Текст книги "Культура и империализм"

Как лучше всего охарактеризовать эту позицию? Среди ученых есть единодушное мнение, что вплоть до 1870-х годов британская политика (к примеру, опираясь на взгляды раннего Дизраэли) состояла не в расширении империи, а «в удержании и сохранении ее для защиты от распада»[340]340
  Platt D. C. M. Finance. Trade and Politics in British Foreign Policy. 1815–1914. Oxford: Clarendon Press, 1968. P. 357.


[Закрыть]. Центральная роль в этой задаче отводилась Индии, которая уже приобрела статус удивительной устойчивости в «чиновничьей» мысли. После 1870 года (Шумпетер цитирует речь Дизраэли 1872 года в Хрустальном дворце[341]341
  Речь идет о принципах консерватизма, высказанных премьер-министром Дизраэли на съезде своей партии (тори). Речь была произнесена в здании Хрустального дворца, стеклянном павильоне, построенном к выставке 1851 г. Упоминает об этом Джозеф Шумпетер (1883–1950) – американский экономист и социолог.


[Закрыть] как символ агрессивного империализма, «коронная фраза внутренней политики»[342]342
  Schumpeter J. Imperialism and Social Classes. trans. Heinz Norden New York: Augustus M. Kelley, 1951. P. 12.


[Закрыть]) защита Индии (параметры которой постоянно расширялись) и оборона от держав-конкурентов, в частности России, требовали расширения Британской империи в Африку, на Ближний и Дальний Восток. Так, осваивая один сегмент земного шара за другим, «Британия действительно озаботилась сохранением того, что у нее уже было, – пишет Плэтт, – и всё, что она приобретала, необходимо было для сохранения остального. Она принадлежала к партии les satisfaits,[343]343
  Удовлетворенные (фр.).


[Закрыть] но была вынуждена сражаться всё яростнее, чтобы остаться в этом статусе, а терять ей становилось всё больше»[344]344
  Platt. Finance. Trade and Politics. P. 359.


[Закрыть]. «Чиновничья позиция» в британской политике была принципиально осторожной; как утверждают Рональд Робинсон и Джон Галлахер, переосмыслившие тезис Плэтта, «Британия хотела бы расширять торговлю и влияние, если могла, но имперское правление – только если должна»[345]345
  Robinson R., Gallagher J., Denny A. Africa and the Victorians: The Official Mind of Imperialism. 1961; new ed. London: Macmillan, 1981. P. 10. Яркое ощущение того, какой эффект этот тезис оказал на научное обсуждение империи, см. в: William Roger Louis. ed. Imperialism: The Robinson and Gallagher Controversy. New York: Franklin Watts, 1976. Фундаментальная компиляция всего поля исследований: Robin Winks. ed. The Historiography of the British Empire-Commonwealth: Trends, Interpretations, and Resources. Durham: Duke University Press, 1966. Две компиляции, упомянутые Уинксом на p. 6: Historians of India. Pakistan and Ceylon. ed. Cyril H. Philips. и Historians of South East Asia. ed. D. G. E. Hall.


[Закрыть]. Не следует забывать или принижать значение того, что индийская армия трижды использовалась в Китае в 1829–1856 годах, как минимум однажды – в Персии (1856), Эфиопии и Сингапуре (1867), Гонконге (1868), Афганистане (1878), Египте (1882), Бирме (1885), Нгассе (1893), Судане и Уганде (1896)[346]346
  Вероятно, имеются в виду Первая (1839–1842) и Вторая (1856–1860) опиумные войны, Англо-персидская война (1856–1857) за контроль над Гератом, Британская карательная экспедиция в Абиссинию (1867–1868), Вторая англо-афганская война (1878–1880), Англо-египетская война (1882), Третья англо-бирманская война (1885–1887); первая война с матабеле (1892–1894), завоевание Судана (1896–1899).


[Закрыть], напоминают нам исследователи.

Оплотом британской политики была, конечно, не только Индия, но также сама Британия (где Ирландия представляла отдельную колониальную проблему) и так называемые «белые колонии» – Австралия, Новая Зеландия, Канада, Южная Африка и даже бывшие американские владения. Постоянные вложения и текущее поддержание британских заморских и ближайших территорий не имели близких аналогов в Европе и Америке, где поражения, внезапные приобретения и потери происходили значительно чаще.

