Текст книги "Культура и империализм"

В какой-то степени Антигуа подобны Лондону или Портсмуту – менее удобное место, чем сельское поместье Мэнсфилд-парк, но производящее товары для всеобщего потребления (к началу XIX века уже каждый британец потреблял сахар), хотя владеют ими и содержит их небольшая группа аристократов и джентри[400]400
  Джентри – люди высших социальных классов, чье положение связано с обладанием крупными землевладениями.


[Закрыть]. Бертрамы и другие персонажи «Мэнсфилд-парка» – это подгруппа внутри меньшинства, и для них остров – это достаток, который, в глазах Остин, превращается в собственность, порядок, а в конце романа в комфорт и добавленное добро. Но почему «добавленное»? Потому что Остин ясно говорит нам в заключительных главах: «Я как можно скорей распрощусь с этими ненавистными материями, мне не терпится вернуть толику покоя каждому, кто сам не слишком повинен в произошедшем, и покончить со всем прочим»[401]401
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 322.


[Закрыть].

Это можно толковать, во-первых, так, что роман уже сделал достаточно для дестабилизации жизни «каждого», и теперь она должна вернуть им покой: Остин говорит об этом в открытую с метахудожественным нетерпением, романистка комментирует свое собственное произведение как зашедшее слишком далеко и теперь нуждающееся в том, чтобы поскорее его завершить. Во-вторых, это можно толковать так, что каждому отныне наконец будет позволено реализовать то, что он сочтет правильным, в своем доме, без необходимости странствий, отъездов и приездов. (Это не относится к юному Уильяму, который, как мы полагаем, продолжает бороздить моря на британских судах с торговыми или политическими заданиями. Эти соображения можно вывести только из последней короткой ремарки Остин о «неизменно безупречном поведении и растущей славе Уильяма».) А что касается тех, кто в итоге поселился в Мэнсфилд-парке, то основные домашние преимущества получили те, кто полностью акклиматизировался душой, и это, конечно, сэр Томас. Он впервые осознал, что было упущено при воспитании детей, и осознал это парадоксальным образом в терминах, полученных от неназванных внешних сил, если так можно сказать, – от антильского богатства и привезенного примера в лице Фанни Прайс. Отметим, как любопытное чередование внешнего и внутреннего следует шаблону, определенному Миллем как процесс, когда внешнее становится внутренним по мере использования и – воспользуемся словом Остин – «натуры» (disposition).

Да, он жестоко заблуждался [в том, что доверил миссис Норрис слишком значимую роль, позволив своим детям подавлять свои чувства]; но, как ни тяжка его ошибка, постепенно он стал понимать, что не она оказалась всего страшнее в воспитании дочерей. Чего-то недоставало в них самих, иначе дурные последствия ее со временем сгладились бы. Он боялся, что недоставало нравственного начала, деятельного нравственного начала, никогда их должным образом не учили подчинять свои склонности и побуждения единственно необходимому, важнейшему чувству – чувству долга. Их религиозное воспитание было умозрительным, и никогда с них не спрашивали, чтоб они воплощали его в своей повседневной жизни. Удостоиться похвалы за изящество и всевозможные таланты – вот к чему они стремились со всеобщего одобрения, но это никак не способствовало их нравственному совершенствованию, не влияло на душу. Он хотел, чтоб они выросли хорошими, но пекся о разуме и умении себя вести, а не о натуре; и, пожалуй, никогда ни от кого не слышали они о необходимости самоотречения и смирения, что послужило бы к их благу[402]402
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 324.


[Закрыть].

То, чего недоставало в них самих, оказалось компенсировано богатством, привезенным из Вест-Индии, и бедной провинциальной родственницей. И то, и другое было привезено в Мэнсфилд-парк и приспособлено к работе. Однако ни первого, ни второго фактора поодиночке не хватило бы, они требовались друг другу, и, что еще важнее, им требовалась исполнительная натура, которая, в свою очередь, поможет реформировать остальное окружение Бертрама. И всё это Остин предоставляет читателю в форме буквального объяснения.

И всё это следует из ее прочтения. Но всё это относится к внешнему, принесенному в кажущееся безупречным здешнее в многозначности ее абстрактного, полного намеков языка. Фраза «чего-то не хватало им самим», как я полагаю, должна пробудить в нас воспоминание о поездках сэра Томаса на Антигуа или о сентиментальной, почти экстравагантной выходке трех в разной степени ущербных сестер Уорд, в результате чего племянница переезжала из одного дома в другой. Но в чем Бертрамы если не достигли совершенства, то весьма улучшились, так это в развитии чувства долга, в умении подавлять свои наклонности и скачки настроения, в имплементации религии в повседневные практики, в том, что названо «управление натурой»: всё это произошло благодаря тому, что внешние (живущие где-то вдали) факторы были удачно перенесены внутрь, стали родными для Мэнсфилд-парка, где племянница Фанни стала духовной хозяйкой, а младший сын Эдмунд – духовным хозяином.

