Текст книги "Любовь в тягость"

Глава 7

Обычно я вела себя решительно, собранно, быстро и без колебаний; более того, мне нравилась та уверенность, с какой я действовала и которую знала за собой. Однако тогда происходило нечто странное. Возможно, дело было в усталости, или же я растерялась, обнаружив дверь в квартиру открытой, ведь я точно помнила, что заперла ее. Или после долгого ожидания в темноте лестничной площадки меня ослепил зажженный в маминых комнатах свет, да вдобавок на пороге были выставлены ее чемодан с сумочкой. А может, причина в чем-то ином. Может, все дело в отвращении, какое я испытала, осознав, что тот пожилой человек в обрамлении узорчатых дверей лифта на миг показался мне необъяснимо красивым. Одним словом, вместо того чтобы догнать его, я стояла как вкопанная, вглядываясь в его облик и сосредоточившись на его чертах даже тогда, когда кабина лифта уже исчезла из вида.

Осознав ситуацию, я почувствовала себя обессиленной, меня угнетало унижение, испытанное перед самой собой – перед той частью своего “я”, которая всегда следила за моими промахами и оплошностями. Выглянув в окно, я успела увидеть, как в свете фонарей тот человек удаляется прочь по переулку: он казался невозмутимым и шел размеренно, но не устало; пакет он держал в правой руке, чуть отведя ее в сторону, и было видно, как дно черного мешка волочится по мостовой. Я поспешно вышла и бросилась к лестнице. Но тут заметила, что соседка, синьора Де Ризо, выглядывает из своей квартиры – стоит в узком столбике света, пробивавшемся из коридора через осторожно приоткрытую дверь.

На ней была длинная ночная рубашка розового цвета; вдова смерила меня лютым взглядом, но не двинулась с места; на случай, если вдруг объявится злоумышленник, она навесила поперек дверного проема цепочку. Ясно, что она давно уже наблюдала за происходившим через глазок и подслушивала, притаившись за дверью.

– Что тут творится? – возмущенно спросила она. – Всю ночь от тебя покоя нет.

Я уже взяла было такой же возмущенный тон, но осеклась, вспомнив, что она упоминала о мужчине, с которым встречалась моя мама, и решила проявить благоразумие и не ссориться с вдовой, если хочу узнать подробности. Днем сплетни Де Ризо только раздражали меня, но теперь я готова была завязать с ней долгий разговор, мне нужны были детали, к тому же беседа доставила бы удовольствие этой одинокой старой женщине, которая не знала, как скоротать ночи.

– Ничего не происходит, – ответила я, стараясь выровнять дыхание. – Просто не спится.

Вдова пробормотала что-то про покойников, которые не желают уйти отсюда с миром.

– В первую ночь всегда не спится, – сказала она.

– Вас разбудил шум? – спросила я, разыгрывая вежливость.

– Ближе к утру я сплю чутко и мало. Вдобавок ты постоянно щелкала замком: только и делала, что открывала и закрывала дверь.

– Это правда, – согласилась я, – мне сейчас немного беспокойно. Приснилось, что мужчина, о котором вы рассказывали, был тут, на лестничной площадке.

Де Ризо смекнула, что мой настрой переменился и я расположена слушать все ее сплетни, но сперва захотела убедиться, что я снова не оборву разговор.

– Какой еще мужчина? – спросила она.

– О котором вы рассказывали… тот, что приходил сюда встречаться с мамой. Засыпая, я как раз о нем размышляла…

– Это был порядочный человек, Амалия аж вся сияла. Приносил ей слоеные пирожные, цветы. Когда он приходил, они всё ворковали, смеялись. Хохотала все больше она, да так громко, что на первом этаже было слышно.

– О чем же они разговаривали?

– Понятия не имею, я же не подслушивала. У меня свои заботы.

Но мне не терпелось узнать подробности.

– Неужели Амалия никогда вам ничего не рассказывала?

– А как же, рассказывала, – ответила Де Ризо. – Как-то раз я увидела, как они вместе вышли из квартиры. Она тогда сказала мне, что знает этого человека уже пятьдесят лет и он ей почти как родственник. А коли это правда, то и ты должна его знать. Высокий такой, худощавый, волосы седые. Твоя мать с ним как с братом обходилась. Очень они были близки.

– Как его звали?

