Текст книги "Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея"

Дух сберегающий клады подступил почитай к клубочку и горестно вздохнул, словно собирался содеять чего-то дюже ему неприятное.

– Дайте, дайте мене киселька, овсяного, – чуть слышно шепнул Орей и губешки его полные, ярко красные, лоснящиеся, зараз померкли. Сперва лишившись блеска, а засим и цвета, приобретя серые тона, схожие с небосводом, раскинувшимся над путниками, в оных перестала даже вспыхивать златыми полосами Жар-птица.

И Копша услыхав тот, вроде предсмертный возглас, стихший на последнем звуке, резко оглянулся. Днесь его красные очи, прячущиеся в складках лица, вспыхнули также ярко, как и сами огненные брызги реки, а мигом погодя досель переминающийся с ноги на ногу кувшинчик поспешил к нему. Кринка остановилась обок своего обладателя, и, беспокойно воззрилась вверх, притом слегка наклонив тулово, и вздев горло с трещинкой на пережабине.

– Дык, не взыщи, – процедил сквозь сомкнутый рот, упрятанный в красных усах и бороде, Копша и, на-ка, резво присев на корточки, подхватил под донышко посудинку, да, не мешкая, кинул ее в реку.

– Чё творишь! – испуганно вскликнул Бешава и, прямо-таки, икнув, качнул сначала головой, а засим ветоньками пищальника на ней, не тока зелеными листочками, но и черными ягодками. – Ежели Кринка утопнет, тобе вечно быть-побывать на ентом бережочке, абы ты не исполнил указания Доброхочего.

– Ежели чада опочиют, – глубокомысленно протянул Копша и вдругорядь слышимо вздохнул, сопереживая своей реченьке. – Толды нетути проку в мной хоженной стёжке… – дополнил он, выявляя тем говором удивительную благородность.

Дух разком свернул толкование, абы кувшинчик в реченьке не потонул, а окунувшись в нее, на чуток сокрыл в серо-белых водах собственное тулово, выставив вверх красные утиные лапки, часто-часто шевелящиеся в воздухе, точно жаждущие сейчас али попозжа (когда удастся вывернуться) поплыть вперед. Еще самую малость и Кринка качнувшись на водах вверх-вниз, так-таки, выровнявшись, приподнялась из реченьки. И немедленно тягостно ушла под воду почти до середины тулово (расширяющимся книзу с пережабиной под горлом), с тем опять же сразу шибутно заработав на месте лапками, вскидывая вверх яркие огнистые искорки и выдувая еще более плотные пузыри.

– Вотде тудыкась её тудака, – сердито протянул Копша и тягостно качнул головой, затрясся и всеми остальными челнами тела (будучи таковым взволнованным). – Надоть же було дык далеконько упануть.

Завершил он толкование, и, перестав трястись, как хворый али озябший, шагнул к краю Смородины реки. Дух качнул ручонками взад-вперед, самую толику присел на корточки, да, оттолкнувшись от мшистой кочки, полетел вперед. К всеобщему диву приземлившись на поверхность водицы, чай, таким побытом, используя остатки своих способностей. Одначе стоило ногам Копши коснуться воды, как сапоги, в оные он был обут, принялись медлительно погружаться в нее. Впрочем, сам дух сберегающий клады медлил чуточку времени, и ужотко в следующее мгновение, он, прямо-таки, дернул с себя синий кафтан. Не то, чтобы растягивая на нем медные пуговицы, а зримо срывая их, понеже они, разлетевшись в разные стороны, попадали в водицу, пустив притом широченные круги. А Копша вже сорвав и пролегающий по нему желтовато-блестящий поясок, точно прилепившийся к материи, да качнув кафтан туда обратно, кинул его вперед, как можно ближе к кувшинчику.

