Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

А я всё на своём горбу везла!

Чувство гнева снова завладело Антониной Петровной.

– А мне за это что от людей было? Уважение, почёт? Да нет, кукиш с маслом! Кто уборщицу почитать будет?

 
                                    * * *
 

– Да если б ты знал! – гнев взорвал плотину Тониных эмоций. Наружу хлынул Тонин рёв, в котором жалость к себе мешалась с ощущением жизненной несправедливости. – Если б ты знал! Мне за всю жизнь ни один мужчина даже булавки копеечной не подарил!

– Вот, возьмите, – Министр протянул ей голубенький платочек, вынутый из нагрудного кармана, чем чрезвычайно Антонину растрогал. Сильно впечатлившись таким человечным Министерским поступком, Тоня прекратила реветь.

 
                                    * * *
 

– Как бы то ни было, Антонина Петровна, вы признаёте, что осуждали Виолетту и завидовали ей? – Министр опять вошёл в привычную для себя роль обличителя грехов.

– Да куда ж я денусь? Выходит, признаю.

– А вы понимаете, что завидовать нехорошо?

Тоня недовольно фыркнула. Министр разговаривал с ней, как с нашкодившей первоклашкой. Однако тут же спохватилась, в её ли положении обиженную корчить?

– Понимаю, – кивнула она.

– Некоторые люди… – Министр вцепился своими въедливыми глазками в беззащитную Тоню, – некоторые люди осуждение за грех-то не считают. «Ну, что я такого сделала? – думает некая женщина. – Подумаешь, красивую соседку в блуде обличила. Так она сама виновата. По ресторанам за чужой счёт ходит… Я ведь не ограбила никого. Не убила. А осуждение – это так себе грешок. В нем и каяться-то особой нужды нет. Дескать, все осуждают… Но судить может лишь Бог. Потому что только Бог знает всю правду о человеке. А вы отнимали у Бога его право, Антонина.

– Выходит, отнимала, – совсем уж обречённо призналась Тоня.

 
                                    * * *
 

– Не могу я вас, Тонечка, в раю разместить. У вас мысли нечистоплотны, – подытожил разговор Министр, – не доросли вы до рая.

Антонина подняла глаза на Министра.

Тот был холоден, словно камень.

Тоне стало жутко.

– Значит, в ад? – вымолвила Тоня.

 
                                    * * *
 

Министр потянулся к «дипломату», до сей поры стоящему на полу. Он поднял его и положил на стол. Щёлкнул замками, распахнул. Аккуратно вложил туда «историю».

Захлопнул.

От хлопка дипломата мир перевернулся. Бесчисленные ряды «Историй» на глазах Антонины обрушивались, сыпались прямиком куда-то в бездну.

Министр исчез.

Тонину голову испепелила боль.

 
                                    * * *
 

– Антонина Петровна… Вы меня слышите? – голос доносился из далёкой-далёкой темноты. – Если слышите, пальцами рук пошевелите.

– Женщина… – не в силах открыть глаза, смогла-таки вымолвить Тоня. – Вы – женщина… У вас голос женский.

– С утра женщиной была, – весело подхватила хлипкую догадку до сих пор невидимая Тонина собеседница, – надеюсь, к обеду ничего не изменилось!

Для Тони это шутливое высказывание значило одно: Министр её отпустил. И, кажется, не в ад. Потому что женский голос был очень уж заботливым и нежным.

Тоня, насколько смогла, собрала все силы в правый кулак, зашевелила пальцами руки.

– Вижу. Шевелите… – добрая женщина положила ладонь на Тонину руку. – Тёплая, жить будете…

«Жить! – эхом прозвучало желанное слово в Тонином мозгу. – Я буду жить!»

 
                                    * * *
 

А жизнь, как будто осознавая с этой минуты свою заниженную ранее ценность, решила отыграться, сразу поставила перед её обладательницей великие задачи.

Тоня хотела открыть глаза.

Однако сосредоточиться мешала неподъёмная могильная плита, до сей поры давящая на грудь.

И Тоня вспомнила, как говорят о тех, кто поборол телесные недуги, дескать, выкарабкался с того света.

