Текст книги "Вожделение бездны"

Глава 40

Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит. Одна корка, да и той подавился. Кобылка есть – хомута нет; хомут добыл – кобылка ушла. Одному сбылось, другому грезилось

– Хочешь, купим тебе кошку? – спросила серьёзно Аня.

– Что?.. – вздрогнул Кутузов. – Почему кошку?

– Можно кота, конечно, и собаку, но кошка лучше, мягче и приятнее.

– Зачем ты смеёшься надо мной? – Кутузов мучительно, как из-под глины, всплыл на майдане птичьего рынка: только там и продаются, понятно, кошки, крокодилы, абзац, туманные видения, книжки.

Всё наяву, и всё придётся прожить без наркоза, – память оттолкнулась от явленного мира и улетела к возлюбленной книге. Приближался день освобождения заложницы от общества скряги, шантажиста и труса.

Аня подошла, села рядом, тихая, пружинная.

– Кошка круче. Рифма – живуче. Ты заработал необходимое?

– Почти. Ещё один день.

– Неужели консультирование по русскому сейчас дорого стоит? Так славно мне платят лишь за китайские консультации, сопряжённые с двойным синхронным переводом всей наличной картины мира куда-нибудь в финно-угорские дебри.

– Ты с самого начала не поверила, что я работаю. Но если разобраться, все мы, говоря по-русски, друг друга консультируем.

– А если разобраться без демагогии – всё-таки чем ты занимался в крупнейшем районе столицы почти неделю? Над чем, так сказать, работал?

– А я могу иметь маленькую тайну?

– Нет! Ведь это я повезу тебя к мастеру психического наезда, и чтобы с тобой ничего не случилось, я хочу быть спокойна, что моя машина участвует в благородном и безопасном ралли. Кошку возьмём с собой и…

– Ты суеверна? – удивился Кутузов. – Ты суеверна!

– И потому опекаю тебя, – согласилась Аня. – Купить кошку?

– Ненавижу кошек, – потянулся на своём столике профессор и свернулся в клубок. – Ты меня любишь?

Аня погрозила ему пальчиком и ушла на конюшню за новыми глянцевыми журналами. Кутузов накрылся периной и задремал. Происходящее оставалось нереальным, как и прежде. Предложи подруга слона или птеродактиля – и удивиться не удалось бы. Сюда могли зайти любые динозавры.

Диковинно тягучее, круглое прозрачно-гуттаперчевое время: прожив на даче несколько недель, он ни на секунду не проснулся, не приблизился к открытой, холодной, обычной жизни. Будто в утробе матери, ему тут было невместимо хорошо, и все его сенсоры регистрировали блаженство, а разум визировал: «Сон – и какая-то задорная нерождённость. Не может быть! Вот-вот проснусь, и опять студенты, семья, собирание в дубовый гарем ненавистных антикварных возлюбленных, тайное превосходство и явная скука».

Кошка. Хм. Почему она сказала про кошку? Может, про кота? В памяти Кутузова был один убедительный кот, из полудеревенского детства, где молоко, бабушка, цветы, кусты, речка, – и всё пронизано райскими лучами приготовлений: когда-то настанет изумительное будущее, полное, весёлое, сильное! Как ни парадоксально, волшебство удачного детства, приучая иных счастливцев к ожиданию как радостному и комфортному состоянию, часто оборачивается долгой тягомотной детскостью. У иных вырождается в инфантильность. Сейчас Кутузов это понял, резко, будто угодил в капкан. Детство! Пока оно живо, взрослый – дурак, а не взрослый. Да, не каждому полезно дивное, неоценимое, зачарованное детство подле невероятных котов. А именно.

Будучи простодушным котом-гулёной, блестящий лаком антрацита Черныш одновременно был самое загадочное животное на свете. Любвеобильный, как положено родом, он выходил за ворота важно, будто по красной ковровой дорожке на фестиваль, нырял в кусты и довольно быстро возвращался – вдвоём. Бабушка уже готовила миску. Черныш почтительно приглашал новую пассию на обед и садился в сторонке. Пушистая дама трапезничала, бабушка подкладывала, и когда гостья насыщалась, к миске неспешно подходил Черныш. Закусывал, а потом уединялся с уже умывшейся подругой.

