Текст книги "Культура и империализм"

VI
Туземцы под контролем

Я постарался сосредоточиться на тех аспектах современной европейской культуры, которые империализм использовал, когда его политика достигла успеха, и при этом описать, как получилось, что имперская Европа не захотела или не смогла увидеть в себе империалиста, а при этом неевропейцы в тех же условиях видели в европейцах только империалистов. «Для туземцев, – пишет Фанон, – объективность всегда была направлена против них»[690]690
  Fanon F. The Wretched of the Earth. trans. Constance Farrington, 1961; rprt. New York: Grove, 1968. P. 77. О подтверждении справедливости этой претензии и роли дискурса легитимации и объективации в империализме см.: Jara F., Magana E. Rules of Imperialist Method. // Dialectical Anthropology 7. No. 2. September 1982. P. 115–136.


[Закрыть].

Более того, можно ли говорить о том, что империализм настолько въелся в Европу XIX века, что стал совершенно неотличим от культуры в целом? В чем состоит значение слова «империалист», когда его применяют к джингоистским произведениям Киплинга или к его более изящным литературным творениям, или когда так говорят о его современниках Теннисоне и Рёскине? Каждый ли культурный артефакт теоретически пропитан империализмом?

Два ответа напрашиваются сами собой. Нет, должны сказать мы, такие концепты, как «империализм», обладают генерализирующим свойством, которое маскирует с неприемлемой степенью неточности увлекательную гетерогенность культуры западных метрополий.

Когда речь идет о вовлеченности в развитие империализма, следует проводить строгое разграничение между двумя видами произведений культуры. Так, к примеру, мы можем сказать, что при всем своем нелиберальном отношении к Индии Джон Стюарт Милль был более сложным и просвещенным мыслителем в оценках понятия «империя», чем Карлейль или Рёскин. Поведение Милля в деле Эйра было принципиальным и – ретроспективно – достойным восхищения. То же самое справедливо и в отношении Конрада и Киплинга в сравнении с такими литераторами, как Бакен или Хаггард. И все-таки утверждение, что культуру не следует рассматривать как часть империализма, может использоваться как тактическое средство, мешающее установить серьезную связь между ними. При внимательном взгляде на культуру и империализм мы можем различить несколько отдельных форм взаимоотношений, а также, с выгодой для себя, провести такие связи, которые обогатят и обострят наше чтение великих текстов культуры. Парадокс состоит в том, что европейская культура не становится менее сложной, богатой или интересной, когда поддерживает многие аспекты имперского опыта.

Рассмотрим Конрада и Флобера, писателей, работавших во второй половине XIX века. Первый открыто занимался темой империализма, тогда как второй был вовлечен в нее имплицитно. Несмотря на все различия оба писателя схожим образом выделяли персонажей, обладавших способностью к изоляции и окружению себя созданными самолично структурами, что напоминало колонизатора в центре управляемой им империи. Аксель Хейст в «Победе»[691]691
  Роман Дж. Конрада (1915).


[Закрыть] и святой Антоний в «Искушении святого Антония»[692]692
  Повесть Г. Флобера (1874).


[Закрыть] уходят в место, где они, как хранители магического всеобщего закона, осваивают враждебный мир, очищенный от следов сопротивления, и начинают его контролировать. Такие одиночные бегства имеют длительную историю в прозе Конрада: Альмайер и Курц на Внутренней станции, Джим – в Патусане, и наиболее памятный случай – Чарльз Гулд в Сулако; у Флобера эта тенденция нарастает после «Мадам Бовари». Но в отличие от Робинзона Крузо на его острове, эти модерные версии империалистов, предпринимающих попытки самоискупления вины, обречены на страдание от постороннего вмешательства, а то, что они пытаются изгнать со своих островов, проникает к ним тем или иным способом. Но поражает скрытое влияние имперского контроля в образном мире одинокой имперскости у Флобера в сравнении с открытыми репрезентациями того же самого у Конрада.

В рамках кода европейской прозы эти вмешательства в имперский проект служат реалистичными напоминаниями о том, что никто в реальности не может сбежать от мира в свою, частную версию реальности. И снова очевидна отсылка к Дон Кихоту, равно как и к институциональным аспектам романной формы, где странствующий индивид обычно принуждается к порядку и наказывается в интересах корпоративной идентичности. В явном колониальном мире Конрада вторжение совершают европейцы, и они предстают составной частью структуры повествования, ретроспективно подчиняющейся европейскому тщательному изучению, толкованию и критике. Это можно увидеть и в раннем «Лорде Джиме», и в более поздней «Победе»: белый человек, идеалист или эскапист (Джим, Хейст) живет своей жизнью в донхкихотском уединении, в его пространство вторгаются мефистофельские эманации, авантюристы, чьи последующие злодеяния ретроспективно изучаются белым рассказчиком.

Примером другого рода служит «Сердце тьмы». Аудиторию Марлоу составляют англичане, а Марлоу сам проникает в частную область Курца как пытливый западный ум, пытающийся придать смысл апокалиптическому откровению. Большинство читателей справедливо обращают внимание на скептицизм Конрада относительно колониального предприятия, но они редко подмечают, что, пересказывая историю своего африканского путешествия, Марлоу повторяет и подтверждает действия Курца: восстанавливает в Африке европейскую гегемонию, историзируя ее оригинальность и помещая ее в рамки нарратива. Дикари, нетронутая природа, земля, покрытая щелкающими раковинами, – всё это пробуждает у Марлоу потребность поместить колонии на имперскую карту, включить в перекрывающую всё темпоральность письменной истории, какими бы сложными и запутанными ни были результаты этих действий.

