Текст книги "Вожделение бездны"

– Папаша, я ведь кассу вечером налом сдаю! – усмехнулась кассирша, подумав, дядя шутит.

– У меня нет денег, возьмите книгу, она хорошая, коллекционная…

– Да и без вас читала, хорошая, как же! Эй, Мань, тебе опиума не надо? У тебя вроде сынок ударился в это дело…

«У Мани есть сынок, и тоже ударился», – сочувственно подумал Кутузов.

Уборщица Маня приостановила свой труд, побрела в сторону кассы, но ей наперерез рванул бритоголовый – откуда они только берутся в неожиданных местах! – с короткой шеей и недвусмысленными бицепсами:

– Что, мать, совсем уже? Думаешь, если в аптеке пашешь, можно сынку и травку, и герыч, мож, ты сюда устроилась тырить?! А ты, – зыркнул он на кассиршу, – сейчас ребят позову, они поговорят и с её сынком, и с тобой, курва…

Короткую немую сцену, пока и Маня, и кассирша глотали воздух, счастливым образом прервал ребёнок. Отринув и беспокойство, и платочковый стиль, он степенно подошёл к скинхеду и внятно изложил:

– Ты, дяденька, идиот. Опиум упомянут в значении религия, а у моего старшего товарища с собой Библия. Я тебе покажу, как время моё тратить и кровь! Разговорился тут…

Обнаружив себя товарищем пострадавшего, Кутузов обмяк, но не без удовольствия досмотрел, как малыш прицыкнул, притопнул и практически выгнал чрезмерно бдительного посетителя из аптеки – без покупки.

Тётки, оправившись, расхохотались, подарили ребёнку всё за свой счёт, а Библию велели Кутузову домой нести.

На улице профессор неловко потрепал мальчика по плечу и на всякий случай спросил имя. Мальчик охотно ответил, что вряд ли Кутузов его запомнит, ведь такой рассеянный.

– Почему? – изумился Кутузов, хотя вряд ли стоило так уж изумляться.

– Видите ли, я всех вижу насквозь. Слышали про детей индиго?

– Кажется, да, или не кажется… Не знаю, – честно сказал профессор. – Вроде мумбо-юмбо?

– Нет, – хладнокровно сказал мальчик. – Но ещё услышите. Если доживёте…

– До чего? До чего я доживу?! – оживился Кутузов, но мальчик уже ушёл. И как же удалось ему так быстро исчезнуть, непонятно.

Кутузов устал, и тягуче, колко заболели ноги, особенно ступни. Помимо воли память выбросила суеверный шёпот жены: «Когда болят ноги, значит, не туда идёшь».

Тьфу, пропасть… Он всегда смеялся над её верованиями в болезни-не-туда-идёшь-не-там-сидишь-не-то-читаешь и прочая. А тут вылезло!

Ноги ныли все сильнее, горели пальцы, дёргало в пятках. Ботинки были отличные, не тёрли, не чуялись, но дискомфорт нарастал.

Ладно, плюнул Кутузов, где в этом городе отдыхают сидя? Где скамейки нашей молодости? Протаскавшись ещё полчаса, профессор узнал: изведены скамейки под корень. Сидеть в Москве негде. А жить? Как тут жить?

Ух ты, наконец! Название: проспект Мира. Оказывается, всё это время он болтается по миру! Ну хоть что-то.

Слова, слова, их игра всегда приводила профессора в рабочее состояние; и сейчас удачно переглючило, и сам подвернулся миленький скверик, а на дорожке – белая грязная лавочка.

На неё было страшно смотреть: бумажки, пятна, следы лужиц и разводы радуги. Он брезгливо и обиженно поморщился, поскольку в ногах началась африканская агония, их дергало, жгло, давило и скручивало. И он рухнул на непрезентабельную поверхность и коротко поглядел-проверился, не видел ли кто.

Видели! Метрах в пяти на бордюре сидели двое, кажется, мужчина и женщина. Очи обоих, синие до лиловости, смотрели, кажется, прямо на его прекрасные саламандровские ботинки. И вроде бы с соболезнованием.

Налюбовавшись и приняв немудрящее решение, бомжи поднялись и очень медленно, приволакивая, приблизились.

