Текст книги "Вожделение бездны"

Глава 38

И велика лесина, да обухом бить её. Пора, что железо: куй, поколе кипит! Пей, кума, да не пропей ума! Говори, да не заговаривайся! Погоди, пусть прояснится; вишь заволокло!

Я пугала мальчишку, но Васька принял всерьёз. А что я, собственно, сказала ему? Что жива и пугает укоренённостью иллюзия, что культурный рост индивидуума укрепляет его морально; что пропитанная красотой личность не способна, а непропитанная способна причинить боль и вред. Изогнутое из Достоевского, который не думал так, как его поняли. Его не поняли. Простая культурная пропитка просто укрепляет гордыню, и ничего больше не происходит.

Так же крепка иллюзия об уме, школах, иных видах накопления осведомлённости. Просветители спят по могилам, а их манифестации живут и побеждают, соблазняя малых сих то тем, то этим.

Не буду лукавить, и меня в юности посещали помянутые иллюзии. Они ходкие, лестные, любкие. Завораживают. Прирост осведомлённости удивительно легко предъявить, а за ним, вроде бы по умолчанию, можно не предъявлять никакой морали – она подразумевается.

Если вам кажется, что вышесказанное банально, не спешите миловать. Мне не до шуток: мне вот-вот выходить на работу из отпуска.

Прекрати, перестань, люди уже смеются, близко не подходят, руку не подают, им этого не надо, у каждого своё небо в своих алмазах. А ты, переходя улицу, всё-таки разглядываешь прохожих и прикидываешь: какие песни-басни-байки подойдут вон той кофте-свитеру-майке-джинсам-туфлям-унтам? Чем их развлечь и обогатить? Ты плачешь от своей бессмысленной заботы о равнодушных, но ты по горло увязла в метонимизованном пространстве города.

Мы нужны друг другу на мгновение узнавания. А вдруг оно тоже иллюзия? В вашей головной коробке – другое, не моё, и невозможно привыкнуть, и мозги у нас – в маленькую серую клеточку, говорил Пуаро.

Лучше молчать, но ты уже работаешь на радио, а там платят за речь.

Пассажи горечи и злости входят в привычку, и ты думаешь: ну что тебе в этом странном занятии? Действительно нелепо: бежишь на работу, как на первое свидание, садишься на стул вовремя, примерная воспитанная девочка, послушная железу дисциплины, и смотришь на красную лампочку «Эфир!», как щенок на сахарную кость, набрав лучших молекул дыхательного воздуха, чтобы немедленно превратить их в лучшие на свете слова! Как только загорится вожделенная красная лампочка.

Собакопавловский бес попутал тебя, сама оторваться не можешь и другим жить мешаешь, методично приучая к этой заразе практикантов, студентов и прочих подвернувшихся.

Если честно разобраться в природе радиокуража и огласить, – радиоколлеги перестанут здороваться. Впрочем, и так перестанут, ибо я теряю квалификацию. Я скоро стану неинтересной, потому что меня наконец напугали. Казалось бы – чем? Анонимками? Какое редкое на Москве явление! Сокращением зарплаты? Не будем гневить Бога. Отсутствием единомыслия? С кем? А оно мне требовалось? Группа слушателей возымела отличные от моих взгляды на природу и практику патриотизма? Естественно! это любовь! а она ведь у каждого своя, как правда.

Их беду я понимаю: трудно любить родину, когда любить никто не призывает – ни зарядкой с утра, ни пионерской зорькой, ни пятилетним планом. Что это за любовь, к которой тебя не зовут? Прямо-таки свободная любовь какая-то получается, не правда ли? На грани разврата или даже за гранью.

Лесть, не льющаяся из репродуктора, – это плохо, и ухо народа недовольно. Радио должно изысканно ласкать ухо, и тогда оно радо и согласно не чесаться.

Если нет лести, ухо само сочиняет гимны себе и даже исполняет их, благо эфир ныне прямой: выходишь и поёшь. А что получается как через… ухо, то пустяки: главное – содержание.

