Текст книги "Вожделение бездны"

– «…вся сущность инстинкта состоит в том, что ему следуют независимо от рассудка», – ответила Аня голосом Кутузова.

– О, ход конём?

– Пони, – улыбнулась Аня победно.

– Аня, прости меня. Всё настолько невероятно, что… ну, скоро пройдёт, ну ты же всё знаешь, я потерян, разбит, а вдруг ты, твоё, грёзы, бред, надежды… что я несу!.. – вдруг забормотал Кутузов.

– Завтра отбредишь? Мне бы знать – мне в город ехать, а тебя тут оставить или не оставить? Надо решать сейчас же. Прислуге указать, павлинов разных урегулировать, хлопоты…

– Поеду в Москву. Поеду непременно! Аня… Я могу попросить твоего библиотекаря выдать мне учебник хорошего тона? Я забыл, как с людьми по-человечески разговаривать!

Аня без иронии, строго пообещала выдать учебник.

Глава 27

На поклёп божбы не напасёшься. Кто кого за глаза поносит, тот трусит его. И в напраслине, что в деле, люди погибают. Худого не хвали, а хорошего не кори. Хоть по горло в грязи, да не брызжи. Чем поиграешь, тем и зашибёшься

Ходить по той же квартире, варить кофе на той же кухне, всюду натыкаясь на следы ушедшей жизни, – пока не походишь, никогда не поймёшь.

Магиандру всюду виделись трупы со стеклянными глазами. И разверстый дубовый шкаф, опустелый, несуразный, конечно, казался гробом.

Пребывать вне квартиры было не слаще: город или университет; камни, загородки, ограды. Тяжело бродить, дрожа и воображая: под землёй везде лежит мать, под каждой плитой. Её глаза наконец закрыты. Это навсегда. Между лицом и крышкой есть пространство, которого она не видит, но оно есть.

А можно пойти учиться, но ведь тоже – идти, значит, наступать на городские плиты, давить ногами тротуары, а под землёй везде она. И пространство между лицом и крышкой, замучившее Магиандра своей нелепой вежливостью.

Вариант университета плох ещё тем, что на факультете не хватает одного профессора, из-за которого Магиандр и поступал. Вариация бродить нехороша вся. Всё пугает – плюс абсолютно живые глаза бегущих по суете людей, а Магиандру никак не удавалось убрать офорт «Глаза. Ночью, на кухне…».

Звонить в редакцию радио «Патриот» уже неудобно, почему-то решил Магиандр. Неуютно беспокоить занятых людей, говорил он себе не своими словами, не своим голосом и не свои мысли. «Удобно! Давай позвоним!» – беззвучно повизгивал из кармашка мобильник, предлагая быть коммуникативной опорой; маленькое грустное наладонное представительство человека, метонимия, сгусток обещаний. Солидный двадцатилетний Василий отмахивался и не желал признавать права фантомчика.

В церковь он ходил ежедневно, там отпускало, но через полчаса возвращались убийственной парой – офорт «Глаза» и размытый абрис пыльного дубового шкафа, плавающего в песчаном воздухе кабинета.

Наконец Магиандр вспомнил, что в редакцию звонить некому, отпуск, а звонить на мобильник даме, отдыхающей от потрясений, тоже неудобно: журналист как бы тоже человек.

Изведя себя вежливостью, тоской и опасениями, Магиандр машинально прижал кнопку быстрого набора и услышал мой голос.

– Идём? – предложила я, и мы пошли, поскольку иначе быть уже не могло.

– Вы очень любите свою работу? – задал он принципиальный вопрос.

– Я стараюсь никогда не делать того, что не люблю, и тебе не советую.

– А деньги?

– Платят. Всем спасибо. Но это вторично. Первично – удовольствие.

– А от чего удовольствие? Полезность? Вы полезны? Родине?

– А вот улыбаться при звуке слова «родина» я тебе не советую.

– В атаку, да? Вперёд, на мины, ордена потом?

– Понимаю, понимаю. Следующий вопрос.

– Расскажите, откуда всё взялось?

– Ага, а также – как и что с чем-кем связано, да? Вкратце. Тебе с точки зрения истории отечественной прессы или так, по-человечески?