 
                                    * * *
 

Тоня поняла, что ей из-под «плиты» придётся выкарабкиваться.

А начала она с малого, постаралась выровнять дыхание, как делала всякий раз, когда от тяжёлой работы в наклон, бывало, сильно взвинчивало давление.

Отдраить в годы молодости в пятиэтажных «хрущёвках» подряд три подъезда лестниц, затоптанных сотнями немытых сапог, заплёванных шелухой, обгаженных котами и людьми, было для Тони делом возможным.

Восстанавливать дыхание она умела.

И умение это Антонине Петровне теперь сильно пригодилось.

 
                                    * * *
 

«Вдох – выдох; вдох – выдох», – сама себе командовала Тоня.

И под эти вдохи-выдохи «плита» начала раскачиваться.

Сначала легонечко, потом все сильней и сильней, давая сердцу и лёгким работать свободней.

Апофеоз столь нехитрых движений случился: Тоня открыла глаза.

 
                                    * * *
 

К Тоне в реанимацию пустили Ларису.

Та, в белом халате, с длинными неподобранными рукавами, нерешительно шагнула в палату.

Лариса чувствовала себя перед матерью виноватой: не уберегла.

Часто огорчала.

Разочаровывала.

На днях Лариса рассталась с мужем, с которым сожительствовала гражданским бездетным браком почти пять лет. Крушение дочкиных надежд о крепком семейном благополучии торкнуло по Тониной голове почти смертельным инсультом.

Да и вообще, ссорилась Лариса с матерью в последнее время слишком часто, так, на ровном месте, из-за мелочей.

 
                                    * * *
 

Тоня хотела было привычным вздохом встретить дочку, так она всегда выражала своё неудовольствие дочкиной судьбой.

Тонино горло уже пошло напрягаться в столь любимую им потугу, как осеклось на полпути, поперхнулось.

Тоня раскашлялась. Улыбнулась.

– Дочечка моя родная, Ларисочка моя, – обильные слёзы раскаяния хлынули из Тониных глаз, – дочечка, ты прости меня за всё. За всё, за всё прости…

– Мамочка, успокойся… Тебе нельзя волноваться, – Лариса в ответ зашмыгала носом, вытерла слёзы длинными не закатанными рукавами халата, – это ты меня прости.

 
                                    * * *
 

– Слышь, Лариса, – когда страсти всепрощения слегка улеглись, встрепенулась вдруг Тоня. – А ты Виолку давно видела?

– Виолку? – вопрос про Виолку показался Ларисе в данный момент совсем уж неуместным, а потому она попристальней вгляделась в лицо матери. Мало ли что? – А что Виолка?.. Давно её не видела… Слышала, как будто бы она замуж вышла… Не то за депутата какого, не то за чиновника… Но я не верю. Ей ведь сорок почти… Молоденькие девочки, модельки, нормального человека встретить не могут, жалуются… Куда Виоле-то замуж?

 
                                    * * *
 

Но мать одёрнула Ларису.

– Это модельки замуж выйти не могут. А Виола смогла!

– А ты откуда знаешь?.. Ты её видела?

– Видела.

– А где?

– Где, где? В Караганде! – как можно беззаботнее пошутила Тоня.

И женщины расхохотались.

Подарок
Рассказ

Доярке Любе вздумалось рожать.

«Веди себя хорошо, – приступая к делу, велела ей доктор Жемчугова, – а то двойку за роды поставлю».

Люба с готовностью кивнула. Она рожала не впервой. И на двойку была не согласна.

Доярка Люба слыла женщиной сильной, крупной, статной.

Её груди, вывалившиеся из глубокого разреза цветастого ситцевого халатика, были похожи на новорожденных поросят.

Казалось, что свинки, разметавшиеся по разные стороны Любиного тела, несмотря на младенческий возраст, успели в пух и прах с визгом и руганью разодраться между собой. И теперь лежали обиженные, надутые, давшие слово никогда друг с другом не разговаривать.

Родила Люба быстро, здорового мальчика.

Сделав дело, Жемчугова собралась было покинуть пациентку. Но та её окликнула.