Мы с ухом разошлись. Мой грех, по уху, тот, что для любви к родине мне не нужны средства массовой информации. Метафизическая Россия, которая в душе, у меня странным образом совпадает с той, которая окрест. Я не вижу противоречия между богатством богатых и бедностью бедных; между способностью народа занять шестую часть и неспособностью содержать её прилично; между Чайковским и – вписать по вкусу…

Кто не пьёт – не ведает похмелья. Если вы никогда не подсаживались на иглу фитнеса, вам не понять, откуда берётся оголтелая любовь к здоровому образу жизни. Остановись, не верти, не качай – всё, тебя тотально скрутит страшное эндорфиновое похмелье. Депрессия! И шибко крутишь, лыбясь во всю металлокерамическую ширь.

Губительна профессиональная любовь к родине. Профи должен качать мускулы, крепить ряды, а в рядах вести переклички – кто с нами? кто-то против нас? Масштаб идеи даёт карт-бланш.

Я полюбила дилетантов патриотизма. И нежно до слёз полюбила дилетантов веры, неловко путающих цитаты, но стремительно крестящихся на троллейбусное окно, за растёртой кляксой которого показались купола.

Дилетанты не знают, в какой ложке держать руку.

Глава 39

Лучше не договорить, чем переговорить. Не спеши языком, торопись делом. Эка понесла: ни конному, ни крылатому не догнать! Красно говорит, а слушать нечего

В барабане города, один, шаром-перекати-поле в карусельчатых московских улицах, среди безмолвно-прозрачных, призрачных людей, Кутузов падал в себя прежнего, задёрганно философствующего, а здесь, в баблотеке, у подножия Библиевой пирамиды, нежась в гагачьем мешке на бескрайнем журнальном столике, он обретал иное, твёрдое и уверенное, чёткое я. Прошлое усыхало, трескалось и так приятно осыпалось, что слёзы выступали. Как учёный человек, свято верящий в причинно-следственные связи, он ежедневно благодарил Аню, – конечно, мысленно, – за кров и метаморфозы. Хотелось поблагодарить ещё кого-нибудь, но не видно кандидатур.

На их общей душевной территории не было третьих лиц – ни супругов, ни детей, ни друзей дома, ни старых обид, ни отдалённых планов. Будущего, как Луны, друзья не касались. Каждый занимался своим делом, не мелоча контрагента. Обслуга латифундии носила плащи-невидимки: бензин самоналивался, мерсик мылся, еда голографично росла на тарелках-самобранках, голубоватая вода текла из надраенных до золота кранов, мчались электроны с посвистом по проводам, облака белели голубым снегом, а чудотворный воздух, умиляя лёгкие, впитывался в благодарно светлеющую кровь.

Под иной обложкой ситуация была бы идеальна для чистой, фильтрованной, артезианской, слабоминерализованной, ароматной негазированной любви, – но под имеющимся переплётом тетрадки стояли не в том порядке.

Один раз Аня позвонила Магиандру домой и попросила за отца не беспокоиться, на что Васька фыркнул и уверил её, что даже на кафедре никто не беспокоится.

– Почему никто? – почему-то удивилась Аня.

– У него жена умерла, знаете ли, девушка… Все решили, что страдание непосильное временно вывело его…

– Вася, ты меня совсем за блондинку держишь?

– А ты разве перекрасилась?

– О-о-о… С твоим отцом разговаривать легче.

– В добрый путь. Мне не жалко. Поговорите себе на здоровье. Я с ним уже наговорился за…

– …свои невыносимо долгие двадцать лет.

– Слушай, подруга, я смекнул: ты тоже хочешь с ним… двадцать лет пробеседовать? Ты ему только намекни: он рта не закроет.

– Дурак! – почему-то обиделась Аня. – А ещё православный… Сохрани этот номер. Пока.

Крайне информативная беседа не оставила у Васьки вопросов: батя завёл седативные шашни. С одной стороны, его можно понять. С другой – нельзя. Всё как у людей. А номер телефона не сохранился: определителя на домашнем не было.

Кутузов сказал Ане, что устроился на телевидение консультантом по русскому языку, но она не поверила. Он и не настаивал. Она потом узнает правду и восхитится. Он хотел восхитить её. Деньги он заработает на гламурных идиотах и выкупит у зверя свою Библию, а потом совершит ещё что-то потрясающее, звонкое, великолепное. Пока не известно что. Все старые затеи – банкроты. Новые не приходят, не увлекают, и даже милый друг удав что-то перестал извиваться, не сыплет горошинками жемчужных литер, не давит и не дарит.

Сегодня Кутузов млел на журнальном столике, светло глядя в потолок. Мозговые отделы бойко сплетничали, до последней буквы вылизывая сладчайшее воспоминание о минувших эфирах на кабельном телевидении.