Наиболее близкими Марлоу историческими персонажами, если брать выдающихся людей, были сэр Генри Мэн и сэр Родерик Мерчисон[693]693
  Родерик Мерчисон (1792–1871) – шотландский геолог.


[Закрыть], прославившиеся масштабными культурными и научными работами, постигаемыми исключительно в имперском контексте. Великий труд Мэна «Древнее право» (1861) изучает структуру права в примитивном патриархальном обществе, увязывающего привилегии с фиксированным «статусом». Оно не могло стать модерным, пока не произошла его трансформация на «договорной» основе. Мэн зловещим образом предсказывает историю смещения Европы от «суверенного» к административному надзору, изложенную Фуко в «Надзирать и наказывать». Различие состоит в том, что для Мэна империя стала своеобразной лабораторией, доказывающей его гипотезу, а Фуко рассматривал как доказательство своей теории использование «Паноптикона» Бентама в европейских исправительных заведениях. Мэн, назначенный членом Совета вице-короля в Индии, рассматривал свое пребывание на Востоке как «расширенное полевое исследование». Он боролся с утилитаристами по вопросам радикальной реформы индийского законодательства (и написал об этом две сотни статей) и видел свою задачу в идентификации и охране индийцев, которых можно спасти от «статуса» и вывести к договорной основе британской политики как тщательно выпестованную элиту. В работе «Сельские общины» (1871) и позднее, в своих Ридовских лекциях[694]694
  Годичные публичные лекции в Кембридже. Статус «Ридовского лектора» выдавался вице-президентом Кембриджа. Получили свое название в честь сэра Роберта Рида, главного судьи по общегражданским искам на рубеже XV–XVI вв. Рид оставил колледжу Иисуса в Кембридже деньги на четыре стипендии лекторам, с 1858 г. стипендия выдавалась одному лектору, но на годичный цикл лекций. Мэн получил стипендию в 1875 г. и прочел курс «Результаты индийских наблюдений для европейской мысли».


[Закрыть], Мэн разворачивал теорию, удивительно напоминающую теорию Маркса: феодализм в Индии, с которым боролся британский колониализм, был неизбежной стадией развития; со временем, утверждал Мэн, феодальный правитель устанавливает базис для частной собственности и позволяет возникнуть прототипу буржуазии.

Не менее поразительный Родерик Мерчисон был солдатом, затем стал геологом, географом, секретарем Королевского географического общества. Как указывает Роберт Стаффорд, автор захватывающего очерка о жизни и карьере Мерчисона, с учетом его военного прошлого, безапелляционного консерватизма, непомерной самоуверенности и воли, выдающегося научного и стяжательского рвения, его подход к работе геолога неизбежно стал напоминать захватывающую всё и вся армию, кампании которой добавили власти и глобального охвата Британской империи[695]695
  Stafford R. Scientist of Empire: Sir Roderick Murchison. Scientific Exploration and Victorian Imperialism. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. Более ранние примеры в Индии см.: Vicziany M. Imperialism. Botany and Statistics in Early Nineteenth-Century India: The Surveys of Francis Buchanan 1762–1829. // Modern Asian Studies 20. No. 4 1986. P. 625–660.


[Закрыть]. Где бы он ни оказывался – в Британии, России, Европе или же на островах Антиподов, в Африке и Индии, – работой Мерчисона была империя. «Путешествия и колонизация остаются такими же руководящими страстями англичан, как и во времена Рэйли и Дрейка», – сказал он однажды[696]696
  Stafford. Scientist of Empire. P. 208.


[Закрыть].

В своих повестях Конрад воссоздает имперскую манеру втягивать в себя целый мир и представляет выгоды от этого процесса, одновременно подчеркивая его несводимую парадоксальность. Его историзующий взгляд перекрывает другие истории, содержащиеся в последовательности нарратива; его динамика одобряет Африку Курца и Марлоу, несмотря на их радикальную эксцентричность, как объекты превосходящего западного (но проблемного) конститутивного понимания. Но все-таки, как я уже говорил, многое в нарративе Конрада посвящено тому, что ускользает от явного выражения, – джунгли, отчаянные аборигены, великая река, великолепие Африки, неизъяснимая тайная жизнь. Вторым из двух поводов для аборигена произнести членораздельное слово становится момент, когда он просовывает «наглую черную голову» в дверной проем, чтобы объявить о смерти Курца, как будто только европеец может послужить достаточным предлогом для африканца, чтобы произнести какую-то связную речь. За вычетом признания существенных африканских отличий нарратив Марлоу описывает африканский опыт как еще одно доказательство всемирной значимости Европы; Африка отступает в общем смысле, словно бы после ухода Курца на ее месте снова возник пробел, который имперская воля пытается заполнить.

Предполагалось, что читатели Конрада, его современники, не будут задаваться вопросом, что произошло с туземцами. Какая им была разница, как именно Марлоу придает всему смысл, поскольку без его нарочито модного повествования не было бы истории, достойной рассказа, сцены, достойной представления, власти, достойной консультирования. Оставался один небольшой шаг до описания королем Леопольдом своей Международной ассоциации Конго[697]697
  Король Бельгии Леопольд II (1835–1909) в 1879 г. основал ассоциацию, заменившую Комитет изучения Верхнего Конго и направленную на экономическое районирование и разработку ресурсов бассейна реки Конго. В 1885 г. на конференции в Берлине перешла в личное владение короля Леопольда, создавшего в Конго Свободное государство. Просуществовало до 1908 г.