«Э-э-э! Анна Львовна… Анна Львовна! – гораздо громче и настырнее, чем хотелось бы уходящей докторше, завопила Любовь. – А какая оценка?

Уставшая Жемчугова не сразу вникла в суть вопроса.

«Ну вы же двойку грозились поставить! – пояснила Любовь. – Я на двойку не согласна… Так какая оценка?»

«Пятёрка, Любочка. Конечно же, пятёрка… Такого парня родила. Богатыря!» – оценила старания доярки Жемчугова и закрыла за собой легонько скрипнувшую дверь.

 
                                    * * *
 

Всё в Анне Львовне Жемчуговой выдавало «высокую» породу.

Её имя, звучавшее благородно, доставшееся ей от интеллигентных родителей; её призвание и честное служение великому делу, ведь Анна Львовна уж двадцать с лишним лет умело принимала роды; и хорошее воспитание.

Одно было плохо!

Жила Анна Львовна в крохотном посёлке. И порой женщине казалось, что она как будто бы задыхается от тесноты этого места. Ей не хватало театров, музеев, выставочных залов. Этакой культурной «витаминки».

Впрочем, люди нет-нет да и развлекали её не меньше актёров разных жанров. Причём не выдуманными историями, а настоящими. Жизненными!

Вот и сослуживица Жемчуговой по родильному делу, фельдшерица и первая сплетница, Софья Васильевна Мурашкина, мысль начальницы про авантюрный настрой некоторых жителей очень даже разделяла.

Всякий раз, когда Мурашкина, по возрасту уже пенсионерка, рассказывала что-нибудь «вопиющее» из жизни обитателей их посёлка, то любила скрашивать своё повествование такими словами: «Эх, Шукшин по нашим краям плачет!»

Вот и тем утром не успела Анна Львовна переступить порог ординаторской, а Мурашкина ей нате, пожалуйста: «Эх, Шукшин… по нашим краям плачет! – подхватив козырную фразу сослуживицы, Жемчугова стянула с плеч насквозь промокший под дождём, уже совсем старенький, но всё же добротный, оттенка красного бургундского вина, не знающий износу плащ, – Софья Васильевна, замёрзла я. Чайку горячего попьём?»

 
                                    * * *
 

– Анна Львовна, вы Коровину-то, конечно, помните? – шурша пакетами, Мурашкина вытянула из старомодной коричневой сумки майонезную баночку прозрачно-янтарного варенья, баранки с маком и ситцевый мешок с сушёной хрупкой мятой.

– Да как её не помнить? – искренне подивилась Анна Львовна. – Она же Оскара родила!

– Ой, что вы, Анна Львовна! – сморщив нос, махнула рукой Мурашкина. – Я вас умоляю… Оскар – дело прошлое… А новость в том, что Коровина скоро снова родит!

– Опять? – опустилась на диванчик Жемчугова. – А почему на осмотр не явилась? Почему на учёт не встаёт?

– Говорит, что устала… Вы, Анна Львовна, варенье-то вприкуску с баранками кушайте… С баранками хорошо получается… А вареньице вкусное, крыжовник с апельсином. Пальчики оближешь! – поставила на стол две чашки дымящегося мятного чая Мурашкина.

– Софья Васильевна! – вспыхнула Жемчугова. – Что там с Коровиной?

– Ох, Анна Львовна! Да тут целая история. Приключенческая, – прихлебнув кипяток и довольная тем, что её свеженькая сплетня нашла заинтересованную слушательницу, Софья Васильевна начала свой рассказ.

 
                                    * * *
 

– Оскар – третий по счёту ребёнок в семье Коровиных, – на всякий случай уточнила Мурашкина, – так вот, когда Коровина третьим забеременела, люди её осудили.

Дескать, на старших управы нет. То за школой курят, то у соседей малину обдерут, то матерятся.

Короче, общественность возмутилась, что Коровина одного за другим ребятишек рожает. А воспитывать чужой дядя будет?

На что Коровина обиделась.

«Я, – говорит, – такого ребёнка воспитаю, его по телевизору показывать будут!»