Мир притих, опасаясь потревожить негу телегероя. Аня лежала в кожаном кресле, перелистывая русско-китайский словарь. По выходным она учила новые языки, но сегодня решила побездельничать, поэтому рассматривала книгу, известную ей до молекулы. В её левой ладошке дремал мобильничек. Кутузов дал Анжелике номер Аниного телефончика, чтобы продюсер по гостям услышала в трубке её мелодичное ни хао. Престиж.

Правая рука профессора поглаживала основание пирамиды, в которое заложены самые крупные экземпляры коллекции. В очереди на дарение они последние. Рассосутся мелкие, верхушные, разойдутся по гламурным конурам алчных пустобрёхов, таящих свои суеверия под личиной веры, тогда он раздаст огромные нижние кирпичи тем, кто вызовет у него хоть одно доброе чувство, например, доверие, или приветливость, или расположение. Или даже любовь.

Сейчас он остро, иголочками по телу, с настойчивым блаженством переживал второй эфир, куда был зван и явился враг. За тот час Кутузов пережил нечто необъяснимое и пытался понять зубосверлящее переживание, но понимание ускользало, не находя никакой разумной опоры.

Кабельная телередакция не имела претензий к философским позициям випов. Конфессиональная ориентация, финансовый взлёт, половой размах, личная судьба – всё это не имело значения в свете генеральной линии «Шоу толка»: нужна невидаль на грани нового жанра. Об этом и был договор с главным редактором. Кутузов и совершал: невидаль на грани.

Пришёл в эфир отец Анисий, необычайно популярный в широких народных массах. Батюшка был прекрасная картина. Осанистый, бело-розовый в пушистой седой бороде, игрушечный носик пуговкой, живые круглые глаза, стрельчато удлинённые к вискам гусиными лапками.

Он сел перед камерой, словно в кресло дантиста, но сдержанно. «Всё-таки ровным счётом никто у нас не умеет прятать истинных чувств, питаемых к любому телевидению и СМИ в целом», – злорадно подумал ведущий, во всяком попе чуявший страшного и безусловного соперника.

Кутузов был строг и внимателен, будто монастырский благочинный. Ничего лишнего, ни единой краски в выражении. Вежливость и, будь она неладна, – наблюдательность! Он увидел, как хороши полированные ноготки гостя, и почувствовал бешеный прилив. Начиная программу, он уже предчувствовал изумительный продукт аудиовизуального искусства.

– Отец Анисий, мы с вами живём в великом и величественном городе, ежесекундно искушаемом бесами, бесенятами, красными дьяволятами… – наслаждался Кутузов речью.

Отец Анисий чуть заметно кивнул. Бесспорно. В искушаемом.

– Я думаю, вы страдаете не меньше других людей, а скорее – больше других: вы принимаете человеческие страдания близко к сердцу, вы плачете над каждым разбитым корытом вместе с этими несчастными старухами, которым совершенно точно никогда не бывать Шамаханскими царицами…

Отец Анисий кивнул менее заметно. Пуговка носика приподнялась, будто принюхиваясь – откуда понесло?

– Скажите нашим зрителям, уважаемый отец Анисий, можно ли в этих условиях, когда мир полон зла, действительно верить в вашего Бога?

– Верить или не верить – это как вам будет угодно, сударь, – неожиданно светски ответил священник, не принимая бесцеремонного кутузовского вызова.

– Мне? – растерялся Кутузов, надеявшийся, что батюшку понесёт, как и всех его сотрудников, по обычной колее типа скорбями спасётся человек!..

– Вам. Ведь вопросы здесь задаёте вы? Значит, это интересно вам. Иначе вы не стали бы этого делать, правда? – мягко уточнил отец Анисий.

– Любой журналист говорит прежде всего от имени своей аудитории, от народа, – защитился Кутузов кусочком из одной старой университетской методички. – А вы говорите от имени Бога. У нас с вами очень похожие профессии…

– В том смысле, что глас народа – глас Божий? – улыбнулся отец Анисий обезоруживающе добродушно.

– Именно. Вы не могли бы всё-таки ответить на мой первый вопрос? – повторился Кутузов, понимая, что это уже похоже на допрос. Неловкость.

– Нет, – просто сказал священник.