Дополнительным плюсом стало отселение миссис Норрис, после чего «жизнь сэра Томаса стала много отраднее»[403]403
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 326.


[Закрыть]. Жизненный комфорт становится следствием интериоризации правильных принципов: поселив Фанни в Торнтон-Лейси, сэр Томас заботится «чтобы ей там было уютно»; позднее ее дом становится «местом заботы и уюта»; когда на место Фанни для удобства леди Бертрам отправили другую сестру Прайс, Сьюзен привезли «сначала для удобства Фанни, затем как помощницу, и в итоге она стала ее заменой»[404]404
  Там же. С. 332.


[Закрыть]. Шаблон, заданный в начальных главах, развивается, только теперь мы уже ясно видим внутреннюю, ретроспективно проступающую логику того, что именно хотела донести до нас Остин. Рэймонд Уильямс описывает эту логику как «бескомпромиссные моральные установки в повседневной жизни, которые в конце отделяются от социального базиса, а оказавшись в других руках, могут быть обращены и против него».

Я постарался показать, что на самом деле моральные принципы неотделимы от социального базиса: вплоть до последнего предложения Остин утверждает и повторяет рассказ о географическом процессе экспансии, включающем торговлю, производство и потребление, который предшествует моральным принципам, лежит в их основе и гарантирует их. А экспансия, как напоминает нам Галлахер, «была желанна и принималась обществом в целом, как бы нам нравилось или не нравилось колониальное правление. Так что относительно экспансии на родине практически не существовало механизма сдержек и ограничений»[405]405
  Gallagher J. The Decline. Revival and Fall of the British Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 76.


[Закрыть]. Большинство критиков склонны не замечать этот процесс или не придавать ему значения, потому что им он кажется менее важным, чем полагала сама Остин. Но интерпретация текстов Остин зависит от того, кто интерпретирует, когда он это делает и, в не меньшей степени, откуда, из какой географической точки он это делает. Вслед за феминистами, великими исследователями культуры, чувствительными к истории и классовым вопросам, как Уильямс, вслед за исследователями культуры и стиля мы проникаемся проблемами, подпитывающими интерес к творчеству Остин, и сегодня пришла пора взглянуть на географическое разделение мира, играющее большую роль в «Мэнсфилд-парке», не как на что-то нейтральное (более нейтральное, чем класс или гендер), но как на политически нагруженный элемент текста, умоляющий о внимании и разъяснении, достойных его масштабов. И вопрос не только в том, как понимать и с чем увязывать моральные принципы Остин и ее социальный базис, но также и в том, что выносить из ее текста.

Снова обратимся к мимолетным упоминаниям Антигуа, к той легкости, с которой краткосрочное пребывание на Карибах удовлетворяет все потребности сэра Томаса в Англии, к безыскусным, неизменным упоминаниям Антигуа (или Средиземноморья, или Индии, говоря о которой леди Бертрам тоном рассеянного нетерпения требует, чтобы Уильям отправился туда «чтобы у меня была шаль. Думаю, мне нужны две шали»[406]406
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 172.


[Закрыть]). Эти упоминания играют роль значимого «там», определяющего рамки подлинного значимого действия «здесь», но не более значимого, чем «здесь». И все эти «тамошние» знаки, даже при всем их подавлении, обладают богатой и сложной историей, которая сегодня приобрела такой статус, который за ней никогда бы не признали, да и не могли бы признать Бертрамы, Прайсы или Остин. Назвать это «третьим миром» – значит сделать первый шаг к осознанию этих реалий, но ни в коем случае таким образом нельзя исчерпать их политическую и культурную историю.

Сперва мы должны собрать воедино все прообразы будущей английской истории, которые можно найти в повествовании «Мэнсфилд-парка». Полезное владение Бертрамов может служить прототипом для шахты на Сан-Томе Чарлза Гулда из «Ностромо», или англо-имперской каучуковой компании из романа «Говардс-Энд» Форстера, или одного из далеких, но богатых сокровищами мест из «Больших надежд» Диккенса, «Широкого Саргассова моря» Джин Рис[407]407
  Джин Рис (1890–1979) – британская романистка, уроженка Карибских островов.