Кафтан… вельми такой приличный с виду (лишь чуточку испачканный землей), распахнув рукава и борта, просквозил по воздуху, и, притулившись сверху на воду, затрепетал на её ряби, покачивая на ней и концы златого пояска. А сам Копша оказавшись голым, поразил взгляд колтков своим истощенным человеческим телом, выпирающими костьми на плечах, ребрах, торчащим вроде дуги на спине становым хребтом, вдавленным животом на котором отсутствовал пупок. Не прошло и мига как на полотно плывущего кафтана, выуживая ноги из сапог, сиганул дух сберегающий клады, да сразу присев на корточки, протянул навстречу барахтающемуся в водице кувшинчику руки. Обаче посудинка была поколь недосягаема, а кругом как то и вовсе махом вспыхнуло боканное полымя и его лепестки перекинулись на материю кафтана, и даже на выглядывающие из водицы голенища сапог.

– Охти-мнешеньки! – болезненно вскликнул Копша и немедля качнул головой вперед, сбрасывая с нее в выбранном направлении колпак, красный, округлый, да дюже красивый с виду, притом оголяя свою лысую макушку, и узенький лоб, прикрытый жалкой порослью златых куделек. А приводнившийся колпак, опять же с лету вспыхнул по краям материи и легошенько вроде как выгнулся, видно, приподнятый выдувшимся из водицы пузырем. Да тока ему не удалось набраться мощи, понеже на колпак поспешно запрыгнул Копша, поджимая саму материю к воде, и единожды направляя руки к кувшину. Чудно так, но дух сберегающий клады весь тот срок, что сигал по речке, не поднимался со корточек, и тем больно напоминал утку, от каковой Кринке достались лапки.

В этот раз Копше удалось ухватить кувшинчик за горловину и вытянуть его из воды, гулко стеная, будто обварив в том плывущем чаду свои ручонки. Впрочем, дух не жаловался на происходящее али боль, действуя торопливо, он рывком поднялся с присядок, прижав к груди посудинку.

– И чё, ты, таковое диешь? чуть було мене не утоплять в энтой смрадной водице, – возмущенно протянула Кринка, дугой изгибая трещинку-рот (поместившуюся на пережабине), да внезапно раскатисто фыркнула, выпустив из собственных внутренностей (точнее из горла) большущий пузырь, махом лопнувший и превратившийся в алый густой пар.

– Смолкни, Кринка! – вельми грозно отозвался Копша, и, не мешкая, развернулся, качнув туды-сюды посудинку, будто с трудом удерживая ее в руках, каковые зримо поменяли свой землистый цвет на розоватый, почитай до запястий. Одначе ужель в следующий момент времени дух сберегающий клады спешно прыгнул на полностью объятую пламенем поверхность кафтана обеими ногами, обтянутыми онучами (по каковым опять же перекатывались искорки полымя). Все также же скоро, едва коснувшись подошвами ног голенищ тонущих сапог, он вже погодя оказался на бережке, крепко прижимая к груди кувшинчик. Право молвить, легошенько вспенив послед себя белые с черевчатым отблеском студенистые, али вернее кисельные берега.

– Эвонто огненная, смрадная река, – испуганно дыхнули сразу в четыре рта колтки, шевельнув чуть очерчиваемыми губами, расположенными не только на голове, но и животе, не сводя взоров с Копши. – А ежели та водица погубит ребятушек?

Дух сберегающий клады, продолжая прижимать к груди посудинку, легохонько склонил над ней нос, качнув его вертлявым кончиком, и ощутимо втянув в себя парящий над горловиной аромат, весьма разумно молвил:

– Небось, энто всего-навсе вера… И коль мы будям ладиться, чё сей овсяной кисель, кой вожделеют чада, дык вототко и будя. Понеже по мене, тык яснее ясного млеком веет.

Обаче Бешава и Багрец стоящие подле сестрицы и братца страшились той смрадной водицей и вовсе их умертвить. Потому стал действовать Копша, он широкими шажочками приблизился к Орею, лежащему на спине, на землице, ужоль не падающему признаков жизни, с посеревшей кожей лица и выступающими скулами, вроде он схуднул, лишившись прежней сбитости. Сомкнутые глазки мальчика ноне не покачивали белесые, длинные ресницы, а под тонкой кожей век не перекатывались зеницы ока.

