Текст книги "Вожделение бездны"

Глава 31

В чёрный день перемогусь, а в красный – сопьюсь. Пошла изба по горнице, сени по полатям. Здравствуйте, мои рюмочки, здорово, стаканчики; каково поживали, меня поминали?

Похмелье – след опыта, злобно-дерридистски обучающий козлёночка, от какой лужи пыталась удержать его Алёнушка; но похмелье, с его дивными и страшными озарениями, обретается не сразу. Как нет на земле женщины, вымучившей таки себе оргазму в первую брачную ночь, так нет и пьяницы, сумевшего наутро унять первую в жизни дрожь интоксикации простым и проверенным методом: чем ушибся, тем и лечись. Все сопротивляются, не в силах жить, а о приёме верного лекарства поначалу и слышать не могут.

Не мог слышать о водке и Кутузов, обнаруживший себя утром на журнальном столике, в пуховом спальнике, в окружении графинчика, лафитничка, икорки, лимончика и воды в пятилитровом кувшине с предусмотрительным носиком и краником. Поодаль в глубоком кресле задумчиво полулежала Аня, созерцавшая процессы и состояния: пробуждение, реанимация (пригодился лишь кувшин, правда, весь), осознание, паника, маниакально-депрессивный психоз и т. п.

– Да уж, – сказала она через полчаса, – опыт похмелья обретается по выслуге лет и выдаётся только истинным храбрецам познания.

Кутузов посмотрел на лимон и зажмурился. Прошло ещё полчаса.

По завершении цикла больной сумел что-то сказать, но неразборчиво. Аня приблизилась на цыпочках, взяла миску и съела всю икру, чтобы не пропало добро, пока зло неловко ворошилось у подножия пирамиды и само готовилось пропасть в огне стыда.

На великое счастье Кутузова, юная спасительница была умна и начитанна. Девушка пережидала стадии его материализации, мысленно перелистывая страницы великой русской литературы, содержащие описания похмелья и выходы из оного. Не обнаружив особого разнообразия, она приготовила профессору джакузи, заметив мимоходом, что ещё нигде в художественной словесности доктору филологических наук не давали ванну руками красивой богатой девушки, владеющей собственным мерседесиком.

– А сегодня День Победы, – выговорил доктор, прибавляя тонкий штрих к её живописи.

– И это всё объясняет, – вежливо согласилась Аня, вручая бойцу махровый парус. – Иди ложись на курс!

Джакузные пузырьки защекотали его до пяток, и он быстро привык жить, и даже понравилось. Ощущение реальности не возвращалось, осмыслить происходящее не представлялось возможным, и профессор отдался жемчужному фырканью воды, не рефлектируя.

Опознав махровый синий парус как халат универсальный, Кутузов завернулся и потащился в библиотеку. Плюхнулся в кресло и призадумался.

– У меня сегодня выходной, – поведала девушка. – У тебя тоже! – прибавила она чуть громче, но он и так всё понял.

– Тебе надо больше двигаться. В теннис играешь? – задала она риторический вопрос. – А… тут мы как все, да? Немодно, профессор. Вот теперь-то настоящий учёный просто обязан уметь прыгать и плавать.

– По…чему? – собрал он несколько букв.

– Чтобы понравиться мне, – объяснила она. – Слушай, я не могу питаться одной икрой, пошли позавтракаем нормально. В столовой накрыто по-серьёзному, тебе понравится, а потом и попрыгаем. Хочешь покататься на велосипеде?

Внимая спортивно-икорным речам, Кутузов приближался к белому свету, так сказать, семимильными шагами. Аню послушать – все проблемы имеют решение.

– Хочу, – решился он. – Ты научишь?

– Понятно, – ничуть не расстроилась она. – Нарды, шахматы, компьютер? Буриме? Три листа? Крестики-нолики?

– Морской бой. Смешать, но не взбалтывать, – подхватил он.

– Молодец. Уважаю, идём веселиться…

– …то есть в столовую.

