Текст книги "Культура и империализм"

Я увидел весь Хинд, от Цейлона среди морей и до гор, вплоть до моих раскрашенных скал у Сач-Зена, я увидел все, до последнего лагеря и последней деревни, где мы когда-либо отдыхали. Я увидел их одновременно и в одном месте, ибо все они были внутри, в душе. Так я узнал, что душа перешла за пределы иллюзии времени и пространства и вещей. Так я узнал, что освободился[638]638
  Там же. С. 277.


[Закрыть].

В чем-то это, конечно, пустая болтовня, но все-таки не следует ее полностью игнорировать. Энциклопедический взгляд ламы на свободу удивительно напоминает Индийский обзор полковника Крейтона, где тщательно отмечены каждая палатка, каждая деревня. Различие заключается в том, что этот позитивистский перечень мест и людей в рамках британского доминиона обретает в благородном уме ламы искупительный, а в случае Кима еще и терапевтический смысл. Теперь всё скрепляется воедино. В центре оказывается Ким, мальчик, чей бродяжнический дух ухватывал вещи «с почти слышным щелчком». Механистическая метафора души как повозки, поставленной на рельсы, снижает пафос возвышенной, основополагающей ситуации, но для английского писателя, помещающего юного белого мужчину обратно на землю в такую обширную страну, как Индия, это понятный образ. В конце концов, индийские железные дороги строились британцами и обеспечивали невиданное ранее единство территории.

И другие писатели, до Киплинга, создавали подобного рода сцены возвращения-к-жизни. Наиболее известные примеры – «Мидлмарч» Джордж Элиот и «Женский портрет» Генри Джеймса, причем второй писал под влиянием первой. В обоих случаях героини (Доротея Брук и Изабель Арчер) удивлены, если не сказать шокированы, внезапным обнаружением предательства возлюбленного: Доротея видит, как Уилл Ладислоу откровенно флиртует с Розамонд Винси, а Изабель интуитивно чувствует романтическую связь между мужем и мадам Мерль. За прозрением следуют долгие тревожные ночи, чем-то похожие на болезнь Кима. Затем женщины просыпаются с новым осознанием себя в этом мире. Сцены в двух романах удивительно схожи, и опыт Доротеи Брук прекрасно описывает обе истории. Она оглядывается вокруг, выбираясь из «тесной клетки своих бедствий» и видит:

…среди лугов дорогу, которая начиналась от ворот усадьбы. По дороге шел мужчина с узлом на плече и женщина с грудным ребенком. На лугу двигались какие-то фигурки, наверное, пастух с собакой. Жемчужно светилось небо у горизонта, и Доротея ощутила всю огромность мира, в различных уголках которого люди пробуждались, чтобы трудиться и терпеть. Повсюду трепетала жизнь, шла положенным ей чередом, и, частица этой жизни – она, Доротея, – не имела права равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного убежища или отворачиваться, себялюбиво упиваясь своим горем[639]639
  Рус. текст по: Джордж Элиот. Мидлмарч. М., Правда, 1988. Пер. И. Гурова, Е. Короткова.


[Закрыть].

Элиот и Джеймс задумывают эти сцены не только как моральное пробуждение героинь, но и как момент, когда они по-настоящему преодолевают, прощают своих мучителей, увидев себя в более широкой рамке жизненных обстоятельств. Стратегия Элиот в том, что прежние планы Доротеи помогают ей отомстить друзьям; сцена просветления, пробуждения служит средством вовлечения в мир. В целом те же действия происходят и в «Киме», за исключением того, что мир определяется склонным к замыканию души внутри него. Фрагмент из «Кима», цитируемый мною выше, изображает своеобразный моральный триумф над подчеркнутыми акцентами цели, воли, своеволия: все элементы обретают правильные пропорции, дороги становятся проходимыми, вещи – осмысляемыми, заземленными и понятными. А в предыдущем фрагменте «колёса» Кима «снова сцепились с внешним миром». И вся эта череда движений последовательно подкрепляется благословением Матери Земли, на которой Ким лежит около повозки: «она пронизывала его своим дыханием, чтобы вернуть равновесие, которое он потерял». Киплинг выдает мощное, почти инстинктивное желание восстановить отношения ребенка с матерью на досознательном, целомудренном, асексуальном уровне.