Традиция не нарушалась годами! Ни разу этот боброво лоснящийся чернотой красавец не сбил схему. Только так: приглашение на обед – потом любовь.

По-своему рецензируя манеры Черныша, его подруги уже сами приходили под ворота, садились и ждали. Бывало, по десяти красавиц призывно мяукали, будоража память неверного любовника, и бабушка даже не пыталась разогнать концертирующих дам, поскольку любовь, о да… И округа полнилась чёрными кисятами, как современный Париж отпрысками бывших колонистов.

Кутузов потряс головой, поморгал, – не помогло. Два человека в нём ужились, но не встретились. Один доживал старые долги, другой плыл по волнам и любил Аню восторженно, как дошкольник няню и сказки.

Аня – природная сказочная красавица со светлой шёлковой кожицей, тонкими косточками. Необъяснимо умная и очень изящная конструкция, танец Пана под ангельское пение, синтез биологических и социальных искусств. Одежда пижонских марок – небрежно, легко. Мир людей в Ане, как трутень в улье, играл строго прописанную роль.

Кутузов старался не смотреть пристально, не познавать Аню, поскольку реальность ускользнула и безо всяких поющих ангелов. Первым же взглядом на тонкое, из ажурного золотого света, незаслуженное произведение человечества он обжёг своё зрение, будто электросваркой. Брызги осенней жёлтой ярости, павшие листья на мокром асфальте. Она – вещая птица, он – прах и усталость.

Аня видела и понимала. Летала невидимкой. Дом, работа, хлопоты, гость и его пирамида. А что Кутузов мужественно красив, она и заметила, и запамятовала, выбросила. Она спасала душу человека, уверенного, что души нет.

Кутузов подошёл к ангелу, взял за плечи, – какая банальность!

– И что мы с этим будем делать?

– Не знаю, – искренне ответила Аня.

– Давай ко мне, под пирамиду. У тебя сейчас никакого юноши, никто не обидится?

– Нет. Никакого.

– Иди сюда, чудо природы.

Они пошли. Кутузов лёг и устроил Аню, подставил плечо, погладил её голову:

– Лучшее, что есть в Ане, но лишнее.

– Не думаю, – ответила девушка.

– Интересно всё-таки, когда люди научились думать? Мои студенты так часто спрашивают об этом, будто знание общечеловеческого анамнеза может поддержать их на экзамене.

– Я могу ответить им словами твоего любимца: «Я видел в зоологическом саду павиана, который приходил в величайшую ярость, когда сторож вынимал из кармана письмо или книгу и начинал читать ему вслух, и его ярость была так сильна, что раз я был свидетелем, как он искусал до крови свою собственную лапу». – И Аня помахала рукой.

– Хорошо, я не буду читать павианам ни писем, ни книг. – Кутузов подул на израненную кисть. – Всё, не болит?

– Ты очень приятно дуешь на павианкину лапу. Всё прошло. А ещё надо сказать студентам…

– …словами того же любимца?

– Да. Вот это: «Каким образом развились впервые умственные способности у низших организмов – это такой же бесплодный вопрос, как и тот, каким образом впервые развилась жизнь. Такие задачи принадлежат далёкому будущему, если только их когда-либо суждено решить человеку». Эту цитату я знаю на пяти языках. Господин Дарвин был честен пред неблагодарными потомками, – провозгласила Аня.

– В отличие от господина Энгельса, мощно изобразившего первобытного трудягу, неуклонно умнеющего от своих первотопорных махов и неотвратимых озарений!.. – согласился Кутузов. – А вообще-то человек первым делом смекнул и только, увы, потом задумался.

– Сначала смекнул, потом подумал? Ах, как здорово! Лучшее изложение эдемской коллизии! Великолепно. Сначала хочет быть как боги, потом расхлёбывает. – Аня веселилась от души.

– Расхлебать не получается. Видимо, только смекать и умеет, – подхватил ее настроение Кутузов.

– Я в детстве очень любила думать, – сказала она доверительно, отчего Кутузов громоподобно расхохотался, до слёз, впервые лет за сорок.

– Сидит юница в песочнице, – всхлипывал профессор, – а глубокие морщины бороздят её лоб!..