[Закрыть] – «оказание вечных и бескорыстных услуг делу прогресса»[698]698
  Stengers J. King Leopold’s Imperialism. // Roger Owen and Bob Sutcliffe. eds. Studies in the Theory of Imperialism. London: Longmans, 1972. P. 260. См. также: Ascherson N. The King Incorporated: Leopold II in the Age of Trusts. London: Allen & Unwin, 1963.


[Закрыть], – организации, охарактеризованной одним почитателем в 1885 году как «наиблагороднейший и самоотверженный план африканского развития, когда-либо предпринятый в прошлом и будущем».

Чинуа Ачебе, хорошо известный критик Конрада, недостаточно глубоко погружается в тонкости его ранней прозы, которые стали более заметными в поздних произведениях Конрада, таких как «Ностромо» и «Победа», не имеющих отношения к Африке[699]699
  Achebe. Hopes and Impediments.


[Закрыть]. В «Ностромо» мы видим историю Костагуаны, представителя белой семьи с грандиозными планами, безжалостного и суицидальными склонностями. Ни местные индейцы, ни испанцы из правящих классов Сулако не предлагают достойной альтернативы: Конрад относится с тем же достойным сожаления презрением, какой он проявлял в отношении темнокожих Африки или крестьян Юго-Восточной Азии. В конце концов, аудиторию Конрада составляли европейцы, и его проза должна была не подвергать сомнению, а подтверждать этот факт и укреплять его в сознании, даже несмотря на проступающий личный скептицизм, разъедающий эти убеждения. Сходная динамика заметна и у Флобера.

Несмотря на всю утонченность и прозрачность, инклюзивные культурные формы, включающие в свой сюжет периферийную, неевропейскую сцену, обладают заметным идеологическим и избирательным (даже репрессивным) оттенком, когда дело касается туземцев, равно как и вся красочность колониальной живописи XIX века[700]700
  Nochlin L. The Imaginary Orient. // Art in America May 1983. P. 118–131, 187–191. В продолжение статьи Ноклин см. замечательную диссертацию, написанную в Бостонском университете: Porterfield T. B. Art in the Service of French Imperialism in the Near East. 1798–1848: Four Case Studies. Ann Arbor: University Microfilms, 1991.


[Закрыть] была идеологической и репрессивной, несмотря на свой «реализм»: она эффективно не дает слова Другому, постулирует различие как идентичность, изображает регионы через оккупационные режимы, а не через пассивных жителей. Интересный вопрос, было ли вообще хоть какое-то сопротивление такому прямому имперскому нарративу, как у Конрада? Или консолидированное видение Европы было непробиваемым? Или ему невозможно было сопротивляться или противостоять внутри Европы?

Как показывают А. П. Торнтон, Портер[701]701
  Арчибальд Пэтон Торнтон (1921–2004) – историк, автор книги «Имперская идея и ее враги: изучение британской власти»; Бернард Джон Портер (род. 1941) – британский историк, почетный профессор Университета Ньюкасла.


[Закрыть] и Гобсон[702]702
  Thornton A. P. The Imperial Idea and Its Enemies: A Study in British Power. 1959; rev. ed. London: Macmillan, 1985; Porter B. Critics of Empire: British Radical Attitudes to Colonialism in Africa. 1895–1914. London: Macmillan, 1968; Hobson. Imperialism. О Франции см.: Ageron Ch.-R. L’Anticolonialisme en France de 1871 à 1914. Paris: Presses universitaires de France, 1973.


[Закрыть], европейский империализм на самом деле способствовал развитию европейской оппозиции во второй половине XIX века. К примеру, аболиционисты Энтони Троллоп и Голдуин Смит[703]703
  Энтони Троллоп (1815–1882) – английский романист Викторианской эпохи; Голдуин Смит (1823–1910) – британский историк и журналист.


[Закрыть] были относительно заметными фигурами среди многих других личностей и групп. Однако такие люди, как Фруд, Дильк и Сили, представляли значительно более влиятельную и успешную проимперскую культуру[704]704
  Bodelsen. Studies in Mid–Victorian Imperialism. P. 147–214.


[Закрыть]. Миссионеры, хотя и они в XIX веке действовали временами в качестве агентов той или иной имперской державы, иногда были способны смягчить худшие эксцессы колонизаторов, как утверждает Стивен Нейл[705]705
  Стивен Чарльз Нейл (1900–1984) – британский англиканский священник и исследователь истории церкви.


[Закрыть] в работе «Колониализм и христианские миссии»[706]706
  Neill St. Ch. Colonialism and Christian Missions. London: Lutterworth. 1966. Работа Нейла очень общая, и утверждения в ней необходимо дополнять и проверять большим количеством детальных работа о деятельности миссионеров. См., например, о Китае: Rubinstein M. A. The Missionary as Observer and Image Maker: Samuel Wells Williams and the Chinese. // American Studies Taipei 10. No. 3. September 1980. P. 31–44; и The Northeastern Connection: American Board Missionaries and the Formation of American Opinion Toward China: 1830–1860. // Bulletin of the Institute of Modern History Academia Sinica. Taiwan. July 1980.