Но если Доротея и Изабель описаны как неотъемлемая часть бурной, «трепетающей» жизни, то Ким вновь берет власть над жизнью в свои руки. И это различие принципиально. По-новому выточенное понимание Кимом господства, закрепления, прочности, движения от лиминальности к доминированию – это в значительной степени и есть функция сахиба в колониальной Индии: Киплинг проводит Кима через ритуал реапроприации: британец (в образе лояльного подданного ирландца) снова обретает власть над Индией. Природа в форме естественных ритмов вернувшегося здоровья приходит к Киму руками Киплинга после первых историко-политических действий и оказывается на его стороне. И напротив, для европейских или американских героинь в Европе мир открывается заново; он не требует кого-то специального, кто направлял бы этот процесс или проявлял власть. В Британской Индии всё совсем не так, она обратилась бы в хаос или восстание, без дорог, по которым удобно передвигаться, без домов, в которых надо правильно жить, без мужчин и женщин, с которыми разговаривают корректным тоном.

В одном из тончайших критических разборов «Кима» Марк Кинкид-Уикз[640]640
  Марк Кинкид-Уикз (1931–2011) – уроженец Южной Африки, профессор английского языка и американской литературы.


[Закрыть] предполагает, что «Ким» – уникальное творение Киплинга, потому что задуманное как финал романа разрешение его противоречий на самом деле не работает. При этом, как говорит Кинкид-Уикз, художественный триумф даже превосходит все авторские намерения Киплинга:

Роман – это продукт особенного напряжения между разными способами зрения: эмоциональное восхищение калейдоскопом внешней реальности ради нее самой; негативная способность залезать под кожу позиций, различающихся между собой и отличающихся от твоей собственной; и наконец, итог этого последнего, но самого мощного и творческого достижения анти-себя столь силен, что он стал краеугольным камнем для всего остального – создания ламы. Для этого потребовалось вообразить точку зрения и личность, которая практически максимально удалена от самого Киплинга, и тем не менее он исследует ее с такой любовью, что она не может не стать катализатором более глубокого синтеза. Из этой необычной задачи, предупреждающей замкнутость на самом себе, побуждающей забираться глубже объективного взгляда на реальность вовне, позволившей Киплингу видеть, думать и чувствовать за пределами себя самого, – выросло новое видение «Кима», более инклюзивное, сложное, гуманистичное и зрелое, чем в любом другом его произведении[641]641
  Kinkead-Weekes M. Vision in Kipling’s Novels. // Kipling’s Mind and Art. ed. Andrew Rutherford London: Oliver & Boyd, 1964.


[Закрыть].

Как бы нам ни хотелось согласиться с некоторыми выводами этого очень проницательного чтения, оно, на мой взгляд, оказывается слишком неисторическим. Да, лама в чем-то анти-автор, и да, Киплинг способен забраться под кожу других людей с определенной симпатией к ним. Но нет, Киплинг никогда не забывает, что Ким – непреложная часть Британской Индии: большая игра должна продолжаться, а Ким – часть этой игры, как бы сильно ни влияло на него общение с ламой. Мы склонны читать «Кима» как роман, принадлежащий к шедеврам мировой литературы, в какой-то степени свободный от отягощений исторического и политического контекста. Но в то же время мы не должны в одностороннем порядке отбрасывать его связи с этим контекстом, с реалиями, современными Киплингу, за которыми он внимательно наблюдал. Разумеется, Ким, Крейтон, Махбуб, Бабу и даже лама видят Индию такой, какой ее видел Киплинг, – частью империи. И разумеется, Киплинг тщательно оберегает следы этого, когда он заставляет Кима – скромного мальчика-ирландца, находящегося на иерархической шкале ниже чистокровного англичанина, – расставить свои приоритеты задолго до того, как появится лама, чтобы благословить их.

Читатели лучшего произведения Киплинга регулярно пытались спасти его от себя самого. Зачастую это создавало эффект подтверждения знаменитого суждения о «Киме» Эдмунда Уилсона[642]642
  Эдмунд Уилсон (1895–1972) – американский писатель, журналист.