– То едят в столовой.

Два мира, живу в обоих, несложно подсчитал Кутузов. Он смутно вспомнил вчерашний день. Лучше бы не вспоминал. А кстати, почему? А стыдно. Кого? Перед кем? Деяние: вечером 8 мая 2006 года, накануне великого дня, человек с великой военной фамилией Кутузов напился водки с ветераном Великой Отечественной. Не стыдно, а просто здорово и правильно. Плохо, что за счёт ветерана, однако ж он сам пригласил. Были бы деньги у Кутузова – да без проблем! Все ветераны проспекта Мира пили бы за победу в войне и закусывали не хуже, чем он вчера.

Деньги как образ округлились, уплотнились, и проблема вернулась в полный рост. Аня добра и бескорыстна, однако живёт по карточке, наличных нет. Все запасные Кутузов, убегая, оставил сыну. Мастер, ныне оживляющий любимую книгу коллекционера, ждёт свои шантажистские три тысячи. Отказаться от книги невозможно, книга на крючке вместе с Кутузовым. Выход из безденежья расположен в Москве, больше негде, но пока не виден.

«А почему в Москве? – подумал Кутузов. – Проблема во мне, а моё – это пирамида. Надо у неё спросить…» Это была первая в его жизни попытка спросить о жизненном у Библии. Ведь гадают же по ней маловерные! Задают вопрос, назначают произвольно страницу и строку и находят ответ. Многие пользуются книгой как справочником по бездорожью. Сам он никогда так не малодушничал, а сейчас вдруг вспомнил о народной затее, открыл и прочитал: «Не доставляют пользы сокровища неправедные, правда же избавляет от смерти»[25]25
  Книга Притчей Соломоновых, 10:2.


[Закрыть]. Вот это да! Вот тебе и народная забава!

Заметив блеклую печать мысли на влажном челе гостя, Аня почла за благо немедленно прервать утомительный процесс.

– «Все животные способны удивляться, и многие обнаруживают любопытство», – напомнила она.

– Я сейчас на всё способен, – отозвался он, удивляясь, что это он такое сказал. – «Членораздельная речь, однако, свойственна одному человеку, хотя он, подобно животным, часто употребляет нечленораздельные крики для выражения своих чувств, сопровождая их телодвижениями и игрой лицевых мышц». Сопроводить? Или мышцами поиграть?

– Да ты совсем расклеился, – огорчилась Аня. – Может, пойдёшь доспишь?

– Я думаю, наши отношения нереалистичны, – ответил он.

– Но реальны, – уточнила она. – Паронимия. Нормальная парность.

– Мой любимый писатель жизнь отдал парности. «Поэтому есть повод подозревать, как это ни покажется невероятным, что в данном виде и в данной местности не все птицы нравятся друг другу и, естественно, не все спариваются», – невпопад размялся учёный.

– Блеск. Это понравилось бы моему папе. Он тоже спаривается не со всеми, каждый раз недоумевая – почему?..

– Анюта, почему ты такая? Не бывает: умная, красивая, богатая, добрая – и всё в одной! Помнишь, в первую встречу ты спросила «куда?», я сказал «в кино» – и стало кино. Я только границы кадра не ощущаю, но кино – точно. Огромный экран, современный звук, объём и квадро, и всё прочее, включая запахи, новизну, водку, молодку, но – кино! Как мне побороть это?

– Зачем бороть? Само пройдёт. Ты всё раздал вчера? – внезапно перейдя с лирики на прагматику, решительно спросила она.

– Почти. Откуда ты знаешь, что я делал? – почти не удивился он.

– Я, как ты выразился, умная и в школе проходила композицию, сюжет, фабулу… Всё пока без неожиданностей. Ну ладно, ладно! Я видела, что твоя пирамида утратила три кирпича.

– Я банален? Или ты влюбилась?

– Ты предсказуем. Не знаю, конечно, дальнейшего, но пока всё ясно.