– Этого не знаю. Амалия никогда мне не говорила. Она ведь всегда была себе на уме. Сегодня секретничает со мной, хоть мне и дела нет до того, что у нее там происходит, а назавтра даже не здоровается. Про слоеные пирожные я знаю потому, что она иной раз меня угощала. Да и цветы она мне приносила, от их запаха у нее голова болела. Вообще в последние месяцы у нее постоянно болела голова. Но Амалия никогда не предлагала мне зайти и познакомиться с ним.

– Наверное, не хотела его смущать.

– Как бы не так, она просто не хотела, чтоб я вмешивалась. Я сразу это уловила и оставалась в сторонке. Однако вот что скажу: матери твоей доверять было нельзя.

– То есть?

– Порядочные женщины так себя не ведут. Этого господина я видела лишь один раз. Обаятельный пожилой мужчина, хорошо одет. Когда я встретила их, он слегка мне поклонился. А она отвернулась и выругалась в мой адрес.

– Вероятно, вы что-то неправильно поняли.

– Все я отлично поняла. У нее появилась привычка сквернословить – да еще как! – вслух, даже когда она была одна. А потом твоя мать принималась смеяться. С моей кухни все слышно.

– Мама никогда не сквернословила.

– Как бы не так… В нашем-то почтенном возрасте следует вести себя сдержаннее.

– Это правда, – согласилась я. И снова вспомнила про мамин чемодан и сумочку на пороге квартиры. Казалось, после всех тех передряг, что выпали им на долю, они перестали быть вещами, принадлежавшими Амалии. И мне хотелось бы найти способ вернуть их ей. Но вдова, растроганная моей учтивостью, отстегнула с замка цепочку и вышла на порог.

– Ну вот, – сказала она, – в этот час мне уже не заснуть.

Опасаясь, что она намерена зайти в мамину квартиру, я попятилась и решила поскорее свернуть разговор:

– Ну, а я попробую немного поспать.

Де Ризо помрачнела и передумала идти со мной. Раздосадованная, она навесила цепочку обратно.

– Вот и Амалия была такая же, всегда хотела сунуть нос в мою квартиру, а к себе не пускала, – проворчала она. И захлопнула дверь прямо передо мной.

Глава 8

Ясела на пол и открыла чемодан. Но там не оказалось никаких знакомых мне маминых вещей. Все было новым, только что из магазина: домашние розовые тапочки, атласный халат персикового цвета, два ни разу не надеванных платья – одно цвета темной охры, явно узковатое маме и чересчур броское для ее возраста, другое – более сдержанное, синее, но слишком уж короткое; пять пар дорогих трусов, коричневая кожаная косметичка, набитая флаконами духов, дезодорантами, кремами и всем необходимым для макияжа, – притом что мама в жизни своей не красилась.

Я взялась за мамину сумочку. Первым, что мне попалось, оказались белые кружевные трусы. Я сразу разглядела фирменный знак, три буквы “V” сбоку справа, и узнала узор – точно такой же, как на лифчике, который был на Амалии, когда ее выловили из воды. Я внимательно рассмотрела трусы: с левой стороны они были чуть порваны, словно мама надевала их, хотя они были меньшего размера, чем нужно. Я почувствовала, что у меня сводит желудок, и на миг задержала дыхание. Потом вернулась к сумочке: мне хотелось отыскать ключи от квартиры. Разумеется, я их не нашла. Обнаружила мамины очки (у нее была дальнозоркость), девять телефонных жетонов, кошелек. В кошельке было двести двадцать тысяч лир (сумма неслыханная для мамы, привыкшей обходиться небольшими деньгами, которые мы с сестрами посылали ей каждый месяц), чек за купленную электрическую лампочку, паспорт в обложке и старая фотография, на которой были мы с сестрами и отец. Наши очертания едва просматривались. Бумага пожелтела, пошла трещинами, и фотография напоминала изображения крылатых демонов, какие иногда случается увидеть на алтарной стене, нацарапанные кем-то из прихожан.

