Текст книги "Выцветание красного. Бывший враг времен холодной войны в русском и американском кино 1990-2005 годов"

Но если советские власти фигурируют здесь в более позитивном ключе, чем в обычных шпионских триллерах, то полностью противоположное справедливо в отношении сил военной разведки Соединенных Штатов. Действительно, американцы в большей степени, нежели русские, кажутся здесь созданными по национальным стереотипам, приближаясь к тем одномерным американцам, которых изображали в некоторых своих фильмах русские. Во-первых, ЦРУ в фильме неоднократно ассоциируется с деньгами – с их добычей и с их распределением. Движимый долларом американизм впервые проявляется в тот момент, когда Расселл объясняет двум ученым, подтвердившим данные о Савельеве:

Большинство наших клиентов приезжают в этот город с контрактами, чтобы обеспечить мир и процветание в оружейной промышленности на следующие пятьдесят лет. Но как, мать вашу, торговать гонкой вооружений, когда единственный урод, за которым вам приходится гоняться, это вы сами?

Такие капиталистические спекуляции на военном деле составляют также суть его жалобы Неду и Клайву в Лондоне, когда он принимает командование. Будучи сторонником гласности, он тем не менее говорит им в своем наглом и циничном стиле:

Беда в том, что многие из высокооплачиваемых сынков рискуют потерять свои кормушки и проголодаться, и все из-за этих чертовых тетрадей. Российские военные усилия зашли в тупик, американские военные усилия зашли в тупик. Их ракетные двигатели стоят на месте, вместо того чтобы жарить на полную катушку, их МБР не могут выбраться из своей конуры, их ученые не могут сделать надежное топливо для этого дерьма. Нашим клиентам не нравится об этом слышать.

Существенно, что экономический сговор среди шпионских, военных и индустриальных институтов характеризует в фильме только агентов ЦРУ Сотрудники Ми-6 лишены таких капиталистических мотиваций – как лишены они и тех значительных ресурсов, которые американцы могут продемонстрировать.

Представление в фильме экономической силы агентов ЦРУ, сотрудничающих с Ми-6, напоминает то, как сами русские показывали американскую непринужденность в финансовых вопросах – как завидную и позорную одновременно. Когда, например, Нед звонит Расселлу, чтобы запросить у него секретного партнера для Барли, его формулировка красноречива: «Расселл, мне нужны твои деньги. И твоя любовь». Позже этот самый партнер Дж. П. Хенцигер (Колин Стинтон) произносит речь на вечеринке по поводу своего ожидаемого присоединения к компании Барли, снова объединяя идеологию с финансовой выгодой: «Сделаем друг друга свободными. Сделаем друг друга богатыми»[118]118
  Конор Круз О’Брайен пишет об этой сцене из романа Ле Карре следующим образом: хотя Хенцигер – это агент, притворяющийся вульгарным бизнесменом, «все же чувствуешь, что ему не нужно притворяться так сильно» [O’Brien 1989].


[Закрыть]. Та же грубость в денежных вопросах проявляется тогда, как Брэди (Джон Мэхони) говорит о вознаграждении Данте: «Если Данте хороший парень, он получит куш. Я позабочусь об этом. Миллион – это не проблема. Десять миллионов – даже лучше. Таким образом Данте станет предателем, которого наши патриоты смогут понять». Когда Расселл далее сообщает, что ЦРУ также возьмут на себя переселение Барли и выплату ему пенсии, Нед упрекает Клайва: «Ты отправил моего Джо на пенсию?» – озвучивая то же пренебрежительное отношение к деньгам, что звучало в ироничном отказе Уолтера от «большого жирного чека», которым Нед незадолго до этого махал перед Барли: «Не беспокойся о деньгах. Барли выше этого». Аналогичным образом, Лен Уиклоу (Дэвид Трелфолл), симпатичный молодой «мозг» Ми-6, с которым Барли способен установить связь, также пренебрежительно отзывается о финансовых мотивах, когда говорит Западному (словами, в книге принадлежащими Барли): «Россия на пике популярности в наши дни. Скажите парням с деньгами, что мы хотим составить какой-нибудь русский список, и они забросают нас деньгами». Если агенты ЦРУ очевидно выступают в повествовании в качестве парней с деньгами, то сам Барли выглядит неудачливым бизнесменом, имеющим проблемы с отделом продаж и выплатой зарплат, в то время как Данте, самый идеалистичный персонаж фильма, ранее соблазнившийся советскими деньгами, просит Барли передать доход от публикации его рукописи на «какие-нибудь достойные нужды».