– Вы понимаете, мне всего двадцать лет. И для меня всё – данность. А вы сверкаете с высот гранитного Олимпа, куда забрались до моего рождения, и откуда мне знать как. Расскажите что-нибудь изначальное.

– «Начало было так далёко, так робок первый интерес…»

– Пастернак. Уважаю. А теперь…

– Начнём с исторической байки. Я её всем рассказываю. Хронометраж – пять минут, выдержишь?

– Еще одно мороженое, ладно?

Мы заказали ещё. В кафе было пусто и тихо – две редкости на Москве; многие пункты общепита нынче коммерчески связаны с музыкальными станциями обворожительными контрактами: лить их радиопродукцию в зал, на головы пьющих и едящих, на договорных децибелах. Убавить громкость не допросишься: начальство не велит. По-моему, здраво. Быстрее допьёшь и место освободишь.

– Дело было в былинные девяностые годы. Я трудилась на уникальной радиостанции, самой первой из разговорных. Мы первыми осваивали ныне привычный интерактив: автор-ведущий плюс гости, а народ интересуется и названивает, вопрошает что хочет. Всем было весело и страшно. Весело, поскольку всё может быть. А страшно… в общем, потому же.

– Много звонили?

– Не то слово – много! Человекам перепало новое блаженство: взять и выйти в эфир из дома! Стоял трезвон-перезвон! От избытка чувств иные матерились, и пьяные звонили, всякие. Теперь их фильтруют, а тогда всё только начиналось. И пришёл к нам на радио новый ведущий, медицинский журналист. Горит энтузиазмом, жгучие темы поднять хочет, искренне полагая, что всё интересное лично ему так же волнует и публику. Например, клистиры, неврозы, сколиозы, недержания того-сего, давление…

– А темы он сам выбирал? – заулыбался Магиандр, предчувствуя разгул домашней медицины.

– Конечно. И вот однажды он, пылкий новобранец, привёл в студию хорошего дядечку-психолога, специалиста по семейным делам. Нарождалась мода: чего уж дома драться-то – обратитесь к доктору. Нашему народу сие было в невозможную новинку, и многие психологи сделали хорошие карьеры. Так вот, представь мизансцену. Сидят в студии двое. Мужик и ещё мужик. Два мужика сидят у микрофона и собираются пятьдесят минут обсуждать колоссальную проблему: как девушкам грамотно замуж выходить. Получше подцепить и покрепче привязать. Потом заботы взял на себя глянцевый сегмент, а тогда лишь начиналось… Всё бы ничего, но – два взрослых мужика, с такими советами… И народ, в известном испуге и шорохе, притих. Они сидят, пылко сыплют обещаниями, призывно позыркивая на звукорежиссёршу: нет ли какого звоночка? Нет, сокрушённо показывает им она. Никто не звонит! Напряжение возрастает. Десять, двадцать минут прошло – ни одного звонка. Аппаратура исправна, всё работает, а народ, дотоле бурно звонивший по любому поводу, затих. Ведущий нервничает, гость удивляется: он же великий, он искренне хочет помочь неопытным девушкам! Наступает критический момент. Слова кончаются, но слушатели молчат. И вот – о счастье! На двадцать пятой минуте эфира оживает вожделенный телефон! Звукорежиссёрша радостно показывает ведущему трубку: вот он, звоночек, вот! Ведущий, приободряясь, учтиво здоровается со слушателем и ласково, как у девушки, спрашивает с надеждой:

– У вас есть вопрос?

– Есть, есть! – дребезжащий старческий голос. Не девушка. Дедушка.

– А какой же у вас вопрос? – приуныли в студии, но тем не менее.

– Так вынесут тело Ленина из мавзолея или нет? Я вас спрашиваю!.. – с неподдельным интересом, обиженно вопрошает слушатель.

Со звукорежиссёршей начинается форменная истерика. Автор и гость безнадёжно теряют дар речи. До конца программы ещё полчаса. Психолог мигом забывает всю свою науку. Автор машет руками, чтобы режиссёрша убрала звук. Она не понимает, почти плача от хохота. Слушатель тоже не понимает: где ответ?

– Я на радио позвонил или нет? – возобновляет он атаку.

– Н-н-на радио, – с нечеловеческими усилиями разжимает губы ведущий. Медицинский журналист.