Дух сберегающий клады спешно присел на корточки подле головы отрока, и, склонив край горловины посудинки, плеснул в чуть приоткрытый его рот бело-желтого густого киселя. Плотный сгусток того кушанья упал Орею на уста и помалешенько принялся проскальзывать сквозь щелочку меж его губ внутрь рта.

А Копша ужель поспешно поднявшись с присядок, шагнул в направлении лежащей девчушечки, поколь еще вздрагивающей всей плотью и особлива конечностями. Несмотря на то, что замершие губы и сомкнутые веки отроковицы, не колыхались, а посеревшую кожицу лица укрывал бусенец водицы, понималось, что сестрица супротив братца днесь еще борется за жизнь.

– А, ну-кася, – грубо указал дух сберегающий клады, застывшему возле девоньки колтку, – придержь ейну главу, дабы Алёнушка ротанюшку отверзла.

Бешава не мешкая, абы досель стоял рядом с девонькой, присел на корточки обок ее головы, да, как и означил Копша, надавив на подбородок (выдающийся округлостью), совсем немножко приоткрыл ейный рот. А дух сберегающий клады хоть и стоял со стороны макушки головы Алёнки в этот раз, не приседая, качнул в направления ее лица кувшином, плеснув из него поток бело-желтого киселя. Густое кушанье плюхнулось на лицо отроковицы, и, скатившись к губам, медлительно просочилось ей в рот. Притом мучнистый студень, будто окатил кожицу девонюшки, сняв с него всю серость и явив обычный бело-розовый цвет, сквозь кой проступили голубые жилы. Кисель лениво и без остатка, покинув губы, вернул и им не только полноту, но и ярко-красный цвет. Алёнушка же сглотнув киселька, сразу сделала глубокий вздох, и затрепетала на ее округлом лице каждая жилочка, на щечки выплеснулся густой краской алый румянец, качнулись частые белесые реснички да чуточку дернулся кверху и без того вздернутый кончик носика.

– Надобно, ащё киселька поддать, – протянул Багрец, поглядывая на досель не падающего признаков жизни Орея, и вспять того, словно просыпающуюся Алёнку.

Копша незамедлительно качнул кувшинчиком, плеснув из его горла (вельми метко) киселька в сторону лица отрока, а последки вылил прямо в широко открывшийся для вздоха рот девчуги, при этом дюже горестно молвив:

– Ну, надоть же було утоплять усю одёву из-за сей мелузги.

Глава двенадцатая. Калинов мост

– Ну-кася, явилася, кода-ка понадоба минула, – протянул Копша, выплескивая все накопившееся недовольство супротив приземлившийся на бережок Жар-птицы, каковая принесла в клюве тонкую, златую полосу света, опустившуюся сверху на водицу. Больше напоминающее кайму, весьма ажурное по краям, световое полотно, притулившись к поверхности реченьки, и, само нежданно вспыхнуло злато-кровавыми лепестками пламени. А потом принялось вспучиваться, поднимаясь выше стояния речки, создавая, таким побытом, мосток да вместе с тем малешенько поигрывая с бело-серой водицей, вплетая в себя боканные лоскуты полымя и огнистые искры.

Посему когда ребятишки, напоенные овсяным кисельком, смогли сесть, поперед них над водицей пролег слегка изогнутый злато-кровавый настил (только не из бревен, а из света), иноредь вспыхивающий огнистыми крупинками. Мост как раз расположился над тем местом, где все поколь пыхая пузырями медленно погружались в водицу сапожки Копши, в след дотоль уже утопшему кафтану и колпаку. Таким образом, указывая на великодушие духа, пожертвовавшего, ради спасения детей, не только одеждой и обувкой, но и не пожалевшего собственные руки, пясти коих сменили землистый цвет на розоватый, должно статься, так обгорев. А световой настил, еще маленько подрожав, погодя все-таки застыл, наблюдаемо став плотным, чей иной конец (супротив того, который воткнулся в ближайший брег) терялся в глубинах густого ало-серого пара, однозначно, пахнувшего овсяным киселем… а может тока парным молоком.