Положив фотографию на пол, я встала, борясь с тошнотой, которая все усиливалась. Отыскав телефонный справочник, я стала листать его в поисках фамилии “Казерта”. Звонить ему я не собиралась, мне нужен был адрес. Обнаружив растянувшийся на три страницы список людей с такой фамилией, я поняла, что даже не знаю его имени: за все время моего детства никто ни разу не назвал его иначе, как “Казерта”. Бросив справочник в угол, я пошла в ванную. Не в силах больше сдерживать позывы к рвоте, я на мгновенье испугалась, что тело перестало мне подчиняться и поддалось неистовой силе саморазрушения, которая так пугала меня в детстве и с которой по мере взросления я пыталась совладать. Но вскоре я успокоилась. Прополоскала рот и тщательно умылась. Увидев в зеркале над раковиной свое бледное, изможденное лицо, я вдруг решила накраситься.

Такая реакция на происходящее была для меня неожиданной. В тех редких случаях, когда я красилась, я делала это скорее неохотно. Причем красилась я в основном в юности и уже давно забросила это занятие, думая, что макияж меня нисколько не украшает. Однако теперь я чувствовала, что накраситься необходимо. Вытащив из маминого чемодана косметичку, я вернулась с ней в ванную, достала баночку увлажняющего крема – непочатую, если не считать робкого следа, оставленного пальцем Амалии. Окунув свой палец поверх ее следа, я щедро намазала лицо кремом. Этот процесс полностью захватил меня, я энергично растирала себе щеки. Потом тщательно напудрилась.

– Ты призрак, – сказала я женщине в зеркале. На вид ей было лет сорок, она закрыла один глаз и провела по веку черным карандашом, потом проделала то же самое с другим глазом. Она была худая, лицо вытянутое, с острыми скулами и, на удивление, без морщин. Волосы подстрижены совсем коротко, чтобы скрыть атаковавшую седину, которая быстро вступала в свои права, вытесняя естественный черный цвет. А теперь тушь для ресниц.

– Я не похожа на тебя, – шепнула я ей, слегка касаясь щек кисточкой с румянами. И, чтобы она не возразила, что это неправда, постаралась не смотреть на нее. Мой взгляд упал на отражение биде. Я обернулась, чтобы внимательнее рассмотреть, чего же не хватало этому старому предмету сантехники с мощными кранами, украшенными затейливой резьбой, и, осознав, едва не рассмеялась: Казерта забрал даже трусы со следами крови, брошенные мною на пол.

Глава 9

Когда я вошла к дяде Филиппо, кофе был уже почти готов. Со своей единственной рукой он управлялся со всем на удивление ловко. Он пользовался старым кофейником, какие были в ходу давным-давно, когда кофеварки еще не заняли свое законное место на каждой кухне. Этот жестяной кофейник цилиндрической формы состоял из четырех частей: специального отделения для нагревания воды, углубления, куда насыпался смолотый кофе, отвинчивающейся крышки с мелкими дырочками и емкости для готового напитка. Когда я вошла на кухню вместе с дядей Филиппо, струйка горячего кофе уже текла в нужное отделение и по квартире плыл густой, терпкий аромат.

– Хорошо выглядишь, – сказал он, вряд ли намекая на мой макияж. Сомневаюсь, что дядя Филиппо мог отличить накрашенную женщину от ненакрашенной. Он просто имел в виду, что в то утро я выглядела действительно хорошо. И потом, потягивая кофе, добавил:

– Из вас трех ты больше всех похожа на Амалию.

Я улыбнулась. Мне не хотелось тревожить его, рассказывая о событиях минувшей ночи. И еще меньше хотелось рассуждать о своем сходстве с Амалией. Было семь часов утра, я чувствовала себя уставшей. Полчаса назад я шла по улице Фориа, почти пустынной, и тишину пронизывало еще так мало звуков, что слышалось пение птиц. Воздух был свежим и чистым, небо подернуто легкой поволокой – погода словно бы колебалась, обещая день не то ясный, не то пасмурный. Уже на улице Дуомо шум города стал нарастать, из окон понеслись голоса женщин; воздух вобрал в себя пыль и потяжелел. С большим пакетом в руках, в который я затолкала все содержимое маминого чемодана и ее сумочки, я объявилась на пороге квартиры дяди Филиппо, застав его врасплох – в бесформенных штанах с пузырями на коленях, в майке, едва прикрывавшей тощее тело, и с незамотанной культей. Открыв окна, чтобы проветрить комнаты, он скорее пошел приводить себя в порядок. Потом стал настойчиво предлагать мне подкрепиться: не хочу ли я свежего хлеба и молока к нему? Или, может, печенья?