– Так и отвечайте! Вынесут?

Первой находится, к облегчению всех, режиссёрша. Вырубает и телефон, и студию, замузычивает эфир, вытирая глаза, потом опять сползает со стула.

– Что-что делает с эфиром? – заливаясь, выговаривает Магиандр.

– Замузычивает. Она поняла, что психологический концерт окончен, и запустила резервную музыку. И полчаса услаждала слушателей, кажется, Анжеликой Почему.

– Здорово! – придя в себя, восклицает Магиандр. – Жаль, теперь такого не услышишь!

– Да уж. Спонтанного шапито больше нет. Конечно, оно есть, но в эфир не выпускают. Все станции тогда, в начале свободы, нагрелись на подобных сюжетах и теперь стараются беречься. Ну, кроме известной тебе станции «Патриот».

– А у «Патриота» почему нет фильтра?

– Ну, какой-то всё-таки есть, но редко. На некоторые программы сажают редактора, он трубку первым берёт и выясняет состояние клиента, принимает решение – надо нам или нет? Но не каждый день. Обычно – пришло и пришло, и выкручивайся, любезный ведущий, как умеешь. Кураж надо беречь!

– А вам нравится?

– Так мне только такое и нравится. Азарт. Я очень азартна. Мне, например, ни в коем случае нельзя играть в преферанс. В юности, когда меня только научили префу, мне страшно везло. Но я очень быстро завязала с этим, поскольку ледяные иголки на затылке…

– Что? На затылке? – не понял молодой человек, очень молодой.

– Когда мне приходил голубой мизер, у меня затылок леденел, в жилах кровь останавливалась и лицо белело. Партнёры пугались: нельзя выдавать себя. Карты! И я навек бросила игры. Все до единой.

– И никогда больше? Даже сейчас, когда всюду казино?

– Боже упаси. Даже не заходила ни разу. Да и какие там игры! Дурацкие нагрузки на судьбу. Везение! А мне не хочется проверять какое-то везение. Преферанс – для головы. Считать надо. А тут – фу. Ерунда.

– Откуда вы знаете, если не заходили?

– Я книжки читаю, кино смотрю, с людьми разговариваю. Журналистика, знаешь ли, позволяет иногда получать информацию бесконтактно.

– А тот ведущий, ну с телом Ленина, он потом работал?

– Разумеется. Прочихался, водки попил – и на другой же день обратно. Это не лечится. Радио – игла, с которой не соскакивают. Особенно с иглы прямого эфира.

– А можно попробовать? – вдруг осмелел Магиандр.

– Выйду из отпуска, пойму, на какой планете нахожусь, попробуем. Сейчас я никто и звать меня никак. Опальный субъект, которого ели, не съели, но аппетит, боюсь, остался.

– Но мамы нет… – нахмурился он, полагая, что я совершила некую речевую ошибку.

– Мне жаль безумно, поверь, честное слово! Но ведь она не одна…

– Как?.. Ведь всё выяснилось! Все письма, разными почерками, на всех этих бланках, писала только она!..

– Ребёнок. Давай ты не всегда будешь спорить со мной, а только изредка, идёт?

– Вы думаете, у неё были сообщники? – возмутился он.

– Сообщник анонимщика – эпоха. Время действия. Историческая обстановка. Язык и контекст. Словом, очередные задачи советской власти… А, ты не читал…

– Вы меня утешаете или пугаете?

– Сама не знаю, как относиться к этому. Ты ведь совсем юный, а уже столько пережил. В мирное время – сирота, на ровном, казалось бы, месте. Смотри, что получается: в один миг ты остался без матери, а в какой-то степени и без отца – он, конечно, найдётся, уверена! Взрыв, будто метеорит упал на семью, где не собирались ни умирать, ни убегать. И сидишь ты сейчас в кафе с представителем прессы, а сидел бы дома и смотрел на других представителей, только на экране. И радио слушал бы равнодушно, там про других, и всё это умора и кино.

– Пресса принесла в наш дом смерть. Началось-то не с вас. Объявление было всероссийское, новости министерства, про Дарвина и религию.

– Формально – да. Но куда бежать от прессы? Некуда. Почти все, чуть что – к прессе. Всё она, зараза, понимает, умеет и знает.