[Закрыть]. Нельзя отрицать, что европейцы принесли технологические новинки – паровые двигатели, телеграф и даже образование, и для некоторых туземцев польза от этого сохранялась и за пределами колониального периода, хотя и не без негативных аспектов. Но ошеломительная чистота имперского похода в «Сердце тьмы» – когда Марлоу признаёт, что он всегда испытывал страсть к заполнению больших белых пятен на карте, – остается поразительной, конститутивной реальностью культуры империализма. Своей импульсивной силой это поведение напоминает современных писателю исследователей и империалистов – Родса, Мерчисона и Стэнли. Нет никакой попытки минимизации того разрыва власти, который был установлен империализмом и продолжался в колониальном режиме. Конрад подчеркивает его не только в содержании, но и в форме 17-страничного отчета Курца в Общество по подавлению туземных обычаев: заявленная цель принести цивилизацию и свет знаний в эти темные земли одновременно и противоречит, и логически эквивалентна прагматической задаче: «извести дикарей», которые не смогут сотрудничать или готовы поддерживать идеи сопротивления. В Сулако Гоулд одновременно и владелец шахты, и человек, который планирует взорвать здание. Логическая связь необязательна: имперское видение дозволяет распоряжаться жизнью и смертью туземцев одновременно.

Разумеется, в реальности невозможно заставить всех туземцев исчезнуть, и на самом деле они постепенно вторгаются в имперское сознание. Вслед за этим возникают планы по отделению туземцев – африканцев, малайцев, арабов, берберов, индийцев, непальцев, яванцев, филиппинцев – от белого человека по расовому и религиозному признаку, затем обозначение их как народов, требующих европейского присутствия, будь то в форме колониального вторжения или наставнических речей, с тем чтобы воспитать их и приучить к работе. В результате возникает проза Киплинга, позиционирующая жителя Индии как творение, нуждающееся в британском опекунстве, одним из проявлений которого служит нарратив, охватывающий и ассилимирующий Индию, поскольку без Британии Индия погрязла бы в коррупции и отсталости. Здесь Киплинг повторяет хорошо известные взгляды Джеймса и Джона Стюарта Миллей, а также других утилитаристов, служивших в Индийском Доме[707]707
  См.: Bearce. British Attitudes Towards India. P. 65–77. и Stokes. English Utilitarians and India.
  Индийский Дом – студенческая резиденция, существовавшая с 1905 по 1910 год в Лондоне. Предоставляла стипендии индийской молодежи для получения высшего образования в Англии.


[Закрыть].

С другой стороны, у нас имеется смутный дискурс колониального капитализма, берущий истоки в либеральной политике «свободной торговли» (а также в евангелической литературе), в котором праздный туземец снова фигурирует как индивид, природная испорченность и распущенность нравов которого требуют европейского покровительства. Мы видим этот дискурс в заметках таких колониальных чиновников, как Галлиени, Юбер Лиоте, лорд Кроумер, Хью Клиффорд и Джон Боуринг[708]708
  Джозеф Галлиени (1849–1916) – администратор французских колоний, прервал 350-летнюю монархию на острове Мадагаскар; Хью Клиффорд (1866–1941) – колониальный администратор; Джон Боуринг (1792–1872) – британский колониальный администратор.


[Закрыть]: «У него широкие ладони, а большие пальцы на ногах хорошо гнутся благодаря опыту лазанья по деревьям, нырянию и другим активным занятиям. <…> Впечатления, производимые на него, мимолетны, он плохо удерживает в памяти происходящие или произошедшие события. Спроси его о возрасте, он не будет способен ответить: кем были его предки. Он не знает и не желает знать. <…> Его ведущий порок – лень, она же составляет его счастье. Работу, требуемую по необходимости, он выполняет неохотно»[709]709
  Цит. по: Alatas S. H. The Myth of the Lazy Native: A Study of the Image of the Malays. Filipinos and Javanese from the Sixteenth to the Twentieth Century and Its Function in the Ideology of Colonial Capitalism. London: Frank Cass, 1977. P. 59.


[Закрыть]. Тот же дискурс мы видим и на страницах монографий академических колониальных ученых, например историка экономики Клайва Дэя, писавшего в 1904 году: «На практике обнаружилась невозможность обеспечения службы туземного [яванского] населения любыми призывами к стремлению совершенствоваться или повысить свои стандарты. Ничто, кроме немедленного материального вознаграждения, не могло нарушить их праздную рутину»[710]710
  Alatas S. H. The Myth of the Lazy Native: A Study of the Image of the Malays. Filipinos and Javanese from the Sixteenth to the Twentieth Century and Its Function in the Ideology of Colonial Capitalism. London: Frank Cass, 1977. P. 62.


[Закрыть]. Эти описания превращали в товар туземцев и их труд и приукрашивали актуальные исторические условия, замалчивая факты каторжного труда и сопротивления[711]711
  Alatas S. H. The Myth of the Lazy Native: A Study of the Image of the Malays. Filipinos and Javanese from the Sixteenth to the Twentieth Century and Its Function in the Ideology of Colonial Capitalism. London: Frank Cass, 1977. P. 223.


[Закрыть].

