Текст книги "Мракобес"

Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым:

– К чему ты стремишься?

– К духовному совершенству, – сказал Михаэль. – О отец мой, знали бы вы, как стремится душа моя к совершенству!

– Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?

Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои толстые губы.

– Определил, но…

– Назови ее, – сказал Иеронимус. – Одень ее в одежды из слов.

Михаэль подумал немного.

– Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства…

Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая вклиниться в разговор, – понравился ему Клостерле. Так понравился, что сил нет.

Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер, который продолжал свои ненужные распросы, мешал завести настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в Орден нового подвижника.

Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:

– Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель – заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.

Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует монах!

– Как же мне достичь совершенства? – спросил Михаэль, растерявшись.

Иеронимус ответил:

– Освободись от лицемерия.

Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор.

– Приди в наши объятия, сын мой! – вскричал он. И раскинул руки, насколько позволяли ему цепи.

* * *

Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы, густая зелень уже тронута осенней сединой.

– Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом, – проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая местность.

Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами.

Ремедий продолжал:

– Вон там, видишь – маленький городок? Разве ты не помнишь? Это Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица…

– Меня с вами тогда не было, – сказал Фихтеле. Прищурил глаза – хотел получше разглядеть городок.

– И правда, – согласился Ремедий. – Забыл. Мы тебя после подобрали.

Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену, углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица, виноградные горы, все выше и выше, к самому небу.

Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога – слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту, заплатив городской страже пошлину за вход – откуда-то из-под лохмотьев вытащил несколько затертых монет.

В поисках харчевни вышли на площадь – тесную даже для такого маленького городка, как Айзенбах, – и попали на представление бродячих комедиантов.

Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия, раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы всем было видно, разместился механический театр.

Нищенствующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав головы, с интересом уставились на спектакль.

Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил:

– Сегодня что, воскресенье?

Бальтазар пожал плечами.

– Наверное…

Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул.

– Третьего дня, стало быть, пятница была…

– Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? – раздраженно сказал Бальтазар.

Ремедий кивнул, искренне удрученный.

– Я мясо ел, – сказал он. – В постный день.

– Какое мясо?

– Эркенбальдины потроха, – пояснил Ремедий и плюнул от души. – Проклятая баба, загонит меня-таки в ад…

Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он хотел посмотреть театр.

Размокнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны, стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута и подминая синего.

– Что наверху, то внизу, – с важным видом произнес Михаэль Клостерле, наблюдая за механическими фигурами.

Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал, раздавленный, под колесом, на его курточке проступило багровое пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови. Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал руками и ногами.

– Что было наверху, окажется внизу, – сказал Михаэль.

– В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на миг? – поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни полюбил философствовать на пару с новообращенным.

– Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно вознесет на вершину раздавленный труп, – медленно и значительно проговорил Клостерле. – Подумай сам, велик ли смысл оказаться наверху первым?

Варфоломей опустил веки, покивал, довольный мудростью своего собеседника.

– Вопрос в том, от чего зависит твое вознесение?

Иеронимус, стоявший впереди, вдруг повернул к наместнику голову, на мгновение глянул прямо ему в глаза.

– От колеса, – сказал он.

Варфоломей сразу утратил охоту продолжать разговор. Не любил он спорить с Иеронимусом.

Деревянные дверцы, тихо скрипнув, закрылись. Двое шутов исчезли за ними. Комедианты стали обходить толпу, собирая деньги.

Тем временем Варфоломей протолкался вперед, вскарабкался на телегу, вознес руки над головой, оглушительно загремел цепями. Толпа снова притихла, думая, что это продолжение спектакля.