– Мне сейчас хорошо, – вдруг притормозил он. – С вами.

– Спасибо, стараюсь, но это частное определение. Знаешь, я могла бы уехать в отпуск подальше от Москвы, прогуляться по свету. А я сижу в городе, в опасении, что без меня произойдёт захватывающее, решающее, и моё межеумочное состояние тоже результат воздействия прессы – уже на меня лично. Эффект-иллюзия участия в жизни. Но я умею с этим бороться, могу – не всегда! – оторвать мух от котлет и дифференцировать: где я и моё, а где внушённое. Большинство прочих потребителей современной информации этого уже не могут.

– И вы думаете, мама писала как бы… ото всех?

– Безусловно. Иначе в этом жанре не пишут. Рука не поднимется.

– Пойдём пройдёмся… – вдруг очень жалобно попросил он.

Мы два часа брели по улицам, не глядя друг на друга. Молчали каждый о своём. Мне было неловко, хотелось избавить мальчика от игл, вонзённых обстоятельствами места и времени, но я не знала как.

Глава 28

Как так: корова чёрная, а молоко белое? Людям на потешенье, всему свету на удивленье. Тарабарская грамота. Потерял – не сказывай, нашёл – не показывай!

– Баблотека. Ух! Смотри, что я придумал! – сказал Ане Кутузов утром, новым, до хруста свежим.

Девушка смиренно ждала, пока профессор выбирался из мешка. Он провёл ночь на журнальном столике подле своей пирамиды, куда ему действительно принесли перины, постелили, огородили. Он выспался глубоко и полно.

– Обстановка навеяла? – расшифровала девушка.

– А ты думала! Не каждый день поспишь посреди… С этимологией баблотеки всё ясно?

– Ты меня не уважаешь. А откуда знаешь бабло?

– Я и про башли слыхал, и про капусту. Я же учёный, детка, и отец твоего ровесника. У меня сто человек детей в универе.

Профессор отправился в душ. Оказалось – обширная территория, покрытая плиткой от Валентино. В углу скромно спряталась двухместная джакузи, в другом – кабинка с музыкой, собственно душ, в третьем – понятные жизненные удобства, в четвёртом – ну гримуборная для кордебалета. В серединке можно устраивать кремлёвскую елку, водить хороводы, не толкаясь, но – не сезон.

В баблотеку вернулся новый человек. Воодушевлённый. То есть из-под душа. В Москву! Три раза.

Как ни скор был побег, Кутузов успел захватить из дому и вещи для тела, и вытащить из кладовой старую дорожную сумку, способную менять фасон и размер. Аня отметила запасливость, не повреждённую бедствиями.

Завтрак подадут через десять минут, сообщила она и тактично оставила больного наедине с его сокровищами, а он, вытряхнув из сумки всё до пылинки, обошёл пирамиду и выбрал три фолианта, так, средней руки, уложил на дно, прикрыл их свитером и застегнул замки на минимальный размер сумки. Нелегко было решить со средней рукой, но сладил с собой, выбрал, отторг верхушку-пирамидион, отрезал по живому.

За едой обсудили день: оба едут в Москву, Аня работает переводчиком с китайско-финской делегацией, профессор гуляет, вечером встреча, возвращаются к ужину. Аня заметила про себя, что подмосковный воздух полезен убитому горем вдовствующему сумасшедшему. Конечно, термины не оглашались. «Полезен убитому горем», – думала Аня. «Подмосковный воздух», – думал Кутузов. А «сумасшедший» никто не думал, и так ясно.

Пока летели по магистрали, Кутузов был исключительно бодр: что-то звонкое, хрустальное делает новизна с любой душой, как она ни вертись и как ни кричи ей что-то учёное воспалённый мозг. И даже если её нет.

Но по прибытии в город, когда Аня умчалась к своим китайским финнам, у Кутузова около желудка, ближе к сердцу, стало мягко и вяло, будто чуть спустило колесо. Он, правда, сначала не понял – какое.