Роль США как уродливой, эксплуататорской капиталистической нации выражена в фильме в гораздо большей степени, поскольку Стоппард устранил очевидное беспокойство автора книги по поводу того, что постсоветская Россия движется в том же направлении. Одна из наиболее красноречивых сцен в романе – когда Барли присоединяется к Уиклоу и Хенцигеру в частном ресторане в Москве, где

вокруг них сидела та Россия, которую дремлющий в Барли пуританин ненавидел уже давно, хотя никогда прежде не видел: не слишком маскирующиеся царьки подпольной капиталистической экономики, промышленные нувориши и любители красивой жизни, жирные партийные котики и рэкетиры. От их сверкающих драгоценностями женщин разило западными духами и русскими дезодорантами; официанты млели у наиболее богатых столиков [Ле Карре 1990: 216].

Хотя такие сцены, как ланч Барли с Катей в ресторане и, ближе к финалу, вечеринка по поводу публикации легко могли бы послужить поводом для подобной антикапиталистической критики, авторы фильма обошлись без этого, зато посчитали целесообразным включить воспоминания дяди Матвея (Николай Пастухов) об обороне Ленинграда, подразумевающие напоминание о храбрости русских и их союзе с Западом во Вторую мировую войну. Худшим признаком негативного влияния капитализма на российскую жизнь служит краткий диалог между Барли и сомнительного вида ленинградским юнцом, заявляющим, что готов купить все, что может продать западный человек, будь то «сигареты, виски, наркотики [или] валюта».

Сценарий не только делает своей мишенью американский капитализм, но и наделяет его высокомерием, вульгарным языком, антисоциалистической паранойей и безразличием к культуре. Еще до наступления того момента, когда Расселл официально возглавит операцию, он уже свободно отдает приказы и критикует, комментируя записанные на пленку разговоры Барли и Кати: «Я в своей жизни никогда не слышал такой ерунды. Барли не сказал Кате ни о чем, кроме этой чертовой Греты Гарбо. А Данте лучше бы уже начал испражняться, или пускай отходит от горшка». Он столь же высокомерен и, как сухо отмечает Нед, «копрологичен», когда в ответ на озабоченность Неда по поводу списка вопросов сообщает своему британскому коллеге: «[Если Данте позвонит, как и договаривались], ты заткнешься, мать твою? Или держись подальше от моей операции!» По сравнению с английской сдержанностью, а также грамотностью Данте и Барли, язык американцев выглядит особенно грубым и резким. Более того, когда Расселл несколько раз признает успех британской команды своей излюбленной фразой «Отдаю должное, Нед!», это выглядит как пустое признание проигрыша в соревновании, а не как благородный поступок, который Барли мог бы приравнять к порядочности.

Но наилучшим образом демонстрирует американскую глупость встреча Расселла и Куинна с Барли. Напыщенные расспросы Расселла о любви Барли к России и его последующее торгашеское сравнение информации Данте с выставленной на продажу картиной Пикассо, которая может оказаться подделкой, приводят к тому, что издатель теряет терпение и произносит на скорую руку придуманную для американцев идиому: «Это не мой Пикассо, Расселл, [и] мне плевать, покупаете вы его или нет». Чем дальше, тем хуже: карикатурный полковник Куинн, которого сам Расселл называет «военщиной от задницы до головы», с двумя своими подчиненными допрашивают Барли о его отношении к таким предположительно подрывным членам общества, как гомосексуалисты[119]119
  В романе приводится объяснение Клайва, почему он исключил из команды Уолтера, чья сверкающая голубизной аура была для американцев перебором: «Уолтер превратился в обузу, <…> для нас он был просто эксцентричным чудаком. Но другие… <…> Слишком многие посматривали на него косо» [Ле Карре 1990:193]. По контрасту, романный Барли шутливо отзывается о двух своих знакомых – «голубые как васильки», – в то время как экранный Барли столь же весело отвечает на вопрос Куинна о наличии у него гомосексуального опыта, признавая, что речь идет «об обычном детском баловстве рук. Как и у вас, полагаю».