За кулисами затаили дыхание: тутошние гости никогда не отказывались говорить, ибо прихожанин любого телевидения, даже кабельного, чувствует себя обязанным и готов трещать без умолку – из ложно понятой учтивости.

Хитроумному главному редактору, как мы уже говорили, было всё равно, кто на ринге. Ему была нужна драка, потому как рейтинг. Эфир с несчастными Нифаговыми поднял его уровень со дна до нормальной плюсовой температуры, требовалось укрепить, и предпосылки сложились: на красавца Кутузова запали женщины района; на сюжетный крючок подсели мужчины, крайне воодушевившиеся возможностью раскрытия столь давних, утрамбованных, закатанных в асфальт времени проступков таким очевидным и убедительным, эфирным, образом. Документальность и необыкновенная лёгкость, с которой ведущий перезакатал прекрасного банкира в совершенно иной материал, практически линчевав, да ещё руками его собственной супруги, – это зажигательно и восхитительно, и всем очень хотелось ещё разок! Это вам не вульгарные постановочные телесуды!

Минуту поглядев на беседу со священником, редактор понял, что сегодня счёт будет иной, но при любом исходе его кабельное дело уже выигрывает, ну и классно.

Отец Анисий тоже чувствовал смятение интервьюера, но, будучи христианином, не стремился побить задиру камнями. Он ждал и ни на какой «Ролекс» не поглядывал.

– Почему – нет? – удивился Кутузов. – Ведь вы проповедник, исповедник, пастырь, а души наших современников отчаянно ищут помощи квалифицированных наставников.

– Современники могут получить искомую помощь в храме. Многие получают. Невоцерковлённые – тоже Божьи твари и тоже часто получают помощь, не совсем понимая откуда, но тем не менее.

– Но ведь зло – есть? – уныло и как-то хрипло спросил Кутузов, сникая и огорчаясь неведомым напастям. Тоска подкралась по венам, остудила язык. – У меня вот… жена умерла…

Инфернальных оговорок он от себя не ожидал и ни под каким видом не собирался вклеивать в телебеседы «Шоу толка» свои личные прецеденты.

– Царство ей небесное, – перекрестился отец Анисий.

Камера добросовестно проследила за правой рукой священника и перешла на остекленевшего Кутузова, который, сам не понимая, как это возможно, медленно повторил за отцом Анисием его жест, будто ведомый.

За кулисами народ, включая и бледно-зелёного продюсера по гостям, и невозмутимого редактора, и необычайно оживлённых операторов, и остолбеневшую уборщицу, – сотворил крестное знамение, и Кутузов почувствовал, почти увидел, как осторожно вздрогнули в сочувственном порыве сердца всех, кто расслышал его скорбное признание. Никогда в жизни он не чувствовал никаких там этих единых порывов и, будучи стопроцентным эгоцентристом, даже не допускал подобного в мыслях. Неслыханно изумившись, он разволновался, задрожал и потерял нить беседы, и без того уж истончившуюся до неразличимости.

Священник понял и, давая собеседнику время отдыха, сказал:

– Ваша позиция, насколько я понял её, отражает смятение очень многих людей и, разумеется, не только наших современников. Этой проблеме столько же лет, сколько первородному греху, если можно говорить о летах в этом контексте.

Кутузов обратился в слух, позабыв о своей роли. Он видел, что молодая уборщица, повисшая было на плече оператора, не чуя себя, вытянулась лунным лучом и готова запеть. Её лицо излучало восторг, и это было видно, хотя в глаза Кутузову прицельно били софиты. Почему, чуть не закричал он, – почему такое волнение? Что случилось? Что такого сказал он и что сказал отец Анисий, отчего полетел весь его умысел?

– И вся коварная затея змея провалилась, – словно расслышав мысли Кутузова, отметил священник. – Как вы думаете – почему?

– Провалилась? – эхом отозвался ведущий.

– Да, затея змея провалилась. Книга книг прямо говорит нам об этом.

– Я наизусть её знаю, там нет о провале… – слабо восстал ведущий, который уже не вёл.

Пестроте реакций на это сообщение позавидовал бы любой артист: главный редактор замер, будто услышал в эфире призывы к свержению существующего строя. Уборщица светло улыбнулась и обмякла. Оператор навёл покрупнее на лицо священника, ожидая уличений, проверок по тексту и прочего. Продюсер по гостям нервически хихикнула, не поверив ушам (такой красивый мужчина, а Библию наизусть знает!..); персонал студии закурил по углам. Кабельные телезрители понемногу начали звонить в студию. Один отец Анисий воспринял это сверхъестественное заявление Кутузова так мирно, будто погоду передали.