Колкие мысли о деньгах, о внезапной необходимости заработать нетипичную сумму; воспоминания о похищении собственной библиотеки из собственного дома; вспыхнувшая, как электросварка, рамка «Глаза жены», – и через минуту-другую Кутузов узнал, с каким подлым присвистом и сосущей болью спускает колесо фортуны, спускает по всему телу, спускает не в символической вышине, где носятся мифы, эйдосы и симулякры, а грубым рывком спускается всё, как игрок спускает последние часы, всё летит вбок, набок, вкривь и вкось, а ты думал, такое только в кино – пуск! И ракета падает!..

Взлетела и рухнула. Торжественный пуск! Шум, делегация – и взрыв. Остросюжетное кино! Оно может ворваться в жизнь и устранить её. Оказывается, существует и внутреннее колесо, которое не чувствуешь, пока хорошо, пока здоров. Кто бы подумал… фантастично. Ну не может быть! Ослабели ноги, пробило испариной. Не может! Встать!

Он вспомнил проклятое радио, ещё раз пережил позорную смерть анонимщицы, увидел растерзанную Библию с оторванными досками, за лечение которой он должен три тысячи евро слишком щепетильному реставратору, мельком зацепил брошенных в разгар семестра студентов и на горький десерт подумал о сыне, который чудовище… но у сына есть его Бог, вот и пусть разбирается.

«А меня этого нет! – почти крикнул Кутузов. – Мне всё это самому! Одному!»

Сплетение нитей; узел хуже морского. Что вы, Парки, наделали? Я не могу вернуться к людям, пока не распутаю. Не я запутал, а распутывать мне.

Сегодня профессор Кутузов вышел в люди, чтобы познакомиться с людьми и уточнить, зачем они живут. Сегодня это важно, и наживка, лучшая на белом свете, у него с собой. Поправив отсутствующий галстук, он выпрямил спину.

Он стоял, как флагшток без полотнища, посреди шумной улицы и не мог найти указателя с названием. Завели же моду: писать имя улицы только в начале квартала. А если вас высадили в середине?

Не справившись, он рассудил: зачем ему имя улицы? Люди везде одинаковы. Ясно, что это не Твербуль. Пампуша-то нет.

…Как начать? Оттуда, из фантазий, с Аниной кухни, от журнального столика под пирамидой – всё казалось осуществимым до смеха легко. Подойти к любому прохожему, вручить книгу, «не стоит благодарности». Наученный первыми опытами с бабушками, он не будет входить в переговоры, прислушиваться к особенностям речи, нюхать нафталин ассоциаций – никогда! Даешь конкретику!

До вечера ещё восемь часов и три книги. Спешить некуда. Вот сейчас он разомкнёт молнию, вынет из котомки наугад первую Библию – не стоит огорчаться! – и подойдёт к прохожему, у которого на носу очки. Или лучше без очков? Как лучше?

Первый, кто возьмёт книгу, скажет простое спасибо и пойдёт своей дорогой, но уже с книгой, каков он?

А ещё говорят – начинающим везёт в игре. «Так это в игре!» – договорился с собой Кутузов. Сейчас всё серьёзно. Проверка мира на прочность убеждённостей, заблуждённостей, очарованностей. Все вы, люди, одинаково любите и похоже ненавидите. Просто люди. Биороботы-простолюдины. «И у всех болит правое ухо!» – рассмеялся вдруг оживший Кутузов. Раньше он не замечал: все идут по улице, держась за правое ухо. Он не ожидал миллиона мобильников. В конце прошлого века он посетил конференцию в Португалии. В крошечном прибрежном городочке даже дети в рейсовом автобусе болтали по мобильным, а Кутузов равнодушно глядел в социальный телескоп: изобилие аппаратиков не придёт в Россию. А оно – примчалось. Что-то случилось. У всех заболело ухо. Общее ухо болит.

Так, ещё два-три проскока, и общее ухо станет проблемой коммуникации, в полный рост восстанет профессор кафедры, а план сорвётся. «Нельзя думать!» – вдруг приказал себе Кутузов и чуть не упал от удивления.

Любимое занятие – думание! Мыслить – блаженство. Всё важное рождается так, а у Кутузова и способы свои: удав, обожравшийся и обсыпанный буквами. Ну, вы помните. Мозг – это счастье. И вдруг вот – на тебе.