Я не заставила себя упрашивать и охотно поела всего, что он предложил. Жена дяди Филиппо умерла шесть лет тому назад, с тех пор он жил один – так, как живут все старики, у которых нет детей; спал он мало. Несмотря на ранний час, дядюшка обрадовался моему приходу, и мне тоже было хорошо с ним. Мне требовалась передышка, а еще я хотела забрать свои вещи, которые оставила у него несколько дней назад, и переодеться. Потом я сразу собиралась пойти в магазин сестер Восси. Но дядя Филиппо, похоже, изголодался по общению, ему не терпелось поговорить. Он грозился расправиться с Казертой самыми жестокими способами. Уверял, что уже ближайшей ночью тому не миновать страшной смерти. И сожалел, что не убил его раньше. Затем, следуя неясной логике и прибегая к одному ему понятной цепи ассоциаций, принялся рассказывать на диалекте семейные истории. Так и говорил, не умолкая.

После нескольких напрасных попыток остановить его я сдалась. Дядя Филиппо бубнил себе под нос, гневался, на глаза ему то и дело наворачивались слезы, он шмыгал носом. Когда речь зашла об Амалии, он резко перескочил от берущих за душу оправданий ее поведения к безжалостному осуждению за то, что она бросила моего отца. Он часто забывал, что об Амалии теперь нужно говорить в прошедшем времени, и упрекал ее, как если бы она была жива и вполне могла находиться в соседней комнате. Амалия, кричал он, никогда не думает о последствиях своих поступков: она всегда была такая, а ей бы лучше сесть и неспешно поразмыслить; а она вон что натворила, проснулась однажды утром – и бегом из дома, прихватив трех дочерей. Напрасно это она, считал дядя Филиппо. Я быстро сообразила, куда он клонит; он хотел указать на связь маминого развода – с тех пор прошло двадцать три года – с ее смертью в море.

Нелепость. Меня одолела злость, но я молчала, тем более что иногда он прерывался и, сменив тон, принимался хлопотать вокруг меня, бежал в кладовку, приносил оттуда очередное лакомство: жестянку с мятными карамельками, просроченное печенье, ежевичный мармелад – с белым налетом плесени, но, по его мнению, вполне еще съедобный.

Сперва я отказывалась от угощения, потом потихоньку начинала есть, а дядя Филиппо продолжал говорить с прежним пылом, путаясь в датах и фактах. Он силился вспомнить, был ли то сорок шестой или сорок седьмой год, но в конце концов сдавался и заключал: после войны, в общем. Итак, после войны Казерта смекнул, что талант моего отца не должен пропадать впустую и из него можно извлечь выгоду. Надо признать, что без Казерты отец так и продолжал бы почти задаром рисовать для разных заведений квартала горы, луну, пальмы и верблюдов. А Казерта был хитрец; черный, как сарацин, с дьявольским блеском в глазах. Завел знакомство с американскими моряками и фланировал с ними туда-сюда. Нет, он вовсе не собирался подыскивать им женщин для утехи или чем-то торговать. Казерта нарочно выбирал моряков, в чьей душе копошилась ностальгия. И вместо того чтобы распалять их фотографиями распутниц, он уговаривал мужчин достать из бумажника и показать ему снимки любимых, которые ждут на родине. Почуяв, что моряки размякли и превратились в неприкаянных, тоскующих юнцов, Казерта договаривался с ними о цене и спешил с фотографиями к моему отцу, а тот писал с карточек портреты маслом.

Я помню те портреты. Отец промышлял этим годами, часто без посредничества Казерты. Возникало впечатление, будто для моряков, разлученных с родиной, женщина на фотографии – лишь условность, и не важно, похожа она на реальный образ или нет. Они приносили отцу снимки своих матерей, сестер, невест – все сплошь блондинки, с улыбками на лицах, волосы завиты, шляпка чуть набекрень, бусы, серьги. Словно куклы. Вдобавок, в точности как сохранившаяся у нас фотография Амалии – впрочем, как всякое фото, увядшее с течением времени, – те карточки выцвели и поблекли, уголки обтрепались, по бумаге расползлись белые трещины, рассекавшие лица, одежду, украшения, прически. Эти лица стирались даже из памяти тех, кто хранил снимки бережно, с тоской и чувством вины. Отец получал их из рук Казерты и прикалывал кнопкой к мольберту. И на холсте чуть ли не мгновенно проступал контур женщины – вполне правдоподобной, некоей матери-сестры-жены, которая, скорее, сама тосковала по своему моряку, чем нагоняла на него грусть разлуки. Морщинки, покрывавшие фотокарточку, на портрете исчезали, черно-белая гамма становилась цветной, черты наливались жизнью. Отец весьма умело наводил лоск на женщин, чьи лица не должны были стираться из памяти, и горемычные, одинокие моряки оставались довольны. Казерта оставлял отцу небольшие деньги и спешил отдать портрет заказчику.