– Сейчас многие люди могут видеть нас. Надо дать телезрителям что-то полезное, иначе зачем они тратят время на смотрение! – предложил Кутузову отец Анисий.

Анжелика снова хихикнула: ведущему предлагают поработать! Ловкий парень этот отец Анисий!

– Конечно… – слабо согласился ведущий. – Многие люди вообще перестали понимать, зачем эти средства массовой информации так бурно плодятся и так никчёмно размножаются.

Кутузов был готов спрятаться на груди у священника, свернуться под рясой, укрыться под огромным блестящим крестом, золотисто-мягко лучившимся под агрессивным светом студии, – только бы скорее всё это кончилось! Правую руку жгло, и всё сильнее. Она, как чужая, бессмысленно пошевеливала пальцами.

– Отражение мира по кусочкам – попытка возвращения в полноту райского видения, когда всё было видно и слышно, и можно бесперебойно общаться с самим Богом, и ничто человеку не мешало, и не было расстояний, а вместо времени была нормальная вечность, – объяснил отец Анисий. – Сейчас, интуитивно понимая ущербность своей неотмоленной дуальности, человек лихорадочно создаёт каналы и канальчики, чтобы купно восстановить былое поле непрерывистой благости и красоты. Технологическая революция, при всей своей заполошной бессмысленности, один-единственный настоящий смысл всё-таки содержит. Вся эта жадная мировая деятельность по производству никому, казалось бы, уже не нужных информационных продуктов, всё это кипение креативности, – это наш общий крик и порыв к Нему. Мозаично-калейдоскопичный, неосмысляемо переполненный поток информации обрушает любую личную попытку понять его, но не стоит и пытаться понять его, совсем не стоит. Он есть проявление каждого, как переводная картинка; то, что раньше, до технологий, хранилось в душах, вырвалось наружу, и мы заметили, как нас много и какие мы разные, и всем стало страшно.

Пока немой ведущий глотал воздух, в прямой эфир дозвонились озадаченные зрители. Анжелика, брошенная на телефоны в помощь режиссёру, вывела первый вопрос.

– Отец Анисий, вы так вдохновенно говорите о прессе, что мы смущены. Она гадкая, лживая, продажная, а вы поёте ей почти гимны. Как же так? – риторически спросила женщина предпенсионного возраста.

Пастырь не удивился. Вся его повседневность состояла из повторений-мать-учений, поскольку иным людям действительно уши неизвестно зачем даны.

– Я люблю СМИ только за это: микрозеркала, – перешёл он на мирскую семантику. – Вертятся, зайчиков пускают. Иногда отражают фрагменты мира. Чаще искажают, но и это всё субъективно. Главное – тенденция; я понимаю тенденцию: вернуть полновидение, полночувствование, утраченные первыми людьми после грехопадения, когда они стали смертными. Современные СМИ борются со смертью, хотя, конечно, не понимают этого.

– И всё? – глуповато спросил Кутузов, уже смирившийся со своей ролью ведомого. – Сумма СМИ есть отображение всеобщего богопознавательного порыва? Это тотальное безобразие называется борьба со смертью?

– Не судите. На вас устремлены тысячи глаз. Вас очень внимательно слушают сейчас, и даже дети.

– Скорее, вас, отец Анисий, – начал приходить в себя Кутузов, и правая рука, чуть не сгоревшая после крестного знамения, наконец немного похолодела.

– Дорогой отец Анисий! – панически закричала вторая телезрительница, выпущенная в эфир Анжеликой. – Вы в Бога-то верите?! Какого чёрта, прости Господи, вы там сидите и хвалите наши навылет купленные средства массовой информации?!!

Анжелика немедленно отключила звонок и безнадёжно глянула на главного редактора. К её удивлению, он кивнул – давай. Всех в эфир! Пусть несут что попало.

– Спаси и сохрани… – пробормотал Кутузов, чувствуя, что правая рука опять греется.

– Верю, – улыбнулся отец Анисий.

– Я вижу, зрителей заинтересовала наша встреча, – заметил ведущий недобро.

– Конечно, всех волнует непрекращающееся давление СМИ, – пояснил отец Анисий. – Наверное, будут ещё вопросы?