[Закрыть], либералы, анархисты, диссиденты и миротворцы. Из вопроса о «либеральном бэкграунде» Барли становится известно, что его отец симпатизировал коммунистам. Конечно, эта информация могла легко раскрыться и на британском допросе, но она сообщается именно здесь, чтобы подчеркнуть паранойю американцев[120]120
  В книге Барли так описывает Расселлу своего отца: «Фабианец. Нечто вроде активного сторонника рузвельтовского “Нового курса”. Будь он вашим гражданином, то угодил бы в черный список» [Ле Карре 1990: 237].


[Закрыть]. Следующий, еще более маккартистский вопрос – об именах знакомых музыкантов, которых Барли мог бы посчитать склонными к анархистским идеям. Его ответ («Да, был такой тромбонист. Его звали Уилфред Бейкер. Единственный джазовый музыкант, о котором я помню, что он был полностью свободен от анархистских идей»), выглядит как образчик псевдосотрудничества и вызывает улыбки у команды Ми-6 по отношению к их союзникам, занятым охотой на ведьм. В конце концов на вопрос о том, осуждает ли он английскую общественную систему, Барли иронично отвечает: «Абсолютно. Мне подавай Америку». Затем он закрывает дальнейший допрос, подтверждая, что посещает Россию чаще, чем Америку, «потому что предпочитает Россию. Она так же коррумпирована, как Америка, но там меньше дерьма». После описанной сессии и последующего теста на детекторе лжи Нед радостно сообщает Барли, что он одобрен для выполнения миссии, а Барли в ответ не может удержаться и награждает Неда ироничным ответом: его «Троекратное ура нашей команде!» как будто иронизирует по поводу спортивных игр в школе, где учился Нед, и в то же время как бы указывает на границы англо-американского сотрудничества.

Ассоциируя в негативном ключе музыку с анархией, параноидальные филистеры-американцы фактически формулируют тематическую связь, закодированную в положительном смысле во всей остальной части повествования. Как и в «Такси-блюзе» П. С. Лунгина, вышедшем в тот же год, джаз в «Русском отделе» не только символизирует ниспровержение идолов и дух свободы (если не анархию) главного героя по отношению к любым системам, но также становится культурным мостом между Западом и Востоком. В Переделкино импровизированная джазовая мелодия, в которой Барли руководит своими компаньонами, играя на расческе, в то время как остальные стучат по бутылкам, хлопают, бьют по крышкам от банок, венчает крепкое товарищество группы. И демонстрация его техники игры на расческе при воспоминании об этом эпизоде заставляет оттаять британских следователей. Затем в Ленинграде Данте замечает в разговоре с Барли, что «новая революция начнется [не выстрелами, а] Иоганном Себастьяном Бахом или каким-нибудь джазом, который вы так хорошо играете. Или Сидни Беше»[121]121
  В сценарии изменен упоминаемый Ле Карре музыкант. Если в романе Барли ссылается на тенор-саксофониста Лестера Янга (1909–1959), в 1934 году присоединившегося к оркестру Каунта Бейси, то у Стоппарда Данте говорит о Сидни Беше (1897–1959), который в 1925–1929 годах играл в Европе, в том числе и в России. См. [Sidney Bechet Nd; Lester Young 2001].