[Закрыть]:

Теперь читатель склонен ожидать, что Ким постепенно придет к осознанию, что он оказывается в кабале у британских завоевателей, у тех, кого он всегда считал своим собственным народом, и из этого осознания родится столкновение убеждений. Киплинг создает для читателя контраст, причем со значительным драматическим эффектом, – контраст между Востоком, с его мистицизмом, чувственностью, пароксизмами праведной жизни и плутовством; и англичанами, с их более сильной организацией, уверенностью в современных методах и инстинктом смахивать все туземные мифы и верования, словно паутину. Нам показали два совершенно различных мира, существующих бок о бок, не понимая по-настоящему друг друга, и мы наблюдаем колебания Кима, как он преодолевает границы между ними. Но параллельные прямые никогда не пересекаются; противоречивые эмоции, испытываемые Кимом, никогда не порождают подлинного столкновения. <…> Таким образом, проза Киплинга не выводит на сцену фундаментальный конфликт, потому что он сам никогда с ним не сталкивается[643]643
  Wilson E. The Kipling that Nobody Read. // The Wound and the Bow. New York: Oxford University Press, 1947. P. 100–101, 103.


[Закрыть].

Однако, я полагаю, существует альтернатива этим двум позициям, более точная, более восприимчивая к реалиям Британской Индии конца XIX века, как они виделись Киплингом и другими людьми. Конфликт между колониальной службой Кима и его преданностью индийскому товарищу не разрешается не потому, что Киплинг его не видит, а потому что для Киплинга в этом не было конфликта; одной из целей романа как раз и было показать отсутствие конфликта, когда Ким излечивается от своих сомнений, лама – от тоски по Реке, а Индия – от редких выскочек и зарубежных агентов. Во всем этом мог бы существовать конфликт, если бы Киплинг считал Индию несчастливой прислужницей империализма, это несомненно, но Киплинг так не считал: он был убежден, что английское управление – это лучшая судьба для Индии. Но было бы не меньшим упрощением и обратное, если читать Киплинга не просто как «менестреля империализма» (которым он не был), а как человека, читавшего Франца Фанона, знакомого с Ганди, впитавшего их уроки и упорно не желавшего проникаться их убеждениями, то мы серьезно исказим контекст, который он оттачивает, развивает и освещает. Необходимо помнить, что Киплинг никогда далеко не отклонялся от империалистического взгляда на мир, равно как и для Конрада не было альтернатив империализму, как бы много грехов писатель ни признавал за ним. Соответственно, Киплинга не заботили идеи независимости Индии, хотя верно будет отметить, что в его художественных произведениях предстает империя и ее сознательная легитимация, которая в художественной прозе (в отличие от дискурсивной) влечет за собой насмешки и проблемы того рода, что мы уже видели у Остин и Верди и увидим вскоре у Камю. Моя задача в этом полифоническом чтении состоит в том, чтобы подчеркивать и подсвечивать разрывы, а не опускать их, таким образом обесценивая их смысл.

Рассмотрим два эпизода в романе «Ким». Вскоре после того, как лама и его чела покидают Амбалу, они встречают пожилого оборванного бывшего солдата, «который в дни Мятежа[644]644
  Мы слегка изменили перевод. Киплинг использует слово «the Mutiny». В традиционном переводе «Кима» М. Клягиной-Кондратьевой используется вариант «Восстание», но это искажает позицию Киплинга в этом конфликте, где его симпатии были на стороне британских властей, для которых это был «бунт, мятеж».


[Закрыть] служил правительству». Для читателя того времени слово «Мятеж» могло означать только один, самый значимый, известный и жестокий эпизод англо-индийских отношений XIX века – Великий бунт 1857 года, начавшийся в Мируте 10 мая и продолжившийся захватом Дели. О Мятеже написано огромное количество книг (напр., «Великий мятеж» Кристофера Хибберта[645]645
  Кристофер Хибберт (1924–2008) – английский историк, биограф.


[Закрыть]), как британских, так и индийских. Причиной Мятежа – я буду использовать для обозначения события слово, окрашенное британской идеологией, – стали подозрения индуистов и мусульман, служивших в индийской армии, в том, что патроны смазаны коровьим (нечистым для индуистов) и свиным (нечистым для мусульман) жиром. На самом деле причины Мятежа лежали в самих основах британского империализма – в армии, где офицерами служили сахибы, в аномалиях правления Ост-Индской компании. Большую роль сыграли и скрытые обиды, вызванные христианским правлением в стране, где уживались многие расы и культуры, каждая из которых рассматривала подчинение британцам как унижение. Любой из мятежников понимал, что численно они значительно превосходят старших офицеров.