Резюмируя, можно сказать, что британская власть была устойчивой и постоянно укреплялась. В близкой, связанной культурной сфере эта власть прорабатывалась и артикулировалась в форме романа, центральное и постоянное присутствие которого в культуре не имеет аналогов в других странах. Однако нам необходимо быть максимально скрупулезными. Роман – это не фрегат и не банковский чек. Роман возникает сперва как результат усилий автора и уже во вторую очередь – как объект, прочитанный аудиторией. Со временем романы аккумулируются и становятся тем, что Гарри Левин[347]347
  Гарри Левин (1912–1994) – американский литературовед, специалист по сравнительному литературоведению.


[Закрыть] метко назвал «литературная институция», но они не теряют ни статуса отдельного события, ни своей специфической плотности как элемент длительного предприятия, признанного и принятого читателями и другими писателями. Но при всей своей социальной роли романы нельзя свести к определенному социологическому течению, и их нельзя судить эстетически, культурно и политически только как вспомогательную форму проявления классовой борьбы, идеологии или поисков выгоды.

Вместе с тем роман – это не просто продукт одинокого гения (как пытается доказать школа современных критиков, в частности Хелен Вендлер[348]348
  Хелен Вендлер (род. 1933) – американская специалистка по литературоведению.


[Закрыть]), чтобы рассматривать его только как проявление ничем не обусловленного творчества. В нескольких недавних критических трудах, в частности в работах «Политическое бессознательное» Фредрика Джеймисона[349]349
  Фредерик Джеймисон (род. 1934) – философ, литературовед и марксист; Дэвид Миллер (род. 1950) – писатель, литературовед, поэт из Австралии.


[Закрыть] и «Роман и политика» Дэвида Миллера[350]350
  Jameson F. The Political Unconscious: Narrative as a Socially Symbolic Act. Ithaca: Cornell University Press. 1981; Miller D. A. The Novel and the Police. Berkeley: University of California Press, 1988. См. также: Ridley H. Images of Imperial Rule. London: Croom Helm, 1983.


[Закрыть], роман в целом и нарратив в особенности показаны как регулярный социальный элемент западноевропейских обществ. Но в этих ценных в других отношениях описаниях отсутствуют намеки на актуальный мир, в котором существуют романы и нарративы. Статус английского писателя подразумевал нечто специфическое, отличающееся от статуса, скажем, французского или португальского писателя. Для британского писателя «заграница» ощущалась как что-то размытое, неуклюжее, или как что-то экзотичное и удивительное, или каким-то способом «наше», где мы контролируем, «свободно» торгуем или подавляем туземцев, если те осмеливаются на открытое военное или политическое сопротивление. Роман во многом способствовал этим ощущениям, этой позиции и отсылкам и стал основным элементом консолидированного видения, или чиновничьего культурного взгляда на земной шар.

Я хотел бы уточнить, как происходил вклад романа в этот процесс и как роман не замедлил, не притормозил более агрессивное и массовое проявление империалистических чувств после 1880 года[351]351
  MacKenzie J. Propaganda and Empire: The Manipulation of British Public Opinion. 1880–1960. Manchester: Manchester University Press, 1984. – Прекрасный разбор того, как эффективна было народная культура в официальный век империи. См. также: MacKenzie. ed. Imperialism and Popular Culture. Manchester: Manchester University Press, 1986. О более тонких манипуляциях с английской национальной идентичностью в тот же период см.: Colls R., Dodd Ph. eds. Englishness: Politics and Culture. 1880–1920. London: Croom Helm, 1987. См. также: Samuel R. ed. Patriotism: The Making and Unmaking of British National Identity. 3 vols. London: Routledge, 1989.