Итак, жизнь быстро наладилась, рассказывал дядя Филиппо. Благодаря женщинам американских моряков мы не голодали. Даже ему кое-что перепадало, поскольку тогда он был без работы. Мама давала дяде Филиппо немного денег – с согласия отца. А может, тайком. Одним словом, после трудных лет, когда мы едва сводили концы с концами, настало время без лишений. Если бы Амалия думала о последствиях своих поступков и не натворила глупостей, мы жили бы припеваючи. Расчудесно бы жили, полагал мой дядя.

Я размышляла об этих заработках отца и о маме – такой, какая она была на фотографиях из семейного альбома: ей восемнадцать лет, живот уже округлился, потому что там я, она стоит на балконе; на заднем плане, как всегда, ее швейная машинка “Зингер”. Наверняка она отложила шитье только ради того, чтобы сфотографироваться; снимок сделан – и она, это уж как пить дать, сразу вернулась к работе и согнулась над столом – и ни на одной карточке не запечатлена ее скудная, неказистая трудовая повседневность, в которой не было улыбок, огонька во взгляде, распущенных волос, а мать ведь была так хороша, когда расплетала их. Скорее всего, дядя Филиппо никогда не подозревал, как много Амалия делала для семьи. Да и я не догадывалась об этом прежде. Укоряя себя, я покачала головой: опять эти ненавистные разговоры о прошлом. За все то время, что я прожила с Амалией после ее развода, я видела отца не больше десяти раз – она не хотела, чтобы я встречалась с ним. Ну, а с тех пор, как я перебралась в Рим, наверное, еще два или три раза. Он по-прежнему жил в квартире, где я родилась: две комнаты, кухня. Целыми днями, склонившись к мольберту, он рисовал безвкусные виды залива или аляповатые картины для городских ярмарок. Отец всегда так зарабатывал себе на жизнь, принимая гроши из рук посредников вроде Казерты, и мне было досадно видеть, что он вынужден, как на конвейере, бесконечно повторять одни и те же сюжеты, прибегать к однообразным приемам, использовать все те же цвета и декорации, знакомые мне с детства; и дом его населяли все те же запахи. Особенно невыносимо было выслушивать его бессвязные оправдания такой работы, которые перемежались оскорблениями в адрес Амалии, за которой он не признавал никаких достойных уважения качеств.

Нет, в прошлом не было ничего хорошего. Раз и навсегда я оборвала связи с родственниками, чтобы при каждой встрече не выслушивать их горьких сожалений об участи моей матери, а также грубостей и обвинений в адрес отца. Я поддерживала отношения только с дядей Филиппо. Впрочем, общаться с ним я стала не так уж давно, всего несколько лет назад, да и то не по собственному желанию, а скорее по стечению обстоятельств, встретив его случайно у Амалии дома: он чинил что-то в ванной и ругался с мамой. Препирался с ней яростно, с пылом, громко кричал – а потом они помирились. Амалия очень любила своего единственного брата, строптивца и неугомонного спорщика, с юных лет закадычного друга ее мужа и Казерты. И она была в общем-то довольна, что дядя Филиппо продолжал видеться с отцом и рассказывал ей, как тот поживает, чем занимается, как идет его работа. Ну а я, хотя и питала давнюю симпатию к маминому брату, худосочному и тощему как жердь, вспыльчивому, напористому и самоуверенному, с замашками бывалого каморриста[2]2
  Каморра – преступная структура в Неаполе, схожая с мафией. Отличается от нее особыми принципами иерархии.