[Закрыть]. В фильме Барли также играет на своем саксофоне – сначала в лондонском клубе, а затем еще раз ближе к финалу, в России, на вечеринке по случаю публикации, после того как он просит Западного, чтобы тот организовал ему контакт с КГБ. И, разумеется, идентичность Барли как саксофониста оказывается дополнена музыкой самого фильма, в котором «джазовое трио исполнило большинство тем (как написанных, так и сымпровизированных), причем игра на саксофоне Брэнфорда Марсалиса была как минимум впечатляющей» [Clemmensen 2007]. Также здесь, как указывает Кристиан Клемменсен в своей рецензии на музыку в этом фильме, подчеркивается идея наведения культурных мостов: «Учитывая необходимость легкого советского влияния на саундтрек, Голдсмит также сочинил музыку для дудука и балалайки [sic], армянских инструментов, которые на слух американца напоминают низкие, вибрирующие деревянные духовые инструменты» [Clemmensen 2007]. Очевидно, ключевое различие между использованием джаза в «Такси-блюзе» и в «Русском отделе» заключается в том, что в последнем гибкость и революционный дух этой американской по происхождению музыки оказывается связан с англичанином. Как и книга, фильм отделяет джаз от Америки еще и тем, что упоминает Рэя Нобла, английского композитора и руководителя оркестра (1903–1978), широко использовавшего джаз в своем репертуаре. Помимо совместной игры с Ноблом, Барли, так же как и Брэди, играл с ним в шахматы – игру, которую Данте ранее упоминал в контексте холодной войны, говоря о том, что в шахматах нет лжи, а в его игре ложь везде. Хотя Данте подчеркивает разницу между шахматами и политическим маневрированием, в действительности повествование сближает их, давая понять, что шпионаж – это более грязная версия интеллектуальной игры, где присутствуют не только ответные ходы, но и ложь. В конце признание Неда в том, что Расселл начал распускать слухи о фальшивости списка вопросов, чтобы обмануть русских, однозначно напоминает шах и мат: «Если он сможет заставить “красных” поверить [в этот слух], все вернется на круги своя. Данте не нужно беспокоиться». Безусловно, фильм передает то же ощущение бесполезности шпионской игры, которое Конор Круз О’Брайен приписывает роману, где «мир “спецслужб” фигурирует как интеллектуально увлекательный, морально деградирующий и бессмысленный по своей сути» [O’Brien 1989]. В то же время, используя джаз и шахматы для создания метафоры соревнования между Россией и Западом в период пост-глас-ности, «Русский отдел» дистанцируется от голливудской тенденции подчеркивать мачизм посредством отсылок к ковбоям и футболу.

Сам факт выбора англичанина на роль главного героя может подтолкнуть к выводу, что в этом фильме, как и во многих аналогичных, полностью голливудских сюжетах, именно Запад инициирует достойные восхищения поступки русских. Но на самом деле сценарий изо всех сил старается уравнять представителей Востока и Запада. Во-первых, Стоппард, как и в романе, снижает роль Барли как катализатора для Данте через его самоуничижительное представление собственных высказываниий в Переделкино как пьяной болтовни на тему того, «как спасти мир между обедом и ужином». Позже в Ленинграде, когда Данте убеждает его оставаться верным своему кредо, сформулированному в Переделкино, Барли отвечает просто: «Я не тот человек, за которого вы меня принимали». Оба мужчины также чувствуют, что им необходимо освободиться: Данте – от того, что он работал военным ученым, Барли – от того, что он стал неприкаянным пьяницей, который «подводит людей». Строго говоря, хотя слова Барли о мире и порядочности во всем мире и мотивируют Данте к проявлению героизма, самого Барли к смелому выбору подталкивает именно его контакт с Данте и Катей.

Тот факт, что еще один уравновешивающий элемент между мужчинами – это Катя, женщина, которую они оба любят, – свидетельствует о том, что повествованию не удалось проявить такую же оригинальность в своей гендерной политике, как в своей национальной триангуляции. Хотя на первый взгляд помещенный в центр сюжета любовный роман радикально отдаляет фильм от гомосоциальной атмосферы «Охоты за “Красным Октябрем”», на самом деле ярко выраженная мужская связь между бывшим и нынешним любовниками одной и той же женщины просто придает той же динамике другое лицо. Катя фактически служит посредником между мужчинами, чей интерес друг к другу как минимум столь же силен, как привязанность к ней[122]122
  Ситуация иллюстрирует формулу Ив Кософски Седжвик о триангулированном желании между мужчинами, связанными одной и той же женщиной. См. [Sedgwick 1985].