[Закрыть] или «Сердца тьмы» Конрада, – во всех романах эти места посещают, их описывают и обсуждают, оценивают по внутренним меркам, по выгоде для метрополии. Если заранее держать в голове все эти романы, то Антигуа сэра Томаса немедленно обретает большую плотность, чем разрозненные, мимолетные появления на страницах «Мэнсфилд-парка». И уже наше прочтение романа начинается с тех моментов, где ироничная Остин высказывается наиболее сдержанно, а ее критики (осмелился ли хоть кто-то сказать это?) – наиболее небрежны. Ее «Антигуа» – это не просто легкий способ обозначить внешние границы того, что Уильямс называет внутренними улучшениями, и не быстрая аллюзия на меркантильный авантюризм приобретателей заморских владений как источника состояния англичан, и не одна из многих отсылок, свидетельствующих об исторической чувствительности, исполненной не просто манерами и любезностями, но также идейными спорами, борьбой с наполеоновской Францией, осознанием тектонических изменений в экономике и обществе в этот революционный период мировой истории.

Затем мы должны увидеть точное место, которое «Антигуа» занимает в моральной географии Остин, в ее прозе, через призму исторических изменений, сквозь которые ее роман проплыл, словно корабль через бурные волны океана. Бертрамы были бы немыслимы без работорговли, сахара и колониального класса плантаторов. Сэр Томас как социальный тип был хорошо знаком читателям XVIII и начала XIX века, осведомленным о мощном влиянии этого класса на примере политики, театра (например, пьеса Камберленда «Вест-индус»[408]408
  Ричард Камберленд (1731–1811) – британский драматург и служащий.


[Закрыть]) и других публичных проявлений: большие дома, знаменитые приемы и социальные ритуалы, известные торговые предприятия, громкие браки. По мере того как прежняя система протекционистских монополий исчезает и на смену системе землевладельческого абсентеизма[409]409
  Абсентеизм – в данном случае система землевладения, при которой собственник земли не проживает постоянно в своем владении. – Прим. пер.


[Закрыть] приходит новый класс плантаторов-поселенцев, интерес к Вест-Индии сходит с первых полос: хлопковые мануфактуры, более открытая торговая система, отмена работорговли уменьшили влияние и престиж таких людей, как Бертрам, которые, в свою очередь, стали реже отлучаться на Карибские острова.

Таким образом, нечастые поездки сэра Томаса на Антигуа в статусе плантатора-абсентеиста отражают сокращение власти его социального класса, процесс, нашедший свое отражение в названии классической работы Лоуэлла Рагатца «Падение плантаторского класса на Британских Карибских островах, 1763–1833»[410]410
  Лоуэлл Рагатц (1897–1978) – профессор истории Университета Джорджа Вашингтона. Пионер африканистики в США.


[Закрыть] (1928). Но что скрытое или показанное намеками у Остин стало явным у Рагатца спустя более чем сто лет? Получили ли эстетическое молчание или скрытность великого романа 1814 года адекватное объяснение в крупнейшем историческом исследовании первой половины XX века? Можем ли мы утверждать, что процесс интерпретации завершен, или он должен продолжиться с выявлением новых материалов?

При всей своей учености Рагатц совершенно спокойно пишет о «негритянской расе» (the Negro race) в следующих характеристиках: «он крал, он лгал, он был простым, подозрительным, непродуктивным, безответственным, ленивым, суеверным и распутным в половых отношениях»[411]411
  Ragatz J. L. The Fall of the Planter Class in the British Caribbean. 1783–1833: A Study in Social and Economic History. 1928; rprt. New York: Octagon, 1963. P. 27.


[Закрыть]. Подобная «история» удачно открыла путь для работ таких карибских историков, как Эрик Вильямс, Сирил Джеймс и, позднее, Робин Блэкберн с его книгой «Свержение колониального рабства, 1776–1848»[412]412
  Эрик Уильямс (1911–1981) – историк, первый премьер-министр Тринидада и Тобаго. Борец за независимость; Робин Блекбэрн (род. 1940) – британский историк, профессор социологии.


[Закрыть]. В этих работах показано, как рабство и империя совместно обеспечили рост и укрепление капитализма далеко за пределами старых плантаторских монополий, а также стали мощной идеологической системой, изначальная связь которой с определенными экономическими выгодами ушла, а воздействие на среду продолжалось еще много десятилетий.