[Закрыть]. Романы стали отображением реальности для читателей либо на самой ранней, либо на самой поздней стадии читательского опыта: они разрабатывают и поддерживают реальность, унаследованную от других романов, реартикулируемую и заново пропагандируемую в соответствии с положением, талантом и предустановками своего создателя. Плэтт справедливо подчеркивает «сохранение» в «чиновничьем взгляде». Это значимо и для автора романов: английские романы XIX века подчеркивают длительность существования Англии в противовес революционным пертурбациям. Более того, романы никогда не выступают за отказ от колоний, они принимают стратегическую точку зрения, согласно которой в колониях, как только они попадают в орбиту британского владычества, это господство становится видом нормы, и так сохраняется на протяжении длительного времени.

Перед нами постепенно выстраивается картина, где Англия – социально, политически, морально дифференцированная в бесконечно мелких деталях – находится в центре, а ряд заморских территорий, связанных с ней, – на периферии. Постоянство британской имперской политики на протяжении XIX века (то есть – нарратив) идет рука об руку с процессом создания романов, главной целью которого была не постановка новых вопросов, не привлечение внимания или пробуждение интереса, а сохранение империи более или менее нетронутой. Редко какой автор романов интересовался колониями глубже, чем уровень простого упоминания, как мы видим это в «Ярмарке тщеславия» или «Джейн Эйр» относительно Индии или в «Больших надеждах» в отношении Австралии. Идея, в соответствии с общими принципами свободной торговли, заключалась в том, чтобы далекие территории были доступны для использования, по усмотрению романиста, для относительно простых целей – иммиграция, обогащение или ссылка. Например, в конце романа «Тяжелые времена» Тома отправляют в колонию на корабле. Только уже ближе к концу XIX века империя стала главным объектом внимания в произведениях Хаггарда, Киплинга, Дойла или Конрада, а также появилась в дискурсе этнографов, колониальных чиновников, в экономической теории, историографии неевропейских регионов, а также в рамках таких специальных дисциплин, как ориентализм, изучение экзотики и психология масс.

Непосредственные следствия из этой медленной и стабильной структуры оценок и отсылок, выраженной романом, весьма разнообразны. Я выделю четыре. Во-первых, историко-литературные. Можно увидеть необычную органическую преемственность между более ранними нарративами, которые обычно не считаются имеющими отношение к империи, и более поздними, которые эксплицитно рассказывают о ней. Остин, Теккерей, Дефо, Скотт и Диккенс подготовили появление Киплинга и Конрада, которые, в свою очередь, интересным образом связаны со старшими современниками Харди и Джеймсом, обычно лишь случайно упоминаемыми в связи с заморскими экспонатами, представленными более оригинальными коллегами-романистами. Но и по формальным характеристикам, и по содержанию произведений все они принадлежат к одной и той же культурной среде, а различия между ними – это лишь отклонения, акценты, детали.

Во-вторых, структура оценок и отсылок поднимает вопрос о власти. Сегодняшняя критика не может и не должна внезапно придавать роману законодательную или прямую политическую власть: мы должны помнить, что романы вносят свой вклад в медленный, двигающийся бесконечно малыми шагами политический процесс, который проясняет, укрепляет, возможно, даже иногда случайно двигает вперед восприятие и оценки Англии и мира. Поразительно, что в романе этот мир никогда не рассматривается иначе как подчиненный, а присутствие Англии – всегда регуляторное и нормативное. Удивительная новизна суда над Азизом в «Поездке в Индию»[352]352
  «Поездка в Индию» – роман Форестера 1924 г.


[Закрыть] состоит в том, что Форстер признаёт, что «тонкие рамки суда» не могут устоять, потому что это «иллюзия», сочетающая британскую власть (реально) с беспристрастным правосудием в отношении индийцев (нереально). Соответственно, он с готовностью (и даже с чем-то вроде тревожного нетерпения) растворяет эту сцену в индийской «сложности», которая предстала перед нами двадцатью четырьмя годами ранее в киплинговском «Киме». Главное различие между ними состоит в том, что сопротивление туземцев, так нарушающее покой, стало очевидно Форстеру. Форстер не мог игнорировать то, что Киплинг с легкостью инкорпорировал (так, например, даже знаменитый «Бунт» 1857 года он считал скорее актом непослушания, а не серьезным вызовом индийцев британскому правлению).

