, культурной или национальной традиции, изначально определял действия людей. Они задавались вопросом, как эти группы создавали порядок или нестабильность в обществе, в то время как их предшественники отвечали на вопрос, способствуют ли те или иные группы прогрессу общества[669]669
  Annan N. Kipling’s Place in the History of Ideas. // Victorian Studies 3. No. 4. June 1960. P. 323.


[Закрыть].

Далее Аннан говорит, что Киплинг был схож с основателями современного социологического дискурса, поскольку он считал, что эффективное управление Индией зависит от «сил общественного контроля [религии, закона, обычая, договора, морали], навязывавших индивидам свои правила, которые те могли нарушить только на свой страх и риск». В британской имперской теории стало практически общим местом, что Британская империя отличалась в лучшую сторону от Римской строгостью своей системы, где превалировали порядок и закон, в то время как в Римской доминировали идеи грабежа и выгоды. Этот тезис выдвигают и Кроумер в «Древнем и современном империализме», и Марлоу в «Сердце тьмы»[670]670
  См. сноски 1 и 2 на с. 12 главы 2.1 «Нарративные и социальные пространства».


[Закрыть]. Крейтон это прекрасно понимает, и именно поэтому он работает с мусульманами, бенгальцами, афганцами и тибетцами, никак внешне не унижая их верования и не относясь свысока к их особенностям. Для Киплинга было естественной находкой изобразить Крейтона ученым, специальность которого подразумевает тщательную работу со сложными сообществами, а не простым колониальным бюрократом или алчным барыгой. Киплинг наделяет Крейтона олимпийским спокойствием, теплым, но отстраненным отношением к людям, эксцентричным внешним видом, создавая образ идеального индийского чиновника.

Крейтон не только руководит большой игрой (конечным бенефициаром которой, разумеется, будет «Кайзер-и-Хинд»[671]671
  Императрица Индии – название титула королевы Виктории.


[Закрыть], или Императрица и ее британский народ), но и работает рука об руку с автором романа. Если пытаться выписать составную точку зрения Киплинга, то больше всего ее элементов мы найдем именно в Крейтоне. Как и Киплинг, Крейтон уважает разделение внутри индийского общества. Когда Махбуб Али говорит Киму, что тот никогда не должен забывать, что он сахиб, то он выступает как доверенный, опытный подчиненный Крейтона. Как и Киплинг, Крейтон никогда не нарушает иерархию, привилегии и правила каст, религии, народов и рас, не делают этого и люди, работающие на него. К концу XIX века так называемый «порядок старшинства», который начинался, по словам Джеффри Мурхауса[672]672
  Джеффри Мурхаус (1931–2009) – английский журналист, писатель.


[Закрыть], с признания «четырнадцати разных уровней статуса», расширился до «шестидесяти одного, причем некоторые предназначались для одного человека, тогда как другие – для множества людей»[673]673
  Moorhouse G. India Britannica. London: Paladin, 1984. P. 103.


[Закрыть]. Мурхаус размышляет о том, что отношения любви-ненависти между британцами и индийцами вытекали из сложных иерархических отношений, существовавших у обоих народов. «Каждый улавливал базовые социальные позиции другого и не только понимал их, но и подсознательно уважал как любопытный вариант собственной иерархии»[674]674
  Moorhouse G. India Britannica. London: Paladin, 1984. P. 102.


[Закрыть]. Подобного рода рассуждения воспроизводятся во многих местах «Кима». Киплинг терпеливо составляет реестр различных рас и каст Индии, подтверждая всеобщее согласие с доктриной расового разделения, и описывает линии и обычаи, которые едва ли может с легкостью преодолеть чужак. В «Киме» каждый оказывается одновременно чужаком для других групп и составной частью своей.

Крейтон высоко оценивает способности Кима – его быстроту ума, умение менять облик и ориентироваться в любой ситуации; мы видим, что автора интересует этот сложный, хамелеонистый персонаж, легко впутывающийся в любую интригу, приключение или эпизод и так же легко из них выпутывающийся. И наконец финальная аналогия – между большой игрой и романом в целом. Способность разглядеть всю Индию с позиции контролируемого наблюдения – это первая большая удача. Вторая – в том, чтобы иметь под рукой персонажа, умеющего с легкостью пересекать границы и вторгаться на чужие территории, маленького Друга всего Мира. Это и есть Ким О’Хара. Помещая Кима в центр романа (подобно тому, как мастер шпионажа Крейтон помещает мальчика в центр большой игры), Киплинг подчиняет Индию и наслаждается ей так, как никакой империалист даже и не мечтал.

