Текст книги "Еврей на коне. Культурно-исторический контекст творчества И. Э. Бабеля"

О значении Первого съезда советских писателей можно судить по тому, с какой яростью смущенный советский литературный истеблишмент воспринял появившуюся за несколько месяцев до открытия съезда книгу Макса Истмена «Художники в униформе: Исследование литературы и бюрократии». В ней была представлена картина, сильно отличающаяся от той, которую хотела дать партия. Подробно описывая дела Замятина и Пильняка, Истмен разоблачал систематические репрессии против свободы творчества. В главе «Молчание Исаака Бабеля» он восхваляет Бабеля за то, что тот не продал свое перо аппаратчикам, и восхищается его молчанием – изменническим поступком, за который ему грозило суровое наказание. Истмен догадывается, что Бабель выжил не благодаря своей уклончивости, а благодаря важным связям и особым привилегиям, предоставленным лично Сталиным Горькому – главному защитнику Бабеля. Публика, смеявшаяся над упоминанием Бабеля о его молчании, несомненно, слышала о скандальной книге Истмена. Напрасно Эренбург отстаивал право Бабеля, Олеши и Пастернака писать как они хотели и что хотели. Для Бабеля, как и для М. А. Булгакова и Н. Р. Эрдмана, единственной возможностью было молчание.

Молчание – также сопротивление

В 1936 году критик И. Г. Лежнев отметил десятилетие «молчания» Бабеля с момента выхода первого издания «Конармии» [Лежнев 1936]. Стало ясно, что молчание само по себе может быть расценено как предательство, и писателей призвали продемонстрировать свою лояльность Сталину [Перцов 1936]. Однако Бабель, как и другие «писатели молчания», не сложил пера. Молчание Бабеля, по сути, было плодотворным, но, к сожалению, всякий раз, когда казалось, что он близок к завершению своей работы, усиливающиеся репрессии делали ее публикацию невозможной.

Правда в том, что его книга о коллективизации «Великая Криница» была бы в годы сталинских репрессий еще менее приемлема, чем откровенные описания насилия и жестокости в «Конармии», которые все еще привлекали огонь марксистской критики. Вряд ли ее удовлетворило бы возвращение к старым темам, таким как «Одесские рассказы» и «История моей голубятни». Бабеля интересовали крайности, гротеск, ненормальность, а партия требовала конформизма и посредственности. С. Г. Гехт вспоминал об утраченном рассказе, который Бабель читал Эренбургу в 1938 году, «У троицы»: «…это история гибели многих иллюзий, история горькая и мудрая» [Эренбург 1990, 2: 486]8080
  См. также [Гехт 1989: 59–60].


[Закрыть]. Роман об одесских бандитах в шахтах и на фабриках Донбасса, «Коля Топуз», тоже был утрачен [Пирожкова 2013: 315–316]. Не сохранилось следов и бабелевских рассказов о Кабардино-Балкарии, основанных на впечатлениях от пребывания по заданию «Правды» в Нальчике в гостях у Б. Э. Калмыкова, легендарного первого секретаря Кабардино-Балкарской области, безжалостно репрессировавшего в начале 1920-х годов интеллектуальную элиту и классовых врагов. Калмыков впал в немилость и был арестован в ноябре 1938 года, возможно потому, что Сталин не мог терпеть конкурирующих культовых фигур, тем более тех, кто успешно модернизировал свой регион и превратил его в то, что Бабель назвал жемчужиной среди советских областей, раем, изобильным и дающим богатые урожаи [Пирожкова 2013: 208–222]. 26 апреля 1935 года Бабель выступил в Доме советских писателей в Москве с двухчасовой лекцией, в которой описывал свои рассказы о Кабардино-Балкарии для планируемой Горьким антологии, посвященной второй пятилетке. Бабель намеревался использовать этот материал для заказа в партийном издательстве Политиздат, где работал его друг Исай Лившиц. Кроме того, Бабель зарабатывал деньги халтурами в кино и разными издательскими заданиями, не успевая завершить литературные проекты, которые уже не могли быть опубликованы. Давление на него усилилось, и он понимал, что шансы снова увидеть семью зависят от того, насколько хорошо он «отработает».