– Мужик, а мужик, – сказала кажется-женщина, покрытая слоем чего-то несмываемого. – Закурить имеешь?

Кутузов покачал головой, подозревая, что его лексикон неполон для общения с этой социальной группой. Кажется-женщина ничуть не удивилась. Её кажется-мужчина сказал:

– О-хо-хо-о-о… День-то какой! А бабки есть?

Кутузов покачал головой, обратив своё внимание на то, что язык его жестов эта группа воспринимает вполне адекватно.

– А что есть? – спокойно уточнила кажется-женщина.

– Библия, – разомкнул уста профессор, ни на что не надеясь.

– У, клёво! – возвеселились оба. – Давай!

– В каком смысле? – не понял Кутузов, не предполагавший такого эффекта. – Библию не курят.

– Обижа-а-аешь, – дружно сказали они. – Нам бы почитать. А то, знаешь, в нашей библиотеке всё дамские романы, детективы, словом, одноразовое чтиво, а нам бы чего-то нового, свежего…

– Да уж, новей не бывает, – вздохнул Кутузов и вытащил книгу.

Странное действие произвело явление Библии этой страте народа. Бомжи выпрямились, даже ликами посветлели, мужчина перестал казаться, шагнул вперёд и попросил:

– Давай, а? Мы тебе плохого не сделаем… ты нас не бойся. Все мы люди, все мы человеки.

От человеков Кутузова замутило.

– Так вас и ловил тот ловец человеков? – тихо сказал он, не думая обидеть.

– Ох, кто нас только не ловил, – усмехнулась женщина, и обнаружилось форменное лицо, а невидные давеча глаза оказались тёмно-голубыми.

Была не была! Интересно же. Кутузов отдал им книгу. Бомжи с поклоном взяли, кивнули, потоптались пару секунд, а мужчина молвил:

– Спасибо тебе. Завтра праздник великий, а у нас теперь и подарочек!

Обнявшись, пара заковыляла прочь, а потрясённый Кутузов ещё долго сидел на грязной белой скамейке, пока не заметил, что ноги уже не болят.

Глава 29

За чем пойдёшь, то и найдёшь. Полно браниться, пора подраться. В болоте тихо, да жить там лихо. Без шуму и брага не закиснет. Первая брань лучше последней

Магиандру ещё в школе показалось, что история слишком пластична. Он родился в год последнего демографического взрыва в СССР, в 1987-м, а учился уже в независимой России. Школьная история жалко путалась у себя самой под ногами, наступала на мозоли, грабли, а дети в тоске бросали учить – неразбериха. Зависимость интерпретации от актуального цвета времени резала глаза.

Озадаченный коллизиями стиля, он факультативно почитывал советские учебники. Изумлялся: как это листья в те времена на деревьях осмеливались распускаться зелёными, почему партия и правительство допускали вольность? А мичуринцы на что? Враз привили бы одно к другому, что уж там, покраснела бы листва как миленькая.

Однажды он огорчился пассажем из «Манифеста Коммунистической партии», базового документа, казалось бы, но стиль! Несусветная путаница! Он перечитал пять раз и не распутал: «Разговоры о свободном торгашестве, как и все прочие высокопарные речи наших буржуа о свободе, имеют вообще смысл лишь по отношению к несвободному торгашеству, к порабощённому горожанину Средневековья, а не по отношению к коммунистическому уничтожению торгашества, буржуазных производственных отношений и самой буржуазии». Коммунистическое уничтожение торгашества? Разговоры «имеют вообще смысл лишь по отношению» – к чему?! А если торгашество, то чем отличается несвободное от свободного? Торгашество – оно и есть торгашество.

Ужас. Как соглашались умные взрослые люди умирать под бесформенными знамёнами? Юному стилисту было больно. Прошлое, говорили все, крайне важно понять. Это можно понять? Наборщик Энгельсу и Марксу, верно, нетрезвый попался.

После забористой манифестации отеческой любви, оставшись наедине с небиблейской частью домашней книготеки, студент пошёл по тропинкам, обескуражившим его школьником. Отец не войдёт в кабинет и не заберёт книгу. Драгоценности, коллекцию, он унёс целиком, не оставив ни книжулечки, ни листочка. Философию же кинул дома, с вызовом, подчёркивая бросовость. Посмотрим.