Что это означает в рамках такой кодифицированной и жесткой структуры, как реалистический роман конца XIX века? Наряду с Конрадом, Киплинг относится к тем авторам художественных произведений, герои которых принадлежат к заманчивому и необычному миру приключений в дальних странах и личной харизмой. Ким, лорд Джим и Курц обладают сильной волей, предвосхищая таких более поздних авантюристов, как Томас Лоуренс в «Семи столпах мудрости» и Перкен в «Королевской дороге» Мальро. Герои Конрада, даже погребенные необычной силой размышления и космической иронии, остаются в памяти как сильные, зачастую безбашенно смелые люди действия.

Киплинг и Конрад решают серьезные эстетические и критические задачи несмотря на то, что их произведения относятся к жанру империалистических приключений наряду с произведениями Хаггарда, Дойла, Чарльза Рида, Вернона Филдинга[675]675
  Возможно, речь идет о Генри Филдинге (1707–1754) – английском романисте.


[Закрыть], Джорджа Хенти[676]676
  Чарльз Рид (1814–1884) – британский романист и драматург; Джордж Хенти (1832–1902) – английский писатель и военный корреспондент.


[Закрыть] и десятков более мелких авторов.

Одним из способов осознать всю оригинальность Киплинга будет кратко вспомнить, кто был его современником. Мы настолько привыкли ставить его в один ряд с Хаггардом и Бакеном[677]677
  Джон Бакен (1875–1940) – шотландский писатель, историк, губернатор Канады.


[Закрыть], что забыли, что его можно справедливо сравнивать с Харди, Генри Джеймсом, Мередитом, Гиссингом, поздней Джордж Элиот, Джорджем Муром или Сэмюэлом Батлером[678]678
  Джордж Мередит (1828–1909) – английский романист, поэт викторианской эпохи; Джордж Гиссинг (1857–1903) – английский романист; Джордж Мур (1852–1933) – ирландский романист, критик; Сэмюэл Батлер (1835–1902) – английский романист.


[Закрыть]. Во Франции его современниками оказываются Флобер и Золя, даже Пруст и ранний Андре Жид. Но если произведения этих авторов чаще посвящены разочарованию и утрате иллюзий, то «Ким» совсем другой. Главный герой романа конца XIX века – это почти всегда человек, осознавший, что его/ее жизненный проект – прославиться, разбогатеть, добиться власти – оказался миражом, иллюзией, сном. Фредерик Моро в «Сентиментальном образовании» Флобера, Изабель Арчер в «Портрете дамы», Эрнест Понтифекс в «Пути всякой плоти» Батлера – юноши или женщины с горечью осознают, что их мечтам о достижениях, славе не суждено сбыться, и вместо этого они вынуждены мириться с низким статусом, предательством любимых и с отвратительным буржуазным миром, материалистичным и обывательским.

В «Киме» вы такого пробуждения не найдете. Самым показательным будет сравнение Кима с его почти современником Джудом Фоули, героем романа Томаса Харди «Джуд незаметный» (1894). Они оба – эксцентричные сироты, идущие вразрез с окружающей средой: Ким – ирландец в Индии, Джуд – не слишком одаренный сельский английский мальчик, больше интересующийся греческим языком, чем сельским хозяйством. Оба воображают ту жизнь, которая будет привлекательна для них, и пытаются достигнуть этой жизни через процесс обучения – Ким отправляется учеником вместе со странствующим монахом, а Джуд подает документы в университет. Но на этом сравнения заканчиваются. Джуд попадает в неловкую ситуацию, одну за другой, женится на не подходящей ему Арабелле, катастрофически влюбляется в Сью Брайдхед, заводит детей, совершающих самоубийство, и оканчивает свои дни всеми забытым человеком после нескольких лет душераздирающих метаний. Ким же, напротив, движется вверх от одного блестящего успеха к другому.