– Пойдём, ты поучишь меня прыгать за теннисным мячиком!

– И это просматривалось, конечно. Только нагрузка на сердце после вчерашнего… нет. Лучше пешком погуляем, покажу тебе нашу латифундию подробнее.

– Ты омерзительно умна, – фыркнул Кутузов. – И вызывающе образованна. Будь ты моя студентка, я ставил бы тебе двойки, приговаривая, что всё списала. В твои-то годы! Цитатник ходячий…

– Сам такой. Больной, слушайтесь врача. Вам ещё столько предстоит!

– А сколько?

Гулять по новым латифундиям Подмосковья простой профессуре обыкновенно не доводится. И всё изумляет.

Конечно, Кутузов читал о ландшафтной архитектуре, но ступать по-свойски, без входного билета, не чаял. Аня восторженно показывала прозрачные пруды, горбатенькие мостики, раскидистые террасы, прохладные фонтаны, увитые беседки, а Кутузов молча давил в себе возбуждение классового чувства. Откуда вылезло?

– Может быть, ты подумал о профессорской зарплате?.. Никогда и тому подобное? – бесцеремонно прочитала его мысли Аня. – А в Эрмитаже тебя тоже мутит?

В обед, вкусив целительного хаша, Кутузов окончательно воскрес и восстал. Вчерашний парад незаконного юродства вернулся в память в утомительных деталях, и профессор твердо решил идти в люди с иной музыкой. Раньше люди прятали свою суть от правящих инстанций, а теперь не прячут, и только он, вроде бы образованный человек, не заметил, что вся страна любит деньги. А не Библию.

Деньги! Выдать им всем, не понимающим величия человеческого духа! Под этим последним он понимал язык, образы, понятия и прочие кванты социальной психологии. Иные коннотации «духа» не рассматривались, поскольку чувствительно намекали на «душу», а у этой платформы его бронепоезд никогда не останавливался.

Эвересты денег, околдованная Россия. Бескрайнее поместье, приютившее странника и страдальца, вызывало бурные и крайне противоречивые чувства.

Кутузов обнаружил изменения в модусе бытия сограждан и неприятно поразился: когда успели?

Лично ему деньги нужны быстро и правильно, основательно, объяснимо: лечить и спасать залитую кофе, рваную, с отшибленной доской любимую подругу в серебряном окладе, с эмалями, царицу, красавицу. А безнадёжно плоским черепам нужны деньги по дурацким и пустяковым основаниям – им хочется ерунды; на деньгах помешалась Россия. Надо сделать и дать им деньги. Не дать им сделать, а сделать и дать, и посмотреть, как уникальные индиго и небрежные сантехники наперебой распахнут робкие сердца подлой мишурной истине, которая зашуршит и зазвенит по карманам. Презираю.

Закрывшись в библиотеке, Кутузов ходил кругами, оглядывая свою пирамиду. Кутузов любовался ею, как Горький – будущими людьми, ну, теми, которые будут любоваться друг другом!..

Которых нет и никогда не будет. Все ошиблись. И ты, великая нечитаемая Книга, тоже ошиблась, и Моисей твой, и… сама знаешь. Никто тебя не хочет. Один лишь вор нашёлся, добрый человек, стянул привычно, а загадку великую нечитаемую по себе оставил. Приятный, милый, таинственный воришечка, умыкнувший у спящего на лавке профессора потёртую старую Библию. Кто ты, голубчик? Отзовись! Я хочу лишь одно спросить: если бы в сумке лежали деньги, ты бы взял Библию?

Всеобщий эквивалент, так вашу, классики бородатые, растак.

Глава 32

Поётся там, где и воля, и холя, и доля. Пой песню тот, у кого голос хорош. Шары, бары, растабары: белы снеги выпадали, серы зайцы выбегали, охотнички выезжали, красну деву испугали; ты, девица, стой, красавица, пой!