Думание режет и мешает выполнить размеченный, строгий до готичности план. Нельзя думать, когда решил делать. Вот оно что, вон оно как. Отудивлявшись, Кутузов, не дурак же он, решил прислушиваться к себе внимательнее. Хотя, конечно, сомнительное открытие с не-думанием крепко обожгло и побаливает. Непонятно, куда положить открытие. Нет файла! Файла под это дело не заведено!

Уймись, гордец. Бери книгу, давай людям, получай своё спасибо, иди своей дорогой. Бери ещё, давай, получай, спасибо. Люди любят эту книгу, пусть получат, пусть. Я полюбуюсь.

Лет пятнадцать назад приятель, он теперь за границей, рассказал Кутузову про дикий, утробный страх: выйти куда-нибудь на Арбат, расчехлить скрипку, подстроиться прилюдно и, пережидая экономические реформы, сбацать пиплу Вивальди. Разумеется, «Времена года». На Арбате от уличных не ждут ничего другого. К слову сказать, «Времена года», особенно «Зима», трогательно пригодились нашей стране в эпоху новых русских перемен. Златопопсовые «Времена года» уже лет около двадцати сладко будоражат сердца прохожих в роли всеуличного, подземнопереходного, метровестибюльного гимна. В заполошно-рывковой музыке итальянца явлено чётко-чувственное обещание, что вот это всё – точно пройдёт.

Приятель поведал Кутузову: дома казалось – легко! А вышел на Арбат, стал посреди гуляющей, ни в чём не повинной публики, жара под тридцать, руки дрожат на чехле, скрипку пора вынимать, Вивальди ждёт, а вокруг… пустыня! Внезапно пошли не люди, а верблюды, посыпался тяжёлый снег, и так это головокружительно – верблюды под снегом, ни у кого нет лица, только тяжкие горбы набок.

Приятель смекнул: не к добру это – заснеженные верблюды на жаре Арбата. Страх всегда приносит на своих горбах колючие, леденящие сюрпризы. Пиликать со сцены – одно, а посреди пешеходной, праздной улицы, где вся публика безбилетна, к креслам ничем не привязана, – другое.

Он прогнал горбатых, выключил снег, рывком расчехлил скрипку, деловито-деланно подстроился, будто сто лет не строился, и рванул! Искры посыпались со струн, из глаз! Мостовая вся размякла и чуть не впитала его, как трясина, однако мужественный скрипач допилил «Зиму» и под восторженные крики «браво!» – как интересно кричат верблюды! – перешёл на «Весну». И его товарищи по квартету перешли, не запутались во временах, а потом в отдалённых странах они заработали по улицам кучи денег, но первый арбатский выход хранился в чистых закромах памяти как эталон победоносной борьбы с любыми верблюдами ужасного, запредельного страха. А ведь если разобраться – чего боялись?.. Выглядеть попрошайками? Да мы все попрошайки. Смелее, подстройся и рвани!

Рвану, решил Кутузов. Название улицы неизвестно, подвиг мой уместен. С книгой наперевес он шагнул к прохожему, не успев разглядеть ни пола, ни возраста, и объявил:

– Это вам.

Прохожий машинально взял, прошёл метров пять-шесть, увидел мусорку и чуть не отправил к чёрту, приняв, естественно, за рекламную раздачу пробников. Семплинг – чума. На площадях не знают, что явление, до печёнок доставшее горожан, – именуется семплинг. Вы бесплатно, разок, получаете нечто, и потом будете, миленькие, платить сотню разочков, если сдуру вам понравилась наша белиберда. Рыбная ловля с поднятым забралом.

Рука прохожего уже было выполнила приказ обученного городского мозга, но на ней успел повиснуть перелетевший мимовоздухом даритель.

– Ты чё? – беззлобно поинтересовался хозяин чудом уцелевшей руки.

– Это же Библия! – провозгласил Кутузов торжественно.

– А-а! – уважительно протянул тридцатилетний мужик, в свободной руке которого непредубеждённый наблюдатель углядел бы чемоданчик сантехнического направления. – Ну и чё? Ты… это… того?

– Я вам дарю эту книгу, – продекламировал Кутузов домашнюю заготовку. – Дарю.

– А чё – сёдня Восьмое марта? – уточнил мужик абсолютно серьёзно.