«Политические и моральные идеи эпохи следует изучать в самой тесной связи с экономическим развитием. <…> Устаревшие интересы, от которых явно веет банкротством в исторической перспективе, способны оказывать обструкционистское, разрушительное действие, объяснимое только теми мощными услугами, которые они оказывали ранее, и завоеванными прежде позициями. <…> Идеи, построенные на этих экономических интересах, живут еще долго после разрушения последних и наносят все тот же вред, тем более зловредный, что интересы, соответствующие этим идеям, более не существуют»[413]413
  Williams E. Capitalism and Slavery. New York: Russell & Russell, 1961. P. 211. // Рус. перевод – Э. Вильямс. Капитализм и рабство. М. 1950. (в сокращении). Пер. Р. А. Розенталь.


[Закрыть].

Так пишет Эрик Вильямс в книге «Капитализм и рабство» 1944 года[414]414
  В оригинале стоит «1961», но это очевидно, ошибка, вызванная тем, что Э. Саид пользовался изданием 1961 г. Первое издание диссертации Вильямса вышло в 1944 г.


[Закрыть]. Вопрос толкования и даже самого письма тесно связан с вопросом экономических интересов, как мы уже видели на примере художественной литературы и исторических сочинений прошлого и настоящего. Мы не имеем права говорить, что поскольку «Мэнсфилд-парк» – это роман, то его связи с мрачной историей слабые или нерелевантные, не только потому, что это будет безответственно, но и потому, что мы слишком много знаем и можем добросовестно об этом говорить. Прочитав «Мэнсфилд-парк» как часть структуры по расширению империалистического проекта, мы не можем просто вернуть роман на полку «великих литературных шедевров», к которым он безусловно относится, – и там оставить. Скорее мне кажется, что роман постоянно, даже имплицитно, раскрывает перед нами масштаб внутри английской империалистической культуры, без которой было бы невозможно последовательное завоевание Британией новых территорий.

Я потратил столько времени на «Мэнсфилд-парк», чтобы продемонстрировать тип анализа, редко встречающийся в общепринятом литературоведении или в толкованиях, строго опирающихся на ту или иную разработанную теоретическую школу. Однако удивительное местоположение романа, определяемое Остин и ее персонажами, можно выяснить только в глобальной перспективе. Мне кажется, такое прочтение дополняет другие, не обесценивая и не отменяя их. И я хочу подчеркнуть: именно потому, что «Мэнсфилд-парк» увязывает реалии британских заморских владений с внутренними английскими конфликтами в поместье Бертрамов, мое прочтение и понимание «структуры оценок и отсылок» может быть осуществлено только на основании изучения всего романа в целости. Без сплошного прочтения нам не удастся осознать всю прочность этой структуры, метода ее активации и существования в литературе. Но при внимательном чтении мы можем ощутить, как представления о зависимых расах и территориях сохраняются как у сотрудников зарубежных офисов (Foreign-office)[415]415
  Foreign-office – внешнеполитическое ведомство в Великобритании.


[Закрыть], колониальных чиновников и военных стратегов, так и у читателей романов, обучающихся на них тонкостям моральных оценок, литературного баланса и стилистической утонченности.

При чтении Джейн Остин я был поражен одним парадоксом, который не нашел способа разрешить. Все свидетельства говорят о том, что даже самые рутинные процедуры содержания рабов на сахарных плантациях Вест-Индии требовали жестокости от персонала. А всё, что мы знаем об Остин и ее ценностях, идет вразрез с жестокостью рабовладения. Фанни Прайс напоминает кузине, что после вопроса сэру Томасу о работорговле «наступила мертвая тишина»[416]416
  Джейн Остин. Мэнсфилд-парк. С. 77.


[Закрыть], предполагая, что один мир просто не может быть связан с другим, поскольку они не имеют общего языка. Это правда. Но главный разрыв в жизни возникает с ростом, упадком и распадом самой Британской империи и появлением, как следствие распада, постколониального сознания. А чтобы точнее прочитывать такие произведения, как «Мэнсфилд-парк», мы должны увидеть в их основе сопротивление или избегание этого второго набора ценностей, который не могут полностью скрыть формульная инклюзивность, историческая честность и пророческая суггестивность. Со временем после вопроса о рабстве перестала зависать мертвая тишина, и эта тема стала центральной для понимания сути Европы прошлого.

Было бы глупо ожидать, что Джейн Остин будет относиться к рабству с той же страстью, как аболиционист или недавно освобожденный раб. Тем не менее голоса представителей субалтернов, меньшинств, других пораженных в правах сегодня используют в отношении нее и ей подобных то, что я называю риторикой обвинения – обвинения в том, что она белая, привилегированная, нетактичная, соучаствующая. Да, Остин принадлежала к обществу рабовладельцев, но должны ли мы на этом основании и за эстетическую старомодность выбрасывать за борт ее романы подобно многим тривиальным опусам? Вовсе нет, говорю я, если мы всерьез используем нашу интеллектуальную и аналитическую подготовку для установления связей, для привлечения максимально возможного количества свидетельств, для прочтения всего включенного и исключенного, для выявления комплементарности и взаимозависимости ранее изолированного, почитаемого и формализованного опыта, который исключает и воспрещает гибридизирующие вторжения в историю человечества.