Это, как кому казалось…

– Прибыла кады смогла, – отозвалась Жар-птица, и, перестав вышагивать по земле, остановилась подле вытянутых ног сидящих детишек. – Абы с поднебесья тянула эвонтов луч, – дополнила она и качнула головой, да венчающим ее хохолком, – оный удалось мне выудить из серых кучных облаков, каковые стыковались с тьмой плывущей обок них. Обаче, нам стоит поторопиться…

Впрочем, дивному птаху не удалось договорить, понеже его прервала Алёнка, поддерживаемая под спину Бешавой. Девонюшка, досель оглядывающая странников, днесь повернула голову вправо туда, где стоял Копша, и, обозрев его с головы до ног, немедля вскинула вверх свои резко выступающие плечи, бугорки на каковых приподняв материю рубахи, сподобили на ней множество складок, да взбудоражено сказала:

– От же, Копша! Враля ты какая… Сам говаривал, чё под сапожоньки не наволочил онучи, а они, так-таки, там были повязаны.

И тотчас колтки, Орей, Жар-птица и вжесь спущенный на оземь кувшинчик уставились на Копшу, поражаясь таким вракам да осуждающе качнули головами (а некто и самим тулово). Посему последний стыдливо прикрыл порозовевшими, от смрадности водицы, руками срамные места (каковые одначе, как и пуп, и иные признаки людей на теле духа не имелись) и вдумчиво отозвался:

– Сие не лганье. Всего-навсе запамятовал я… Таковое частехонько со мной учиняется, ежели я с устатку в стёжку отправился пеши.

– Запамятовал он, – сердито процедил Багрец, и еще выше вздернул кончики своих носов на обоих лицах, выставив напоказ сразу четыре круглые ноздри, а перекосившиеся в сторону губы, болезненно взроптав, и вовсе крякнули, вроде так «кряк… кряк». – А коль мы сей миг тебе, кулёма, за энто виляние по башке надоем? Она ноне тык удачно колпаком-то не прикрыта, – сердито досказал старший колток, тяперича издав и совсем чудной звук, похожий на «шааак… шааак».

– А по главе не надоть бивать, – торопливо откликнулся Копша, и, шагнув влево, прижавшись к Алёнке, вскинул вверх руки да прикрыл макушку головы розоватыми дланями. – Понеже колпак я отдавывал, як и инаковую одёву да обувку, дабы уберечь чад, – и сия реченька прозвучала так ровно, без бахвальства присущего духу, что стало ясным, он жертвовал, и своим имуществом, и собой не ради выгадывания, а по щедроте души (коль она та душа у племени духов имелась).

– И впрямь, чё вы притесняете Копшу, – вступился Орюшка да поддерживаемый Багрецом, принялся неспешно подниматься на ноги. – Ведь я же его нес на раменах, не вы… Поелику я блага дарствую Копше, чё он спас меня и сестрицу от болести, напавшей на нас…

Малец распрямил стан и легошенько вздрогнул сверху до низу, качнувшись вправо-влево, вроде подрубленного деревца. Одначе он все-таки устоял, не упал. Может потому, как ему весь тот срок пособлял Багрец… А может потому как мальчик ноне проявил свой дух мужа, во всем и всегда умеющий выстоять, несмотря на слабость. И сызнова обнаруживая свой мужской образ, Орей протянул руку и придержал подмышку, медлительно поднявшуюся в след него Алёнушку.