– Сегодня восьмое мая, – непонятно как вспомнил Кутузов.

– О! завтра День Победы! Слышь? Завтра Победа наших войск над немецко-фашистскими захватчиками! – с великолепной чёткостью отчеканил сантехник. – И парад на Красной площади!

– Да ну? – вошёл в поток профессор. – И чё? Не возьмёшь?

– А почём? – задумался мужик, минутой раньше почти выбросивший книгу в помойку.

– Бесплатно.

– Даром? Такое?! Ты чё – сектант? – посуровел сантехник.

– Не. Я не сектант… – И тут, лихорадочно придумывая продолжение, он выдал: – У меня жена умерла.

– Ну, царство ей небесное, – разрешил мужик и провёл по волосам рукой вместе с Библией, которую всё-таки удерживал и уже не торопился вернуть Кутузову. – Тогда возьму. Раз такое дело… ну чё, там смотри давай.

Забыв о Кутузове, мужик сунул Библию в чемоданчик с инструментом и пошёл своей дорогой, очевидно, полностью разрешив для себя возникшие по случаю вопросы.

Оглушённый Кутузов не решился посмотреть вослед. Одной книгой меньше, горечи почему-то больше, и не от ухода в чужие руки любимой подруги, члена большой семьи, состоящей сплошь из сестёр, а мелко, тупо: саднящая простота минувшего контакта стёрла со всех возможных последующих всю возможную патетичность. Да ещё вылезла, уже точно вопреки заготовке, жена, которая умерла. «Вообще никого не касается; моё личное дело! – чуть не закричал Кутузов. – Зачем я ляпнул?» Но ведь оно и сработало, возразил удав, невесть как подкравшийся к авансцене. «Чур тебя!» – всё-таки крикнул профессор удаву, и рядом с ним тут же остановился молодой человек в синеватой форменной одежде:

– Ваши документы?

– Дома… или, погодите, одну минуточку!.. – Как ни прост был Кутузов, как ни целинна была девственность его социализированности, но смекнул, что его самодеятельность по одариванию прохожих Библиями вот-вот прервётся самым казённым образом, и даже Аня не сможет его выручить.

Шустро и радикально учит человека идея фикс! Местами облагораживает и обновляет. «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой», – завещал нам великий и бородатый. А идея, овладевшая массой волос и заставившая их пошевелиться на голове, – такая идея и мозги расшевеливает. И просыпается в урбанизированном тюфяке мигом умудрённый городской сумасшедший. Просыпается как призвание. Восстаёт как маршевая песня души. Будто роги протрубили!..

– Я тут, понимаете, – залепетал Кутузов, опустив глаза, – книжечек прикупил…

(До сих пор никто не понимает, как удалось ему выговорить мякинное словцо: прикупил! Он ненавидел его так же яро, как подкупить в значении купить ещё, дополнительно, и якобы – в основном значении.)

– И что? – грозно сказал городовой безо всякой вопросительности в интонации.

– А денег не хватило, я им паспорт оставил, сейчас бегу домой за денежками…

(Ещё подвиг: денежки! Любого, уронившего чавкающую кляксу денежек, ему или при нём, раньше, он мог и убить. Взглядом, конечно. Называть деньги денежками – тяжкое преступление против хорошего вкуса; всё равно что внушать малышам, якобы пирамиду Хеопса построили рабы…)

Однако, совершив два подвига за одну минуту, он, кажется, заслужил амнистию. Милиционер посмотрел на книжечки, на видавшую виды суму, откуда они были немедленно извлечены владельцем, и сказал:

– Завтра праздник, отец, ты не ходи без документов. Режимный день. Сам понимаешь. Да и магазины завтра не работают.

Кутузов, чуть не кланяясь, поблагодарил мента (он знал, знал, как они все называются!) за пассаж с применением отца и сообщение о магазинах. Милиционер ушёл беречь Москву, а Кутузов полчаса не мог перевести дух.

Наверное, точка неудачная, решил он и чужестранцем почесал по улице, оглядывая праздничных горожан и дома первобытным, широкополосным оптоволоконным взором.