Но эти тексты также замалчивали, утаивали реальную власть наблюдателя, который по причинам, обусловленным только властью и альянсом с духом всемирной истории, мог говорить о туземных народах словно бы с невидимой, суперобъективной позиции, используя протоколы и лексику новых наук, чтобы заменить «туземную» точку зрения. Вот как пишет об этом, к примеру, Ромила Тапар[712]712
  Ромила Тапар (род. 1931) – индийская специалистка по истории.


[Закрыть]:

История Индии стала одним из средств продвижения тех интересов. Традиционная индийская историография, с ее упором на исторические биографии и хроники, в основном игнорировалась. Европейские тексты по истории Индии были попыткой создать свежую историческую традицию. Историографический паттерн индийского прошлого, сложившийся в колониальный период XVIII–XIX веков, был, вероятно, схож с паттернами, сформировавшимися в историографиях других колониальных обществ[713]713
  Thapar R. Ideology and the Interpretation of Early Indian History. // Review 5. No. 3 Winter 1982. Р. 390.


[Закрыть].

Даже такие оппозиционные мыслители, как Маркс и Энгельс[714]714
  Фридрих Энгельс (1820–1895) – историк, политик, основоположник марксизма.


[Закрыть], говорили примерно на том же языке, что и британские или французские государственные деятели. Оба политических лагеря опирались на колониальные документы, полностью замкнутый дискурс ориентализма и гегелевский взгляд на Восток и Африку как на территорию статичную, деспотическую, не играющую большой роли в мировой истории. Когда 17 марта 1857 года Энгельс говорил об алжирских маврах как «робкой расе», потому что их смогли подавить, но «сохранившей тем не менее свою жестокость и мстительность, поскольку в моральном отношении они стоят очень низко»[715]715
  Marx K., Engels F. On Colonialism. Articles from the New York Tribune and Other Writings. New York: International, 1972. P. 156.


[Закрыть], то он почти дословно вторил французской колониальной доктрине. Конрад точно так же использовал колониальные шаблоны про ленивых туземцев, как и Маркс с Энгельсом, разворачивавшие свои теории о невежестве и суеверии жителей Востока и Африки. Это второй аспект непроговариваемого имперского желания. Поскольку если упорно материалистичные туземцы преобразуются из угодливых существ в людей второго сорта, тогда и колонизатор превращается в невидимого писца, который пишет отчеты о Другом и в то же время настаивает на своей научной беспристрастности (как отметила Кэтрин Джордж[716]716
  George K. The Civilized West Looks at Africa: 1400–1800. A Study in Ethnocentrism. // Isis 49. No. 155. March 1958. P. 66, 69–70.


[Закрыть]) и постоянном улучшении условий жизни, характера и обычаев примитивных народов в результате контактов с европейской цивилизацией[717]717
  Об определении «примитивных народов» с помощью этой методологии см.: Torgovnick. Gone Primitive. P. 3–41. См. также: Mees R. L. Social Science and the Ignoble Savage. Cambridge: Cambridge University Press, 1976.


[Закрыть].

На пике могущества империализма в начале XX века мы наблюдаем конъюнктурное слияние между историзующими шаблонами дискурсивного письма в Европе, с одной стороны, постулирующего мир как среду универсально доступную транснациональной безличной проверке, и колонизированным миром – с другой. Объектом этого консолидированного видения всегда оказывается жертва или крайне несвободный персонаж, находящийся под постоянной угрозой строгого наказания несмотря на все свои достоинства, оказанные услуги или достижения. Онтологически он исключен за то, что не обладает такими достоинствами, как завоевавший его, наблюдающий и цивилизующий иноземец. Для колонизатора аппарат освоения требует неустанных усилий по его поддержанию. Для жертвы империализм предлагает две альтернативы: служить или быть уничтоженным.

VII
Камю и французский имперский опыт

И всё-таки не все империи были одинаковыми. Французская империя, не менее, чем британская, заинтересованная в прибыли, плантациях и рабах, подпитывалась, говоря словами одного из самых знаменитых историков этой империи, идеей «престижа»[718]718
  Brunschwig. French Colonialism. P. 14.


[Закрыть]. Ее разнообразные владения приобретались (а иногда и терялись) в течение трех веков, ведомые излучаемым «гением», а именно «высшим призванием» Франции, как писали Делавиньет и Шарль-Андре Жюльен[719]719
  Робер Делавиньет (1897–1976) – высокопоставленный чиновник колониальной администрации; Шарль-Андре Жюльен (1891–1991) – французский журналист и историк, занимавшийся историей Магреба.


[Закрыть], составители увлекательного труда «Строители заморской Франции»[720]720
  Delavigne R., Julien Ch. A. Les Constructeurs de la France d’outre-mer. Paris: Corea, 1946. P. 16. Интересная работа о тех же персоналиях: African Proconsuls: European Governors in Africa. eds. L. H. Gann and Peter Duignan. New York: Free Press, 1978. См. также: Rosenblum M. Mission to Civilize: The French Way. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1986.


[Закрыть]. Их галерея персонажей начинается с Шамплена и Ришелье, продолжается грозным завоевателем Алжира проконсулом Бюжо, создателем Французского Конго Бразза, усмирителем Мадагаскара Гальени и Лиоте, одним из величайших, наряду с Кроумером, европейских правителей среди арабских мусульман[721]721
  Самуэль де Шамплен (1567–1635) – французский навигатор, картограф, дипломат; кардинал Ришелье (1585–1642) – политический деятель; Тома Робер Бюжо (1784–1849) – генерал-губернатор Алжира, маршал Франции; Пьер Саворньян де Бразза (1852–1905) – итало-французский путешественник.