– Да, и однажды я бровью смахнула божью коровку!

– Каким образом?! – От смеха Кутузова подрагивала пирамида.

– Задумалась я! А коровка сидела у меня на правой брови…

– Н-н-а п-п-правой? Отчего ты помнишь это?

– Она упала мне на правое предплечье, обиженно покрутилась, показала темный подъюбочник и улетела вправо. Я видела и запомнила.

– И не вернулась? Ну, типа с братвой, поговорить по душам, чтобы ты бровями-то не очень размахивала во время думания?..

– Не вернулась.

– А тебе удобно лежать на моём правом плече, а, божья коровка? Может, левое лучше?

– Не знаю. Никогда не лежала на плечах. Я не знаю!

– Понимаю. Ты никогда не лежала на плече у мужчины. Правильно я понимаю? Ты, видимо, девица, и ты мыслишь.

– Да, мыслю. Девица. Я переживаю.

– Что, детка? Или о чём?

– И что, и о чём. Комплексно. Переживу – скажу.

– Давай вместе. Начни с эмоций. Потом скажи о мыслях.

– Почему в этой последовательности? – удивилась Аня.

– Настал век регенерации.

– В чём дело? – ещё больше удивилась Аня.

– Все генетики думают: каков механизм восстановления утраченных частей тела? Проблема века! Все хотят пожить ещё чуть-чуть. Старые модели им не нравятся.

– А что в старых моделях? Ты перепрыгнул.

– Старая модель была такая. Любишь – творишь мир. Не любишь – разрушаешь. Под эту модель заточена вся наша физиология, микроволны тела. Всё устроено лучшим образом. Если не думать о людях плохого – никогда ничего не заболит. Все братья, все любимые. Нет конфликта, нет искусства.

– А, понятно, становится скучно: ничего нет! – засмеялась Аня. – Знаешь, однажды я пробовала размышлять о коммунизме. Не получилось. Невообразимая картина. Все друг другу показывали бы свои вышивки, пели песни о счастье…

– Конечно, ребёнок. Я ненавижу Библию за то, что она не объясняет очевидного, но я не прав. Она понимает: абстракции – это то, что слишком ясно. Вот конкретное – это проблема. Любовь! А как любить? Или как синие твои глаза. Почему они такие синие? Почему ты такая красивая? Зачем природа выдумала это чудесное бессмысленное сочетание красоты и совершенного ума, который всё помнит, прислушивается к судьбе, спит и видит – помощь! Помощь другому живому существу! Ты что, любишь ближних, как себя? Таких не делают! Или: такие не живут. Ты зачем тут? Откуда? Ты знаешь, как любить?!

– Ты дышишь прошлым, ты насквозь им пропитан. Ты – культура мыслящего мира, столкнувшаяся с двадцать первым веком, а тут надо побольше душой, нервами чувствовать. Жизненно важно!

– Да? – беспомощно спросил Кутузов.

– Да, – ответила девочка, впервые целуя мужчину в губы.

Глава 41

Кабы знать да ведать, где ныне обедать. Человек по сердцу – половина венца. Лучше жениться, чем волочиться. При девушке я живой был человек. Холостой – полчеловека

– Ты невозможна, поскольку ты – парад рецессивных генов. Тебя не может быть. Но ты есть.

– И ты – парад… Эдакую дурь, как раздаривание Библий, затеять на полном серьёзе и меня втянуть!..

– Откуда ты знаешь? – возмутился Кутузов.

– Я же тебя выволокла с проспекта Мира – помнишь, когда ты первый раз напился? Ну, с ветераном?

– Ой, не надо.

– Надо, профессор, надо. Я всё у всех спросила, везде была, я тебя пасла. И спасла.

– Ты думаешь, не стоит платить моему реставратору?

– Конечно. Так заберём. Он будет наказан за шантаж и мздоимство.

– То есть мы пойдём на штурм? – улыбнулся Кутузов щедрой улыбкой недоверчивого деда, обнаружившего внучку взрослой.

– Вот не надо так улыбаться! – сразу вспыхнула Аня. – У меня есть конюх, он так улыбается, когда лошадей чистит.