«Мэнсфилд-парк» – это богатое произведение, требующее долгого медленного анализа не только вследствие своей эстетической интеллектуальной сложности, но и благодаря географической проблематике. Это роман, основанный на том, как Англия поддерживала свой стиль благодаря Карибским островам. Когда сэр Томас приезжает на Антигуа или уезжает оттуда, это совсем не то же самое, как если он приезжает или уезжает из Мэнсфилд-парка, где его присутствие, появление и отъезды влекут прямые и значительные последствия. Но именно вследствие этого дисбаланса, вследствие того, что Остин фрагментарна в одном контексте и столь провокативно богата во втором, мы можем раскрыть и подчеркнуть элементы взаимозависимости, едва упомянутые на блистательных страницах. Историческая подоплека романа безыскусна и требует меньшей работы. Ее включенность в актуальную повестку проста и линейна, подобно тому, как джингоистская частушка[417]417
  Джингоизм – форма агрессивной внешней политики, легимитизированная национальными интересами. Экстремальный уровень национализма.


[Закрыть] в период восстания Махди[418]418
  Восстание Махди (1881–1899) – война между султанатом Мухаммада Ахмада ибн Абд-Аллаха, провозгласившего себя избранным (Махди) против Египта, поддержанного Великобританией. Итогом явилась оккупация Судана.


[Закрыть] или Индийского восстания 1857 года напрямую связана с породившей ее ситуацией. «Мэнсфилд-парк» кодирует опыт, а не зеркально повторяет его. С нашей, отдаленной во времени позиции мы можем толковать власть сэра Томаса, проявляющуюся в поездках на Антигуа, как произрастающую из молчаливого опыта национальной идентичности, поведения, «упорядочивания», разыгранного в Мэнсфилд-парке с такими иронией и вкусом. Задача состоит в том, чтобы не потерять ни историческое ощущение первого, ни наслаждение от второго и при этом увидеть их совместно.

III
Культурная целостность империи

Вплоть до второй половины XIX века мы не видим во французской культуре аналогов той легкости, с которой в английской поддерживалась связь между Мэнсфилд-парком (романом и поместьем) и заморскими территориями. До Наполеона безусловно существовала обширная французская литература, в которой отражались идеи, полемика, размышления и путешествия по неевропейскому миру. Можно вспомнить о Вольнее или Монтескьё[419]419
  Анализ некоторых произведений можно найти в работе Цветана Тодорова: Todorov T. Nous et les autres: La réflexion française sur la diversité humaine. Paris: Seuil, 1989.
  Монтескьё (1689–1755) – французский историк, политический философ, судья; Цветан Тодоров (1939–2017) – болгарский и французский историк, философ, структуралист, автор предисловия к французскому переводу «Ориентализма».


[Закрыть]. Но вся эта литература, без заметных исключений, принадлежала либо к жанру специальных текстов – как, например, знаменитый доклад аббата Рейналя[420]420
  Речь идет о книге «История двух Индий», шеститомном описании европейских колоний.


[Закрыть] о колониях, – либо к жанру моральных дискуссий, который использовал такие проблемы, как рабство, смертность или испорченность нравов, как повод для общих рассуждений о человечестве. Блестящими примерами последнего подхода могут служить энциклопедисты и Руссо. Шатобриан, как путешественник, мемуарист, выразительный самопсихолог и романтик, воплощает индивидуализм стиля и акцентов, в чем ему не было равных. Однако было бы сложно показать, принадлежит ли он к литературоведческому канону романа или к ученому миру, например к области историографии и лингвистики, создав такие произведения, как «Рене» или «Атала»[421]421
  «Рене» – новелла, изданная в 1802 г.; «Атала» – новелла, изданная в 1801 г.


[Закрыть]. Его повествования о жизни в Америке и на Ближнем Востоке слишком эксцентричны, чтобы им можно было легко подражать или же ассимилировать.

Франция демонстрирует прерывистую, даже в чем-то спорадическую, озабоченность теми мирами, куда отправлялись торговцы, ученые, миссионеры или солдаты; и где-нибудь, то на Востоке, то в Америке, они встречались с британскими конкурентами. Вплоть до захвата Алжира в 1830 году у Франции не было своей «Индии», и, как я уже писал ранее, это был одномоментный блестящий опыт заграничной экспедиции, который в большей мере остался в памяти и литературных тропах, чем в повседневной реальности. Знаменитым примером этого могут служить «Письма из Барбарии» аббата Пуаре (1785)[422]422
  Жан Луи Мари Пуаре (1755–1834) – французский клирик, ботаник и исследователь.