На философской полке ровными рекламными зубами стояло учёное наследие, оставленное человечеству мужами, мывшимися по выходным.

Как интересно: все философские книжки – одного формата! Магиандр впервые обратил на это внимание. А в художественном отделе – вроде чересполосной толчеи молочных и постоянных зубов: и полный формат, и половина, и четвертушка.

Тут – не-е-е-т, никаких изобразительных вольностей! Все равны, равнение направо!

Собиравшийся сразу взяться за чтение, сейчас он не мог оторваться от созерцания просто полок.

Философский ряд был неоднороден только в степени захватанности членов. Приглядишься – зубки-то местами кариозные!

Пригляделся Магиандр: самые затёртые, затроганные, умученные тома – оказывается, Дарвин. Антикварное чудо столетней давности. Он и не знал, как респектабельно и красиво иллюстрированное собрание сочинений Чарльза Дарвина. Форматом – чуть повыше прочих. Небесно приятные на вес и на ощупь: уверенные, твёрдые, а корешки бархатистые. Начал полистывать, вникая в экзотические пристрастия отца.

…Нет, он этого не хотел! Он даже в мыслях не!..

Он позвонил мне, пытаясь процитировать, в слезах, и чем больше пытался, тем горше рыдала мне в ухо телефонная трубка.

Проблема родилась и укусила, и загрызла, когда младший Кутузов – поэт от рождения, глубоко верующий мальчик, только что осиротевший, – будучи в тяжком состоянии духа, открыл книжное хранилище своего отца. Жестокий урок от сбежавшего невесть куда и зачем, но с юной блондинкой, – полоумного профессора.

На совершенно законных моральных основаниях мальчик полез туда, куда раньше хода ему не было. Отец создал ему отдельную книготеку, а в свою не пускал никого.

Он кричал мне в трубку: нельзя жить, когда столько лжи кругом. Надо же, хотела сказать я, – но следовало потерпеть. Вдруг дело не в простой истерике, а какой-нибудь золотой, – мало ли что снесла с утра вселенская ряба!

– Это же поэма! Я прочитал полстраницы, и лицо моё само стало расплываться! Я улыбался, как ребёнок – небу, игрушкам, умилялся, радовался и веселился! Вы себе не представляете, что это за чудо!..

– Что за полстраницы? Давай, я тоже хочу радоваться и веселиться, – неосторожно пожелала я.

– Что там полстраницы!!! Я эти сочинения практически все проглотил, за уши не оттянешь, о, какой я дурак, что раньше не понимал своего бедного… у-у-у-у…

Разговор временно прервался, а когда возобновился, голос Магиандра был сух и ровен, и прочитал он мне, время от времени останавливаясь, чтобы я не слышала, чего это стоит:

– «…“Сложение самца нежнее и нрав его кротче; голос его ограничивается тихим шипением или ворчанием, когда он рассердится”. Он не только выполняет все обязанности высиживания, но должен защищать птенцов от их матери, потому что “как только она увидит своё потомство, то приходит в сильное возбуждение и, несмотря на сопротивление отца, употребляет всевозможные усилия, чтоб уничтожить птенцов. Целые месяцы спустя опасно сводить вместе родителей, – между ними происходят неминуемо ожесточённые драки, в которых самка обыкновенно одерживает победу”. Таким образом, у эму мы имеем случай совершенного извращения не только родительских инстинктов и инстинкта высиживания, но обыкновенных нравственных качеств обоих полов; именно самки бывают дики, драчливы и шумливы, а самцы кротки и добродушны. Совсем другое замечается у африканского страуса, где самец обыкновенно крупнее самки и украшен более красивыми перьями с более резким контрастом цветов; несмотря на это, он принимает на себя всю заботу высиживания»… – И еле дочитав поэму, несчастный ребёнок задышал часто-часто, вероятно, почувствовал себя страусёнком эму, над невинной головой которого ожесточённо дерутся старшие.

Выждав минуту, я сказала как могла мягче:

– Знаешь, когда у меня умерла мама, я тоже находила совпадения везде, во всём и со всем. Я не могла петь в школьном хоровом концерте ариозо матери из кантаты «Нам нужен мир», а я там солировала, – поскольку в тексте были слова «все люди спят, но мать не спит сейчас»… Ты слышишь, а, Магиандрик? Мне было тогда двенадцать лет!