Однако здесь важно еще раз вернуться к сходствам между «Кимом» и «Джудом незаметным». Оба мальчика, Джуд и Ким, отличаются необычным происхождением. Ни один из них не является «нормальным» мальчиком, родители и семья не обеспечивают им беззаботную жизнь. В основе их неприятностей лежит проблема идентичности – кем быть, куда идти, чем заниматься. Поскольку они не могут быть такими, как все остальные, то кто же они? Они – неприкаянные искатели и странники, подобно Дон Кихоту, архетипическому герою жанра романа, который решительно отделяет мир романа своим падшим, несчастливым состоянием, «утраченным превосходством», как называет это состояние Лукач в «Теории романа», от счастливого, довольного собой мира эпоса. Каждый герой романа, пишет Лукач, пытается восстановить утраченный мир своего воображения, что в романе конца XIX века оказывается несбыточной мечтой[679]679
  Lukacs G. The Theory of the Novel. trans. Anna Bostock Cambridge. Mass.: MIT Press, 1971. P. 35 ff.


[Закрыть]. Джуд, как и Фредерик Моро, Доротея Брук, Изабель Арчер, Эрнест Понтифекс и многие другие, обречен на такую судьбу. В основе нереализованной мечты оказывается парадокс личной идентичности. Побег из социального дна подразумевал обещание свободы, но это оказалось невозможно. Структурная ирония проявляется в жесткой связке: ровно то, чего ты хочешь, ты не сможешь получить. Горечь и опрокинутые надежды в конце «Джуда незаметного» стали синонимами идентичности самого Джуда.

Ким вырывается из этого парализующего, обескураживающего тупика и потому предстает таким оптимистичным персонажем. Его действия, как и действия других героев имперской прозы, приводят к победам, а не поражениям. Он восстанавливает здоровье Индии, разоблачая и изгоняя зарубежных агентов. И частью его силы оказывается глубинное, почти инстинктивное знание своего отличия от окружающих его индийцев. У него есть особый амулет, подаренный в детстве, и в отличие от других мальчиков, с которыми Ким играет, он одарен предсказанием уникальной судьбы и хочет донести это предсказание до всех. Позднее он осознает свое положение сахиба, белого человека, и где бы он ни оказался, всегда находится человек, напоминающий ему о статусе сахиба с причитающимися этому статусу правами и привилегиями. Киплинг заставляет даже духовного наставника формулировать различия между белым и небелым человеком.

Но само по себе всё это еще не придает роману того замечательного чувства уверенности и радости. В сравнении с Джеймсом или Конрадом, Киплинг не настолько интроспективный автор, по имеющимся у нас свидетельствам, он не думал постоянно, как Джойс, о себе как Художнике. Сила его лучших текстов коренится в легкости и текучести, кажущейся естественности повествования и характеристик, и по вариативности своей творческой силы он соперничает с Диккенсом и Шекспиром. Язык для него, в отличие от Конрада, это не сопротивляющееся средство; он прозрачен, легко меняет интонацию и отражает нюансы, олицетворяя многообразие исследуемого Киплингом мира. Ким искрит остроумием и шутками, язык обеспечивает его энергией и привлекательностью. Во многих отношениях Ким похож на персонажей, написанных значительно раньше в XIX веке, например, Стендалем: Фабрис дель Донго и Жюльен Сорель обладают такой смесью жажды приключений и остроумия, которую Стендаль называет «испанистостью». Для Кима, как и для персонажей Стендаля, и в отличие от Джуда, мир полон возможностей, подобно тому, как остров Калибана «полон звуков / И голосов отрадных и безвредных»[680]680
  Шекспир. Буря. Акт III, сцена 2. Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].

Временами мир кажется спокойным, даже идиллическим. Мы знакомимся не только с суетливой витальностью Великого колесного пути, но и с гостеприимством, милой пасторальностью сцены en route[681]681
  В пути (фр.).


[Закрыть] со старым солдатом, когда группка путешественников мирно отдыхает:

Насекомые усыпляюще жужжали под горячими лучами солнца, ворковали голуби, сонно гудели колодезные колеса над полями. Лама начал говорить медленно и выразительно. Спустя десять минут старый воин слез с пони, чтобы лучше слышать, как он объяснил, и уселся на землю, обмотав повод вокруг запястья. Голос ламы срывался, паузы между периодами удлинялись. Ким был занят наблюдением за серой белкой. Когда маленький сердитый комочек меха, плотно прижавшийся к ветке, исчез, и проповедник и слушатель крепко спали. Резко очерченная голова старого воина покоилась у него на руке, голова ламы, запрокинутая назад, опиралась о древесный ствол и на фоне его казалась вырезанной из желтой слоновой кости. Какой-то голый ребенок приковылял к ним и, во внезапном порыве почтения, торжественно поклонился ламе, – но ребенок был такой низенький и толстый, что он свалился набок, и Ким расхохотался при виде его раскоряченных пухлых ножек. Ребенок, испуганный и возмущенный, громко разревелся[682]682
  Киплинг Р. Ким. С. 84–85.