Анжелика, зажмурившись, вывела в эфир сразу два телефона.

– Батюшка, да вы хоть знаете, что религия – опиум для народа? – жёстко спросил мужчина зрелых лет, инженер. – Обман!

– В оригинале нет предлога «для», – ласково напомнил батюшка, погладив пушистую серебряную бороду.

– Что вы слушаете их?! – прозвенел подростковый фальцет. – Я вас, отец Анисий, уважаю и прошу не обращать внимания на разные там вопросы! Всё дело в деньгах. Их надо просто отменить!

– На Земле очень много денег, – ещё мягче напомнил отец Анисий. – Вряд ли можно их все отменить.

– Наши отцы строили коммунизм! – ещё звонче возмутился подросток. – И особенно деды! Они верили, что деньгам конец! Это было главное, чтобы никто не выделялся деньгами, тогда уничтожается зависть и прочее. Я сам слышал! Почему же сейчас все забыли об этом? Ведь верили! Взрослые, умные люди, победившие фашизм!

Анжелика убрала руки с аппаратуры. Руки опустились. Девушка не страдала повышенным ай-кью, но вопиющее отсутствие логики могло поразить и сухой пень. Настойчивая неприязнь телезрителей к наличным доводам гостя вкупе со стремлением выворотить беседу на свою сторону – всё это впервые предстало перед обескураженной до беспомощности труженицей фронта видимости. Бедное сердце забилось неритмично, будто всхлипывая.

Кутузов чувствовал себя ещё хуже. Ладно, вышел из роли, передал бразды отцу Анисию, ладно, батюшка справляется, ему реально сам Бог велел, обучен красноречию, но телезрители! Будто катком асфальтовым они прогладили его тонкоузорные затеи, его учёные изыски, хранящиеся в сердцевине сердца. Все его рефлексии, гордость и борьба за вполне научный атеизм – всё полетело псу под хвост, когда он понял, что никто никого не слышит, а всяк упивается токмо личной фиксой.

– А я гедонист! – восклицал очередной телесобеседник, выпущенный трясущейся Анжеликой, за руками которой лично приглядывал главный редактор.

– Очень интересно, – сказал отец Анисий. – Не затруднит ли вас объясниться? Что это такое?

– Цель жизни – удовольствие! Наслаждение! И цель искусства та же! И даже вещания кабельного… цель – наслаждение! – Высокий голос не очень трезвого телезрителя имел диапазон октавы так три, рыдальчески взмывал и падал, звеня. Странный голос, кукольный.

– Целью жизни наслаждение никак быть не может, – объяснил отец Анисий. – Если оно – цель, то оно недостижимо. Могу только посочувствовать вашему заблуждению.

– Почему это недостижимо?! – обиженно завизжали сразу два телефона, и уже было не разобрать, где чей голос, поскольку к разговорам подключились и семьи абонентов, и, кажется, домашние питомцы – в эфире пищало, мяукало и даже хрюкало.

– Если вы в данной точке времени-пространства думаете о грядущем наслаждении, стремитесь к нему, то, достигнув цели, вы не сумеете насладиться, потому что и точка отсчёта переместится вместе с вами, и цель уйдёт на прежнее расстояние. – Оперный баритон отца Анисия легко перекрыл общий визг.

Кутузов чуть не подскочил. Он понял! И не важно, дошло ли сказанное батюшкой до телезрителей, он – понял! Он понял, почему погибла его жена. Это было как озарение, вне любой логики, но всё стало на свои места, даже растерзанная Библия, на ремонт которой он сейчас и зарабатывал деньги, мучая граждан свежевыдуманным «Шоу толка».

– …а если вы наслаждаетесь, радуетесь, не стремясь для этого в будущее, то есть в никуда, ведь оно ещё не наступило, – значит, вы уже умеете жить сейчас, вы уже достигли того, к чему иные только стремятся. Вы уже умеете жить. Жизнь уже началась. И тогда вам даже в голову прийти не может, что цель жизни – наслаждение. Так думать и так чувствовать – это не жить, а только готовиться к жизни. Беспокоиться о спасении души в состоянии ожидания наслаждения невозможно, да и некогда: жизнь-то еще не началась!

Зрителям всё это не понравилось. Философические речи батюшки всех смутили, особенно слово «наслаждение», оно резало слух, и звонки посыпались как горох.