И в индийской, и в британской истории Мятеж служит очевидным рубежом. Не вдаваясь в сложную структуру боевых действий, мотивов, событий и моральных соображений, бесконечно обсуждаемых уже полтора века, можно сказать, что для британцев, жестоко подавивших Мятеж, все их действия казались ответными; мятежники убили европейцев, и подобные действия, говорили британцы, доказывают, что индийцы заслужили то, чтобы их подчинила более развитая цивилизация – европейская Британия. После 1857 года на смену правлению Ост-Индской компании пришло более формализованное Индийское правительство. Для индийцев Мятеж был националистическим подъемом против британского правления, которое безапелляционно утвердилось в стране, несмотря на все злоупотребления, эксплуатацию и остающиеся без ответа жалобы местных жителей. Когда в 1925 году Эдвард Томпсон опубликовал мощный небольшой трактат «Другая сторона медали» – эмоциональное выступление против британского правления и в поддержку индийской независимости, – в котором он обозначил Мятеж как великое символическое событие, в результате которого обе стороны, индийцы и британцы, достигли высшей точки осознанного противостояния друг другу. Он детально показал, что британская и индийская историография упорно расходились в репрезентациях этого события. Резюмируя, Мятеж укрепил различия между колонизаторами и колонизированными.

В ситуациях националистических и самооправдывающихся обострений быть индийцем означало ощущать естественную солидарность с жертвами британских репрессий. А быть британцем означало ощущать отвращение и обиду – не говоря уже о желании справедливого возмездия – при виде ужасных картин жестокости «аборигенов», исполнивших предназначенные для них роли дикарей. Для индийца не иметь этих ощущений означало бы принадлежать к очень небольшому меньшинству. В этой ситуации крайне значим выбор Киплингом индийца, который будет вспоминать о Мятеже, солдата-лоялиста, взиравшего на бунт своих соотечественников как на акт безумия. Неудивительно, что этого человека уважают британские «помощники комиссара», которые, по словам Киплинга, «сворачивали с прямой дороги в сторону, чтобы нанести ему визит». Таким образом, Киплинг не допускает возможности того, что соотечественники сочтут его предателем (как минимум) собственного народа. И когда через несколько страниц старый солдат рассказывает ламе и Киму о Мятеже, то его версия события в значительной мере нагружена британскими объяснениями произошедшего:

Безумие овладело войсками, и они восстали против своих начальников. Это было первое из зол и поправимое, если бы только люди сумели держать себя в руках. Но они принялись убивать жен и детей сахибов. Тогда из-за моря прибыли сахибы и призвали их к строжайшему ответу[646]646
  Киплинг Р. Ким. С. 82.


[Закрыть].

Свести обиды индийцев, сопротивление индийцев (как это можно было назвать) британскому давлению к «безумию», представить действия индийцев как осознанное убийство британских женщин и детей – это не просто невинное упрощение националистического движения индийцев, а его тенденциозное изображение. А когда Киплинг устами старого солдата описывает ответные действия британцев как «призыв» индийских мятежников к «строжайшему ответу» – хотя это были ужасные репрессии, осуществленные белыми людьми, настроенными на «моральные» действия, – то мы покидаем мир истории и окунаемся в мир империалистической полемики, где абориген по умолчанию преступник, а белый человек – строгий, но справедливый родитель и судья. Таким образом, Киплинг демонстрирует нам предельно британский взгляд на Мятеж и вкладывает эти слова в уста индийца, не показывая нигде в романе куда более вероятного националистически и обозленно настроенного его соотечественника. (Так же и Махбуб Али, верный адъютант Крейтона, принадлежит к пуштунам[647]647
  Пуштуны – ираноязычное сообщество, населяющее территорию современных Афганистана и Пакистана.


[Закрыть], жившим в штате, который на протяжении всего XIX века восставал против британцев и который они не могли усмирить, но здесь пуштун предстает человеком, довольным британским правлением и даже сотрудничающим с властями.) Киплинг настолько далек от того, чтобы показывать конфликт между двумя мирами, что он последовательно предъявляет нам только один взгляд и уничтожает все шансы на проявление этого конфликта.