– Я вас уберег не от болести, а от погибели, – вставил в образовавшуюся тишь, нарушаемую только медлительно лопающимися пузырями над рекой, дух сберегающий клады. – Абы за Смородину, Млечну речку живому хождение возбраняется. И то ладушки, чё вы зачуяли аки льзя минуть ее… То значица выкушать овсяного киселька. Коем в Яви поминают живые мертвых и, эдак, оживляют память о былом. И сия зачуть кажет на вас аки на чудовых чад, кые в давнишние времена…

– Энто никому не надобно ведать, чё було в давнишние времена, – за всех проронил Бешава, и по его лицу, поместившемуся на голове, пробежала огнистая полоса, видать, живописавшая так недовольство. – Ибо Орей и Алёнка живут-поживают в сие веремя. И им совсем не к чему ведать какими дурачищами были те… иные люди, погибшие в потопе.

– Сие ты занапрасно дык язычишься, чай, поелику оченно младой. Абы ты може чё-нить и слыхал, обаче доколь малешенько зрел, чуял, полошился, – глубокомысленно произнес Копша, и, качнув головой, сотряс с них длани собственных рук, оные переместились сызнова к срамным местам, прикрыв их (пожалуй, только в силу свычки). – Инде людям понадоба ведать пошто сгинули древлие рода… Дак и не усе они, те древлие люди были дурачищами. Середи них многий слыли редкостными, велими, ясными. Особлива те кои жили-почивали спервоначалу. И юшку они исконь лили не жалеючи, дабы уберечь Явь, кою величали Бел Светом, от вской нечисти, небось, не токма злом явленную…

– Будя о том! – молвил Багрец, тем возгласом сворачивая разгорающуюся безладицу. Он, дотоль придерживая под стан Орея одной рукой, иную вскинул вверх и махнул ею, сим движением точно смыкая рот Копше, каковой почему-то дюже горестно вздохнув, отвернул голову от ребятишек, сокрыв, эдак, лицо и переживание на нем.

– Вы, чаво! – тяперича, прямо-таки, вскликнула Жар-птица и позади нее долгий хвост легошенько качнувшись, поднялся вверх, размашисто развернувшись и блеснув кажным отдельным перышком, таким ослепительно златым. – Нешто не зрите, чё окрест творится?! – вопросила она.

И тот же миг все стихли…

И, кажется, замерли пузыри в реке.

Лишь продолжили свое порхание огнистые искры в воздухе и водице, самую толику оттеняя одно и придавая иному кумашные полутона.

А округ (права была Жар-птица) небеса и оземь наполнялись тьмой, да так быстро, так-таки, мгновенно. И если болотистые земли ужотко полностью сокрыла чорная мгла, подступив с того края к спутникам и словно надавив на них, то над реченькой пары, допрежь ало-плотные, стали не столько густеть, сколько сначала краснеть, а потом синеть. Не прошло и толики времени, как их кучная марность сомкнула в сем мраке и сами берега, и реченьку, и водицу, колыхающуюся в ней. Да сызнова содеяв приглушенность звуков, утопила в них досель царящие запахи, как и само ощущение жизни. Всего-навсего продолжали не часто вспыхивать лоскутки боканного пламени на воде и с тем подсвечивать злато-кровавый мосток, проложенный над ней.

Еще чуточку времени и клубочек, словно из желтой шерстяной нити, скрученный да яркими огнистыми зернятками украшенный, торопливо спрыгнул с землицы (на которой весь тот срок, замерши, лежал), и, приземлившись на чуть изогнутую поверхность настила, поигрывающего рябью света, покатился вперед, зазывая путников за собой. И тому зову следуя, первой в след клубочка, шагнула Жар-птица, собравши в единое перо свой дивный хвост и словно факел вздевши его вверх, таким образом, освещая путь для странников. И также не мешкая за дивным птахом ступил Орей, поддерживаемый Багрецом, и Аленка ведомая под руку Бешавой, и тока засим взошли на мосток Кринка да Копша.