Магиандру нежно, до влюблённости понравился бородатый полупастор и его стиль. А перевод, выполненный лучшими русскими умами науки, Тимирязевым, Сеченовым, Мечниковым! По выразительности описаний, гибкости фразировки, вообще по изобразительной силе – почти Чехов! А научный подвиг, чудные, прекрасные подробности, крылья, лапки, хвостики, – Дарвин описывал мир и фауну с нежностью и страстью, – оторваться невозможно. Симфония. Поэма. А дело, навек пришитое ему одному, в то время как в победе обезьяны виноват фабрикант и меценат Энгельс! – несправедливо.

У Дарвина всё дерзкое и сомнительное выражено так изящно, мило! «Что касается до величины тела или силы, то мы не знаем, произошёл ли человек от какого-нибудь сравнительно малого вида обезьян, вроде чимпанзе, или такого мощного, как горилла; поэтому и не можем сказать, стал ли человек больше и сильнее, или, наоборот, меньше и слабее своих прародителей».

Сомневается! Мы, говорит, не знаем! Выросли мы либо усохли – науке не известно. Добела закипая от основной мысли Дарвина, юноша мучительно восторгался плавной медлительностью подачи, педантичной красотой и тщательностью учёной отделки текста.

«При этом нужно, однако, иметь в виду, что свирепое животное, обладающее большим ростом и силой и способное, подобно горилле, защищаться от всех врагов, по всей вероятности не сделалось бы общественным. Последнее обстоятельство всего более помешало бы развитию у человека его высших духовных способностей, как, например, симпатии и любви к ближним. Поэтому для человека было бы бесконечно выгоднее произойти от какой-нибудь сравнительно слабой формы».

Лапочка! Он выбирал нам, слабоумным, выгоды! Мотивировки любви к ближним! Он и сам, выходит, решительно не доверил бы общество горилле. Он понимал, какие беды несут грубость и неотёсанность вкупе с победительными зубами, – ах, солнышко! Горилла, круша врагов, не стала бы общественной! Милый… А кто, интересно, стал бы? Крушить врагов – услада столь богатая, захватывает по горло, за горло, – ни за что не отстанешь от лакомства и просто некогда будет произойти в человека.

А как он верил в грядущее развитие! Настанет, настанет светлый день, – если, конечно, все будут спариваться впредь более разумно и не спеша приращивать человечество силачами и красавицами. Любовь людей – неправильная!

Собственно, только эта помеха – неразумность любовного выбора – и стоит на пути прогресса. Всего ничего. Совершенные любовные связи, безукоризненный выбор половых партнёров – и всеобщее благолепие обеспечено. Детали: остались пустяки – наладить всемирное сознательное сватовство… Так?

В развитии человечества по Дарвину ему, Васе Кутузову, православному мальчику, показалась неуместно завышенной роль ревности. Батюшка в церкви однажды рассказывал о губительной силе ревности, о греховности ея, подобной гневу и гордыне.

Но сегодня, вчитавшись в Дарвина поглубже, Вася понял сам, что никак иначе спасти нельзя ни теорию естественного отбора, ни практику полового. Без ревности ни человек, ни семья, ни частная собственность, ни государство невозможны, что всему миру доказал исключительно дотошный учёный из английского Дауна.

Этот материал надо действительно в школе преподавать, решил Магиандр, но не по биологии, а по основам безопасности жизнедеятельности, развитию речи, домоводству и ботанике. Упоительное чтение, блистательный нарратив! А в институтах – по методике исследовательской работы, стилистике плюс на тренингах по выживанию: перелопатить столько источников и продвигать одну-единственную идею десятилетиями, теряя при этом и чувствительность к поэзии и даже способность к восприятию классической музыки (на что жалуется сам старик в «Автобиографии»), и тем не менее стоять на своём: не могло быть однократного акта творения! Была эволюция от низших существ!