Невозможно осознать, что роман подчеркивает и признает отсутствие паритета в силе, пока читатели сами не заметят признаки этого в отдельных произведениях, пока история романа рассматривается как единое целое с длительным успешным предприятием. Подобно тому, как прочность и непоколебимость «чиновничьего взгляда» на британские владения поддерживалась на протяжении всего XIX столетия, так же буквально поддерживалось и эстетическое (а следовательно, культурное) восприятие заморских земель как части романа, иногда случайной, иногда – очень значимой. Это «консолидированное видение» проявлялось в целой серии пересекающихся утверждений, которыми поддерживалось единодушие взглядов. Это происходило в рамках определенного канала передачи информации или дискурса (роман, путевые заметки, этнография), а не в рамках, навязанных извне, и, следовательно, предполагало согласованность, сотрудничество, добровольность, но необязательность явной поддержки политической повестки, по крайней мере, до последних годов XIX века, когда имперская программа стала более ярко выраженной и в большей мере стала темой прямой государственной пропаганды.

Третий пункт легче всего показать с помощью короткой иллюстрации. Аллюзии на Индию встречаются на протяжении всей «Ярмарки тщеславия», но все они не более чем побочные проявления изменения судьбы Бекки или взглядов Доббина, Джозефа и Амелии. Однако на протяжении всего романа нас держат в курсе напряженных отношений между Англией и Наполеоном, достигающих своей кульминации в битве при Ватерлоо[353]353
  Битва при Ватерлоо (1815) – решающий разгром армии Наполеона армиями Седьмой коалиции (Британской и Прусской) после возвращения французского императора из первого изгнания. Битва привела к захвату Парижа и второму отречению Наполеона. История напряженных отношений лидера французов с Великобританией включает в себя континентальную блокаду торговли и попытку захватить Британские острова. Известна также борьба Наполеона с британцами за Мальту. Именно по этим причинам Великобритания принимала участие в нескольких коалициях против Франции в период Наполеоновских войн. После завершения боевых действий Наполеон отправился в ссылку на остров Св. Елены (принадлежавший британской короне).


[Закрыть]. Это измерение едва ли делает «Ярмарку тщеславия» романом, эксплуатирующим то, что Генри Джеймс позднее назовет «международной темой», хотя Теккерей и принадлежит к тому же клубу авторов готических романов, что и Уолпол, Рэдклифф или Льюис[354]354
  Хорас Уолпол (1717–1797) – британский писатель, антиквар, член либеральной партии (вигов); Энн Редклиф (1764–1823) – английская романистка, пионерка готического романа; Матью Грегори Льюис (1775–1818) – английский драматург и романист.


[Закрыть], помещавшие сюжеты своих произведений за границу. И все-таки я буду утверждать, что Теккерей, как и все крупные английские романисты середины XIX века, принял глобальный взгляд на мир и, по сути, не мог игнорировать (и в большинстве случае не игнорировал) обширные владения Британии за морями. Как мы уже видели в небольшом цитируемом ранее фрагменте из «Домби и сына», внутренний порядок был тесно связан, определен и даже расцвечен специфическим английским порядком за границей. Романисты уравнивали удержание власти и привилегий за границей с сопоставимыми формами активности на родине, будь то плантации сэра Томаса Бертрама на Антигуа или, столетие спустя, каучуковые владения Уилкокса в Нигерии.

Когда мы внимательно читаем романы, то получаем более детальное, тонкое представление, чем то грубое «глобальное» имперское видение, которое я описывал выше. Из этого вытекает четвертое следствие того, что я называю структурой оценок и отсылок. Настаивая на целостности авторского произведения и отказываясь собирать вклад разных отдельных авторов в общую схему, мы должны признать, что структура, связывающая романы друг с другом, не существует за пределами собственно романов, и это означает, что каждый получает свой отдельный конкретный опыт «заграницы» только в конкретных романах; и наоборот – только отдельные романы могут оживить, артикулировать, воплотить отношения между Англией и, к примеру, Африкой. Это обязывает критиков читать и анализировать, а не только кратко излагать и судить произведения, пересказываемое содержание которых они могут счесть политически и морально достойным осуждения. С одной стороны, когда Чинуа Ачебе в своей знаменитой статье критикует расизм Конрада, он ничего не говорит о тех ограничениях, которые накладывал на Конрада роман как эстетическая форма. С другой стороны, Ачебе показывает, что он понимает, как эта форма работает, когда в своих собственных романах он переписывает, дотошно и оригинально, самого Конрада[355]355
  Претензии к Конраду см.: Achebe Ch. ‘An Image of Africa: Racism in Conrad’s Heart of Darkness.’ // Hopes and Impediments: Selected Essays New York: Doubleday. Anchor, 1989. P. 1–20. Некоторые вопросы, поднятые Ачебе, хорошо проанализированы у Brantlinger. Rule of Darkness. P. 269–274.