– Какое право имеете вы говорить о наслаждении? – кричали отцу Анисию, забыв, что эту тему вбросил телезритель-гедонист. – Душеверть какая-то!

– Вы что, не понимаете, что вас и дети могут услышать? – солидно возмутился голос классной дамы типа из школы раздельного обучения.

– Там вся улица завалена блестящими журнальчиками, вот уж где сплошное наслаждение, вот это да! – будто похлопывая себя по ляжкам, прокукарекал какой-то сварливый мужичонка, явно алчущий неких запретных шалостей.

– Вы растлеваете молодёжь! – уверенно заявил отцу Анисию резкий молодой голос, в котором Кутузов узнал скинхеда из аптеки, пытавшегося защитить человечество и кассиршу от известного опиума.

– Нам не нужны эти ваши наслаждения! – пискнула немолодая девица пионерским голосом, очевидно, поправляя при этом синий чулок.

– Вы нас ещё пригласите на парад всяких меньшинств! – зашёлся в превентивном негодовании явный ветеран Куликовской битвы.

Студия гудела; восхищённый персонал, уже не скрываясь, курил на пороге, и дым, колыхаясь под софитами, затуманивал изображение, создавая волшебственные эффекты. С каждым телезрительским звонком отец Анисий, получалось, всё глубже уходил в сизоватое облако. Некурящий Кутузов закашлялся. Главный редактор наконец очнулся от изумления и повыгонял курильщиков всех вон. Дым волнисто повис перед камерой. Анжелика, словно робот, нажимала и нажимала на кнопки, выводя, как было велено, всех в эфир, и наконец услышала приветливый, добродушный возглас:

– Эй, ребята, я всё понимаю, но у вас по программе уже десять минут кино, а вы всё базарите!

Главный махнул Кутузову – прощайся уже, но ведущего душил дым, и глаза выпрыгивали от мучительных усилий удержать кашель, говорить он не мог, а отец Анисий, обращённый к кулисам спиной, не мог разглядеть отчаянной жестикуляции редактора.

– Слово «наслаждение» почему-то вызвало у всех зрительских групп образы половой жизни, – озадаченно проговорил священник во внезапной тишине. – Это беспокоит меня. Неужели вам неведомы какие-нибудь иные наслаждения? В принципе?

Видя страдания опучеглазевшего Кутузова и понимая, на сколько часов эфира может хватить батюшкиного красноречия, главный сам запустил в эфир заставку и приказал крутить плановое кино. Телефон продолжал трещать.

Убедившись, что программа закончилась, Анжелика обречённо спросила у главного:

– Нас закроют?

– Нас будут на руках носить! – успокоил её он.

– Извините, кашель. Я не курю, – прохрипел Кутузов, отстёгивая петличку. Дым всё ещё слоился и крутился над головами.

Задумчивый отец Анисий терпеливо ждал, когда и его отстегнут, но о нём забыли. Видимо, это участь любого героя. Подождав, он сам убрал микрофончик, встал и попросил воды. Анжелика спохватилась, побежала, Кутузов попросил разрешения пожать отцу Анисию руку, редактор выразил восторг, подчеркнув основополагающую роль священника в несомненном успехе передачи. Выждав паузу, отец Анисий чуть поклонился всем и пошёл было, но главный почти вцепился в его рукав:

– Приходите к нам на следующий эфир!

– Как-нибудь, спасибо, при случае, договоримся…

– Приходите завтра!

– Завтра директор казино… – напомнил Кутузов.

– Круглый стол! – воскликнул главный. – Все вместе поговорите! Пожалуйста, батюшка, у нас так не хватало вас!

Кутузов почти обиделся на главного редактора, лихо ломавшего заготовленную схему поступления гостей, но батюшка, присматривавший за ведущим, прочитал его мысли.

– Откажусь, простите, вынужден отказаться от завтрашнего, служба, лучше на следующей неделе, – предложил отец Анисий и угадал: Кутузову сразу полегчало. На следующей неделе «Шоу толка» либо закроется, либо пойдёт без него. Наступало время нести деньги реставратору, спасать любимую.

Кутузов жадно глядел на отца Анисия, как в последний раз, и мечтал поговорить без свидетелей. Правая рука онемела, голос охрип, как у вульгарного враля, воспалённые глаза бегали. Батюшка сочувственно посмотрел, подумал секунду и дал карточку с адресом.