[Закрыть].

В непосредственной близости от этой райской сцены устраивает свое «великолепное представление» Великий колесный путь, где, по словам старого солдата, «проходят люди всех родов и всех каст. <…> Брахманы и чамары[683]683
  Чамары – члены группы неприкасаемых, вынесены за пределы системы индуистских ритуальных каст (классов), известных как варны. Как правило, специализируются на кожевенном ремесле. Брахманы – варна (класс) жрецов.


[Закрыть], банкиры и медники, цирюльники и банья[684]684
  Банья – относятся к варне вайшья, представители баньи традиционно занимаются торговым ремеслом.


[Закрыть], паломники и горшечники – весь мир приходит и уходит. Для меня это как бы река, из которой меня вытащили, как бревно после паводка»[685]685
  Там же. С. 86.


[Закрыть].

По этому многолюдному, поразительно гостеприимному миру Киму помогает передвигаться его удивительная способность к перевоплощению. Сначала мы видим, как он лазит по древней пушке на площади Лахора, где она стоит и по сей день, – совсем как индийский мальчик среди других местных ребят. Киплинг скрупулезно перечисляет религию и происхождение каждого мальчика (мусульманин, индуист, ирландец), но также аккуратно показывает нам, что ни одна из этих идентичностей, возможно, ограничивая других мальчиков, не может служить препятствием для Кима. Ким легко переходит между диалектами, от одного набора ценностей и верований к другому. На протяжении книги Ким изъясняется на многих языках индийского общества: он говорит на урду, на английском (Киплинг очень смешно и по-доброму смеется над его англо-индийским диалектом), евразийском, хинди и бенгальском. Когда Махбуб говорит на пушту, Ким не теряется, когда лама говорит на тибетском, Ким его понимает. Киплинг, выступая в роли дирижера в этом вавилонском оркестре языков на подлинном Ноевом ковчеге санси, кашмирцев, акали, сикхов и многих других, проводит Кима в танце хамелеона среди всего этого, подобно тому, как великий актер, попадая в самые разные ситуации, везде чувствует себя как дома.

Как разительно отличается это всё от тусклого мира европейской буржуазии, атмосфера которого, как показывают все значимые литераторы, постоянно ухудшает качество повседневной жизни, уничтожает все мечты о страсти, успехе, экзотических приключениях. Проза Киплинга предлагает антитезу: свой мир, устроенный в Индии, где правят британцы, и потому ничто не сдерживает уехавшего европейца. «Ким» показывает, как белый сахиб может наслаждаться жизнью во всей ее сложности и богатстве. А отсутствие сопротивления европейскому вторжению, что подтверждается относительно безобидным передвижением Кима по стране, происходит, как я считаю, от его империалистических взглядов. То, что человек не может реализовать в своем западном мире, где попытка жить великой мечтой об успехе входит в противоречие с собственной посредственностью, а также коррупцией и упадком окружающего мира, он может реализовать за границей. Разве в Индии нельзя добиться всего? Быть любым? Безнаказанно ездить куда угодно?

Посмотрим, как маршрут странствий Кима влияет на структуру романа. Большинство его передвижений происходит внутри Пенджаба, по оси между Лахором и Амбалой – пограничным городом Соединенных провинций, где стоит английский гарнизон. Великий колесный путь, обустроенный выдающимся мусульманским правителем Шер-шахом[686]686
  Шер-шах Сури (1486–1545) – основатель династии Суридов, правил в Северной Индии, один из крупнейших реформаторов.


[Закрыть] в середине XVI века[687]687
  Как уже отмечалось выше, дорога на месте Великого колесного пути возникла задолго до Шер-хана, но Шер-хан вложил значительные средства в ее обустройство, высадил деревья по обочинам, построил караван-сараи. Поэтому он часто упоминается как архитектор этого пути.