– Дети мои! – завопил наместник Варфоломей. – Покайтесь! Подумайте, какому греховному делу сейчас предаетесь, несчастные! Ибо так было устроено, что, подобно десяти хорам ангельским, созданы десять хоров среди человеков. Первые три управлять поставлены, и это – священники, монахи и мирские судьи. Остальные же предназначены подчиняться, и среди них назову тех, кто изготавливает одежду и обувь, тех, кто работает с металлом, тех, кто строит домы, кто кормит голодных и желающих утолить голод, кто сеет хлеб и убирает урожай, а также тех, кто врачует. И подобно тому, как десятый ангельский хор предался сатане, десятый хор людей отпал от святости. В него входят актеры и комедианты, и вся их жизнь – сплошной грех, и души их обречены на погибель…

Он долго еще кричал, к полному недоумению толпы. Стали уже раздаваться свистки. Двое комедиантов, довольно дюжие молодцы, принялись спихивать проповедника со своей телеги. Варфоломей отчаянно сопротивлялся и призывал всевозможные проклятия и небесные кары на головы нечестивцев, действующих, несомненно, по наущению дьявола. Несмотря на свое довольно хилое сложение, бывший купец обладал удивительной верткостью и цеплялся за телегу, как пиявка. Стоило отодрать его пальцы от края доски, как он тут же впивался в оглобли. В результате все трое рухнули с телеги в фонтан и едва не утонули. Толпа от души веселилась, приветствуя битву свистками и воплями.

Первым из фонтана выбрался, отфыркиваясь и отплевываясь, комедиант в синем, багровый от ярости. За ним показался второй, в красном. Ругаясь на чем свет стоит, он вытаскивал из воды наместника Варфоломея, который едва не утонул, запутавшись в своих цепях.

Варфоломея расстелили на той самой телеге, откуда только что сбросили, влили в приоткрытый рот вина из фляги. Тот, что в красном, стоял возле него на коленях. Синий крикнул, что сейчас прелестная Клотильда исполнит любовную балладу для увеселения публики.

Из недр телеги выпорхнула прелестная Клотильда – рослая девица в пышном красном платье, расшитом золотыми розами. В руках у нее была лютня, с которой она довольно ловко управлялась.

Голос Клотильды, хрипловатый, но сильный, разнесся над площадью, увеселяя публику повествованием о нестерпимых душевных терзаниях графа Лары, сыновья которого были зверски убиты предателями. Баллада во всех подробностях перечисляла пытки, которым были подвергнуты юные графы Лара, один за другим, все семеро.

– ЛЮБОВНУЮ, дура, – прошипел, проходя мимо нее с кружкой для сбора денег, комедиант в синем.

Клотильда, не моргнув глазом, перешла от пыточного инвентаря к воспеванию страданий девицы Милльфлёр, разлученной с возлюбленным.

О дно жестяной кружки стучали монеты – горожане подавали щедро, довольные представлением свыше меры.

Едва отдышавшись и отплевавшись, бессильно простертый на телеге Варфоломей принялся было вновь поливать бранью своего спасителя. Но тот не давал ему сказать ни слова. Стоило наместнику раскрыть рот, как комедиант, посмеиваясь, вливал туда вина из своей фляги. Напоить же Варфоломея до бесчувственного состояния оказалось совсем простым делом. Подвижник так истощен был длительным голоданием, что одной фляги хватило. Вскоре он не вязал уже лыка. Лежал, вытянувшись во весь рост, и бессмысленно ворочал глазами.

Девица Клотильда закончила песню, послала толпе воздушный поцелуй и подошла к телеге. Бегло поглядела на Варфоломея.

– Какой красавчик, – только и сказала.

Потаскушка.

Следом за ней вернулся и комедиант в синем, на ходу ссыпая деньги из кружки в обширный кошель на завязках.

– Что это за беглый острожник? – удивленно спросил комедиант в синем. Его звали Балатро.

Второй, известный под прозвищем Арделио, ответил:

– Блаженный какой-то.

Балатро присвистнул.

– И куда нам его деть?

– На дорогу вывалим, – предложил Арделио. – Подальше от города отвезем и выкинем.

– Может, здесь есть какой-нибудь приют для убогих? – подала голос девица Клотильда. При виде тонкого, истощенного лица Варфоломея у нее сладко заныло сердце, всегда открытое любви и состраданию.

– Какой в этой дыре может быть приют для убогих? – сказал Арделио. – Выкиньте его обратно в фонтан, всего и дел.

– Грех, – пробубнил Балатро.

Арделио пожал плечами.

– Об этом раньше нужно было думать. Подался в комедианты – не рядись святошей.

Не успел он договорить, как возле телеги показалась зверская рожа Витвемахера.

– Ой! – удивленно произнесла девица. – Еще один такой же.

– Нечестивцы, – зарычал Витвемахер и потянулся за мечом.