Цивильный марсианин в пещерах неолита бродил бы увереннее, чем наш неофит просвещения по родному городу. Никогда ещё не встречал он сразу стольких москвичей одновременно, поскольку раньше их не было на улицах Москвы, ни одного. Раньше по городу шли тени в пальто, с пустыми головами, полными образования, в составе коего был удивительный пиетет к выдуманной абсолютной персоне. Кутузов мнил Его персоной, так сказать, гипер-ви-ай-пи, а книгу, воссоздавшую Его деяния, чудеса и проповеди, чем-то вроде личного дела. Он и собирал-то эти книги, будто шил большое-пребольшое дело. Профессор и доктор, он не успел написать вожделенную диссертацию, полагающую конец богоискательству человеков, уловленных в соответствии с Евангелием от Луки, 5:10: «…И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков». Теперь Кутузов писал диссертацию ногами.

До жути бесило его каждое слово десятого стиха! Раздражало всё, включая собственную причастность к роду человеческому, позволившему таки половить себя и уловить. Ни единый документ археологии, вполне доказавший, что две тысячи лет назад события произошли в видимом мире, ничего не доказал ему лично, поскольку он точно знал: история – слишком живая наука, регулярно переписывающая сама себя.

Ведь исчезла, скажем, классовая борьба, без упоминания которой и солнце не всходило во время оно. А объявили перестройку – и кончилась газетно-классовая заваруха. Заглох вечный двигатель исторического развития. Убрался гегемон. Колхозница на прощание непристойно подмигнула рабочему. Вот-вот пересмотрят концепцию прогресса.

«Вот и возьмите себе её, дорогие мои москвичи, возьмите вашу самую почитаемую, но нечитаемую, так сказать, великую нечитаемую книгу, – и полюбуйтесь. Прочитайте наконец это компилятивное сочинение, несите в свои дома, пусть вам будет, если сможете, лучше. Или хуже, – как пожелаете! Но теперь я вас всех насквозь вижу! Я один сопротивлялся мракобесию. А у вас даже президенты с мэрами крестами обмахиваются. Поздравляю.

Вы – не удержали пламенное золотое знамя Мысли! Вы – родили новосибирцев, которые родили доклад, который породил в голове министра пресс-конференцию, которая породила в семье смуту, которая убила мою жену, которая оказалась дурой-анонимщицей безносой, которая не уловила запах газа, который сама и включила! Видите, как всё сошлось!»

Чувствуя волну, которой даже имени нет, ярость, белее снега зимой, Кутузов задохнулся. Видимо, рановато выпустила его Аня. Надо было дать профессору ещё полежать, отомлеться на журнальном столике под пирамидой, поплакать у подножия своей возлюбленной. «Как она там? – вдруг встрепенулся он. И неясно, где дом, в котором он безалаберно бросил всё своё богатство, свою сущность, свою любовь. – А вдруг Аня опоздает? Да где же я?»

Люди шли, шли, у всех оказались и лица, и пальто, и никто не хотел читать Библию. С ума все посходили! А президенты?.. Столько разговоров, такая обширная научная литература, небесный пафос, «библейская тема в романах имярека» в горах диссертаций! О, твари дрожащие! – затрясся гневом Кутузов.

Толкнув кого-то и не заметив, он услышал:

– Простите, пожалуйста, у вас нет носового платочка?

– Нет, – бросил Кутузов, продолжая движение, но вопрос перепоставили иначе:

– А у вас нет бутылочки с водой?

От бутылочки, вздрогнув, Кутузов чебурахнулся в мир невинных людей, обернулся и увидел мальчика лет восьми с разбитым носиком. Текла кровь, а смущённый ребёнок явно хотел, чтоб она перестала течь, плащик испачкает. Вот, уже испачкала.

Вид крови для любого мужчины – шок, но иногда и положительный. Кутузов опомнился:

– Что с тобой? Кто тебя?

– Вы… Случайно. Простите меня, я сам попался вам под руку. Платочка нет?

Кутузов пошарил по карманам, оглянулся, увидел вывеску «Аптека» и потащил туда малыша. Тот пошёл покорно, только носик поднял и голову запрокинул.

В аптеке все сразу всё разглядели, выбили чек на вату и салфетки, но денег у Кутузова с собой не было, и он машинально протянул в кассу Библию, искренне полагая, что тут наверняка сработает.