[Закрыть], – пожалуй, мне не составило бы труда положить его на обе лопатки, лишь слегка ткнув кулаком, – я все же предпочла бы, чтобы и он улетучился из моей жизни, подобно остальным родственникам. Я не могла смириться с тем, что он отстаивал правоту отца и осуждал маму. Он был ее братом и сотни раз видел ее в синяках от пощечин, ударов, пинков, однако не удосуживался и пальцем пошевелить, чтобы как-то помочь ей. Полвека он поддерживал отца и во всем принимал его сторону. Только последние несколько лет мне удавалось слушать дядю Филиппо без негодования. Девочкой я возмущалась тем, как он смотрит на вещи. И впоследствии стала в открытую затыкать пальцами уши, чтобы не слышать этих несправедливостей. Возможно, мне было невыносимо знать, что какая-то глубинная часть моего “я” соглашается с дядей Филиппо, чья точка зрения подтверждала мою собственную догадку, которую я всячески старалась вытолкнуть на периферию сознания: в мамином теле была врожденная порочность, как бы она ни хотела вести себя благопристойно, и эта порочность проявлялась в каждом ее жесте, в каждом вдохе.

– Это твоя рубашка? – спросила я дядю Филиппо, чтобы перевести разговор в другое русло, и достала из пакета, который принесла с собой, голубую рубашку, обнаруженную у Амалии дома. Он запнулся на полуслове и поначалу растерялся, широко распахнув глаза и разинув рот. Потом, хмурясь, долго изучал ее. Правда, без очков он почти ничего не видел и не мог как следует рассмотреть рубашку – он так долго возился с ней, потому что хотел успокоиться после гневных речей и прийти в себя.

– Нет, – ответил он, – никогда у меня такой не было.

Я рассказала, что нашла сорочку у Амалии дома среди грязных вещей и по ошибке приняла за его.

– Тогда чья же она? – взволновался дядя Филиппо, а между тем это как раз я хотела узнать у него, чья это рубашка. Я пыталась втолковать ему, что понятия не имею, кому она принадлежит, но напрасно. Он сунул мне ее обратно, словно рубашка была заразной, и снова принялся ругать сестру на чем свет стоит.

– Это в ее репертуаре, – возмущался он на диалекте. – Помнишь ту историю с фруктами, которые ей кто-то приносил изо дня в день? Она тогда все недоумевала: как они попадали к ней и откуда? А помнишь сборник стихов с дарственной надписью? И цветы? Помнишь слоеные пирожные? Каждый день ровно в восемь. А платье помнишь? Да ты что, совсем все позабыла?! Вот скажи на милость, кто купил ей то платье – в точности ее размера? Она говорила, будто ничего не понимает. Но платье все-таки надевала – втихую от твоего отца, лишь бы он не разведал. Объясни же, зачем она его надевала?

Я заметила, что дядя Филиппо понимал всю неоднозначность характера Амалии, – эту ее двойственность видела и я, даже в те моменты, когда отец в приступе ярости хватал ее за горло, отчего у нее на коже потом оставались синие следы его пальцев. Нам с сестрами мама говорила: “Такой уж у него нрав. Он не знает, что творит, а я не знаю, что ему сказать”. Однако мы были убеждены, что за такие поступки отец заслуживает смерти и, выйдя однажды утром из дома, должен погибнуть – в пожаре или под колесами автомобиля… а может, утонуть. За такое отношение к отцу и за подобные мысли мы ненавидели именно Амалию, ведь это она была всему виной. И мы с сестрами не сомневались в этом, я хорошо помню.

Да, я не забыла ничего, но совсем не хотела пускаться в воспоминания. При случае я могла бы восстановить в памяти все до мелочей; но зачем? Я сосредотачивалась лишь на тех деталях и эпизодах из прошлого, которые были уместны здесь и сейчас, и часто – в силу необходимости, продиктованной настоящим моментом, – не сдерживала поток воспоминаний. Теперь, к примеру, я видела раздавленные персики на полу, розы, которыми десять или двадцать раз хлестали о кухонный стол, – красные лепестки взметаются в воздух и плавно оседают, ножки с шипами все еще обернуты в серебристую бумагу; я видела сладости, вышвырнутые за окно, и платье, сожженное на газовой плите. Чувствовала тошнотворный запах горелой ткани, в точности такой, какой бывает, если по рассеянности оставить на одежде раскаленный утюг, и мне было страшно.