Заодно Магиандр нашёл у Дарвина рецепты создания идеальных романов: только со счастливым концом, а в главной роли – женщина, и непременно хорошенькая. Выпуск романов с несчастливым финалом хорошо бы запретить законодательно! Так говорил Дарвин.

И всё стало на свои места! «Я понял!» – завопил Васька. Дарвин не от амёбы простейшей сомлел, нет, – ему чисто по-человечески, по-детски была противна идея любого неприятного финала! Апокалипсис там, да и само Распятие, – ужас какой-то. Наверное, юный Чарли, готовясь к священному служению, не смог без слёз читать историю Моисея, которому так и не довелось нормально пожить, от души, в обетованной земле, куда он всё-таки привёл своих людей. Несправедливо! И юный Дарвин раздумал работать пастырем, поскольку пропагандировать всю жизнь такие нечеловеческие ужасы было выше его умственных сил. Видимо, так.

Васька по полу катался, обняв Дарвина, и целовал столетние страницы, и ласковым словом называл. Азбучка! Грамматика гордыни в восьми томах! Намурлыкавшись, он побежал к телефону.

– Елена, здравствуйте, давайте всё-таки сделаем передачу про Дарвина! Я знаю как. И простите за прошлый раз.

– Я в отпуске, – улыбнулась я неугомонному добровольцу.

– Надо готовиться! Скоро отпуск заканчивается, я узнавал, звонил в редакцию, сказали, вы в следующий четверг будете в эфире!

– Не надо готовиться, всё готово. Меня хотят уволить.

– А как… кто же будет в четверг?

– Мой голос. Из старых запасов.

– Почему? Что вы такое говорите? – закричал Васька.

– Появились новые ревнители чистоты патриотизма. Их дело живёт и побеждает, – терпеливо разъяснила я.

– Неправда, не может быть… ведь она… – поперхнулся он. – Нет!

– Ошибаешься, малыш. Я уже говорила тебе: любой анонимщик пишет от лица эпохи, масс и толщ, и гущ. Народные массы – это серьёзно, ребёнок. Толща. Гуща. И она не кофейная.

– Давайте встретимся! Сегодня же!

– А что, – говорю, – давай. Хуже не будет.

Я не люблю весну и не выношу лето. Мне нужен холод, ноябрьский дождь, можно метель и мороз, только не солнышко, дарующее тепло и свет. Солнышко раздаёт людям энергию, а мне и свою девать некуда.

Васька хотел в наше кафе, но поддался на уговоры, и мы двинули на ВДНХ. Наше кафе находится в непосредственной близости от редакции радио, а мне сейчас ни к чему. Больно. Васька понял и предложил аллеи, прохладу, фонтаны. Умница.

– Представляешь, с тех пор, как ты достаёшь меня Дарвином, я зову тебя по имени, а мудрёную кличку почти забыла, – неуклюже поощрила его я.

– Да? Я тоже, – обрадовался он. – А почему, интересно? Такоё клёвое погоняло было…

– Можешь вернуться в лоно московской литературной нормы, я не обижусь.

Мы стремительно шли по центральной дорожке выставочного комплекса, спеша укрыться в лесистой части, где мне всегда хорошо, где прогулочная тень и культурно-дегустационный дух, застывший, словно заспиртованный, в подлинных колбах ещё советских павильонов.

– А я сам не знаю, почему оно вдруг улетело. Так, время. Я стал Магиандром, когда увлекался всякой кручёной стилистикой, мозаикой, хмелел от этимологии, даже народной. Всё в отца: люблю слова и буквы. Так и накрутил: жила-была магия, вышла замуж за андроида, получились дети.

– А почему магия у тебя… жила-была? Ты же православный. Тебе нельзя даже думать об этом, – подколола я.

– Магия слов и магия действий – разные вещи.

– Одинаковые, поверь мне. Не знаю, что хуже. Ну, а андроид – что за птица? Откуда слетела на тебя?