– Мне надо провести ещё одну консультацию на телевидении. Мне надо. Независимо от денег и от конюха.

– Я отвезу тебя. А понравилось тебе работать на телевидении?

– Да. Очень. Главное – я понял, что мучило мою покойную жену, когда она писала письма в дорогую редакцию. Я всё понял!

– Это вряд ли, – улыбнулась Аня щедрой улыбкой внучки, обнаружившей деда прикованным к инвалидному креслу.

– Аня! Ты себе позволяешь!

– Разумеется. И право имею, прошу заметить!

– Возмутительно. Красива, умна. Позволяешь. Удивительно!

– Очень хорошо, что ты удивляешься. Признак живого ума и причастности к меньшинству.

– Аня. Откуда ты это знаешь?

– Всё серьёзно. Хватит играть. Всё очень серьёзно.

– Да? Всё наконец серьёзно?

– Ну, ты же не подозревал меня в несерьёзности. Ведь нет?

– Нет. Я вообще ни в чём тебя не подозревал, я ничего не понимал и сейчас не понимаю. Как очутился я, вдовец и чернильная крыса, в этих сладостных теремах, подле красавицы, всемерно меня ублажающей, будто я что-то заслужил? Вдруг ты мне снишься? Вдруг правы те философы, которые не знают, по которую сторону хрусталика находится действительность? Вдруг ты нереальна, растворишься в воздухе или, например, завтра выйдешь замуж? Ты, собственно, собиралась выйти замуж, я помню, ты говорила.

– А как, интересно, я могу сейчас выйти замуж? Куда я дену тебя? Здесь мой дом, он мне нравится, и откуда я возьму другого человека, который согласится жить в моём доме и не будет чувствовать мезальянса?

– Найдётся миллионер, согласится.

– Ни за что. У приличного миллионера дом уже есть, а там свои порядки, мне туда не надо. А неприличный миллионер – это что, бездомный? Я люблю всё домовитое, домостроевское. Никто не может быть источником дома для меня.

– Значит, тебе надо ехать за границу и там прикидываться бедной студенткой из России.

– Ты уже дважды заслужил пощёчину, однако ни разу не получил. Непорядок.

– Прости, пожалуйста. – Кутузов и сам уже чувствовал, что зарвался, как последний собственник, и страшно походит на ревнивца, вызывающего на себя огонь в жажде и страхе спасительных разоблачений, освобождающих от любви.

– Прощаю. Пожалуйста. Но больше так не делай. Жаль разочароваться в уникуме. Окажется вдруг, что у тебя всё, как у людей. Не дай Боже…

– Я начинаю слышать обертоны, которых не было в воздухе раньше, не чувствовал. Я был беспросветно каменным, а становлюсь прозрачным, ты понимаешь меня?

– Понимаю, и сама меняюсь, и растворяюсь в воздухе, будто звук, улетающий от колокольного тела в невесомое пространство…

– Приятно?

– Ничего, пройдёт. У тебя пройдёт эта отсоциальная тупость, и твоя латентная штучность обнаружится ярко, зримо, нескрываемо. Я буду счастлива, когда ты начнешь полно, всечувственно жить.

– Это возможно? Прошлое проходит, как ветрянка? Латентная штучность! Какой изящный эвфемизм для фиги в кармане!

– Скорее, как чума, – совершенно серьёзно сказала Аня, отвергая легкомысленную ветрянку. – Латентная, неуглядаемая, жгучая штучность, с которой ты пролежал полвека, будто в погребе, таясь от людей, как от нелюдей, – она вырвется, выломится и преобразится. Вернётся твоя личность, данная Богом. А то всё размахиваешь индивидуальностью, как нагайкой…

– Вот как? Ты предлагаешь выбросить всё, что я нажил?

– Всё, конечно, не выбросишь, но атеизм и материализм – наверное. Ты так прекрасен от Бога! Но так ужасно твоё бедствие, накопленное трением о социум, индивидуальность! Она ужасна.

– Аня, ты режешь меня? Ты сошла с ума? Ты убийца? – поинтересовался Кутузов, не отодвигаясь от вещуньи ни на микрон.