[Закрыть].

Всё это в первую очередь справедливо для английской прозы, потому что только Англия владела заморской империей, которая с достойным зависти результатом поддерживала и защищала себя на огромных просторах в течение длительного времени. Конечно, Франция соперничала с ней, но, как я уже писал выше, французское имперское сознание вплоть до конца XIX века существовало в прерывистом режиме, в реальности оно слишком часто наталкивалось на Англию, империя слишком отставала от британской по уровню системности, по доходу, по размаху. Однако в главном европейский роман XIX века был культурной формой, консолидирующей, уточняющей, артикулирующей авторитет status quo. Как бы Диккенс, к примеру, ни настраивал своих читателей против юридической системы, провинциальных школ или бюрократии, его романы в конечном итоге создают то, что один критик назвал «вымыслом решения»[356]356
  David D. Fictions of Resolution in Three Victorian Novels. New York: Columbia University Press, 1981.


[Закрыть]. Чаще всего олицетворением этого становится воссоединение семьи, которая в случае Диккенса всегда выступает микрокосмом общества. У Остин, Бальзака, Джордж Элиот и Флобера консолидация власти включается или даже встраивается в саму ткань частной собственности и брака – эти два института оспариваются крайне редко.

Ключевой аспект консолидации власти в романе – само-валидация по ходу нарратива – не просто связан с функционированием общественных институтов и системы управления, а создан для того, чтобы выглядеть суверенным и нормативным. Это звучит парадоксально, только если забыть, что конституирование субъекта нарратива, процесс ненормальный или необычный, остается социальным актом par excellence[357]357
  Преимущественно (фр.).


[Закрыть] и в этом качестве обладает авторитетом общества и истории. Во-первых, это авторитет автора – человека, описывающего процессы в обществе в приемлемой, институционализированной манере, соблюдая конвенции, следуя шаблонам. Во-вторых, есть авторитет рассказчика, речь которого цепляет повествование за узнаваемые, следовательно, экзистенциально референтные реалии. И наконец, есть то, что можно назвать авторитетом сообщества, олицетворением которого чаще всего служит семья, но иногда – целая нация, специфическая местность и конкретный исторический момент. Все вместе наиболее заметно и мощно они стали действовать в начале XIX века, когда роман был открыт истории. Марлоу у Конрада – прямой наследник этой традиции.

Возникновение истории в европейском романе блистательно исследовал Дьёрдь Лукач[358]358
  Lukacs G. The Historical Novel. trans. Hannah and Stanley Mitchell London: Merlin Press, 1962. P. 19–88.


[Закрыть]. Он показал, как Стендаль и особенно Скотт помещают свои повествования в пространство публичной истории, делая составляющие этой истории доступными каждому, а не только королям и аристократам, как это было ранее. Роман становится конкретным историческим нарративом, форму которому придает реальная история реальных народов. Дефо помещает Робинзона Крузо на безымянный остров где-то в дальних краях, Молль Фландерс посылают в малоизвестную Каролину[359]359
  В романе Дефо Молль высылают в Виргинию. Это соседние колонии, а позднее – штаты США.


[Закрыть], а Томас Бертрам и Джозеф Седли получают благосостояние и определенные выгоды из исторически завоеванных территорий – с Карибских островов и Индии соответственно – в конкретные исторические моменты. Как убедительно показывает Лукач, Скотт конструирует британскую форму политического устройства в форме исторического общества, развивающегося за счет заграничных авантюр[360]360
  Якобинское восстание (1745–1746) – борьба династии Стюартов за реконструкцию своего правления в условиях отсутствия регулярной армии на Британских островах (в континентальной Европе разворачивалась война за австрийское наследие). Окончилось победой правительственных войск.