Второй пример подтверждает первый. И снова это небольшой, но значимый эпизод. В четвертой главе Ким, лама и вдова из Кулу направляются в Сахаранпур. Ким только что экспрессивно представлен «самым бодрствующим, самым оживленным из всех» в «пробудившейся Индии», а пробуждение это, согласно Киплингу, выглядело вот так: «Вот что значит видеть мир по-настоящему; вот жизнь, которая ему по душе: суета и крики, звон застегивающихся поясов и удары бичей по волам, скрип колес, разжиганье костров и приготовление пищи, новые картины всюду, куда ни бросишь радостный взгляд»[648]648
  Там же. С. 99.


[Закрыть]. Мы уже видели Индию в таком ракурсе – пеструю, оживленную, разнообразную, предстающую во всей красе в интересах британского читателя. Однако Киплингу необходимо еще как-то показать власть над Индией, возможно, потому, что после устрашающего рассказа старого солдата о Мятеже несколькими страницами ранее он ощущал потребность в предупреждении любого возможного «безумия» в будущем. В конце концов, Индия – это источник не только жизненной силы, радующей Кима, но и угрозы для Британской империи. Мимо трусит на коне окружной инспектор полиции, и его появление становится поводом для размышлений старой вдовы:

Такие вот люди… способны следить за тем, как вершится правосудие. Они знают страну и ее обычаи. А остальные, без году неделю в Индии, вскормленные грудью белой женщины и учившиеся нашим языкам по книгам, – хуже чумы. Они обижают правителей[649]649
  Там же. С. 101.


[Закрыть].

Несомненно, некоторые индийцы считали, что английские полицейские знали страну лучше местных жителей и что именно они, а не индийские правители, должны держать в руках бразды правления страной. Но отметим, что в «Киме» ни один человек не оспаривает британское правление, никто не озвучивает местных, национальных настроений, которых, очевидно даже такому косному человеку, как Киплинг, было в изобилии. Вместо этого у нас есть только один персонаж, который в открытую говорит, что колониальные полицейские должны управлять Индией, и добавляет, что она предпочитает прежний стиль чиновников (таких, как Киплинг и его семья), проживших всю жизнь среди местных, новым, академически обученным бюрократам. Это одна из версий теории так называемых индийских ориенталистов, считавших, что индийцами следует управлять согласно ориенталистско-индийским нравам, но Киплинг опускает как слишком академичные все философские, идеологические обоснования ориенталистского подхода. К дискредитированным способам управления он относит евангелизацию (миссионеры и реформисты высмеяны в образе мистера Беннетта), утилитаризм и спенсерианство (высмеяны в образе Бабу) и, разумеется, неназванных академиков, скопом заклейменных «хуже чумы». Интересно, что фраза старой вдовы построена так, чтобы одобрить достаточно широкий круг персон: от полицейских чиновников, в частности суперинтенданта, до таких гибких преподавателей, как отец Виктор, и вполне авторитарной фигуры полковника Крейтона.

Заставив вдову сформулировать неоспоримое нормативное суждение об Индии и ее правителях, Киплинг показывает нам, что местные жители принимают колониальное правление как верный ход событий. Исторически именно так всегда успокаивали себя европейские империалисты, поскольку что может быть лучше для собственного имиджа, чем местные подданные, выражающие согласие со знаниями и властью чужеземцев, имплицитно принимающие вердикт европейцев относительно недоразвитости, отсталости или вырождающейся природы их собственного общества? Если читать «Кима» как приключения мальчика или как богатую, детальную панораму индийской жизни, то вы будете читать не тот роман, который Киплинг писал на самом деле, настолько аккуратно вписаны в него эти продуманные мнения, подавления и умолчания. Как пишет Френсис Хатчинс в работе «Иллюзия постоянства: британский империализм в Индии»[650]650
  Френсис Дж. Хатчинс – политолог, специалист по интеллектуальной истории.