– Со страниц учебника. Багратиды – потомки Багратиона. Андроиды – потомки андра, человека, что-то мужественное, Андрей отсюда. Мой отец – Андрей, кстати. Магия – она. Я приделал ей мужа, получился образ деятельного человека, могучего и прекрасного. В могучих туманах детского воображения мне постоянно не хватало какой-то личной силы, я сам не понимал какой. Распылялся, разливался, пил бесформенность, как мёд, увлёкся и задохнулся. А переименование меняет жизнь.

– Чем тебя не устраивал царственный Василий? Базилика, базилик, васильки, басилевс, – у тебя множество сил и возможностей, прекрасное имя. Оно у меня любимое.

– Кот наплакал. В прямом смысле слова. Был котёнок, вырос гранд-кот Василий, однажды пропал, мы искали, нашли, он похудел, был подран соперниками, поскольку по кошкам шлялся. Пока отлёживался, шкурку чинил, тошненько так мяукал, будто плакал, а когда шкурка срослась, взял и помер. Я так рыдал – отец водой меня поливал! Пятилетнему ребёнку нельзя хоронить домашних питомцев, тем более тёзок. Я лет на десять застыл, вообще на имя не отзывался, мама и так меня, и сяк называла, даже отец примирился. Каждый выдумал мне домашнюю кличку, и на этом сошлись. А потом я сказался Магиандром. Теперь отмёрзло. И мамы нет…

– А папа не проявлялся? Впрочем, что это я?.. Ясно же…

– Вот именно. Моё сердце говорит: папу надолго затянуло… Я работать пойду. Справлюсь, не бойтесь, я универ не брошу.

– Кем работать?

– Не знаю. Рассылаю резюме куда попало, смотрю, что вернётся.

– Одно резюме? – догадалась я.

– Конечно, пять. Скоро шестое сочиню. Ну как вы могли подумать!..

– Так ведь потом, если сработает, придётся играть чужую роль, это неудобно и вредно, что будешь делать?

– Я, сударыня, жутко артистичен! – И он поклонился мне, помахав огромной шляпой с перьями. – Так, что сыплется золото с кружев…

– Ну да это твоё дело. Моё дело предупредить.

– А кто вас предупредил, что письма пошли по новой?

– Земля слухом полнится. Но всё точно. Гнилой у меня патриотизьмушко, пишут, не туда я народ увлекаю, неконкретна моя идейная позиция, гости какие-то подозрительные, особенно вон тот, и пошло-поехало. Есть и клакеры: звонят в прямой эфир с призывами начальству – отказать мне от места. Угрожают, хамят, ругаются…

– Вам показывали эти письма?

– А как же! Земля полнится слухом, а почтовый ящик – бумагой, а есть ещё сайты, форумы, электропочта – миллион способов создать видимость массовости! И угрозы; при непринятии мер обеспокоенные авторы посланий будут писать всё выше, выше и выше, а этого, собственно, всегда боялись начальники.

– А вы можете найти хвостик, самое начало, когда всё началось вообще? С письмами про вас? Раз вы говорите, что мама – от имени эпохи, то, значит, вы и раньше сталкивались с эпохой в этом смысле, да?

– Да, конечно. Только вряд ли мой рассказ добавит тебе любви к людям. Даже Дарвин тебя не спасёт.

– Но есть Бог… – серьёзно посмотрел на меня мальчик. – Он же попускает это. Может, надо понять, что это знак, это событие! Испытание! Надо понять! Я всегда пытаюсь понять: что это значит?

– Ага. Что значит побег твоего отца? Что значит смерть мамы? Ты уже всё понял? Видишь ли, если разбираться с анонимщиками с твоей, знакоцентричной, точки зрения, можно допрыгаться до такой непостижимой мелочности архангелов, что никаких людей уже не надо. А там и фатализм рядом, и уныние, и скорбь не по Богу вместо смирения.

– Откуда вы знаете, что такое смирение?

– Откуда… И знаю ли? Ну, слушай. Мне бы тоже выговориться. На радио поговорить невозможно.