Дух сберегающий клады сделав несколько неспешных шажков по поверхности настила, слышимо охнул и с тем, не скрывая огорчения, али желая высказаться, протянул:

– И не подобает вам язычиться о давнишних веременах с таковым непочтением. Абы не ведаете вы, какие толды люди бытовали. Як собя во имя рода не щадили… Не постигаете, кых побоищ мы духи тожно трогивали и сколь в них утеряли нашего роду! А вы, будя… будя о том… о сем.

Копша как-то разом смолк в той мгле и горестно задышал, будто зарюмил, застонал о чем-то своем…

О том, что некогда пережил сам, и что ноне напрочь позабыли иные, люди ли, духи…

О том, что продолжало отдаваться беспокойством и болью в нем, духе сберегающем клады.

И сие плывущее в Копше огорчение, даже в густой тьме, ощутила Алёнушка. Посему желая поддержать духа, чуть слышно (оно как и сама побаивалась сего мрака) молвила:

– Не кручинься Копша об ушедшем, ведь нонича в Яви столько боли и слез. И надобно нам всем того лютого Скипер-зверя осилить, дабы он славян не мучал. – Девчушка на малость прервалась, прислушиваясь к стонущему о прежнем времени духе, и растерянно дополнила, – да в нонешнее веремя, без вас духов, небось, мы люди сызнова не справимся, – таким родом, призывая к единению всего светлого, доброго и живущего в Яви.

Копша, впрочем, не откликнулся, поразив отроковицу собственными переживаниями, оным тот, как казалось, не был досель подчинен. Однако и без ответа девчура ведала, ощущая то своим сердечком (заключенным в груди), что дух сберегающий клады, на первый взгляд такой жадный, ради Яви и жизни людей может пожертвовать не только тем не понятным золотом, обилием, но и, по всему вероятию, самой жизнью. Чего дотоль ранее, ради ребятушек, выказал…

Тягучий мрак, проступая позади Алёнки (несмотря на сияние хвоста, и всего оперенья Жар-птицы), смыкал идущего послед нее Копшу, ровно как отдалял дремучие времена, об каковых он днесь так полошился. А пар, дотоль алый, нынче смоляной, клубился все мощнее, становясь чадным, горьким. Курясь над самой реченькой, хмарь частенько выплескивала во все стороны широкие разрозненные полосы, не редкостью заслонявшие не только впереди ступающим сам мост, сверкающий огнистыми крохами, но и сияние дивного птаха. Эта морока, плывущая не только разрозненными лучами, но и пухлыми пежинами, витыми клоками, вмале полностью поглотила лоскутки кумашного пламени на воде и огненные искорки, пляшущие на их кончиках. И тогда же затихли звуки, и перестали слышаться набухающие пузыри, допрежь с легким шорохом лопающиеся. Лишь все еще воспринимался шелест ступающих по мосту ног и лап. И вспять тому безмолвию все сильней и сильней стал ощущаться жар, колыхающийся в воздухе и касающийся кожи лица, рук, пощелкивающий волосами на голове и малешенько обжигающий стопы, и то вопреки кожаным порабошням прикрывающим ноги. Одначе в этот раз все спутники и даже Копша ту жарынь принимали молча и все также не издавая ни звука шли вперед, в след изредка заслоняемых курящейся мглой Жар-птицей и клубочком.

И долзе так тянулся мосток.

Пожалуй, не один час, должно статься, два или три.

Впрочем, время спустя того хода клубочек, Жар-птица, а послед них и Орей с Багрецом ступили на плотную оземь. Да не на ту, по каковой досель шагали в межмирье и коя кочками мха и водьями выступала. А на ту, по оной будто каменья и мелкий такой окатыш рассыпали, под стопами ног переминающийся попервоначалу в дресву, хрящ, а посем и совсем в песок. Оно и до этого места совсем ни чем не пахло, всего-навсего горечь витала кругом, заскакивая в рот, ровно с пожарища. А стоило и Алёнке с Бешавой ступить на каменистый бережок, как и смрад испарился. И, кажись, пропали все запахи, не только приятные, но и вспять им противные.