– Слышу… Вы понимаете, Дарвин оказался… поэтом! Вы решили, что у меня припадок сиротства, так и есть, конечно, только моё открытие перешибает всё остальное горе, добивая меня. А перья!.. всё это потрясающе, это я про сочинение «Половой отбор», это он после «Естественного отбора» так отстреливался от критики, – такие перья!..

– Он писал перьями? – Я старалась и быть, и казаться невоспитанной и бесчувственной дурой, чтобы мальчику легче было возвыситься и заспасать меня от глухого идиотизма, в том числе морального.

– Елена! «Сохраняя, однако, в памяти полосатые перья ублюдков от различно окрашенных кур и чрезвычайную изменчивость глазков у многих чешуекрылых, можно предположить, что образование этих великолепных украшений не должно быть очень сложным процессом и зависит, вероятно, от какого-нибудь лёгкого и постепенного изменения в природе тканей». И так – всё! Он до крика восхищается миром! Восторг на каждой странице, он стекает с каждой строки мёдопадом, нектароструйное письмо…

– Ты, кажется, влюбляешься. Давай-ка я тебя успокою: открой первую главу сочинения «Происхождение человека и половой отбор», в пятом томе…

– А вы… читали? – видимо, не помня себя, обрадовался Магиандр и, листая собрание, всё бормотал мне в трубку что-то романтическое. И вдруг: – О! У-у-у… Вот так так! Глава один. Называется «Очевидность происхождения человека от какой-нибудь низшей формы». Вы знали, ой, конечно, вы знали, где искать. У вас есть?

– Нет, к сожалению, очень дорогие книги, достать нигде не могу…

– Зачем вам их доставать? Запретный плод сладок? – стал приходить в себя Магиандр.

– Мальчик, давай не хулигань. Как там у твоего новообретённого любимца: «Спрашивающий пришёл бы вскоре к важному вопросу о том, размножается ли человек настолько быстро, чтобы это могло послужить поводом к жестокой борьбе за существование и вследствие этого к сохранению благоприятных видоизменений, как физических, так и умственных, и к уничтожению невыгодных свойств». Второй абзац…

– Значит, вы знали, что Дарвин поэт? – не расслышав сути моего цитирования, закипел он.

– Ну-у, как тебе сказать… Как-то пока мы всё о другом…

– Почему вы мне не сказали?! – разозлился Магиандр. – И почему вы никогда не говорите об этом по радио? Вы только посмеиваетесь над старым, как вы говорите, полупастором. Вы даже слово «Дарвин» в эфире произносите как ругательство, я же слышал, а правду не сказали ни разу!

– А как надо было сказать правду? Поведай, пожалуйста.

Но мальчика несло под гору. Он не слышал меня, он ненавидел меня и, как оказалось, за небрежные и неоднократные рефрены в эфир, что Дарвин долго жил в городке под названием Даун. Дескать, что там родишь! Только соответственное. Роняла камни в эфир, а правду не сказала, а правда в поэзии, – вот сию секунду Магиандр либо взорвётся, либо я должна пообещать ему, что, когда выйду на работу из отпуска, я покаюсь перед слушателями и скажу правду, что Дарвин просто великий поэт и с него взятки гладки. И что он там навыдумывал о естественном отборе, а потом о половом, всё – род мистики, его собственная эзотерика, и вообще в 1840 – 1870-х годах было модно петь прогресс.

– Именно так и должна выразиться в эфире, когда выйду на работу? – уточнила я, обнаруживая, как близки друг другу все эти Кутузовы.

– Да! – строго сказал мой собеседник. – Я хочу хоть раз в жизни услышать по радио правду. Я требую. И вы не откажете мне сейчас…

Пора было стукнуть его по заднице, но мы беседовали по телефону. Точно зная, что истерика жаждущего правды радиослушателя никогда не прекращается даже ввиду естественной усталости материала, а только возрастает ввиду кажущейся близости микрофона, – ведь он разговаривает с радиоведущей! осталось только довложить в её мозги чуточку истин, и всё! – я положила трубку.