[Закрыть], проходит от Пешавара до Калькутты, хотя лама никогда не уходит по нему южнее и восточнее Бенареса. Ким совершает поездки в Симлу, Лакнау и позднее – в долину Кулу. С Махбубом он отправляется на юг, до Бомбея, и на запад – в Карачи. Но в целом эти путешествия создают ощущение беззаботного блуждания. Поездки Кима размечены распорядком учебного года в школе Святого Ксаверия, но единственной серьезной темой, единственными эквивалентами временным границам служат а) поиск ламой Реки, который достаточно эластичен; б) преследование и окончательное изгнание зарубежных агентов, пытающихся устроить беспорядки на северо-западной границе. Здесь нет ни коварных ростовщиков, ни деревенских моралистов, ни подлых сплетен, ни отвратительных и бессердечных парвеню, кои присутствуют в романах великих современников Киплинга.

Свободная структура «Кима», основанная на роскошном географическом и пространственном богатстве территории, контрастирует с жесткой, неумолимо беспощадной темпоральной структурой европейских романов того же времени. Время, как утверждает Лукач в «Теории романа», это великий насмешник, почти действующее лицо в этих романах, поскольку оно тянет главного героя всё дальше в иллюзию и беспорядок, одновременно раскрывая безосновательность, пустоту, горькую мимолетность этих иллюзий[688]688
  Lukacs. Theory of the Novel. P. 125–26.


[Закрыть]. В «Киме» у вас создается впечатление, что время на стороне героя, потому что география позволяет ему перемещаться более или менее свободно. Разумеется, это чувствует Ким, это чувствует и полковник Крейтон, что видно по его терпению, по тем спорадическим, смутным моментам, когда он появляется и исчезает. Изобилие пространства, управляющее присутствие Британии, ощущение свободы, проистекающее из сочетания этих двух факторов, формируют удивительно позитивную атмосферу, которую излучают страницы романа. Это не мир, приводимый в движение грозящей катастрофой, как у Флобера или Золя.

На мой взгляд, легкость атмосферы романа следует из того, что Киплинг чувствовал себя в Индии как дома. Представители Раджа в «Киме» не испытывают проблем от того, что оказались «за границей»; Индия не вызывает у них ни лишних размышлений, ни дискомфорта. Франкоговорящие агенты Российской империи признают, что в Индии «мы до сих пор нигде еще не оставили своего следа. Нигде! Вот что меня расстраивает, понимаете ли?»[689]689
  Киплинг Р. Ким. С. 238.


[Закрыть], но британцы знают, что оставили, как и Харри-бабу, этот убежденный «восточник», занимающийся заговором выходцев из Российской империи по поручению Раджа, а не своего собственного народа. Когда русские нападают на ламу и рвут его карту, то они метафорически разрывают на части Индию, и Ким позднее исправляет это нарушение целостности. Киплинг постоянно играет с понятиями восстановления, излечения и целостности и решает эти проблемы географически: британцы вновь обретают власть над Индией, чтобы снова наслаждаться ее просторами и снова почувствовать себя здесь как дома.

Мы видим удивительное совпадение пристального внимания к географии Индии со стороны Киплинга с темой географии Алжира в произведениях Камю, созданных почти полвека спустя. Мне кажется, их поступки являются симптомами тайной, почти неосознаваемой болезни, а отнюдь не уверенности в себе. Если вы принадлежите какому-то месту, вам необязательно постоянно об этом говорить, как не подчеркивают это молчаливые арабы в «Постороннем», курчавые темнокожие в «Сердце тьмы» или многочисленные индийцы в «Киме». Но колониальная, то есть географическая апроприация требует таких оценочных суждений, и они становятся отличительным знаком имперской культуры, утверждающей себя в себе и для себя.

Географическая, пространственная доминанта в «Киме», отличная от преобладающей темпоральной в европейской прозе, обретает особую значимость благодаря политическим и историческим факторам: она выражает непоколебимые политические убеждения Киплинга. Он как бы говорит тем самым: Индия – наша, мы можем изучать ее самым спокойным, извилистым и плодотворным способом. Индия – «другая», но, что важно, при всех своих размерах и разнообразии она надежно удерживается британцами.