– Охма! Охти-мнешеньки! Бегчи Кринка! Бегчи! – нежданно раздался позади громкий крик Копши. И тотчас развернувшиеся странники, в сияние света отбрасываемого Жар-птицей, разглядели бегущих по мостку кувшинчика и духа сберегающего клады, вельми выпучившего свои красные глаза (во тьме, так-таки, вспыхивающие кровавыми пятнами). Бег Кринки и Копши кажный миг убыстрялся, а все потому как позадь них мост-луч медлительно сворачиваясь в рулон, будто жаждал их нагнать и подмять. Его дивный, в свете оперенья птицы, червлёно-желтый цвет (вроде раскаленный докрасна), принялся ссыпать в разные стороны сгустки крупных кровавых брызг, да раскидывать кроваво-златые лепестки полымя, особлива желавшие поджарить сраку духа сберегающего клады и донышко кувшинчика, не столько даже их ноги и лапы.

– Шибче! Шибче! – испуганно заверещали ребятишки и колтки, узрев надвигающуюся на их спутников погибель в виде огромного рулона (видимо, вобравшего все же три часа ходу). И сей же миг Жар-птица распахнула свои внушительные крылья, и, сорвавшись с места, воспарила в воздух, направив собственный полет навстречу бегущим. Ее мощные лапы, разомкнув хватку, подцепили на загнутые златые когти Копшу за густющую красную бороду (малешенько притом вскинув его лицо вверх) и Кринку за горловину. И дивный птах сразу вильнув в бок, сокрылся вместе с духом и посудинкой в плотной тьме, впрочем, лишь для иных странников.

– Сие, небось, Калинов мост! – послышался низенький голос Копши из того непроницаемого мрака. А ужотко в следующее мгновение из курящейся угольной хмари показался дивный птах держащий в лапах Кринку и духа, каковой с вздетой вверх головой, озабоченно проронил:

– Занятно отонудуже ты энтов луч влачила?

– Из высот небесных влачила, он тамоди за облако концом цеплялся, – пояснила Жар-птица, неспешно сбавляя высоту и пристраивая на оземь сначала Копшу да кувшинчика, а засим приземляясь сама, едва ухватившись за каменистую почву обеими лапами, вогнав в нее златые когти. Замерев на месте, она распушила свой хвост, который легошенько качнувшись, поднялся вверх, размашисто развернувшись и блеснув каждым отдельным перышком, таким ослепительно златым. Одначе в той царящей тьме лишь самую малость осветившим пространство.

А на Смородина реченьке, так-таки, не догнавший детишкиных спутников мост, днесь весь свернулся в рулон, словно тканного полотна, и уперся в край берега. Ярко вспыхнуло на его поверхности полымя, выплеснув и на каменистую землю, и на ало-серую водицу махунечкие искорки да отдельные лохмотки огня. Рулон, кажется, и горел всего-то пару мгновений, однако и за сей срок, полностью иссякнув, единожды пустив в разные стороны снопы огнистых капелек, воспарил вверх дымчатой едва зримой завесой.

– Река Смородина, – заговорил Копша, стоило только поднявшемуся вверх пару затеряться во тьме. – Лежма лежит возля межмирья и Мира мертвых, межмирья и Нави. И реку ту льзя минуть токмо по Калиновому мостку. Кой, небось, ктой-то из богов, тобе Жар-птица лучом в небеса метнул, дабы пособить чадам, – дух враз прервался и удивленно качнул головой, поражаясь тому, что боги так вот открыто помогали Орею и Алёнке, очевидно, желая избавить и саму Явь от лютого Скипер-зверя.

То были времена кады по землице-матушке боги славянские хаживали. Времена кады они жили в Яви ли, Синей Сварге ли, в Нави все едино обок славян, коих чадами величали. Посему в те времена боги всеми силами помогали детишкам своим, малым али большим, и яснее ясного вельми их любили…