[Закрыть], к концу XIX века «была создана некая воображаемая Индия, не содержавшая ни элементов социальных изменений, ни политических угроз. Ориентализация стала результатом такого осмысления индийского общества, которое исключило все элементы, враждебные вековечному британскому правлению, поскольку именно на фундаменте такой предполагаемой Индии ориентализаторы (Orientalizers) стремились выстроить постоянную власть»[651]651
  Hutchins Fr. The Illusion of Permanence: British Imperialism in India. Princeton: Princeton University Press, 1967. P. 157. См. также: Bearce G. British Attitudes Towards India. 1784–1858. Oxford: Oxford University Press, 1961. О развале системы: Tomlinson B. R. The Political Economy of the Raj. 1914–1947: The Economics of Decolonization in India. London: Macmillan, 1979.


[Закрыть]. «Ким» – это значимый вклад в создание воображаемой ориентализированной Индии, в «изобретение традиции», как это позднее стали называть историки.

Но это еще не всё. По всей ткани «Кима» разбросаны редакторские пометки о бессловесной природе восточного мира, отличающегося тем самым от белого мира, более не бессловесного. Например, «Ким был способен лгать, как истый уроженец Востока»; и чуть далее – «Уроженцам Востока все часы в сутках кажутся одинаковыми»; или когда Ким платит за железнодорожные билеты деньгами ламы и оставляет себе по одной анне с каждой рупии[652]652
  Анна – монета, использовавшаяся в колониальной Индии. Эквивалентна 1/16 рупии. Происходит от санскритского слова «еда».


[Закрыть], то Киплинг говорит о «неизменных азиатских комиссионных», а далее упоминает «инстинкт восточного корыстолюбия». На платформе помощники Махбуба, «будучи местными», не разгружают вагоны, как должны были; способность Кима спать под стук колес поезда оказывается проявлением «восточного безразличия к любому шуму»; когда разбивается лагерь, то Киплинг говорит, что это было сделано «стремительно, в той мере, как на Востоке понимают скорость – с долгими объяснениями, грубыми и бессмысленными разговорами, беззаботно, с сотней проверок всех забытых мелочей»; сикхи характеризуются особенной «любовью к деньгам»; Харри Бабу приравнивает бенгальца к трусу; когда Бабу прячет пакет, украденный у иностранных агентов, он «спрятал все бумаги в свою одежду, как это могут делать только жители Востока».

Киплинг не уникален в этих характеристиках. Самое беглое изучение западной культуры конца XIX века открывает нам безбрежный резервуар популярных высказываний такого рода, значительная доля которых, увы, вполне живуча и по сей день. Более того, как показал Джон МакКензи в своей крайне полезной работе «Пропаганда и империя»[653]653
  Джон МакДоналд МакКензи (род. 1943) – британский историк империализма. Один из новаторов этого направления.


[Закрыть], империя утверждала свое величие с помощью таких манипулятивных инструментов, как сигаретные пачки, почтовые открытки, пластинки, альманахи, руководства по репертуару мюзик-холла, игрушечные солдатики и концерты духовых оркестров. Всё это было необходимо для артикуляции стратегического, духовного и экономического благополучия Англии, одновременно подчеркивая темноту низших рас как недоразвившихся, нуждающихся в подчинении, строгом управлении, безусловном порабощении. Хорошо заметен был культ военных, обычно почитаемых за то, что они снесли несколько буйных голов. Приводились разные соображения о необходимости удержания заморских территорий. Иногда говорили о выгоде, иногда – о стратегии или конкуренции с другими имперскими державами[654]654
  Ангус Уилсон в книге «Удивительный рейд Редьярда Киплинга» упоминает, что уже в 16 лет Киплинг во время школьных дебатов выдвинул тезис, что «продвижение России в Центральной Азии может оказаться враждебным для британской власти». Wilson A. The Strange Ride of Rudyard Kipling. London: Penguin, 1977. P. 43.


[Закрыть]. Но один тезис остается постоянным – подчиненное положение небелых людей.

«Ким» – произведение большой эстетической ценности, его нельзя сводить к расистским представлениям ультрареакционного империалиста. Оруэлл был определенно прав, говоря об уникальной власти Киплинга добавлять в язык фразы и целые концепты: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», «бремя белого человека», «где-то к востоку от Суэца», – но он так же прав, отмечая, что опасения Киплинга одновременно вульгарны и постоянны[655]655
  Orwell G. Rudyard Kipling. // A Collection of Essays. New York: Doubleday Anchor, 1954. P. 133–135.