Она, и правда, пока была беременна Оскарёнышем, хорошо себя вела. На учёте стояла, на приёмы ходила… Вы помните?

– Как не помнить? – Жемчугова ела варенье вприкуску с баранкой, как велела Мурашкина. – Помню, конечно.

– Вы ей витамины для беременных прописали тогда, так она их купила!

– Купила?!

– Купила! И даже каялась, что за старшими ребятами не усмотрела… Растут, дескать, оболтусами. Даже стыдно. Но теперь-то она умнее стала. Возьмётся за воспитание детей как следует.

А малышу даже имя придумала надлежащее – Оскар.

«Видела, – говорит, – по телевизору заграничным „звёздам“ Оскаров раздают». «А я чем хуже? – возмутилась Коровина. Будет у меня свой Оскар!»

– Ой, ну притчу про Оскара я наизусть давно знаю, – прервала самозабвенное повествование сослуживицы Жемчугова, – вы, Софья Васильевна, упомянули, что Коровина снова беременна… Почему на учёт не встаёт?

– Говорит, надоело хорошей быть, – развела руками Мурашкина, – эх! Шукшин по нашим краям плачет.

 
                                    * * *
 

Анна Львовна отправилась в отделение.

Дела делать.

В санитарной комнате молоденькая медсестричка Алёнка готовилась ставить предродовую клизму испуганной женщине, неуклюже завалившейся на казённую кушетку.

– Укладывайтесь на бочок, попой ко мне, – аппетитно побрякивая карамелькой во рту и ловко орудуя клизмой, велела женщине Алёнка, – потерпите хотя бы пару минут, в туалет не ходите. А то какашку родите.

Анну Львовну возмутило поедание карамели во время процедуры клизмирования.

Она, резко дёрнув приятно округлым плечиком, ни слова не говоря, обернулась и вышла из санитарной комнаты.

«Ох, уеду я от вас! – гневно подумала Жемчугова. – В Питер уеду!»

 
                                    * * *
 

Анна Львовна возвращалась домой в осенних сумерках.

Жила она в частном деревянном домике на сельский лад устроенной улице.

Дождь к вечеру успокоился. Как Анна Львовна, устал. И осень, избавившись от нудного попутчика, принарядилась в пёстрое платье; воткнула в уши рябиновые гроздья – серьги; пустила по подолу россыпь огородных золотых шаров.

Но Анна Львовна красоты не замечала.

Грустно брела по дощатому тротуару, ведь дома её никто не ждал. Или ждал?

Сердечко Жемчуговой ёкнуло.

Но тут же охолонуло.

– А, это вы, Андрей Павлович? – скрипнув калиткой, разочарованно распознала в фиолетовой размытой полутьме фигуру знакомого ей вдовца Анна Львовна. – Зачем вы тут стоите, мёрзнете?

– Анна Львовна, я цветы вам принёс! – выдернул из-за спины букет последних астр, лепестки которых уже обожгли первые заморозки, робеющий Палыч.

– Андрей Павлович! – раздражённо выдрав из рук вдовца потрёпанные жизнью астры, рассердилась Жемчугова. – Я ж вас просила! Не приносите мне цветов!

– А у меня ещё конфеты есть, – как параличом, разбитый стеснением мужчина дрожащими руками вытащил из-за пазухи коробку конфет с нарисованным на ней сердечком с надписью: «С любовью». – Может, чаю попьём?

– Возвращайтесь-ка домой. Немедленно… И сердце ваше, – Жемчугова кивнула на подарок, – заберите!

Анна Львовна резко прошагала мимо вдовца, оставив его стоять с дарами в руках, вошла в дом, клацнула щеколдой, заперевшись изнутри.

Палыч огорчился, швырнул коробку в лужу, растоптал ботинком картонное сердце. Он сделал это так же грубо, как поступила Жемчугова, расправившись с его сердечком.

С ненарисованным.

С живым.

 
                                    * * *
 

Вскоре Анна Львовна легла спать. И уснула.

Ей снился Питер.

А рядом со златокрылыми львами сутулился немодный Палыч.