Верзила Балатро поглядел на нищего сверху вниз, расправил широкие плечи.

Тот ничуть не смутился.

– Да знаешь ли ты, кого замышлял убить? – продолжал разбойник, размахивая мечом.

Тем временем и остальные святые братья подходили ближе к телеге. Волей-неволей троим комедиантам пришлось выслушать историю падения, покаяния и обращения Варфоломея. Сам же святой подвижник продолжал мешком лежать на телеге, пьяный и беспомощный.

К великому негодованию благочестивых разбойников, ни один из слушателей не выказывал желания расстаться со своим имуществом и немедленно примкнуть к Ордену.

Балатро, бывший в компании старшим, лихорадочно выискивал в обступившей телегу шайке хотя бы одно разумное лицо. Но понял: если он и его товарищи хотят сохранить свое добро, столкновения не избежать. Ибо на всех лицах лежала одна и та же печать безумия.

Балатро охватило отчаяние. И тут он почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся, вздрогнул всем телом. Прямо на него смотрел Иеронимус фон Шпейер. Только этого и не хватало: монах в толпе фанатиков и юродивых. И лицо у монаха нехорошее. Тяжелое, высокомерное.

Иеронимус кивнул комедианту. Тот пробормотал себе под нос проклятье и спрыгнул с телеги.

– Что надо? – грубо спросил он, подходя. И подумал про себя еще раз: от такого добра не жди.

– Блаженных не бойтесь, – сказал Иеронимус. – Они хоть свирепы, но вас не тронут. Мы идем в Страсбург.

– Лошадь наша нужна? – прямо спросил Балатро.

– Да.

– Да вы за дураков нас держите! – взорвался комедиант. От гнева его рябое лицо пошло красными пятнами.

Иеронимус покачал головой.

Но договорить они не успели. От телеги донесся визг девицы Клотильды. Оттолкнув от себя Иеронимуса, Балатро в два прыжка добрался до телеги. Что-то оглушительно треснуло, с силой плеснула вода – кого-то (потом оказалось – блаженного Верекундия) вышвырнули в фонтан. Драка, к величайшему удовольствию зевак, продолжалась еще с десяток минут, пока воюющие не утомились и не отправились выпить.

Богатырские качества, проявленные как одной, так и другой стороной, объединили бывших врагов. Они разговорились. Не было только Варфоломея, спавшего в телеге мертвым сном. Иеронимус сидел, по обыкновению, в углу, потягивал вино и поглядывал на своих спутников.

Арделио, маленького роста, тощий, с взъерошенными черными волосами, пил стакан за стаканом, но не пьянел – только мрачнел, наливался тяжкой печалью.

Второй комедиант, Балатро, белобрысый верзила с бесцветными ресницами, рябой, увлеченно рассказывал что-то блаженному Верекундию. Тот сидел мокрый после купания в фонтане, в тепле от его одежды и волос шел пар.

Девица Клотильда достала из-за корсажа колоду засаленных кожаных карт, метким взглядом выхватила из толпы мужчин простеца Ремедия и подсела к нему. Давай втолковывать ему правила новой игры.

До Иеронимуса то и дело сквозь гул голосов доносился сипловатый голос Клотильды.

– Это «Диана», сиречь Луна, – говорила Клотильда, показывая Ремедию карту. – Она старше «Ладьи», стало быть, «Ладью» бьет. Вот «Диана Инферна», сиречь «Адская Диана» или, по-иному, «Геката». Она бьет и «Ладью», и «Диану». Это черный козырь…

Бальтазар крутился тут же, чуть не клевал длинным носом карты, мелькавшие в ловких пальцах актерки.

Рядом с Иеронимусом кто-то присел. Осторожно, на самый краешек скамьи.

Иеронимус обернулся. Балатро – бледный, губы дрожат.

– Простите, ваше… – пробормотал комедиант, глядя в пол.

Иеронимус смотрел на него, молчал.

– Я же не знал, что вы… – добавил Балатро и поперхнулся, смутившись самым жалким образом.

– Что случилось? – спросил наконец Иеронимус. Немного отодвинулся, чтобы лучше видеть лицо комедианта.

Балатро опустил голову.

– Простите, – снова сказал он. – Я не знал.

– Чего ты не знал?