[Закрыть], и чье сотрудничество способно помочь миру. Она же, хотя и работает редактором, ассоциируется лишь с домом (присмотр за детьми, покупка обуви, приготовление ужина и т. д.). С одной стороны, книга делает связь между мужчинами еще более сильной, о чем свидетельствует фраза Гёте, адресованная Барли в Ленинграде: «В ту ночь мы нашли друг друга [в Переделкино]. Это было чудо» [Ле Карре 1990: 209]. С другой стороны, книга лучше характеризует Катю, которая предстает там не просто как предмет любовного интереса героев. В нескольких главах излагается ее точка зрения, в том числе неоднозначное впечатление от Барли после их первой встречи, когда она посчитала его «типичным империалистом, лживым, назойливым и недоверчивым» [Ле Карре 1990: 168]. Напротив, фильм несколько смягчает интенсивность взаимоотношений Барли и Данте, но почти полностью ограничивается мужским, внешним взглядом на Катю, за исключением самого начала, где в сцене на Красной площади камера делает нерешительную попытку отождествить себя с героиней посредством съемки из-за ее плеча, а затем смотрит «ее глазами» на улицу. Тем не менее, как только Барли входит в повествование, Катя сразу становится (желанным) объектом как его взгляда, так и взгляда зрителей – начиная с того момента, когда Ми-6 показывают Барли на экране ее фотографию[123]123
  Один из самых ходульных примеров эротизированной репрезентации женщины в этом фильме (сцена в душе) фактически аналогичен тому, как в романе автор прерывает рассказ от имени Кати внезапным заверением читателей, что она была «красивая женщина, как и говорил Ландау», и перечислением ее качеств [Ле Карре 1990: 119]. В экранизации зритель хотя бы находится по другую сторону душевой занавески, и если в этой сцене что-то и акцентировано, то скорее неисправность крана, который героине удается закрыть, только приложив усилия.


[Закрыть]. Этот подход явным образом закрепляет ту вторичную позицию, которую Катя занимает уже в оригинале, где она играет традиционную женскую роль: выполняет просьбы своего первого любовника, чьи ценности и язык она приняла, а спасти ее должен его западный «двойник», – подобно тому, как сам Данте пытается спасти Россию. В самом деле, уже первый кадр с Катей, снятой на фоне куполов-луковиц церкви на Красной площади, практически указывает на ее связь с Россией-родиной, что является еще одним клише женской идентичности. Но тот факт, что она играет хоть какую-то политическую роль, заставляющую ее к тому же рисковать собственными детьми, делает ее более сильной фигурой, нежели большинство женщин на экране в 1990-х и даже 2000-х годах.

В сентябре 1989 года, произнося речь на официальном обеде газеты «The New York Times», Ле Карре отрицал, что он был настолько наивен, – как могли бы подумать некоторые американские читатели его книги, – чтобы поверить, что гласность и перестройка изменили Советский Союз за одну ночь. Но, перечисляя различные вещи, возможного возврата которых следует опасаться – «сталинские масштабы производства оружия», новые тюремные заключения художников и диссидентов, «восстановление удушающего партийного аппарата», – он подчеркнул необходимость экономической помощи Запада и сокращения вооружений, для того чтобы уберечь русский народ от риска стать «виновником своего собственного уничтожения». В заключение он обратился к Соединенным Штатам с призывом изменить свое мышление:

Я действительно считаю, что мы являемся свидетелями такого же исторического часа в истории, как 1917 год, и что нам еще предстоит полностью пробудиться от болезненной воинственности холодной войны, а также воспользоваться теми прекрасными возможностями, которые ждут нас – хотя долго ли так будет? [Le Carre 1989].