[Закрыть]. В великом ассимиляционном предприятии можно увидеть мало сходства с британским «чиновничьим взглядом» и гораздо больше персонального французского стиля.

Не так важно, что это может быть только вопрос французского самовосприятия, поскольку постоянство и регулярность призыва были движущими силами в оправдании территориальных захватов до, во время и после их совершения. Когда Сили, чья знаменитая, вызвавшая много восторгов и комментариев книга была переведена на французский в 1885 году, пишет о Британской империи, что она возникла машинально, он всего лишь описывает настроение, в высшей степени отличное от того, какое разделяли французские имперские авторы.

Как показывает Аньес Мёрфи[722]722
  Аньес Мёрфи (1912–1995) – профессорка истории в колледже Сан-Диего для женщин.


[Закрыть], Франко-прусская война 1870 года непосредственно стимулировала развитие во Франции географических обществ[723]723
  Murphy A. The Ideology of French Imperialism. 1817–1881. Washington: Catholic University of America Press, 1968. P. 46 and passim.


[Закрыть]. Географические знания и исследования были тесно связаны с дискурсом империи и ее завоеваниями, а в популярности таких людей, как Эжен Этьен (основатель Колониальной группы[724]724
  Полное название – Колониальная группа внешней политики Палаты депутатов. Включала 91 депутата.


[Закрыть] в 1892 году)[725]725
  Эжен Этьен (1844–1921) – французский политик, министр обороны в 1913 г., уроженец Алжира.


[Закрыть] можно увидеть развитие французской имперской теории почти до статуса точной науки. Если следовать Жирарде, то после 1872 года у французских властей появилась стройная политическая доктрина колониальной экспансии. С 1880 по 1895 год французские колониальные владения увеличились с 1 до 9,5 миллиона квадратных километров, а население колонизированных территорий выросло с 5 до 50 миллионов[726]726
  Girardet R. L’Idée coloniale en France. 1871–1962. Paris: La Table Ronde, 1972. P. 44–45. См. также: Persell S. M. The French Colonial Lobby. Stanford: Hoover Institution Press, 1983.


[Закрыть]. На Втором международном конгрессе географических наук в 1875 году присутствовали президент Республики, президент Ассамблеи, а вступительная речь адмирала де ла Росьер – Ле Нури[727]727
  Камилль Клеман де ла Росьер – Ле Нури (1813–1881) – французский офицер, герой осады Парижа 1870 г., политик и географ.


[Закрыть] выразила преобладающее настроение всего заседания: «Господа, Провидение продиктовало нам обязательства по изучению земли и ее покорению. Это высшее поручение стало одной из непреложных обязанностей, пронизывающих наши умы и действия. География, наука, вдохновляющая на столь прекрасную преданность, во имя которой принесено столько жертв, стала философией Земли»[728]728
  Цит. по: Murphy. Ideology of French Imperialism. P. 25.


[Закрыть].

После 1880 года расцвели социология (вдохновленная Ле Боном[729]729
  Густав Ле Бон (1841–1931) – антрополог, социолог, психолог.


[Закрыть]), психология (заложенная Леопольдом де Соссюром[730]730
  Леопольд де Соссюр (1866–1925) – китаист, офицер морского флота.


[Закрыть]), история и, конечно, антропология, и многие из этих дисциплин достигли пика на международных Колониальных конгрессах (1889, 1894 и так далее) или в рамках отдельных мероприятий, например Международного конгресса колониальной социологии 1890 года или Конгресса этнографических наук в Париже, состоявшегося в 1902 году. Целые регионы мира становились объектом ученого колониального взгляда. Рэймонд Беттс[731]731
  Реймон Ф. Беттс (1925–2007) – специалист по истории французского колониализма, исследователь деколонизации.


[Закрыть] упоминает, что Revue internationale de sociologie посвятил годовой номер 1900 года Мадагаскару, а 1908 года – Лаосу и Камбодже[732]732
  Betts R. F. Assimilation and Association in French Colonial Theory. 1840–1914. New York: Columbia University Press, 1961. P. 88.


[Закрыть]. Французская имперская стратегия, начинавшаяся в эпоху Революции с теории колониальной ассимиляции, теперь распалась на теорию расовых типов Гюстава Ле Бона, выделившего примитивные, низшие, промежуточные и высшие расы; философию чистой силы Эрнеста Сейера; систематику колониальной практики Альбера Сарро и Поля Леруа-Больё[733]733
  Эрнест-Антуан Сейер (1866–1955) – французский писатель и журналист; Альбер Сарро (1872–1962) – дважды премьер-министр Третьей республики.


[Закрыть], принцип доминирования Жюля Армана[734]734
  Я анализирую этот материал в приложении к теориям национальной идентичности, мобилизованной на нужды империализма в конце XIX в., в: Nationalism. Human Rights. and Interpretation. // Freedom and Interpretation. ed. Barbara Johnson New York: Basic Books, 1992.


[Закрыть]. Туземцы и их территории рассматривались не как сущности, которые можно сделать французскими, а как владения, неизменные характеристики которых требуют отделения и подчинения, даже если это не исключало «цивилизаторской миссии». Под влиянием Фуйе, Клозеля и Жирана[735]735
  Альфред Фуйе (1838–1912) – французский философ; Франсуа Клозель (1860–1918) – колониальный администратор, развивал антропологические исследования совместно с Морисом Делафоссом (1870–1926); Эмиль Жиран (1846–1902) – колониальный администратор.