[Закрыть], где описывается воодушевляющая встреча француза и африканца-мусульманина, не во всем понимающих друг друга. Лучший историк французского империализма Рауль Жирарде[423]423
  Рауль Жирарде (1917–2013) – французский историк, специалист по проблемам военной истории, колониализма и французского национализма. Член французского Сопротивления во время Второй мировой войны.


[Закрыть] полагает, что в 1815–1870 годах колониальные течения во Франции существовали во множестве, но ни одно из них не занимало доминирующего положения во французском обществе. Он выделяет торговцев оружием, экономистов, военных, миссионерские круги в качестве ответственных за поддержание институтов Французской империи во внутриполитической жизни, но, в отличие от Плэтта и других специалистов по британскому империализму, Жирарде не может выделить что-то однозначно подходящее под определение французский «чиновничий взгляд»[424]424
  Girardet R. L’Idée coloniale en France. 1871–1962. Paris: La Table Ronde, 1972. P. 7, 10–13.


[Закрыть].

В отношении французской литературной культуры можно сделать много ошибочных умозаключений, но несколько отличий от Англии все же следует перечислить. Во Франции не было эквивалентного английскому – распространенному, неспециализированному, легкодоступному для восприятия – понимания заморских интересов. Во Франции трудно найти прямые аналоги сельским джентри Остин или диккенсовским деловым людям, создававшим поводы для упоминания Карибских островов или Индии. В культурном дискурсе французские заморские интересы проявлялись двумя-тремя специфическими путями. Один из них – это великая, культовая фигура Наполеона (как в стихотворении Гюго «Он»[425]425
  Стихотворение «Lui» из сборника «Ориенталы» (Les orientales; этот сборник упоминает Саид и в «Ориентализме») было опубликовано в 1829 г. В творчестве Гюго важным является противопоставление Наполеона Бонапарта его племяннику, слабому, по мнению Гюго, монарху Наполеону III (1852–1870).


[Закрыть]), воплощающая романтический образ Франции в других странах не столько как завоевателя (каковым он по факту был в Египте), а скорее как задумчивого, меланхоличного путешественника, действующего, словно актер в маске, выражающей различные эмоции. Лукач проницательно подметил то огромное влияние, которое оказала карьера Наполеона на судьбы героев романов французской и русской литературы – в начале XIX века корсиканец Наполеон и сам еще сохранял ауру экзотического героя.

Юношей Стендаля невозможно понять без учета фигуры Наполеона. Жюльен Сорель из романа «Красное и черное»[426]426
  «Черное и красное: хроника XIX века» – роман Стендаля, опубликованный в 1830 г.


[Закрыть] полностью покорен чтением Наполеона (прежде всего, его мемуаров с острова Святой Елены[427]427
  Наполеон успел написать три тома мемуаров: об Итальянской кампании (1796–1797), о Египетской кампании и о периоде «Ста дней».


[Закрыть]), с его переменчивым величием, характерным средиземноморским духом и порывистым арривизмом[428]428
  Арривизм – галлицизм (заимствование из французского языка) – поведение, источником которого являются амбиции добиться чего-то любой ценой.


[Закрыть]. Наполеоновский дух в «Красном и черном» столь силен, что мощным просветительским фактом становится осознание отсутствия в романе прямых отсылок к карьере императора. Есть только одно упоминание мира за пределами Франции, когда Матильда отправляет Жюльену признание в любви, и Стендаль, описывая ее парижскую жизнь, говорит, что в ней больше риска, чем в путешествии в Алжир. Логично, что именно в тот момент, в 1830 году, когда Франция захватывает свое главное имперское владение, его одинокое упоминание у Стендаля связано с опасностью, сюрпризами, с чем-то вроде расчетливого безразличия. Это совершенно не похоже на ассоциации с Ирландией, Индией или Америками, которые проскальзывают в британской литературе того же периода.

Вторым двигателем культурного освоения французских имперских дел стали новые, по преимуществу гламурные академические штудии, изначально получившие развитие благодаря экспедициям Наполеона. Это прекрасно отражает социальную структуру французского знания, радикально отличавшуюся от английского любительства и подчас поразительно устаревшей интеллектуальной жизни. Крупные образовательные институты, поддержанные Наполеоном, оказывали масштабное влияние на подъем археологии, лингвистики, историографии, ориентализма и экспериментальной биологии – ученые большинства этих специальностей принимали активное участие в создании «Описания Египта». Поэтому для авторов романов было типичным цитировать в рассказе о Востоке, Индии или Африке научный дискурс с совершенно небританской эрудицией и блестящей экспертизой, как это, к примеру, делает Бальзак в «Шагреневой коже» или «Кузине Бетт»[429]429
  «Шагреневая кожа» – роман Бальзака 1831 г.