– О нет, я воровка. Я украла тебя у московских улиц. Но ты не побежал в околоток, не возопил: «Грабят!» – а лёг в шкатулку и хранишься, как золотой слиток. Значит, всё гармонично.

Кутузов подумал, что пора взять себя в руки.

– Я тоже, не понимая кошмара, говорил – гармония наступила. Или говорю себе, тихо, чтобы не слышали другие, до которых мне и так дела нет, но когда проклёвывается «гармония», мне до них появляется лишь то дело, чтоб они не услышали мою правду.

– Андрей… – Она впервые назвала его по имени, решилась, догадалась решиться. – Расскажи мне какую-нибудь твою правду.

– Хорошо. Посмотри в мои глаза. Серые?

– Голубые, со стальным оттенком и крохотными рябинками на радужке.

– У тебя синие, сапфировые, блестящие, как ночное небо юга тёмной лазурью, и за ними видна громада вечного солнца. Это ми мажор. Ты вся в ми мажоре, исходящем от глаз. Когда утро, они светло-синие, и выходит вперёд основной тон – соль-диез – твоего лучистого, ангельски-непобедимого этоса, – внезапно сказал он.

Аня вскочила и перелетела в кресло неподалёку, будто сброшенная с его плеча ветром безумно-изумительных признаний.

– А ещё? – попросила она.

– А ещё есть бледно-жёлтое золото, звучащее фа-диезом, и это вторая ступень твоей тональности. Твои волосы развивают линию, гамму от первой ступени твоей общей ми-мажорности к основной ноте твоего характера, льющегося через очи, то есть к соль-диезу. Твоя красота музыкальна и естественна в самом прямом смысле: тонально-цветовом. Ты не красишь лицо, ты умная, а есть люди, которые пытаются нарисовать на себе неприродные краски, не исходящие из их этосов, не выданные им природой, а значит – запрещённые. Женщины часто нарушают свою природу: краски спорят, волны и тона конфликтуют, иногда резонируют, но так, будто по мосту рота в ногу прошла и развалила конструкцию…

– Андрей, – прошептала девушка. – Ты когда-нибудь говорил так со своей женой? Извини, я понимаю… Но я же не праздный любопыт.

– Да, всегда. Если ей было что-то важно или она чего-то не понимала из увиденного глазами, я рассказывал ей: что именно в данном случае могло открыться ушам и как связаны явления мира музыкой и цветом. В принципе ничего нового. Всё было известно в раю. Физика. Я всё это вижу и слышу своими обычными сенсорами. Жена страдала от подобных объяснений.

– В раю? – встрепенулась Аня. – В каком это раю?

– В любом, – улыбнулся Кутузов. – Это я тебе в подарок. Понимаешь, моя жена, как верующая гражданка России, бывала изредка в церквях, беседовала там с кем попало и в результате окрысилась на меня до невыносимости. Она решила, что знает истину, а я не знаю истину и никогда не узнаю. За ней, как я понимаю, и потянулся наш сын, и там прирос, но ему было проще, поскольку он не жена моя и супы не варит, ему не подавать их мне и господином своим не считать.

– Ты был господином? – уточнила Аня.

– Конечно. Иначе мужчине трудно жить. Он обязательно должен получать хотя бы гомеопатические дозы преклонения, а во что они будут упакованы – в постель или в сковороду, – это второстепенно. Азбука.

– Я слышала про эту азбуку, но не мог бы ты объяснить её азбучность в каком-нибудь понятном ключе, как про глаза? – Аня была вполне серьёзна, иначе Кутузов не решился бы.

– Большинство малышей не понимают, уча ноты, зачем на муку детям придуман до-бемоль, если уже есть очевидное си. К осознанию тональности до-бемоль мажор ещё прийти надо. Ни один учитель ни в одной музыкальной школе не решится сказать малышам, что вообще диезов больше, чем бемолей. Он понимает, что заботливые родители немедленно вызовут городового. Но и прогнать из сердца очевидное для учителя знание он не может. Это трагедия. Задача не имеет решения. Так и с твоим вопросом. Умная жена преклоняется пред мужем, поскольку ему это жизненно необходимо. А умный муж одновременно преклоняется перед женой – не важно, за что, всё равно, – потому что это необходимо ей. Они оба, по разным основаниям, преклоняются и тогда живут вместе долго и счастливо. Диезо-бемольное решение.