[Закрыть] эти идеи превратились в язык, а в имперских царствах – в практику, очень схожую с наукой управления низшими видами, заботу о ресурсах и людях, ответственность за судьбы которых Франция взяла на себя. Как утверждает Рене Монье в книге «Социология колоний»[736]736
  Рене Монье (1887–1951) – французский социолог.


[Закрыть], отношения Франции с Алжиром, Сенегалом, Мавританией и Индокитаем были ассоциацией на основе «иерархического партнерства»[737]737
  Betts. Association and Assimilation. P. 108.


[Закрыть], но Беттс справедливо указывает, что, несмотря на эти теории, «империализм устанавливался силой, а не по приглашению, и в долгосрочной перспективе все указанные благородные доктрины были успешны, только пока действовал этот ultima ratio»[738]738
  Финальный довод (лат.).


[Закрыть], [739]739
  Betts. Association and Assimilation. P. 174.


[Закрыть].

Если сравнить дискуссии об империи во Франции и реалии имперских завоеваний, то поражаешься количеству нестыковок и насмешек судьбы. Прагматические соображения всегда позволяли таким людям, как Лиоте, Гальени, Федерб, Бюжо[740]740
  Луи Федерб (1818–1889) – французский генерал, губернатор Сенегала.


[Закрыть] – генералам, проконсулам, администраторам, – действовать с позиции силы и драконовскими методами. Политики, в частности Жюль Ферри, формулировавшие имперскую политику постфактум и во время завоеваний, резервировали за собой право постулирования целей, ограничивавших туземцев «в непосредственном управлении… и защите национального наследия»[741]741
  Girardet. L’idée coloniale en France. P. 48.


[Закрыть]. Для лоббистов и тех, кого мы сегодня называем публицистами, – от авторов романов и шовинистов до чиновников-философов, – Французская империя была связана исключительно с французской национальной идентичностью, ее блеском, цивилизационной энергией, особым путем географического, социального и исторического развития. Всё это никак не сочеталось и не пыталось соответствовать повседневной жизни на Мартинике, Мадагаскаре, в Габоне или Алжире и было, мягко говоря, сложно для туземцев. К тому же другие империи – Германия, Голландия, Британия, Бельгия, США – теснили Францию, оказываясь с ней на грани войны (Фашодский кризис[742]742
  В 1898 г. Британия и Франция оспаривали право контроля за нижним течением Нила (деревня Фашода в Судане). Оба государства были на грани войны (британцы превосходили французский экспедиционный отряд стократно), но столкновения удалось избежать.


[Закрыть]), ведя переговоры (Аравия, 1917–1918 годы), угрожая ей или стремясь ее превзойти[743]743
  Об одном небольшом эпизоде в имперском соревновании с Англией см.: Hourani A. T. E. Lawrence and Louis Massignon. Его же: Islam in European Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 116–128. См. также: Andrew Ch. M., Kanya-Forstner A. S. The Climax of French Imperial Expansion. 1914–1924. Stanford: Stanford University Press, 1981.


[Закрыть].

В Алжире, при всем непостоянстве политики французских властей после 1830 года, шел непреклонный процесс превращения Алжира во Францию. Сначала у туземцев забрали землю и заняли их дома; затем французские поселенцы взяли под контроль леса с пробковым дубом и месторождения минералов. Затем, как описывает этот процесс Прохазка[744]744
  Давид Прохазка – историк колониализма из Университета Иллинойса.


[Закрыть] в случае с Аннабой (позднее получившей название Бон), «они перемещали алжирцев и заселили Бон европейцами»[745]745
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 85. Прекрасное исследование того, как французские социологи и урбанисты использовали Алжир как место для экспериментов и дизайна: Wright G. The Politics of Design in French Colonial Urbanism. Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 66–84. В последних главах этой книги анализируется воздействие этих планов на Марокко, Индокитай и Мадагаскар. Самое полное исследование этого: Abu-Lughod J. Rabat: Urban Apartheid in Morocco. Princeton: Princeton University Press, 1980.


[Закрыть]. На протяжении нескольких десятилетий после 1830 года «награбленный капитал» управлял экономикой, местное население сократилось, а количество поселенцев выросло. Формировалась дуальная экономика: «Европейскую экономику можно в целом сравнить с капиталистической, в центре которой стоит компания, тогда как алжирскую экономику можно уподобить базарно-ориентированной, докапиталистической»[746]746
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 124.


[Закрыть]. Поэтому пока «Франция воспроизводила себя в Алжире»[747]747
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 141–142.


[Закрыть], алжирцы были обречены на маргинальность и бедность. Прохазка сравнивает рассказ французского колониста о Боне с историей, изложенной алжирским патриотом, чья версия событий в Аннабе выглядит так, «словно читаешь французского историка, вывернутого наизнанку»[748]748
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 255.


[Закрыть].

Арно снова и снова, поперек всего, трубит о прогрессе, который принесли в Бон французы после того беспорядка, что там оставили алжирцы. Но «старый город» не следует трогать не потому, что он грязен, а потому, что «только он позволяет гостю… лучше понять величие и красоту задачи, решенной французами в этой стране, в этом прежде пустынном месте, бесплодном, почти лишенном природных ресурсов, в этой маленькой убогой арабской деревне, едва насчитывавшей полторы тысячи жителей[749]749
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 254.