Киплинг проводит еще одну эстетическую аналогию, и мы также безусловно должны принять ее в расчет. Я говорю о смыкании большой игры Крейтона с неизбывной способностью Кима к перевоплощениям и приключениям. Киплинг поддерживает между ними прочную связь. Первое – это инструмент политической слежки и контроля, второе, на более глубинном, интересном уровне, это игра-фантазия человека, которому нравится думать, что всё возможно, что можно отправиться в любое место и быть там кем угодно. Лоуренс в «Семи столпах мудрости» повторяет эту фантазию раз за разом, когда напоминает нам, как он – голубоглазый английский блондин – передвигался среди арабов пустыни так, словно был одним из них.

Я называю это фантазией, потому что, как бесконечно напоминают нам Киплинг и Лоуренс, никто, по крайней мере никто из их белых и небелых современников в колониях, не забывает о том, что «игра в туземца» или большая игра зависят от скалоподобных оснований европейского могущества. Неужели был какой-то туземец, которого голубоглазый Лоуренс или зеленоглазый Ким смогли обмануть и сойти за местного? Сомневаюсь в этом, равно как и сомневаюсь в том, что хоть один белый мужчина или одна белая женщина, жившие в эпоху европейского империализма, забывали об абсолютной пропасти в силе между белыми правителями и туземными подданными и о том, что эта пропасть неизменна, что она коренится в экономических, политических и культурных реалиях.

Ким, положительный мальчик, передвигающийся по всей Индии, не замечая границ, ночуя на крышах, в палатках и сельских домах, при этом постоянно отвечает за устойчивость британской власти, которую олицетворяет большая игра Крейтона. Мы видим это так явно сегодня, потому что со времен, когда «Ким» был написан, Индия обрела независимость, равно как и Алжир уже после выхода «Имморалиста» Андре Жида и «Постороннего» Камю стал независимым от Франции. Читая эти великие произведения имперского периода ретроспективно и полифонически, вместе с другими историями и традициями, противоречащими им, читая их в свете деколонизации, мы нисколько не умаляем их великой эстетической силы, не упрощаем их, сводя к империалистической пропаганде. Однако еще более серьезной ошибкой было бы читать их вне тесной связи с теми фактами власти, которые создали для них почву и возможности.

Киплинг придумывает большую игру как способ контроля Британией территории Индии, и это в деталях совпадает с фантазиями перевоплощения Кима, где он оказывается одновременно и в Индии, и в качестве лекаря ее разрывов, которых, очевидно, не произошло бы, если бы не британский империализм. Мы должны читать этот роман как реализацию большого кумулятивного процесса, который достигает кульминации в последние годы XIX века, если брать период до независимости Индии: с одной стороны, это контроль над Индией, с другой – любовь и восхищенное внимание к ее мельчайшим деталям. Совмещение политической власти, достигаемой в результате первого, и эстетического, психологического удовольствия от реализации второго и сделали возможным британский империализм. Киплинг хорошо это понимал, в отличие от многих его поздних читателей, не готовых принять неудобную, даже неприятную истину. И дело не только в общем признании Киплингом британского империализма, но и в само́м империализме в этот конкретный исторический момент, когда он практически забыл о динамике, о человеческой и секулярной истине: Индия существовала до появления там европейцев, европейцы силой установили контроль над Индией, а сопротивление индийцев этой силе неизбежно приведет к освобождению от британского порабощения.

Читая «Кима» сегодня, мы должны разглядеть великого мастера, в каком-то смысле ослепленного своим пониманием Индии, смешавшего те пестрые и тонкие реалии, которые он там видел, с представлением об их постоянстве и архетипичности. Киплинг берет достоинства романа и старается притянуть их к этой весьма туманной цели. Ирония произведения великого мастера состоит в том, что ему не вполне удается это затуманивание, и его попытка использовать роман с этой целью только подтверждает его эстетическую целостность. «Ким» – это, разумеется, не политический трактат. Ключевое значение книги, которое мы должны вынести из его чтения сегодня, это выбор Киплингом формы романа, и его главный персонаж – Ким О’Хара, глубоко включенный в Индию, которую Киплинг любил, но не смог сделать до конца своей. Тогда мы сможем читать «Кима» как великий документ эпохи и важную эстетическую веху на пути к полуночи между 14 и 15 августа 1947 года, к тому моменту, дети которого сделали многое для переосмысления наших представлений о богатстве прошлого и его сложных проблемах.