– Ничего-то вы не помните и не знаете, – говорил дядя Филиппо, словно мы сидели тут втроем, я и сестры. И хотел рассказать, как все было: известно ли нам, что отец принялся бить Амалию, только когда она стала противиться его намерению бросить работать на Казерту и американских моряков? Не ее это было дело. А она имела обычай совать нос во все, вот ведь вздорный характер. Отцу пришла в голову идея нарисовать голую цыганку-танцовщицу. Он показал картину какому-то типу, одному из тех, что контролировали торговцев живописью, бродивших из города в город и продававших сельские сцены и морские пейзажи. И тот тип – его звали Мильяро, и у него еще был сын с кривыми зубами, – рассудил, что картина вполне годится для продажи врачам, в том числе стоматологам. За цыганку он пообещал отцу навар получше того, что выходил в результате работы на Казерту. Но Амалия воспротивилась: не хотела, чтобы отец порывал с Казертой, малевал цыганок и вообще показывал их Мильяро.

– Ничего-то вы не помните и не знаете, – повторил дядя Филиппо, удрученный тем, что миновали славные времена, ушли безвозвратно годы, когда можно было бы горы свернуть.

Я поинтересовалась, чем занялся Казерта после разрыва с отцом. По глазам дяди Филиппо было видно, что в уме у него промелькнуло множество вариантов ответа, один другого язвительнее. Но в итоге он отбросил самые ядовитые и надменно заявил, что Казерта получил по заслугам.

– Расскажи отцу о том, что сейчас случилось. Он свистнет меня, и мы вместе пойдем убьем Казерту. А коли тот вздумает сопротивляться, так и в самом деле убьем.

Вот как. Выходит, это я должна рассказать отцу. Меня раздражали дядины слова и интонация, с какой они были произнесены. Словно со мной следовало разговаривать именно так, свысока. Филиппо вопросительно посмотрел на меня и, видя, что я непроницаема, снова укоризненно покачал головой.

– Не помнишь, значит, ничего, – твердил он в отчаянии. Потом стал рассказывать о Казерте. Поняв, что отец не намерен впредь работать с ним, Казерта встревожился. Продал убыточную кафе-кондитерскую, унаследованную им от собственного отца, и вместе с сыном и женой переехал в другой квартал. Чуть погодя дошли слухи, что он скупал краденые лекарства. Потом стали говорить, будто Казерта вложил скопленные деньги в типографию. И это странно, ведь он ничего не смыслил в печатном деле. Дядя Филиппо предполагал, что он печатал конверты для нелицензионных пластинок. Как бы то ни было, типография однажды сгорела, и Казерта с ожогами ног угодил в больницу. С тех пор о нем было мало что слышно. Одни говорили – ему хватало на жизнь денег, полученных от страховой компании. Другие думали, будто Казерта, пострадав при пожаре, только и делал, что ходил по врачам, так никогда и не поправившись – не из-за самих ожогов, а из-за повреждения суставов. Вообще он всегда был чудаковатым, и людям казалось, что с возрастом его странности усугубляются. Вот и все. Больше дядя Филиппо ничего о Казерте не знал.

Я спросила, какое у него имя: листая телефонный справочник, я обнаружила слишком уж много людей с фамилией “Казерта”.

– Не вздумай разыскивать его, – ответил он, снова насупившись.

– Казерта мне ни к чему, – солгала я. – Хочу повидаться с Антонио, его сыном. Мы ведь дружили в детстве.

– Неправда. Тебе нужен Казерта.

– Тогда у отца спрошу, как его по имени. – Такой ответ пришел мне в голову неожиданно.

Дядя Филиппо с изумлением посмотрел на меня, словно увидев перед собой Амалию.

– И правда ведь спросишь, – проворчал он. И добавил тихо: – Никола. Его звали Никола. Но телефонный справочник тебе не поможет. Казерта – всего-навсего прозвище. Его настоящая фамилия крутится где-то у меня в голове, но никак не вспоминается.

Он и в самом деле, казалось, ворошил память, пытаясь дать мне ответ, но потом махнул рукой.

– Довольно. Возвращайся в Рим. А коли решишь навестить отца, не рассказывай, по крайней мере, об этой рубашке. За такие фокусы он и сейчас бы убил твою мать.

– Уж теперь-то ему вряд ли это удастся, – заметила я. А дядя Филиппо, словно не услышав моих слов, спросил:

– Еще немного кофе?