Балатро неожиданно вскинул глаза и выпалил:

– Вы – Мракобес? Ведь это вы жгли еретиков в Раменсбурге и Хербертингене?

– Да, – сказал Иеронимус. – Так вы присоединитесь к нам по дороге в Страсбург?

* * *

Теперь к Страсбургу двигалась довольно пестрая толпа. В телеге вместе с механическим вертепом, лютней и кое-какими съестными припасами тряслась девица Клотильда. Арделио правил лошадью – тяжеловесным низкорослым коньком, хорошо пригодным для сельских работ, выносливым и спокойным. За телегой шли подвижники, вооруженные кто во что горазд.

Фихтеле был очень раздосадован странной бесхребетностью Иеронимуса. Порой на капеллана такое накатит, что хоть святых выноси.

А Ремедий, как водится, в рассуждения не входил. Жив – и слава Богу.

Наместник Варфоломей и Михаэль пустились в мутные дискуссии о природе вечности и спасения души. Они не понимали ни слова из того, что между ними говорилось. Лишь основополагающая идея была ясна: оба были полностью согласны друг с другом.

В миле от Айзенбаха обнаружилось, что к каравану присоединился еще один человек. Свесившись с козел, Арделио на ходу коротко переговорил с новичком, выслушал объяснения, кивнул и больше ни о чем не спрашивал. По словам этого человека, он торопился в Страсбург, но боялся предпринимать столь опасное путешествие в одиночку, а нанять охрану денег не имел.

Это был совсем молодой человек с большими, широко расставленными глазами. Довольно смазливый, если бы не мрачноватое выражение лица. Это красивое и вместе с тем печальное лицо имело в себе нечто неотразимое для чувствительной Клотильды. Девица тут же высунулась из телеги и принялась строить ему глазки.

Что до молодого человека, то он удостоил ее лишь беглым взглядом и принялся озираться вокруг, словно выискивая кого-то в толпе. Если кто-то и привлекал его здесь, то отнюдь не девица.

Клотильда не обиделась. Спряталась в телеге, взялась за лютню. Не тот, так другой. Завтра будет новый день, только и всего.

В эту ночь остановились на ночлег в лесу, отойдя от большой дороги на четверть мили. Поставили телегу так, чтобы с дороги не углядели, развели костер побольше. Арделио подстрелил двух уток. Клотильда ловко ощипала и сварила добычу, а после все сидели вокруг огня и жевали темное жесткое мясо.

Ремедий согрелся, разнежился. Иногда ему начинало казаться, что не было всех этих лет, проведенных рядом с Иеронимусом. Что все еще служит под началом рыжего Агильберта, который продал душу дьяволу. Лица вокруг были другие – не те, что окружали его в Своре Пропащих. Но похожи. Да вот и Фихтеле рядом, этот-то служил с Агильбертом, хоть и присоединился к Своре позднее. А вон еще одно лицо – тоже из тех лет…

Ремедий вздрогнул. Блаженная тупость отступила, мгновенно сменилась тревогой. Напротив него, в тени, действительно мелькнул кто-то знакомый.

Ремедий прищурился, пытаясь разглядеть этого человека. Давно забытого. Так забывают лица умерших – за ненадобностью.

Тот зашевелился, поерзал, опустил голову – видно, не хотел, чтобы Ремедий его увидел. Кому понравится, когда вот так на тебя уставятся.

И Ремедий выбросил незнакомца из головы. Мало ли, кто на кого похож.

Девица Клотильда дернула его за рукав, показала украдкой колоду.

– Эй, монашек, – позвала.

Ремедий улыбнулся. Когда он был ландскнехтом, такие девицы называли его «солдатик».

– Сыграем?

– Я плохо играю, – сказал он.

Клотильда засмеялась.

– Этого-то мне и надо. Проиграй мне, монашек.

Он хмыкнул в ответ и пересел поближе. Карты замелькали в руках Клотильды – синее, красное, золотое, белое, грехи, добродетели, слабости людские и сильные стороны, любовь и смерть, жизнь и молитвенный экстаз, ад и рай – огрубевшие руки актерки тасовали их так и эдак. Ремедий брал из ее пальцев то одну, то другую карту, рассматривал. Дольше других держал перед глазами одну, жутковатую: скелет с косой ведет за руку монаха, за рясу монаха цепляется девица, за девицей – торговец… Живая цепь терялась за горизонтом.