Среди тех, кто оценил эту речь, был сенатор Пол Саймон, который внес ее в отчет Конгресса как «реалистичную оценку того, какое место мы занимаем по отношению к Советам» [Simon 1989].

Призыв доверять (и даже помогать) врагу не только встречается в «Русском отделе», но и является отголоском аналогичных призывов российского лауреата Нобелевской премии мира, с которым недавно встречался Ле Карре. В 1987 году, когда уже были закончены три четверти романа, Ле Карре посетил Московскую книжную ярмарку и, отправившись в Ленинград, встретился с А. Д. Сахаровым (подобно Барли, встретившему там Гёте / Данте), который в 1950-х годах вооружил Советы водородной бомбой. В 1960-х годах растущая приверженность Сахарова идее прав человека заставила ученого выступить против вооружения баллистическими ракетами, призвав правительство довериться американцам и остановить разработку ракет. Очевидное восхищение Сахаровым, которому Ле Карре приписывает «печать истинного величия» за то, что он пошел «гораздо более смелым путем [чем такие англичане, как Ким Филби и Энтони Блант] публичного протеста в закрытом обществе», вероятно, возникло еще до их встречи и могло оказать влияние на некоторые черты физика-диссидента в романе[124]124
  Цит. по [Whitney 1989].


[Закрыть]. Но есть и одно существенное отличие, к тому же проливающее свет на один из немногих примеров покровительственного тона в представлении русских в романе Ле Карре. Помимо того, что он был блестящим физиком и смелым диссидентом, Сахаров к тому же являлся воплощением первоклассных научных возможностей своей страны[125]125
  Лауреат Нобелевской премии мира 1975 года, он был реабилитирован Горбачевым.


[Закрыть]. Напротив, если «Русский отдел» и показывает, что инициатива и героизм возможны в СССР, то он также основывается на тревожной предпосылке научного бессилия страны. Вымышленные российские ученые, не сумевшие противостоять западным технологиям, несущим в себе угрозу ядерной войны, претерпевают странное принижение своих возможностей в духе «Волшебника страны Оз». Эта предпосылка выглядит особенно необычной, учитывая то, что Ле Карре лично встречался с Сахаровым, учитывая его уважение к русским и общее безразличие его романа к технологиям (в отличие, например, от Клэнси, отдавшего дань как русским, так и американским мощным машинам в «Охоте за “Красным Октябрем”»)[126]126
  Единственное заметное восхищение технологиями присутствует лишь в конце фильма, когда Боб говорит своим соотечественникам: «Я думаю, вам понравится наше оборудование», а Клайв уточняет: «Чертовски здорово. Пленки Блэра зашифрованы, отправлены по спутниковой связи Лондон, а затем расшифрованы – и все это всего за несколько минут».


[Закрыть]. И спустя примерно десятилетие, после разоблачения в деле о российских атомных подлодках и фактических призывов к войне (см. главу вторую, о «Багровом приливе»)[127]127
  Еще одна странность – это комментарий Расселла о том, что список вопросов «может раскрыть все советские военные секреты, что даст нам возможность сразу же выиграть гонку вооружений» – после того как агенты решили, что утверждения Данте об общей советской некомпетентности звучат правдоподобно. Похоже, от самой гонки мало что осталось; по крайней мере, ученый, с которым советовался Расселл, высказался так: «Если он [Савельев] говорит, что они не смогут поразить Неваду даже при хорошей погоде, то вам лучше поверить в это».


[Закрыть], этот момент у Ле Карре выглядит еще более несообразным. Если Советский Союз достаточно хорош, чтобы изобрести такую передовую подводную лодку, как в «Красном Октябре», то сдача ее капитаном стране, которая, по-видимому, никогда не станет использовать ее для начала ядерной войны, демонстрирует этическое превосходство американцев; если же «красные» недостаточно хороши, чтобы выполнить свои ядерные угрозы, это косвенно свидетельствует о технологическом превосходстве Запада. В любом случае очевидно, что россияне не могут выиграть соревнование на экране.