«Вот чурбан неотёсанный! – проснувшись, огорчённо подумала Анна Львовна. – Вот мужичина-простофиля! Сон испортил!»

Анне Львовне не даром снился Петербург.

Её интеллигентные предки – родом оттуда.

Во время сталинских репрессий они были сосланы из культурной северной столицы на тяжёлые каторжные работы прямиком в провинциальный российский посёлок, где ныне и обитала удручённая жизненными обстоятельствами Анна Львовна.

Докторше казалось, что душа её витает в Петербурге, а тело топчется здесь, на круглом «пятачке», промеж Коровиной, вдовца с астрами и сплетницей Мурашкиной.

Она задумала побег.

 
                                    * * *
 

В Питере проживала троюродная сестра Жемчуговой, Татьяна, почти пятидесятилетняя, обидно одинокая.

Анна Львовна дождалась-таки отпуска и в средине декабря махнула в Питер.

Татьяна отнеслась к приезду сестры Анны по-родственному, радушно. Она встретила её на железнодорожном вокзале и пообещала сводить в Эрмитаж.

Но вот беда, всю неделю Татьяна возвращалась с работы почти уже ночью, расхристанная обязанностями менеджера по продажам стиральных машин, каких-то электрических кастрюль и телевизоров; предновогодними автомобильными пробками и превышенной раза в три дозой кофе.

Анна Львовна гуляла по Питеру одна.

Петербург казался ей похожим на хрустальный замок Снежной королевы. Блестящим великолепием которого любоваться можно бесконечно, но жить в котором – холодно.

 
                                    * * *
 

Наконец-таки у Татьяны выдался выходной.

И сёстры сидели в кафе с мерцающими в окнах гирляндами, ели роллы и суши, запивали их преждевременным шампанским.

– Аня, у тебя мужчина есть? – спросила Таня.

– Ходит один, – поёжилась Аня, – но он мне не нравится.

– Женатый? – Таня отхлебнула из бокала вина.

– Вдовец.

– Лентяй?

– Рукастый. Хозяйственный.

– Пьяница?

– Не пьющий.

– А чем плох? – удивлённо встрепенулась троюродная Жемчуговская сестра.

– А-а, чурбан неотёсанный, – обречённо махнула рукой Аня, – мужичина-простофиля!

– Хм, а где твоё разбитое корыто? С собой привезла? В посёлке оставила?

– Какое корыто? Нет у меня никакого корыта!

– Ещё нет? Так будет! Ты лучше обними своего простофилю и живи с ним душа в душу. А не хочешь жить в любви – читай Пушкина, у него есть инструкция, как одной с разбитым корытом остаться.

 
                                    * * *
 

Встречать Новый год в Петербурге Анна Львовна не осталась. Она захотела домой.

Жемчугова позвонила Андрею Павловичу.

Он ждал её на маленькой железнодорожной станции их провинциального посёлка. В руках вместо букета встречающий держал еловую веточку и сильно волновался.

Жемчугова ободряюще улыбнулась мужчине и пригласила его на чай, сказав, что привезла из Питера конфеты.

Палыч согласился.

Ведь он любил Анну Львовну.

И конфеты тоже любил.

 
                                    * * *
 

Под вечер, 31 декабря, Жемчугову вызвали на работу.

– Сегодня Коровина, похоже, родит, – с такой приветственной новостью встретила докторшу Софья Васильевна.

– Уже? – не поверила ушам Жемчугова.

– Точно в срок! – заверила её Мурашкина. – Уже и воды отошли.

Жемчугова, несмотря на спешку, всё же на минутку отвлеклась.

– Это вам из Питера подарок, – Анна Львовна вынула из сумки подарочный томик рассказов Шукшина и протянула его Софье Васильевне. – Так что там с Коровиной?

– Говорит, попугая купила, – фельдшерица открыла книгу наугад и вожделенно воткнула в неё нос. – Обожаю, как типографская краска пахнет!

– Какого попугая? – уточнила Жемчугова.

– Волнистого!

– Зачем?

– У Коровиной муж – ужасный матерщинник! – захлопнула книгу Мурашкина. – Вот она и психанула. «У меня, – говорит, – в семье Оскар живёт и другие дети. А ты перед ними выражаешься!» Ну, и купила попугая, чтобы он брань за мужем повторял, и тому стыдно было.