– Это рецепт бриллиантовых свадеб?

– Да. У нас в семье он не сработал, потому что жена ушла в чужие суеверия и её тональность, та, в которой я женился на ней и родил сына, изменилась. Поскольку жена моя не стала вполне воцерковлённой, а, сохраняя мнимую внутреннюю свободу, осталась так себе, домашняя верующая, то она и туда не пришла, не подключила свою внутреннюю музыку к основному тону своего нового сообщества, и от меня не ушла, и сына потеряла из виду, а кончилось это и вовсе погано: влюбилась в информационный поток. Решила, что всё вызнает и выводы сама сделает. Решил малёк-филолог с океаном управиться.

– Все сообщества людей стали ей как бы иноприродны? И всё – от перебоев музыки?

– Ну, музыка при том всё равно звучит. Некая музыка всегда прорывается, пока человек жив. Некая… Замолкает умерший, не звучат его клетки, нет вибраций, передаваемых среде или получаемых от неё. Но при жизни, пока среда ощущается как мир, симфония обитания, пока есть нотоносец – надо звучать вверх.

– Ой, что это ты сказал? – Аня расслышала незнакомые обертоны, подошла к Кутузову, села, прислушалась к удивительно хрустальным нотам, побежавшим по кровеносным сосудам, как вино по бездонным бокалам.

Кутузов молчал и прислушивался к сердцу. Что он сказал?

– Я сказал – вверх. У педагогов есть профессиональная шутка: расскажи другому – и сам наконец поймёшь. Пока я рассказывал тебе о себе, я понял и жену, и сына, потом это понимание опять ускользнуло, но если оно вернётся, я смогу его узнать, наверное…

– Ты сейчас тёмно-бордовый, как нота ре… – пробормотала девушка. Пригляделась. – И начался солнечно-золотой звон, как царственный марш, властное излучение, победный ре мажор! Я вижу тебя в ярко-жёлтом ре мажоре!

– Способная девочка… – покачал головой Кутузов. – Скоро будем, не сговариваясь, песни петь. Только учти: эти знания ныне бесполезны. Современному человеку, напитанному произвольными сочетаниями красок и звуков, они – как рыбе зонтик.

– Почему? – возмутилась Аня, полонённая панорамой замысла, который никому не нужен. – Все оглохли? Но я же слышу! Вижу!

Пьянящее полнозвучие только раз коснулось её – и уже грянул в неиспорченной душе вселенский оркестр. Аня увидела музыку друга. Он был кантиленнейшая радуга. Большой колокол понимания всего и сразу до клеточных ядер потряс их мир музыкой Божьей любви. Девушка замерла, пропуская по телу волны света, увиденные кровью, нервами, поштучно каждый квант.

Кутузов наблюдал и понимал, что на его глазах происходит редчайшее чудо рождения человека, который уже не будет интересоваться смыслом жизни, потому что пережил его полно и бессловесно. Учёный радовался, потому что научил; мужчина грустил, потому что потерял. Аня, впервые понявшая, именно какой любви осталось мало на Земле, к чему безотчётно рвутся все люди, но всё слабее рвутся, выглядела счастливой, обескураженной, потерянной, свободной.

– Потому что это жреческое знание. Толпе не нужны жреческие знания. Толпа диссонансна. Толпа не может состоять из посвящённых. А ты способна чувствовать, как в доисторические времена, ты полна от природы.

– Я и прежде не чувствовала себя частью толпы, – сказала Аня, легко возвращаясь к обычному тону. – А любовь? Она всемогуща? Её звуки, цвета – самые природные?

– Любовь земная – паллиатив, но всё ж это лучшее, что можно посоветовать толпе. И всё равно толпа уже не возьмёт. Ведь и тогда не взяла! А как Он убеждал её…

– Ты за это ненавидишь Библию? – несмело предположила девочка, понимая, что можно было и помолчать.

– Я обожаю Библию! – рассмеялся Кутузов и перекатился к подножию пирамиды, распахнул объятия, обнял основание и поцеловал ближайший кирпич в серебряном окладе, с эмалями, уголком небесного света выступавший из массива бумаги.