Глава 30

Один в грехе, а все в ответе. Такие воры, что из-под тебя лошадь украдут. Кошка лазит и в окошко. Вор и сытый, и обутый, и одетый украдёт. Шмель проскочит, а муха увязнет

Кутузов очнулся: рядом стояла женщина в белом халате.

– Что с вами? Плохо? – спросила она тоном, по которому профессор определил врача. Халата недостаточно; тон!

– А что случилось? – не понял он и огляделся. – О, я заснул? Который час?

– Вы уверены, что вам не плохо? – переспросила женщина. – Может, позвонить кому-то?

– Я забыл мобильник… – Он встал, предъявляя врачу здоровье. – Просто устал. А вы откуда?

– Мы были на вызове, иду – вы, ничком… Ваша сумка? – задала она не вполне медицинский вопрос, и Кутузов удивился.

– Моя. – Он уверенно подхватил свою древнюю суму и вдруг понял: она пустая. Третий томик исчез!

Кутузов, побелев, распахнул сумку, плюхнулся на лавку, стал копаться на дне, вывернул наизнанку, потряс одержимо, но внутри действительно ничего не было.

– Вас ограбили? – почему-то успокоилась женщина, очевидно, профилактируя терроризм. В рамках борьбы вся Москва давно приглядывала за бесхозными сумками, но Кутузов этого не знал.

– О Господи… – вырвалось у него. – Там была одна книга!.. И теперь я не знаю, у кого она!

– У вора, наверное, – сказала женщина, поворачиваясь к ожидавшей поодаль карете «скорой помощи». – Но воры – не наш профиль, обратитесь в милицию.

Подавленный разворотом сюжета, опустелый, Кутузов тупо глядел на развороченную сумку и не мог понять, как он ухитрился проспать самое дорогое. Он вспомнил, как болели ноги, а потом перестали болеть, а он, видимо, так устал, что действительно заснул. Надолго?

Скатав праздную ёмкость, он пошёл узнавать время, поскольку и часы тоже остались на даче. Собственно, его часы всегда где-нибудь оставались: то на кафедре, то на кухне. И всегда возвращались. Студенты просто не покидали аудиторию, не пройдя мимо его стола, чтобы в очередной раз убедиться: профессор забыл свою «Славу».

Улица гуляла и кипела, но теперь Кутузову было скучно. Посреднический купон, личная валюта, предмет разговора с миром – пошло украден, и ему нечем обратить на себя внимание москвичей, да и гостей столицы. Невероятно. Офонаренно, как выражались его студенты. Всё утро совал кому попало, уговаривал, в аптеку бегал, думал, чувствовал и страдал, и вот – на тебе. Стоило вздремнуть на грязной скамейке – вопрос решился сам собой.

От изумления Кутузов проголодался. Денег нет, Аня – вечером. Когда это будет? Опаздывать он не мог. Он вообще, кстати, никогда не опаздывал, несмотря на странное обращение со своим хронометром.

«Ах ты, зараза! – в сердцах подумал о воре Кутузов. – Что такое вор? Как он выглядит? Какой у меня сегодня вор?»

Сложив эту глубокую мысль, неплохо, правда? – вроде какое тысячелетье на дворе, – он приободрился и смело спросил у прохожего, который час.

Прохожий оказался неветхим старичком с медалями, – очевидно, подготовился к завтрашнему юбилею. Симпатичный старичок среднего росточка, чисто бритые складки хитроватого лица, серебро на висках, и, что особенно понравилось Кутузову, незначительная растительность на темени и макушке была смело отчёсана строго назад, безо всяких уловок заёма с боку на бок. Темя загорелое: видать, участок роет и клубнику выращивает.

Ветеран не остался в долгу и тщательно разглядел Кутузова. На это ушло некоторое время, поскольку за своими часами ветеран полез в карман – и вынул брегет. Вот те на! Не зря Кутузов провёл годы в антикварных лавках: часы были настоящие, те самые, вечные. «Уважаю!» – подумал он.

Дед, естественно, ждал эффекта и, получив, отомлелся по полной программе: кнопочка, крышечка, стрелочки, всё было как бы мимоходом продемонстрировано с медлительностью и чувством.

– Шестнадцать часов шестнадцать минут, – объявил он наконец.

– Сколько же я спал… – проговорил Кутузов, а дед не удивился.

– Пойдём, сынок, наркомовские примем, душа просит! – пригласил ветеран.