Клотильда отобрала у него карту, недовольная тем, что мешает играть.

– Путь неблизкий, еще наглядишься, надоест, – сказала она.

Но Ремедий не сразу выпустил карту.

– А как она называется?

– «Смерть», конечно. Видел когда-нибудь Пляску Смерти?

Ремедий кивнул.

– Я видел смерть, – сказал он простодушно.

Клотильда хмыкнула.

– Кто ж ее не видел, дружок.

– А какая карта бьет «Смерть»?

Актерка выбрала из колоды другую – обнаженная женская фигура, окруженная венком.

– «Вечная жизнь», конечно.

Ремедий повертел перед глазами «Вечную жизнь». Девица на карте была очень хороша собой. Похожа на Рехильду Миллер. От мысли о Рехильде Ремедий перешел к другой:

– Странная у тебя колода. Этими картами только играют?

– Не только, – сердито сказала Клотильда. – Иногда гадают. Но очень редко.

Ремедий смотрел на нее, шевелил губами – думал.

Клотильда склонила голову набок.

– Ты из профессионального интереса спрашиваешь?

– Что? – Ремедий смешно заморгал светлыми ресницами.

– Ну, говорили, будто вы с Иеронимусом сожгли за ведьмовство целую толпу женщин, – пояснила Клотильда. Пристально посмотрела на него. – Это правда, монашек?

– Да, – сказал Ремедий. – А почему ты испугалась?

– Я вовсе не испугалась, – сердито заявила Клотильда. – Гадание на картах – колдовство и ересь. И я этим занимаюсь. Иногда.

Ремедий сказал:

– Чтобы осудить тебя, нужно двое свидетелей.

– Да ладно тебе… – Клотильда махнула рукой, отметая все сомнения. – Я и гадаю-то очень редко. Не люблю.

– Почему?

– Потому что сбывается.

– А если выпадает «Смерть», значит, человек скоро умрет?

– Ничего подобного. Монах, а не знаешь. Смерти не существует. Знаешь, какой стих подписан к этой карте? – Она снова вытащила из колоды «Смерть» и прочитала, водя пальцем по ломаным буквам на ленте, обвивающей картинку: «Ich bin Auferstehung und Leben».[10]10
  «Я есмь воскресение и жизнь» (нем).


[Закрыть]

Ремедий нахмурил лоб.

– Это из Писания. А почему не по-латыни?

– Понятия не имею, – беспечно сказала Клотильда. И заторопила его: – Давай лучше играть. Смотри. У меня на руках младший грех – «Непослушание». Есть у тебя «Подчинение»?

Она сунулась в его карты.

– Нет, «Подчинения» нет. Попробуй взять мой грех другой добродетелью.

Ремедий протянул «Надежду».

– С ума сошел! – Она хлопнула его по руке. – А чем ты будешь бить «Отчаяние», скажи на милость, если выбросишь «Надежду» на какое-то «Непослушание»? У тебя же есть «Стыдливость», смотри…

Выхватила карту из его пальцев, покрыла ею «Непослушание», отложила в сторону.

Вскоре игра увлекла обоих. Прошло немало времени, прежде чем Ремедий вспомнил о новичке, которого силился узнать. Поискал глазами. Теперь рядом с незнакомцем сидел Иеронимус. Они были погружены в негромкую беседу.

И Ремедий успокоился.

* * *

Иеронимус поднял голову. Незнакомый молодой человек стоял возле него, глядел на сидящего сверху вниз светлыми печальными глазами.

– Вы Иеронимус фон Шпейер?

Иеронимус подвинулся, дал ему сесть рядом. Тот примостился, обхватил руками колени. От его грязных волос пахло землей.

– Я Валентин Вебер, – сказал незнакомец тихо. – Мы с вами встречались раньше. Один раз. С тех пор я ждал вас.

Иеронимус молчал, ждал, что будет дальше.

– Вы помогли мне, – добавил Валентин.

Тогда Иеронимус повернул голову, желая рассмотреть этого человека получше.

– Я не помню тебя, – сказал он наконец.

Валентин отозвался – почти шепотом:

– Я разговаривал с вами из могилы. Я мертв, отец Иеронимус. Вот уже семь лет как мертв. Только одно и живо еще – моя благодарность.