– Помогло?

– Нет.

– Почему?

– Попугай не говорящий.

– Почему не говорящий?

– Потому что волнистый… Эх, Шукшин по нашим краям плачет.

 
                                    * * *
 

– До 12 часов Коровина разродиться успеет? – облачаясь в белый халат, обратилась к коллеге Жемчугова.

– Успеет, – уверила её та, – для Коровиной это дело привычное.

Пациентка и впрямь не подвела. Родила, как положено, без проблем.

– Как дочку назовёшь? – спросила у Коровиной Жемчугова.

– Дариной… Дарина – значит подарок, дар.

– Может быть, просто Дарьей назвать?

– Зачем? Дарина красивше… Неужто я на красоту для дочки поскуплюсь? Вот, Дед Мороз не пожадничал, – прикладывая дочку к груди, хохотнула Коровина, – вон, какой подарок мне отвалил… ещё одного любимого человека!

– И мне любимого человека Дед Мороз подарил, – смутившись, полыхнула щеками Жемчугова.

Но Коровина, всецело поглощённая кормленьем дочки, её не слышала.

Анна Львовна кинулась домой. Время поджимало.

Под маленькой ёлочкой, стоящей на прикроватной тумбочке, утомлённый счастливым ожиданием, свернувшись калачиком, облачённый в костюм и галстук, дрых Палыч.

Её новогодний подарок.

Дневник незамужней девушки
Рассказ

Маша Мошкина достала свой дневник. Мельком поглядывая в окно, лениво листала страницы.

Курила.

В окне мелькала Федькина спина. Он торопился в магазин.

За браслетом.

 
                                    * * *
 

Далее – отрывки из дневника Маши Мошкиной.

Читайте и судите о девушке сами.

«Мужчины не держат слово, – когда-то написала Маша (она студентка филфака и мысли излагает гладко), – я это поняла лет в семь.

А дело было так.

Однажды летним погожим днём я копошилась в песочнице. Сидя на корточках, складывала узор из разноцветных камушков.

Откуда ни возьмись ко мне подкрался сосед Борька.

По кличке Поросёнок.

Поросёнок рукою варвара разрушил моё творение.

 
                                    * * *
 

Я села в песок.

– Это игра малышовская. Нормальные люди так не играют, – со знанием дела заявил Поросёнок.

– А как они играют? – превозмогая желание зареветь, спросила я.

Борька уверенно кивнул в сторону своего самоката.

– Они гоняют со скоростью миллион километров в час, – объяснил он.

 
                                    * * *
 

Самоката у меня не было.

Я набралась храбрости и решила одолжить его у Борьки.

– А деньги у тебя есть? – задрав нос и хищно прищурив глаз, лукаво поинтересовался Поросёнок.

– Конечно есть, – уверенно ответила я. И бросилась в дом за фарфоровой кошкой.

 
                                    * * *
 

Копилку мы грохнули за первым же углом.

Потом помчались в магазин.

Борька впереди – на самокате.

Я позади – бегом.

Накупив сливочных батончиков, мы тем же способом вернулись обратно. Конфет было так много, что Борька горстями раздавал их всем знакомым ребятам.

 
                                    * * *
 

Когда дворовая братия наелась до отвращения, кто-то придумал разжёвывать батончики, катать липкие шарики и плевать ими друг в друга.

Плеваться скоро надоело.

Да и конфеты закончились.

Тогда я, наконец, напомнила Борьке об обещанном удовольствии.

Он скорчил надменную гримасу.

«Не девчоночье это дело – кататься на самокате», – сказал он.

Потом по первобытному улюлюкнул.

И был таков!

 
                                    * * *
 

Ко мне подошёл тихоня Федька.

«Маша, не плачь, – сказал он мне, – на, съешь конфетку. У меня одна осталась».

Я топнула ногой.

«Сам ты, Федя, съел медведя!» – обиженно взревела я. С силой ударила по протянутой Федькиной руке.

Конфета упала.

Я с психу бросилась домой.