Встреча развивалась успешно. До Ани почти два часа. Голод усилился.

– Я, правда, не пью… – неловко согласился Кутузов, но ветерану эта прихоть случайного знакомца была безразлична. Праздник – завтра, но и сегодня праздник, подписание капитуляции, так чего уж там, и сколько еще таких дней осталось на Земле…

Как по волшебству, в трёх шагах обнаружилась вполне приличная кафешка, в которой уже гудели. В атмосфере и обстановке было всё необходимое для праздника. Дед сам указал подлетевшей девице, что делать, и пока недопроснувшийся Кутузов озирался среди новизны, пиджаков, рассыпанной по столам соли, плотного дыма, полупустых бутылок и смеха, дед и девица сплочённо режиссировали поляну.

– За Родину! – сказал ветеран, поднимая стопку, и чуть погромче: – За Сталина!

Кутузов никогда не пил водки. Поэтому, и не только поэтому, Кутузов никогда не пил за Сталина. Но в мизансцене, втянувшей и принявшей профессора, не было ни одного квадратного миллиметра площади, куда можно было бы поставить свой отказ выпить. Он взял стопку, посмотрел на ветерана, солнечно улыбавшегося миру, городу и Кутузову, – и махнул не глядя.

Сложите вышеописанный день с одной, но первой в жизни пятидесятилетнего человека, рюмкой водки. Да, обжигающе тепло, и непонятно, как её пьют беспартийные, – он откуда-то знал эту присказку, и она прозвучала в самом сердце.

Кутузов увидел на столе закуски, то есть именно сейчас он их увидел, а стояли они там ещё до дебюта. Нечеловеческий голод после рюмки немного притих, но оставался человеческий. Профессор осторожно тюкнул в селёдку самые кончики вилочных острий, но понятливый ветеран, приподнявшись, быстро и красиво наполнил тарелку недотёпы всем понемногу и на своём примере показал.

Кутузов не знал, что даже первые сто граммов действуют лишь через час, и когда закуска затёрла, приглушила сивушные фракции, высказал удивление – чтой-то водка некрепкая какая-то? Очевидно, профессор ожидал быстрых тектонических сдвигов, но всё не так в этом мире, как мы думаем, эх, братец Кант Иммануил, драть тебя некому…

– Знаете, – наконец открыл опустевший рот Кутузов, – что агностицизм – это философское учение, отрицающее возможность… ой… достижения человеком достоверного познания объективного мира, знаете?

– Закуси ещё, – согласился дед. – Мы этих немцев знаешь как тогда учили, в мае, уже и ярость устала, а всё поднимается что-то с самого дна, и всё больше… и объективно.

– Вы думаете, Кант ошибался? Мир познаваем? – искренне заинтересовался профессор.

– Ещё как познаваем, – утвердительно кивнул дед. – Накатим? По второй?

– Давайте.

– Да что ты как неродной? Давай!

– Давайте.

– Ну ладно, давайте… – улыбнулся дед и накатил по второй.

Как всем известно, вторая рюмка водки высекает абсолютно иные чувства. Они разительно не похожи на чувства, рождаемые, вздымаемые первой рюмкой водки. Вторая поднимает ввысь, и даже непьющий профессор начинает сомневаться, правильно ли жил доселе.

Бездна, куда и профессора бросает вторая рюмка водки, есть блазнящая, прелестная, коловоротная и ослепительная бездна, токмо пребывает она в вышине, а не в подвалах, под образующими литосферу плитами, на пути к не виданной человеками магме, про которую все слышали. Говорят, есть уверенная в магме секта, а ещё есть гриб, израстающий из-под плит, и – тьфу, совсем вы меня запутали!

Кутузов не подозревал, что пить водку так весело и приятно. Влюблённо разглядывая медали, он всё-таки спросил у ветерана, так, спокойно, между прочим, верит ли воин победоносной армии в Бога или в какую-нибудь ещё инстанцию, которая выше человека. Честно сказать, лично ему в этот сладостный миг ветеранова вера была без разницы.

Но у нас не забалуешь! Ветераны – ребята конкретные. Задача поставлена – выполняй. Положив нож на вилку, боец прищурился и объявил, что Бог есть и в этом не может быть никаких сомнений.