[Закрыть] (например, Крестовых походов) и кровопролитных внутренних конфликтов (восстание 1745 года, война против горцев Шотландии[361]361
  Реставрация Бурбонов (1814–1830) – восстановление после правления Наполеона власти французской династии Бурбонов с перерывом в 100 дней на время возвращения Бонапарта из ссылки.


[Закрыть]), чтобы превратиться в стабильную метрополию, отражающую местные восстания и континентальные нападки с одинаковым успехом. Во Франции история подтверждает постреволюционную реакцию, воплощенную в реставрации Бурбонов[362]362
  Революция во Франции в 1848 г. – часть Весны народов, о которой шла речь выше.


[Закрыть], и Стендаль пишет хронику ее печальных – с его точки зрения – достижений. Позднее Флобер сделает то же самое в отношении 1848 года. Но помимо романов появляются также исторические труды Мишле[363]363
  Жюль Мишле (1798–1874) – французский историк и писатель, автор многотомной «Истории Франции».


[Закрыть] и Маколея[364]364
  Томас Маколей (1800–1859) – британский историк и либеральный политик. Автор «Истории Англии».


[Закрыть], чьи нарративы добавляют плотности ткани национальной идентичности.

Присвоение истории, историзация прошлого, нарративизация общества – всё это придало роману силу, необходимую для собирания и дифференцирования социального пространства, пространства, используемого для достижения общественных целей. Всё это становится еще более очевидным в колониальной прозе конца XIX века, например в киплинговской Индии, где местные жители (the natives) и обитатели Раджа (the Raj)[365]365
  Радж (хинди – «королевство», «империя») – название земель, принадлежавших британской короне. Вероятно, в данном случае имеются в виду колониальные администраторы.


[Закрыть] населяют по-разному упорядоченные пространства и где Киплинг, с его удивительным гением, размещает Кима. Молодость и энергия позволяют Киму осваивать оба пространства, переходя из одного в другое с дерзким изяществом, сбивая на ходу колониальные барьеры. Барьеры внутри социального пространства существуют также у Конрада, Хаггарда, Лоти, Дойла, Жида, Псишари, Мальро, Камю и Оруэлла.

В основе социального пространства находятся территории, земли, географические области, современные географические опоры имперского и культурного контекста. Эти места необходимо обдумать, колонизировать, заселить или, наоборот, опустошить. Всё упирается в землю. Актуальное владение географической территорией – это и есть в конечном итоге суть империи. В тот момент, когда происходит совпадение между реальным контролем, властью, идеей того, чем это место было (могло бы быть, может стать), и конкретным местом, начинается подлинная борьба за империю. Это совпадение определяет логику поведения как представителей Запада, желающих захватить землю, так и местного населения, требующего ее обратно в процессе деколонизации. Империализм и связанная с ним культура утверждают примат географии и идеологии в вопросе контроля территории. Географический смысл создает культурные проекции – воображаемые, картографические, военные, экономические, исторические. Он делает возможным конструирование разных типов знания, которые тем или иным образом зависят от воображаемого персонажа и судьбы определенной географической точки.

Здесь следует изложить три довольно сжатых тезиса. Во-первых, пространственная дифференциация, так явно проступающая в романах конца XIX века, появляется там не внезапно и не случайно, как пассивное отображение агрессивного «века империи», а проистекает из длительной формы более ранней социальной дискриминации, уже допущенной и разрешенной в предшествующих исторических и реалистических романах.

Джейн Остин видит легитимность заморских владений сэра Томаса Бертрама как естественное продолжение спокойствия, порядка и красот Мэнсфилд-парка: центральное поместье оправдывает поддерживающую экономическую роль периферийных владений. И даже когда колонии не находятся постоянно или даже в воображаемом мире перед глазами, нарратив санкционирует пространственный моральный порядок, будь то общинное восстановление Мидлмарча[366]366
  Мидлмарч – воображаемый английский город из романа Джордж Элиот «Мидлмарч, этюд провинциальной жизни» (1871–1872).