[Закрыть].

Неудивительно, что главу об Алжирской революции 1954–1962 годов в своей книге об Аннабе Х’сен Дердур[750]750
  Х’сен Дердур (1911–1997) – финансист, историк, руководитель театра в Боне.


[Закрыть] назвал «Алжир, заключенный всемирного концлагеря, рвет колониализм на куски и добивается свободы»[751]751
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 255.


[Закрыть].

Рядом с Боном, в 25 километрах, находится деревня Мондови, заложенная в 1849 году «красными» рабочими, привезенными властями из Парижа (избавляясь таким образом от политически неблагонадежных элементов) и наделенными землей, экспроприированной у местных алжирцев. Исследование Прохазки показывает, как Мондови росла в качестве винодельческого сателлита Бона и превратилась в то место, где в 1913 году родился Альбер Камю, сын «испанской поденщицы и французского работника в винном погребе»[752]752
  Prochaska D. Making Algeria French: Colonialism in Bône. 1870–1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 70.


[Закрыть].

Камю – автор Французского Алжира, справедливо обладающий статусом мировой знаменитости. Но и, как у Остин веком ранее, из произведений Камю просто убраны факты имперской реальности, там, где их было бы ожидаемо увидеть; как и у Остин, у него остался отделяемый этос, этос, предполагающий универсальность и гуманизм, идущий радикально вразрез с описаниями географического места действия в романе. Фанни владеет одновременно Мэнсфилд-парком и плантациями на Антигуа; Франция владеет Алжиром и в том же нарративном потоке обеспечивает удивительное экзистенциальное одиночество Мерсо.

Камю играет особую роль в ужасных колониальных беспорядках, сопровождавших французскую деколонизацию XX века. Он принадлежит к тем поздним имперским фигурам, которые не только застали золотой век империи, но и переживали сегодняшний день как «универсалистский» автор, обладающий корнями в «ныне забытом» колониализме. Еще более любопытны его ретроспективные взаимоотношения с Джорджем Оруэллом. Как и Оруэлл, Камю прославился, занимаясь темами, популярными в 1930–1940-е годы: фашизм, Гражданская война в Испании[753]753
  Гражданская война в Испании (1936–1939) – борьба республиканцев и националистов, завершившаяся победой последних.


[Закрыть], сопротивление наступлению фашизма, проблемы бедности и социальной несправедливости, трактуемые с социалистических позиций, отношения между писателями и политиками, роль интеллектуала. Оба славились ясностью, простотой стиля, – вспомним, что Ролан Барт в «Нулевой степени письма» (1953)[754]754
  Ролан Барт (1915–1980) – французский эссеист; «белое письмо» – форма литературного минимализма 1950-х гг.


[Закрыть] называл стиль Камю «белым письмом»[755]755
  Barthes R. Le Degré zéro de l’écriture. 1953; rprt. Paris: Gonthier, 1964. P. 10.


[Закрыть], – а также ясной искренностью политических формулировок. Оба прошли через период трансформации в послевоенные годы с не слишком оптимистичными результатами. Оба интересны посмертно, поскольку созданные ими нарративы описывают ситуации, которые при ближайшем рассмотрении оказываются совершенно другими. Художественное изучение Оруэллом британского социализма было воспринято как провидческое теми, кому оно нравилось, и симптоматичным – теми, кому не нравилось, в рамках полемики времен холодной войны; нарративы Камю, посвященные Сопротивлению и экзистенциальному противостоянию, которые некогда, казалось, противостояли смерти и нацизму, сегодня могут быть прочтены как часть споров о культуре и империализме.

Даже после мощного разбора социальных взглядов Оруэлла Рэймондом Уильямсом интеллектуалы слева и справа до сих регулярно спорят о его принадлежности[756]756
  Williams R. George Orwell. New York: Viking, 1971. Особенно р. 77–78.


[Закрыть]. Был ли он неоконсерватором, опередившим свое время, как провозглашает Норман Подгорец, или он был героем левых, как более обоснованно утверждает Кристофер Хитченс[757]757
  Норман Подгорец (род. 1930) – американский редактор консерватор, писатель; Кристофер Хитченс (1949–2011) – британский журналист, автор книг об культуре и литературе.


[Закрыть]?[758]758
  Hitchens Ch. Prepared for the Worst. New York: Hill & Wang, 1989. P. 78–90.


[Закрыть] Камю сегодня оказался несколько в стороне от англо-американских споров, но его цитируют в спорах о терроризме и колониализме как критика, политического моралиста и прекрасного литератора[759]759
  Майкл Вальцер изображает Камю примерным интеллектуалом, потому что он боялся терроризма и противостоял ему, а также любил свою мать: Walzer. Albert Camus’s Algerian War. // The Company of Critics: Social Criticism and Political Commitment in the Twentieth Century New York: Basic Books, 1988. P. 136–152.


[Закрыть]. Параллель между Камю и Оруэллом состоит в том, что оба стали моделями для своих культур, моделями, значение которых коренится в непосредственной силе контекста их происхождения, но выходит далеко за его пределы. Это очень хорошо заметно по описанию Камю, сделанному ближе к концу ловкой демистификации, проведенной Конором Крузом О’Брайеном в книге, во многих отношениях похожей на статью об Оруэлле в «Современных мастерах» Рэймонда Уильямса. О’Брайен пишет: