Текст книги "Жили-были, ели-пили. Семейные истории"

Урбанский

Евгений Урбанский

В те 60-е у нас на шестом этаже в доме на Кутузовском любил бывать актер Евгений Урбанский. Высокий фактурный красавец, открытый, щедрый, удивительный, похожий на Маяковского, как однажды сказала ему сама Лиля Брик. Думали, он женится на Татьяне Лавровой, с которой работал вместе в Театре Станиславского. Но очень они были взрывные оба, и нет, не получилось. На фестивале в Москве познакомился с рижанкой Дзидрой Ритенберг, у которой до него был довольно долгий роман с Вячеславом Тихоновым. Когда Женя первый раз привел ее к нам в дом, мама даже опешила от такой красоты, совершенно неземной какой-то, весь вечер сидела и любовалась ею. Дзидра была одной из самых красивых советских актрис, и пара эта получилась шикарная! Оба лучезарные, с улыбкой во все 64 зуба, они всегда приносили с собой хорошее настроение и что-нибудь на стол: то рижскую салаку или копченого угря, то несколько бутылок горького рижского бальзама, то какие-нибудь консервы. Дзидра с мамой хлопотали на кухне, Женя брал в руки гитару и шел им морально помогать, напевая все, что придет в голову. Приготовление еды с таким аккомпаниатором шло намного быстрее. Пел он замечательно, пожалуй, в то время мало кто мог с ним сравниться, был всегда центром компании, мотором, не выключающимся ни на минуту. Иногда начинал вдруг говорить не по-своему, витиевато и непонятно, не своим даже голосом, будто совсем другой человек, и вести себя не как обычно, а странно как-то. Я один раз спросила у мамы, что случилось с дядей Женей, почему он не такой, как обычно.

– Наверное, роль учит, репетирует, – пояснила мама.

Вот так входил в роль, отрабатывая на нас целые куски и монологи то из Булгакова, то из Брехта.

Как-то маме позвонила Тамара Федоровна Макарова, жена Сергея Апполинариевича Герасимова, и дрожащим голосом сообщила, что самолет, на котором папа и Герасимов летели в Челябинск, уже полчаса не выходит на связь. Перепуганная мама стала названивать в справочную, ей сказали то же самое. Звонила и звонила, но никакой информации не поступало. Вдруг совершенно неожиданно пришел Женя. Раньше особо не было принято предупреждать о визите – просто заходили, и все, если хозяев не было или были заняты, шли дальше.

– Что случилось? – спросил Женя, увидев маму в слезах.

– Роба улетел в Челябинск, что-то с самолетом, в справочной не говорят.

– Сейчас попробуем узнать, – сказал Женя и набрал номер справочной.

– Девушка, – сказал Женя бархатным голосом, – это актер Евгений Урбанский. Вы поэта Роберта Рождественского знаете? Да? Это мой близкий друг. Он летит сейчас в Челябинск. Связь с самолетом потеряна, и мы с его супругой очень волнуемся. Вы не могли бы узнать? Телефон Д 227–83. Да, спасибо, буду ждать.

И что вы думаете? Минут через 15 раздался звонок, и барышня сообщила, что все в порядке и самолет уже совершил посадку.

Отмечать удачное приземление рыдающая от счастья мама и довольный Урбанский пошли в ресторан ЦДЛ.

Уехав однажды в киноэкспедицию, дядя Женя Урбанский не вернулся.

У нас были поминки, вернее, все друзья просто пришли к нам на следующий день после его гибели. Долго молча сидели, никто не мог поверить, что он сейчас не взбежит по лестнице и не войдет в дом с полными руками подарков, не возьмет гитару и не споет, как обычно. Папа мне сказал, что дядя Женя больше не придет.

– Почему?

– Он погиб.

– Как это? – За мою шестилетнюю жизнь еще никто не погибал.

– Его уже нет, – пояснил папа.

– Как это нет, когда я его знаю?

– Он разбился на машине.

– Ему больно?

– Уже нет.

– Так почему ж не придет?

Я помню этот длинный разговор с отцом, мои наивные вопросы и его осторожные объяснения. Я все спрашивала и спрашивала, а он все отвечал и отвечал, сам, наверное, удивляясь, что нет больше Женьки Урбанского.

Потом узнали, как он погиб. Снимали какой-то фильм в бухарской пустыне. Нужно было перепрыгнуть на машине с одного бархана на другой, красиво так перепрыгнуть, зрелищно, высоко. Урбанский каскадера не пустил, сел за руль сам, хотел денег на этом заработать, тем более что накануне его обокрали, забрав приличную сумму. А за каждый трюк полагалось сколько-то рублей, ведь деньги копились на кооперативную квартиру – Дзидра уже ждала ребенка. Разогнался по песку, взлетел и прыгнул. Машина неудачно приземлилась и перевернулась, хотя все было рассчитано, что не должна была, стопроцентно. Урбанский, вместо того, чтобы нагнуть голову, высунулся, чтобы посмотреть, что случилось, и сломал шею. «Он всегда высовывался», – позже скажет отец. Его вытащили, лежал весь в песке, в крови. Был в сознании, все понимал. До больницы не довезли, умер в «Скорой». Все шептал: «Больно-то как…» Было ему всего 33, возраст Христа.

А незадолго до смерти играл в футбол копией своей головы, которую сделали специально к фильму. Нехорошая примета, скажут потом. Подтвердилось.

Красавец!

Папа написал на его смерть стихи:

 
Есть на свете
такие парни —
дышит громко,
смеется громко,
любит громко
и шепчет
громко!
Есть на свете такие парни…
Есть на свете
такие парни!
К жизни
он припадает губами,
Пьет ее.
И напиться не хочет…
 
 
И когда —
такие! —
уходят
вдруг,
на взлете,
на взмахе,
на вздохе, —
как земля в сентябре,
обильны, —
ничего не чувствуешь.
Только
жжет обида.
Одна обида.
На кого – не знаю.
Обида.
И гадать не хочу.
Обида.
 
 
Есть на свете
такие парни.
Все для жизни в них —
не для памяти!
Память, в общем-то,
по иронии —
вещь
достаточно односторонняя.
И бубнить про нее округло
в данном случае
слишком глупо,
слишком горько
и бесполезно…
 
 
Мы —
живые.
Мы —
из железа.
Пусть намеком
пустые урны
крематорий
держит за пазухой.
Вновь меня
заполняет утро,
как улыбка
Женьки Урбанского.[4]4
  Рождественский Р. Удостоверение личности. – М.: Эстепона, 2002. – с.282.


[Закрыть]
 

Ноль очков

Поздравление маме от отца с днем рождения

Наша семья жила всегда очень удобно, в самых «центровых» местах – с начала 20-х годов в подвале на Воровского, где еще мама родилась, с 1960 по 1969-й на Кутузовском, с 1969 по 1973-й на Новом Арбате, тогда Калининском проспекте, и потом на Тверской, тогда улице Горького, – и все после концертов или спектаклей «заваливались» к нам. В тот вечер обещал быть большой наплыв худеющих гостей, среди которых были Муслим Магомаев, Юрий Гуляев, поэт Андрей Дементьев, Майя Кристаллинская, Иосиф Кобзон, Полад Бюль-Бюль-оглы и многие другие известные артисты и композиторы. В этом составе, собственно, не было ничего необычного: папа всех их любил, писал им песни.

Наша фабрика-кухня работала исправно, и для меня накормить дядю Муслима, дядю Юру или дядю Осю было самым важным, даже важнее уроков и домашних заданий. В нашей семье жил, сколько я себя помню, замечательный старинный сундук – железный, черного лака, с огромными латунными заклепками, размером с приличный лежачий холодильник, который стоял у окна в прохладе. Хранили в нем всегда все самое вкусное– консервы и всяческие съестные припасы – сундук изобилия, одним словом. Поэтому бегать по-срочному в магазин абсолютно ни к чему, можно было подойти к нашему сундуку, поднять тяжелую крышку и прикинуть, из чего сделать салат – крабы с рисом? Что на второе – пусть даже дефицитная тушенка с гречкой, почему нет, а на третье – компот из персиков. А в морозильнике всегда своего часа ждала треска или навага, как НЗ. Поэтому родители в экстренных ситуациях по приему гостей могли быть совершенно спокойны: наш сундук еще ни разу не подводил!

Папа в тот вечер выступал на концерте, мама сопровождала его, а мы с Лидкой остались готовить. Тесто на лепешки было замешено с утра, но мама предупредила, что все на диете – высчитывают очки, и к концу дня точно лишних очков на такую калорийную еду ни у кого не останется, ведь для похудания надо было набрать, то есть съесть, не больше 40 очков в день. Эта «очковая» диета захватила в то время почти всех. Каждый худеющий или оздоравливающийся имел таблицу продуктов, по которой жил. Отварная рыба – 0 очков, жареная рыба уже 5 очков, пол-литра кефира или молока – целых 10, какой-нибудь захудалый пирожок – уже 19, а булочка так целых 25! Да и выпить мало чего можно, все калорийное: джин, виски – 13 очков одна маленькая порция… Поэтому носили с собой блокнотики, куда записывали очки и что было съедено. Еще в то время очень моден был «боннский суп», тоже похудательный, совсем постный, просто овощной и довольно вкусный. С ним ходили в гости и на банкеты, жены великих вынимали из дамской сумочки пол-литровую банку с бурой жижей и просили официанта или хозяйку дома разогреть. Обменивались рецептами – кто-то больше клал сельдерея, кто-то помидоров, это было целое боннское движение за красоту, худобу и здоровье. Основой этого супа, помню, были сельдерей и петрушка. Мама моя тоже на нем сиживала. Варила и ела, бедная, только его. Такими трехдневными курсами. Съест тарелочку – и раз, на весы.

Для супа понадобятся:

6 луковиц,

6 свежих крупных помидоров (можно взять банку помидоров в собственном соку),

1 кочан белокочанной капусты (или любой другой – брюссельской, краснокочанной, кольраби или цветной),

2 больших болгарских перца,

1 пучок зелени сельдерея (можно заменить на клубни),

1 пучок петрушки.

Способ приготовления:

Овощи мелко нарезать, положить в кастрюлю, залить водой так, чтобы они полностью находились в воде, и дать закипеть. Через десять минут убавить огонь и оставить суп доходить на медленном огне до тех пор, пока овощи не сварятся. Перец, карри, табаско по вкусу. Можно вооружиться блендером и превратить суп в суп-пюре. Только никаких сливок, муки и крахмала! Можно варьировать соотношение продуктов. Класть поменьше лука или, наоборот, побольше. Уменьшить количество капусты, положить два помидора, а не больше. Как нравится, в общем.

Диета диетой, но тесто-то уже поднималось! Оно уже вылезало из кастрюли и укоризненно вздыхало! Мы с бабушкой переглянулись и начали делать из него колобки на лепешки – куда его девать-то?

А когда гости пришли, завалив бабушку цветами, и сели за стол, я торжественно внесла в гостиную огромное блюдо с Пизанской башней из лепешек, в которую был воткнут шампур с табличкой: «0 очков!!!»

Когда все гости отсмеялись, каждый положил себе в тарелку по диетической, истекающей маслом, жирненькой жареной лепешке – и блюдо опустело. Все лепешки до одной были, конечно же, съедены!

Эти 0 очков мне вспоминают до сих пор!

А еще мама мне только недавно рассказала, что во время войны она ела просто жареные дрожжи. Не было ни муки, ни яиц, были только дрожжи. Вкус их помнит всю жизнь. Очень необычно, говорит. А еще соседи оставляли ей картофельные очистки, она эту шелуху хорошенько мыла, мелко-мелко резала, так как натирать уже было невозможно, и делала якобы драники. И еще жарила картошку на воде. Получалась, наверное, не очень жареная, но ведь на сковородке же и нарезана, как для жарки! А что масла нет, так это ничего страшного. И писала письма Лидке на трудовой фронт: «Дорогая мамочка! Научилась жарить картошку на воде. Получается съедобно, даже вкусно. Так что ты не волнуйся, я всё время что-нибудь придумываю. Проживем».

Так что вот еще пара наших семейных рецептов. Дай бог, чтобы они никогда никому не понадобились. Хотя один рецепт может сгодиться – молочная лапша из папиного военного детства.

Баба Вера и Робка

Баба Вера с Робертом

Баба Вера с мужем Станиславом Петкевичем, отцом Роберта

Папина мама, Вера, ушла на фронт военврачом, как только началась война. И отец его, Станислав Петкевич, тоже сразу ушел воевать. Папа тогда написал свои первые стихи, и их опубликовали в газете:

 
С винтовкой мой папа уходит в поход.
Желаю, любимый, побед!
И мама зеленую сумку берет,
Уходит сестрой в лазарет.
Я тоже имею и ловкость, и силу,
Чтоб в бой на фашистов идти,
Но мне: «Подожди, – говорит Ворошилов, —
Учись, закаляйся, расти».
Хотя мне сегодня десятый лишь год,
Стрелять научусь я как надо.
И пусть только Сталин мне скажет: «В поход!» —
Фашистам не будет пощады![5]5
  Рождественский Р. Удостоверение личности. – М.: Эстепона, 2002. – с.33.


[Закрыть]
 

И гонорар за эти стихи отдал на строительство танка. Вот так-то. Папа остался со своей бабушкой в Омске. Молочная лапша – это оттуда, из военного сибирского детства. Лапшу отец любил всегда, мог есть в любое время суток.

Рецепт простой. Для многих это очень ностальгический супчик из детства.

Молочная лапша

Вскипятить молоко и всыпать в него немного соли и чайную ложку сахара. Добавить вермишель, мешая, чтобы не прилипла. Варить до готовности. Как сварится, оставить ненадолго, чтобы вермишель набухла, и положить немного сливочного масла.

Для лапши понадобятся:

0,5 л молока,

75 г вермишели,

20 г сливочного масла,

1/2 ч.л. соли,

1 ч.л. сахара.

Теперь про бабу Веру, мою бабушку, папину маму. Она родилась в Питере, но в 16 лет после окончания техникума была направлена на работу в Косихинский район Алтайского края и, не долго думая, побрила голову, чтобы не заболеть тифом, повязала красную косынку, став похожей на всех комсомолок того времени, поцеловала родителей и отправилась, куда послали. Приехала и сразу, в 16-то лет, была назначена директором школы рабочей молодежи коммуны «Смелая разведка». Название-то какое! А вообще, раньше очень просто срывались с места и ехали через всю страну куда-нибудь за горизонт в поисках хорошей работы и возможности прокормить семью. В свое время и мама ее из Сибири уехала с отцом в Питер, думала, станет жить легче. Не стало. А корнями-то из Омска прабабка Аксинья из местных старообрядцев-чашечников была. Отличалась набожностью и крутым нравом. Почти нет о ней никаких сведений, кроме того, что попросила она местного кузнеца сделать ей железные подошвы на сапоги, чтоб сносу им не было и чтоб на всю жизнь. Долго проходила в неподъемных сапогах, до самой старости, а однажды пришла в церковь на службу, встала на колени, а подошвы-то разом и отвалились с жутким грохотом, аж звон по всей церкви пошел. Не к добру это, решила Аксинья. Пришла домой, легла спать и больше не проснулась. Вот такая легенда.

Вот такой он был смешной, мой отец

Письмо маме Вере

У Аксиньи дочка была, Татьяна, красоты удивительной, на нее еще с детства приезжали из соседних сел присматривать в свою семью на будущее. А как выросла, так глаз не оторвать. Когда вступила в возраст, Аксинья назначила день смотрин. Приехало целых тринадцать семей со сватами, женихи все видные, возраста разного, на любой вкус. Татьяна замуж-то не хотела, плакала-рыдала, просилась у матери еще хоть годик дома остаться, но мать не позволила. Начались смотрины: у вас товар, у нас купец. Купцы все красуются, хотят красавицу такую для улучшения рода заполучить. Красавица рыдает в голос, глаза в слезах, не видит ничего. А тут очередной жених подходит с представлением, и Татьяна без сил уже совсем, опирается о него, а он в шубе до пят.

Вот, за эту шубу выхожу! – только и сказала девица.

А дальше обман был: парня стали расспрашивать про то, чем богат, он сказал, что дом большой и лавка собственная прям напротив дома. Дали добро, уехала с ним Татьяна. Привез он жену, показывает на дом.

– А лавка где? – спросила Татьяна.

– А вот, садись, – указал на длинную лавку.

Но нрава оказался доброго, хоть и красотой не блистал, лицо было все в оспинах.

Вскоре родился сын Павел. Был мальчишкой отдан в маляры, но вкус имел художественный и выучился на рисовальщика. Отличался работоспособностью и с малых лет зарабатывал деньги для семьи. В начале двадцатого века, встав уже крепко на ноги и открыв собственное малярное дело, был со своими малярами направлен для работы в Крым на отделку Ливадийского дворца. Как в этом прадеды похожи: один Эрмитаж оформлял, другой – Ливадийский дворец, странное совпадение. А после Ливадии переехали они в Питер, где Вера и родилась.

Вера была активисткой во всех отношениях: по комсомольской линии и дальше, по коммунистической. В Косихе познакомилась с начальником ОГПУ, ссыльным поляком Петкевичем Станиславом Никодимычем. Тот давно присматривался к молодой большеглазой красавице и, присмотревшись как следует, пригласил ее покататься на орловском рысаке. А после нескольких прогулок на рысаке получила Вера письмо: «Дорогая Верочка! Я коммунист, ты комсомолка, и я предлагаю тебе жить вместе! Я люблю тебя! Я приду за ответом! Станислав».

Вот такое признание в любви. Вера согласилась жить вместе, но расписываться пока отказалась, решила подождать. А когда забеременела, Станислав пригласил работницу ЗАГСа на дом. «Не хочешь идти в ЗАГС, я тебе его на дом вызвал!» – и расписались.

Баба Вера говорила, что ей во время беременности все время хотелось щурят. Я даже сначала не могла понять, что это? Оказалось, щучьи дети. Что в них такого было необходимого для беременной, не понимаю, но кому известку со стен сковыривать, кому во время беременности землю есть, кому мел школьный, а Вере вот щурят. Накануне родов Верина мама, Надежда Алексеевна, увидела сон, что рождается мальчик и рукой протыкает чистый бумажный лист, а вокруг люди, много людей, стоят и смотрят. Кем будет, не знаю, сказала мама, но имя у него будет громкое, а сон вещий.

Роберт рос у бабушки в Омске, мама училась в Омском медицинском институте и параллельно работала директором начальной сельской школы. Времени на семью, конечно же, не было. А тут война. Институт окончила весной 1941-го и летом ушла добровольцем на фронт, служить в медсанбате. Сын оставался с бабушкой, и когда в 1943-м ее не стало, Вера приехала на четверо суток, чтобы забрать его с собой. Первым его вопросом было: «Мам, а кто я?» «Ты мой единственный любимый сын, а что?» «Меня дразнят в школе «немцем» – имя Роберт, отчество Станиславович, фамилия Петкевич, вот и разбери, кто я». Вера объяснила тогда, как могла, что Роберт – в честь секретаря крайкома партии Роберта Эйхе (модно было в чью-то сомнительную честь детей называть), так что никакой ты не немец, а простой советский мальчик. Решила она забрать его и сделать сыном полка – такое часто тогда практиковалось, даже форму ему по дороге сшила из запасной гимнастерки, но в одночасье передумала, поскольку в ее части началось контрнаступление, и решила отправить Робку в детский приемник. Сначала, правда, он немного пожил с ее сестрой, потом его направили в военно-музыкальное училище по классу аккордеона, а потом в детский приемник Наркомпроса. А когда уже взрослый Роберт писал о том, что жил во время войны в приюте, баба Вера обижалась: «Сколько ты там провел? Ладно тебе!» Видимо, то время, что он там прожил, растянулось на годы в его детском восприятии и запомнилось на всю жизнь.

Когда в конце войны отец Станислав погиб на фронте, сын в 14 лет из Роберта Станиславовича Петкевича превратился в Роберта Ивановича Рождественского – Вера вышла замуж за полковника Ивана Рождественского.

Папино первое стихотворение, напечатанное в газете. 1942 г.

Нрава баба Вера была сурового, прямолинейного и очень напористого. Командирского, короче. После войны резко изменила свою врачебную специализацию и из хирурга превратилась в офтальмолога. Спустя много лет она сама вдруг об этом заговорила: «Во время войны дала себе слово, если выживу, буду заниматься чем-то другим, но только не хирургией. Кровищи навидалась на всю жизнь. Мальчишки искромсанные, под хирургическими столами тазы с ампутированными руками и ногами, крики, хрипы. И всюду кровь. Вот и выбрала для себя самую бескровную врачебную профессию – офтальмолог. После всего этого кошмара».

Хотела, чтобы и я стала врачом. Я и сама об этом мечтала, зачитываясь в детстве книгами из ее библиотеки – дореволюционным «Справочником практического врача», «О природе микробов и вирусов», из всех других книг выделяла, вероятно, за романтичность названия «Этюды желудочной хирургии», а к «Атласу огнестрельных ранений» в десяти томах привыкала долго, поскольку картинки оттуда были не для детского глаза. Больше всего, конечно, мое неокрепшее воображение было поражено «Неотложной хирургической урологией» с фотографиями и схемами. А «Глазные болезни» никак не могла дочитать до конца, сколько ни пыталась, – не моё, видимо, офтальмология.

В старших классах, почти решившись наплевать на химию и стать врачом, ходила на операции к знакомым хирургам. Гениальный кардиолог Слава Францев пускал меня на операции, где штопал новорожденных – латал пороки сердца. Однажды, чтобы напугать или проверить выдержку, брызнул на меня кровью из вены, залив мне рукав халата, и хитро ждал, как и куда я буду падать в обморок. «Дядя Слава, вам что, делать больше нечего?» – спросила я как начальник. Дядя Слава крякнул и сказал: «Ну ты даешь, старуха!». Но больше во время операции со мной не шутил. Ходила к Лёне Рошалю, смотрела операции по удалению части легкого. К Белле Грановской – принимала с ней роды, удаляла матки, делала аборты и кесарева. Ну не делала, конечно, а жадно смотрела, запоминала, восхищалась, сочувствовала. Работала в приемном покое Боткинской. Совсем недолго, но было. Так хотела лечить, но не смогла победить химию и математику. Не судьба. Хотя, когда приезжала к бабе Вере на дачу в Переделкино, продолжала сидеть в комнате под лестницей, где находилась библиотека. Дачу купили в 1963-м у какого-то генерала. Сам дом, как говорили, «засыпной» – между двумя рядами досок засыпался шлак, который сохранял тепло, – строился еще пленными немцами по модной тогда технологии. Дом, собственно, с небольшими перестройками и доделками, стоит почти в том же виде и теперь. Тепло сохраняет. Печка, с желтоватыми обливными изразцами, исправно работает до сих пор. Отапливает две комнаты – гостиную и ту, которая под лестницей, где у бабы Веры впритык к задней стороне печки стояли книги. Они всегда были теплыми. Я выбирала том побольше, потолще и потяжелей, вытаскивала его с трудом из теплой тесной компании и садилась у окна разглядывать. От книг всегда пахло ветхостью, пылью и важностью. Там столько было информации! Как обрабатывать рану, как накладывать повязку, вырезать аппендицит, делать укол в глаз, фиксировать деревяшкой руку, если ничего другого для этих целей нет, вправлять вывихнутую ногу и делать искусственное дыхание. Не все из этих знаний мне в жизни пригодилось. Кроме искусственного дыхания. Делала его отцу…

Баба Вера была ярой коммунисткой: ездила по школам с рассказами о войне, каждый год 9 мая надевала свой тяжеленный полумужской пиджак, обвешанный орденами и медалями и шла к Большому театру, взяв с собой еще для весу кого-нибудь из нас – меня или сестру. И писала мемуары. И всё время жила в той войне, возвращаясь при каждом удобном и неудобном случае к воспоминаниям об этих четырех ужасных годах. Оно, конечно, было понятно. Так всем пожертвовать, потерять мужа, мать, отдать сына в детский дом… Зато исполнила долг перед родиной.

Баба Вера с Ксенькой перед тем, как пойти на парад. 9 мая

Отцовский рисунок ансамбля военного музыкального училища

Письмо маме на фронт из детского дома