[Закрыть], жизненно необходимое в период государственных неурядиц, или маргинальные пространства преступного мира и неопределенности, показанных Диккенсом в лондонском «дне» или Бронте – в мятежных горах.

Второй тезис. В заключениях романы подтверждают и подсвечивают базовую иерархию семьи, собственности, нации, а также имеют очень мощную пространственную здешнесть (hereness), привязанную к иерархии. Оглушительная сцена в «Холодном доме»[367]367
  «Холодный дом» – роман Диккенса, опубликованный в 1852–1853 гг.


[Закрыть], когда мы видим леди Дедлок плачущей на могиле давно умершего супруга, базируется на наших чувствах относительно ее тайного прошлого – ее холодного, бесчеловечного настоящего, ее разрушительно бесплодного авторитета – на кладбище, где она скрылась, словно беглянка. Это контрастирует не только с беспорядком в доме Джеллибаев (и их эксцентричными связями с Африкой), но и с главным домом, в котором живут Эстер и ее муж-хранитель. Повествование изучает, проходит по этим пространствам и наконец одаривает их подтверждающими положительными и/или отрицательными оценками.

Моральная соразмерность между нарративом и домашним пространством растяжима, повторяема в мире за пределами центров метрополий – Парижа и Лондона. В свою очередь, эти английские и французские места имеют определенную экспортную ценность: всё, что есть хорошего и плохого в домах на родине, вывозится на кораблях и соотносится со сравнимыми добродетелями или пороками за границей. Когда в своей инаугурационной речи 1870 года в качестве профессора кафедры изящных искусств имени Феликса Слейда в Оксфорде Рёскин[368]368
  Профессорская стипендия имени Слейда – старейшая позиция в области изящных искусств. Названа в честь британского юриста и коллекционера стекла Феликса Джозефа Слейда (1788–1868).


[Закрыть] говорит об английской чистой расе, то он предлагает аудитории превратить Англию в «страну королевского трона, царственный остров, служащий всему миру источником света и центром мира». Аллюзия на шекспировские строки[369]369
  Речь идет о строках из пьесы «Ричард II»: «Подумать лишь, – что царственный сей остров, / Страна величия, обитель Марса, / Трон королевский, сей второй Эдем…» – Акт II, пер. М. Донского.


[Закрыть] необходима, чтобы восстановить и поместить чувство превосходства Англии. Однако на этот раз Рёскин полагает Англию функционирующей формально в мировом масштабе; похвалы островному королевству, которое Шекспир представлял в основном, но не исключительно, в родных границах, мобилизуются в интересах агрессивной колониальной империи. Кажется, будто он говорит: «Становитесь колонистами, учреждайте колонии так быстро и так далеко, как вы только способны»[370]370
  Несколько строк из Рёскина процитированы и прокомментированы в: Koebner R., Schmidt H. Imperialism: The Story and Significance of a Political World. 1840–1866. Cambridge: Cambridge University Press, 1964. P. 99.


[Закрыть].

Мой третий тезис состоит в том, что такие внутренние культурные предприятия, как нарративная проза и история (я снова подчеркиваю нарративный компонент), изначально предназначены для записи, упорядочивания, изучения сил главного субъекта, или эго. Говорить об этом субъекте в квазитавтологичной манере, что он пишет, потому что может писать, значит отсылать не только к обществу родной страны, но и к внешнему миру. Способность репрезентировать, отображать, характеризовать и описывать не так легко доступна отдельному члену любого общества; более того, в репрезентации «вещей», при всей значительной индивидуальной свободе, «что» и «как» оказываются ограничены социальными предписаниями. В последние годы мы очень хорошо понимаем, какие ограничения накладываются на культурную репрезентацию женщин и какое давление оказывается на созданные низшими классами и отдельными расами их собственные репрезентации. Во всех этих трех темах – гендер, класс и раса – критики справедливо сосредотачивались на институциональных силах модерного западного общества, которые определяли форму и устанавливали границы репрезентаций тех, кто считался подчиненным; этим репрезентациям предписывалось сохранять подчиненных подчиненными, а низших – низшими.