[Закрыть]. В текстах британцев, поселившихся за границей, от леди Уортли-Монтегю[430]430
  Леди Мэри Уортли-Монтегю (1689–1762), жена британского посла в Османской империи, автор «Турецких писем». Жила в Стамбуле в 1716–1718 гг.


[Закрыть] до Уэббов[431]431
  По всей видимости, автор имеет в виду Сидни и Беатрис Уэбб, известных деятелей социалистического толка в Британии конца XIX – первой половины XX века. Сидни Уэбб (1859–1947) был секретарем государства в колониальных владениях (1929–1931), секретарем государства по вопросам Доминиона (Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки и других областей).


[Закрыть], мы найдем язык случайных наблюдений; а у колониальных «экспертов» (как сэр Томас Бертрам и Миллзы) – более научные, но не статусные, неофициальные оценки; а в правительственных или официальных текстах, знаменитым примером которых может служить «Записка об индийском образовании» (1835) Томаса Маколея[432]432
  Мнение Маколея по поводу дискуссий относительно принятия Акта об английском образовании (1835). Автор доказывал превосходство европейской системы над местной и указывал на необходимость создания системы англоязычного образования в Индии. Его утверждение о создании «класса людей, индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по вкусу, мнениям, морали и интеллекту» и его последствия рассматривались в «Ориентализме».


[Закрыть], мы видим высокомерную, но в какой-то степени личную непреклонность. Все это редко встречается во французской культуре начала XIX века, где все высказывания сглаживались официальным авторитетом академической науки и Парижа.

Как я уже говорил, даже способность в частном разговоре репрезентировать то, что происходит за границами метрополии, проистекает из власти имперского общества, а эта власть принимает или дискурсивную форму переформатирования или переупорядочивания «сырых» данных сообразно местным конвенциям европейского нарратива и формальных высказываний, или – как это было в случае Франции – форму систематики и установленного порядка. Всё это происходило без намерения понравиться африканским, индийским или мусульманским «аборигенам» или в чем-то их убедить: даже в периоды своего наибольшего влияния они рассматривались как молчаливые туземцы. Когда дело касалось репрезентации того, что находилось за пределами европейских метрополий, искусство и прочие сферы репрезентации – художественная литература, историография, записки путешественников, живопись, с одной стороны, и социология, административные тексты, филология и расовая теория, с другой, – зависимые от европейских властей, несли в мир такие репрезентации неевропейского мира, которые позволяли не только увидеть его, но также и освоить, а главное – удержать под своей властью. Наиболее масштабно эта практика разобрана в двухтомной работе «Образ Африки» Филиппа Кертина[433]433
  Филипп Кертин (1922–2009) – заслуженный профессор Университета Джона Хопкинса (США), специалист по истории Африки и трансатлантической работорговли.


[Закрыть] и в книге Бернарда Смита «Европейский взгляд и Южная Океания»[434]434
  Бернард Смит (1916–2011) – исследователь искусства Австралии, марксист.


[Закрыть]. Хорошую научно-популярную характеристику дал Бэзил Дэвидсон в своем исследовании текстов об Африке, созданных до первой половины XX века:

Литература об исследовании и завоевании [Африки] столь же обширна и разнообразна, как и сами эти процессы. За немногими выдающимися исключениями эти отчеты построены исключительно с одной, доминирующей позиции: это дневники людей, смотрящих на Африку исключительно снаружи. Я не говорю, что от многих из них можно было бы ожидать чего-то иного: важно то, что качество их наблюдений зажато тесными рамками, и сегодня их следует читать, постоянно держа это в уме. Если авторы и пытались понять мысли и действия знакомых им африканцев, то делали они это походя и крайне редко. Почти все они были убеждены, что столкнулись с «первобытными людьми», с человечеством, существовавшим в доисторические времена, с обществами, задержавшимися на заре развития цивилизации[435]435
  Важная книга Брайана Стрита «Дикарь в литературе» детально разбирает шаги, с помощью которых в академической и популярной литературе доказывалась истинность этого представления. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Эта точка зрения шла рука об руку со всепоглощающей экспансией европейской власти и богатства, с ее политической силой, жизнестойкостью и мыслительной изысканностью, с ее верой в то, что европейский континент был избран Богом. То, о чем другие достойные исследователи думали, и то, что они делали, можно оценить на примере текстов Генри Стэнли, действий Сесила Родса и его агентов – охотников за минералами, готовых представлять верными союзниками африканских друзей, пока это не нарушало их договоры, договоры, подтверждавшие «эффективную оккупацию» и охранявшие частные интересы и интересы правительства[436]436
  Davidson B. The African Past: Chronicles from Antiquity to Modern Times. London: Longmans, 1964. P. 36–37. См. также: Curtin P. D. Image of Africa: British Ideas and Action. 1780–1850. 2 vols. Madison: University of Wisconsin Press, 1964; Street B. The Savage in Literature: Representations of Primitive Society in English Fiction. 1858–1920. London: Routledge & Kegan Paul, 1975; Smith B. European Vision and the South Pacific. New Haven: Yale University Press, 1985.