 
                                    * * *
 

В школе я полюбила читать книги. Серьёзную классику! Чехова, Тургенева, Куприна…

«Ближе к концу „Гранатового браслета“ автор провозгласил изумительно найденный рефрен, – думала я, – „Да святится имя Твое!“ Как это волнующе! Аж мурашки по коже».

Мне было очень жаль безответно влюблённого Желткова.

Но ещё жальче себя.

Никто меня так самозабвенно не полюбит, как пылающий страстью персонаж из повести «Гранатовый браслет».

 
                                    * * *
 

Меж тем близился конец десятого класса. Вернее – конец света! Алгебра являлась мне в ночных кошмарах.

И поделом.

Ведь в алгебре я ни бум-бум.

Настал день экзамена. Я, ошарашенная собственным незнанием, сорок минут пялилась в бумажку.

Но тщетно.

Из состояния прострации меня вывел укол шариковой ручкой между лопаток. Это Федька с задней парты норовил передать мне небрежно скомканный бумажный шарик.

Изловчился.

Передал.

Хорошо, что в математике Фёдор силен.

 
                                    * * *
 

В руках у меня оказался листок, исписанный мелким Федькиным почерком. На нём было подробно изложено решение всех заданий без исключения. За экзамен я получила «пять».

Перестаралась, когда переписывала.

Надо б быть скромнее. А то перед одноклассниками стыдно.

 
                                    * * *
 

Ура! Наконец, никакой математики!!! Можно читать книжки – сколько влезет!

…Возвращалась днём из института.

Навстречу – Фёдор.

– Давай, – говорит, – на лавочке возле дома посидим.

– Не-а… – не приняла я Федькиного предложения. – Качели на детской площадке противно визжат.

 
                                    * * *
 

Качели ждали ремонта.

Нужно было смазать ржавые механизмы, вбить в сиденья деревянные донышки.

Родители, пряча уши от пронзительного взвизгивания «крылатых», мечтали, что отыщется чудо-мастер – золотые руки, закатает рукава повыше и разберётся с качелями по-мужски.

В субботнее утро за дело взялся Фёдор.

Он деловито разложил на траве необходимый инструмент, дощечки, приготовленные заранее, и качели починил.

 
«… крылатые качели. Летят, летят, летят».
 
 
                                    * * *
 

Целый час просидела с Фёдором на скамейке.

На пионерском расстоянии!.. Не, а как ему теперь откажешь?

Вспомнили Поросёнка.

Его вероломство.

Мою пятёрку по математике.

…Я похвалила Федькин ремонт

 
                                    * * *
 

Сегодня 8 марта. Отмечаю одна.

Пересмотрю по видику «Титаник», наревусь досыта.

Досмотрела фильм до середины. Нос уже распух, глаза покраснели.

Пришёл Фёдор. Принёс три гвоздики и тортик.

– Чё ревёшь? – спросил меня он.

– За Леонардо волнуюсь.

– Да ну его, в болото… Леонардо твоего. Давай лучше комедию посмотрим. Хоть поржём.

– Нет, я ржать не могу… Мне некогда. Меня человек один ждёт, – воспротивилась я.

Фёдор ушёл.

Я же сиганула к Лео.

…С тортиком слёзы не так горчили, как до его появления.

 
                                    * * *
 

– Выходи за меня замуж, – предложил мне Фёдор.

– Так у тебя ж браслета нету, – сказала я ему, – гранатового.

– Я в магазин метнусь, – заверил меня Фёдор. – Я быстро сбегаю. Ты жди.

Я жду.

Сижу. Курю. Смотрю в окно.

Дневник читаю.

 
                                    * * *
 

Через неделю Фёдор вернулся. В руках – кошёлка и маленькая коробочка.

– Нашёл гранатовый браслет?

– Нашёл гранаты и браслет.

 
                                    * * *
 

Так я решила выйти замуж.

Уверена – не прогадаю!

Перечитала свой дневник и поняла: «люблю».

 
                                    * * *
 

Сидим на кухне с Федей. Я – в браслете.

Тепло.

Душевно.

Кушаем гранаты.