[Закрыть]. Одна из причин власти Киплинга состоит в том, что он был мастером огромного таланта. И в рамках своего искусства он разрабатывал идеи, которые без искусства оказались бы гораздо менее устойчивыми. Но его также поддерживали уже освященные памятники европейской культуры XIX века, а тезисы о второсортности небелых рас, необходимости управлять ими силой высшей расы, неизменности сущности этих рас оставались в той или иной степени бесспорными аксиомами жизни того времени.

Конечно, существовали дебаты о методах управления колониями, и обсуждалось даже, не стоит ли отказаться от каких-то колоний. Но ни один человек, способный повлиять на тон общественной дискуссии или политику, не высказывал сомнений в базовом превосходстве белого европейца, его праве всегда диктовать свои условия. Утверждения типа «индусы по природе своей лживы и лишены моральной храбрости» выражали настроения, с которыми мало кто спорил, и меньше других – губернаторы Бенгалии. Когда некоторые историки, в частности сэр Г. М. Эллиот[656]656
  Генри Майерс Эллиот (1808–1853) – английский историк и служащий. Автор книги «История Индии, рассказанная ее собственными историками».


[Закрыть], планировали свои труды по истории Индии, то в их фокусе оказывался тезис о варварстве индийцев. Архетипические черты Индии диктовались климатом и географией. Восточные люди, по словам лорда Кроумера[657]657
  Ивлин Беринг (1841–1917) – британский колониальный администратор и дипломат.


[Закрыть], одного из самых грозных имперских чиновников, неспособны научиться ходить по тротуарам, не умеют говорить правду и пользоваться логикой. Коренные малайзийцы по природе своей ленивы, равно как жители Северной Европы энергичны и продуктивны. В книге В. Кирнана «Повелители рода человеческого», упоминавшейся ранее, дан замечательный обзор распространенности описанных взглядов. Колониальная экономика, антропология, история и социология были построены на основе этих суждений, в результате чего практически все европейцы, имевшие дело с колониями, с Индией, оказались изолированы от происходивших там изменений и роста национализма. Огромный пласт человеческого опыта, детально описанный Майклом Эдвардсом[658]658
  Майкл Эдвардс – специалист по истории Индии, бывший британский военный, посвятил много усилий «разоблачению» феномена Ганди.


[Закрыть] в книге «Сахибы и лотос», со своей историей, кухней, наречиями, ценностями, образами, был отделен от бурных, противоречивых реалий индийской жизни и небрежно законсервирован. Даже Карл Маркс стал жертвой представлений о неизменной азиатской деревне, сельском хозяйстве и азиатском деспотизме.

Молодой англичанин, отправленный в Индию, чтобы стать частью «договорного» гражданского управления, изначально принадлежал к тому классу, чье национальное превосходство над любым и каждым индийцем, вне зависимости от его ранга и богатства, было абсолютным. Он слушал те же рассказы, читал те же книги, учил те же уроки и становился членом тех же клубов, что и другие молодые колониальные чиновники. Однако, как пишет Майкл Эдвардс, «мало кто утруждал себя изучением языка управляемого народа, и все в значительной мере зависели от местных клерков, потрудившихся выучить язык завоевателей и во многих случаях отнюдь не брезговавших пользоваться невежеством начальников к своей выгоде»[659]659
  Edwardes M. The Sahibs and the Lotus: The British in India. London: Constable, 1988. P. 59.


[Закрыть]. Характерным примером такого чиновника может служить Ронни Хислоп из «Поездки в Индию» Форстера.

Всё это справедливо и в отношении «Кима», где светскую власть олицетворяет полковник Крейтон. Этот этнограф-ученый-солдат отнюдь не плод воображения Киплинга, а почти наверняка образ, созданный им на основе своего личного опыта в Пенджабе, и самое интересное в нем – сочетание черт прежних представителей власти в колониальной Индии с оригинальными чертами, отлично подходящими для достижения целей Киплинга. Во-первых, несмотря на то, что Крейтон появляется в тексте относительно редко и описан не так подробно, как Махбуб Али или Бабу, он постоянно присутствует как референтная точка, скрытый режиссер происходящего, человек, власть которого достойна уважения. И это не грубый солдафон. Он оказывает влияние на жизнь Кима силой убеждения, а не давлением превосходства в иерархии. Он умеет быть гибким, когда это кажется разумным, – кто мог желать лучшего начальника в период свободных каникул Кима? – и упрямым, когда того требует ситуация.