[Закрыть].

Любая культура склонна выстраивать репрезентацию чужой культуры таким образом, чтобы лучше ей управлять или контролировать. Однако не всем культурам, создающим репрезентации других культур, удается на деле управлять ими или контролировать их. В этом и состоит отличие модерных западных культур. Изучение западного знания и репрезентации неевропейских культур требует одновременного изучения самих репрезентаций и той политической власти, волю которой они выражают. Мастера конца XIX века, такие как Киплинг и Конрад, или фигуры середины века, как Жером и Флобер, не воспроизводили буквально образ далеких территорий: они работали с ними, оживляли их, использовали нарративные техники, исторические и академические оценки и позитивистские идеи таких мыслителей, как Макс Мюллер, Ренан, Чарльз Темпл, Дарвин, Бенджамин Кидд, Эмер де Ваттель[437]437
  Макс Мюллер (1823–1900) – германский филолог, востоковед; Бенджамин Кидд (1858–1916) – ирландский социолог, автор книги «Социальная эволюция», сопоставлял развитие социумов с теорией эволюции Дарвина; Эмбер де Ваттель (1714–1767) – специалист по праву, его взгляд на право формировался «как синтез идей рационалистической правовой мысли и идей философии права эпохи Просвещения».


[Закрыть]. Все они развивали и подчеркивали традиционалистские позиции в европейской культуре, провозглашая, что европейцы должны править, а неевропейцы – быть управляемыми. И европейцы действительно правили.

Сегодня мы уже в должной мере представляем, насколько плотным был этот материал, насколько распространенным было его влияние. Возьмем, к примеру, исследования Стивена Джея Гулда и Нэнси Степан[438]438
  Стивен Джей Гулд (1941–2002) – американский палеонтолог, эволюционист, историк науки; Нэнси Степан (род. 1939) – заслуженная профессорка истории в Колумбийском университете, изучала историю идеи расы.


[Закрыть] о силе расовых идей в сфере научных открытий, научной практики и институций XIX века[439]439
  Gould S. J. The Mismeasure of Man. New York: Norton, 1981; Stepan N. The Idea of Race in Science: Great Britain. 1800–1960. London: Macmillan, 1982.


[Закрыть]. Они показывают, что теории второсортности черных, иерархии продвинутых и недоразвитых (позднее – «подчиненных») рас не встречали большого сопротивления. Эти установки во многих случаях беззвучно реализовывались на заморских территориях, где европейцы сталкивались с теми, кого они считали низшим подвидом. А когда власть европейцев выросла непропорционально по сравнению с неевропейской территорией империй, вместе с ней выросла и власть той схемы, которая обеспечивала белую расу непререкаемым авторитетом.

Ни одна сфера жизни не избежала безжалостного применения этой иерархии. В системе образования, разработанной для Индии, студенты изучали не только английскую литературу, но и врожденное превосходство английской расы. Основатели складывающейся научной этнографии, занимавшиеся наблюдениями в Африке, Азии и Австралии, привозили с собой не только инструменты для анализа, но и, как пишет Джордж Стокинг[440]440
  Джордж Стокинг (1928–2013) – германский и американский профессор, специалист по истории антропологии.


[Закрыть], целую кипу образов, понятий, квазинаучных теорий о варварстве, примитивизме и цивилизации; в нарождающейся антропологии дарвинизм, христианство, утилитаризм, идеализм, расовая теория, история права, лингвистика и гора бесстрашных путешественников создали гремучую смесь, но ни у кого из них не дрожал голос, когда дело доходило до утверждения превосходства ценностей белой (то есть – английской) цивилизации[441]441
  См. подробный разбор этих течений в ранней антропологии: Stocking G. W. Victorian Anthropology. New York: Free Press, 1987.


[Закрыть].