– Но мир-то познаваем? Ты же сам только что Канта застыдил! – напомнил ветерану Кутузов, неожиданно переходя на ты. – А если познаваем, то как ты познаешь того, кого не видно ниоткуда?

Профессор, конечно, не ведал, что подобные вихри, враждебные логике, веют исключительно в специально отведённых местах, на кафедрах и в диссертациях, а в мире живых людей вопросы познания решаются быстрее, проще и радикальнее.

Дедок, тоже не промах, мигом сообразил, что у сынка с головой проблема, и не стал приводить свидетельств явления Девы на поле брани. Это популярное в окопных мемуарах явление он давно простил своим товарищам, как живым, так и павшим. Он поступил иначе:

– А вот скажи мне, зачем Геккель наврал Дарвину, якобы у человеческого эмбриона сначала жабры, хвост, а потом он за девять месяцев всё-таки очеловечивается и рождается уже с лёгкими, без хвоста и даже улыбаться может?

– Как это Геккель наврал? – потрясённо переспросил Кутузов, никогда ранее не сомневавшийся, что плакат в школьном кабинете биологии утверждён министерством в качестве безусловно честного и научно обоснованного пособия для наглядности эволюции.

– Вот именно. Геккель – господин соврамши. Его потом учёное сообщество исключило из себя, но Дарвин уже к тому времени помер. А прохвост знаешь как сказал коллегам-академикам, когда его пристыдили: что ж ты, собака такая, всю эволюцию псу под хвост пустил своими подтасовками… Он сказал: вы, братки, не без греха, вам тоже славы хочется, посему все врёте, когда надо, а эволюция всё равно была, даже если это нельзя доказать!

– Налей ещё, – сурово сказал Кутузов, неприятно трезвея. – В стакан.

Ветеран притих, однако налил, но попросил Кутузова закусить покрепче и сам подложил ему оливье, колбасы, котлету и почему-то бублик.

Профессор влёгкую залил в желудок полный стакан водки, показавшейся невкусной водой, дожал её котлетой, повертел бублик и вдруг опустил голову.

– И что теперь будет? – спросил он тоскливо у ветерана.

– Да что было, то и будет, Екклесиастик ты мой! Ты где живёшь?

– У девушки, зовут Аня, скоро меня заберёт…

– А! Прима-а-ак! Понимаю, сынок, трудно тебе. Поневоле Бога помянешь…

– Да не примак я… – отмахнулся Кутузов. – У неё папа-мама за границей, командировка… у меня жена умерла, – бессвязно мотивировал Кутузов.

– А не примак – значит, кобель! Так я понимаю? – расхохотался дед и подмигнул. За соседними столиками все тоже подмигивали уже, раскрасневшись и закусив.

– Скажите, – очнулся Кутузов, инстинктивно стараясь держать язык по курсу, но тот валился вбок, увеличиваясь в размерах. – А вы откуда всё знаете?

– А оттуда, – пояснил ветеран, ища глазами, куда бы положить сотрапезника, пока не поздно. – Где твоя Аня?

– На улице. Работает…

Поняв Кутузова по-своему, ветеран попросил парней соседнего столика подержать его друга прямо, а сам побежал на улицу за Аней, которая там работает. Вдоль тротуара действительно металась какая-то беленькая, и старик просто так, наудачу позвал её: «Аня?»

– Да! Вы кто? А, понятно, – унюхала, рассмотрела, – где тело?

– Детка, зачем же ты так? В твои-то годы?

– Что в мои годы? Где этот идиот несчастный?

– Там. В кафе. Его двое держат… Я говорю, зачем же ты на улице-то, в твои-то годы… нехорошо. В наше время шалавам ворота дёгтем мазали…

– Почему? Чем?! Вы… ладно. И вас с праздником. Пошли. – Она потянула бормочущего деда в кафе, не слушая, а то узнала бы, за что кому ворота мазали.

Кутузов уже пребывал в смешанном состоянии; жгучая смесь колыхалась, выталкивая вулканы видений, – Дарвина, плачущего на плече у господина соврамши Геккеля; офорта с глазами жены; ароматного моря водки; а также пирамиды мудрых книг, и каждая была живая, шевелилась, как младенец, и протягивала ручонки и звала папу.