Во-вторых, интерес представляет сочетание в Крейтоне позиций колониального чиновника и ученого. Этот союз власти и знания описан тогда же, когда Дойл придумывает Шерлока Холмса (верный летописец которого, доктор Ватсон, – ветеран северо-западной границы[660]660
  Северо-западная пограничная провинция – провинция Британских владений в тогдашней Индии, ныне это регион, где находится граница между Пакистаном и Афганистаном.


[Закрыть]), человека, подход к жизни которого сочетает здоровое уважение к закону и стремление его защищать с превосходным, уникальным интеллектом, опирающимся на науку. Киплинг и Дойл предъявляют своим читателям героев, необычный стиль действия которых основывается на новых областях знания, превращенных в квазиакадемические дисциплины. Колониальное правление и расследование преступлений обретают респектабельность и стройность, сравнимые с изучением классических языков или химии. Когда Махбуб Али склоняет Кима к своей науке, Крейтон, подслушавший их разговор, думает: «Мальчика нужно использовать, если он в самом деле таков, каким его описывают». Он смотрит на мир как на стройную систему. В Индии Крейтона интересует всё, потому что всё имеет значение с точки зрения управления. Крейтон мгновенно переключается между этнографией и колониальной службой. Он может интересоваться талантливым мальчиком и как будущим шпионом, и как антропологической достопримечательностью. Когда отец Виктор интересуется, не слишком ли обременительно для занятого Крейтона решать бюрократические вопросы, связанные с обучением Кима, полковник развеивает его сомнения: «Превращение полкового значка – вашего красного быка – в своего рода фетиш, которому поклоняется этот мальчик, представляет большой интерес».

Научный статус Крейтона как этнографа важен и по другим причинам. Из всех современных социальных наук антропология исторически теснее всего связана с колониализмом, поскольку зачастую именно антропологи или этнологи становились консультантами колониальных начальников по вопросам нравов и обычаев туземных народов. (Клод Леви-Стросс[661]661
  Клод Леви-Стросс (1908–2009) – французский антрополог, основоположник структурализма в антропологии. В настоящее время его наследие стало поводом для новых дискуссий.


[Закрыть] признавал это, называя антропологию «служанкой империализма»; превосходный сборник статей под редакцией Талаля Асада «Антропология и колониальные встречи» 1973 года раскрывает эти связи более глубоко, а в недавнем романе Роберта Стоуна «Флаг к рассвету», повествующем о вовлеченности Соединенных Штатов в латиноамериканскую политику, главный герой Холлиуэлл – антрополог, неопределенным образом связанный с ЦРУ.) Киплинг стал одним из первых литераторов, изобразивших логичную связь между западной наукой и политической властью в колониях[662]662
  Said E. W. Representing the Colonized: Anthropology’s Interlocutors. // Critical Inquiry 15. No. 2. Winter 1989. P. 205–225. См. также: Wurgaft L. D. The Imperial Imagination: Magic and Myth in Kipling’s India. Middletown: Wesleyan University Press, 1983. P. 54–78; и конечно, Cohn B. S. Anthropologist Among the Historians.


[Закрыть]. Киплинг всегда показывает Крейтона серьезным, и это одна из причин появления в романе фигуры Бабу. Местный антрополог, очевидно, яркий человек, чье постоянное стремление принадлежать к Королевскому обществу[663]663
  Лондонское королевское общество – ведущее научное сообщество Великобритании, создано в 1660 г.


[Закрыть] совсем не безосновательно, почти всегда весел или неуклюж, в чем-то карикатурен не потому, что он некомпетентный или неадекватный – это не так, – а потому что он не-белый. Он просто не может стать Крейтоном. Киплинг очень осторожен в этом плане. Он не может вообразить Индию в потоке истории вне британского контроля, и точно так же он не может вообразить индийцев продуктивными и серьезными в тех сферах, которые он и многие другие считают исключительной прерогативой Запада. Бабу может быть милым и достойным восхищения, но с ним навсегда остается гримасничающий стереотип исконно забавного туземца, безнадежно пытающегося стать таким, как «мы».