Иеронимус поднял руку, провел пальцами по щеке молодого человека. Щека была холодной и на ощупь дряблой.

Валентин грустно улыбнулся.

– Видите? Я мертв.

Тогда Иеронимус спросил:

– А я?

– Не знаю, – ответил Валентин.

Иеронимус видел, что юноша не лукавит.

– Почему же мы встретились с тобой, если ты мертв, Валентин?

– Может быть, вы умираете, отец мой? – спокойно спросил его Валентин.

– Может быть, – согласился Иеронимус.

А Валентин сказал:

– Все эти годы я желал только одного: увидеть вас. Тогда, в Айзенбахе, я слышал ваш голос. Я ничего не знал о вас. Ничего, кроме голоса.

Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.

Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.

– Я помню каждое ваше слово.

– А я не помню, – признал Иеронимус.

– Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. – Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. – «Пошлю на него моровую язву…» Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: «И узнают, что я – Господь». В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.

– А это был всего лишь монах-бродяга, – сказал Иеронимус. – Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.

– На долю секунды вы были для меня Богом, – серьезно сказал Валентин. – Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.

Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.

* * *

Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей. Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему ногами, чтобы нарисовать ее заново – более точно.

Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул. Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и взялись за карты.

Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный, вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.

Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта. Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной грунтовки. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая, затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно было, как в телеге ругается Клотильда.

Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам – сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она пожала плечами.

– И то, и другое, – был странный ответ.

– Кому? – поразился Ремедий.

– Обоим, – не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо Ремедия, расхохоталась.

* * *

На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти десяток заблудших душ.

Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему, завалящий, и охрана убогая – всего пять солдат, да и купцы не Бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:

– Во имя спасения!..

Головная лошадь заржала, попятилась – прямо перед ее мордой неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные глаза блаженного Верекундия.

Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел – пика пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами. Кровь вытекла из его рта, и он умер.

Купцы сбились в кучу – их было всего трое – и озирались по сторонам, не зная, откуда ждать погибели. Охранники вступили в бой.

Несмотря на свой диковатый вид, святые братья были отменными бойцами, в чем могли убедиться несчастные солдаты. Захваченные врасплох, окруженные со всех сторон, купеческие охранники оборонялись, как могли, и еще двое из них погибли. Последние двое, оглушенные, истекающие кровью, были брошены на землю лицом вниз.

* * *

Ремедий проснулся, сел. Сражение разыгрывалось в четверти мили от лагеря путешественников, но знакомые звуки – лязг мечей, одинокий хлопок выстрела – заставили его подскочить. Взяв аркебузу, Ремедий осторожно пошел вперед, на шум.

Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как подрагивают ноги повешенных купцов – те еще не умерли, плясали в петле. Под виселицей на коленях стоял Варфоломей и, заливаясь слезами, молился за души этих нераскаявшихся грешников, то и дело охлестывая себя тяжелыми цепями. Кровь проступила на его плечах и груди.

В траве ничком лежали два израненных человека. Витвемахер стоял над ними, широко расставив ноги и держа пику наготове. Если хоть один шевельнется, вонзит в затылок.

Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли – отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу лошади.

Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:

– Дай хоть голову поднять, говнюк.

Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой. Пленник выругался и затих.

Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к своим соратникам:

– Поднимите пленных.

Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них обвис на руках Верекундия – тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл рот, глядя на пленного во все глаза. А тот – лицо хитрое, как у маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки – сказал хрипло:

– Сукин ты сын, Гааз…

Это был Шальк.

Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и распорядился:

– Добить.

– Нет, – поспешно встрял Гааз.

Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.

– Оставь его жить, – повторил Ремедий.

– Он защищал нечистое дело, – гневно произнес Варфоломей. Каждое слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию, динарий за динарием.

– Он покается, – упрямо сказал Ремедий.

– Он все равно умрет, – вмешался Витвемахер, стараясь говорить примирительным тоном. – Слишком тяжело ранен.

– Пусть умрет своей смертью, – совсем тихо сказал Ремедий.

– Ты что, его знаешь?

Ремедий кивнул.

– Он обыгрывал меня в карты… То есть, я хочу сказать, он мой старый товарищ и отменный пушкарь.

Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.

– А второй? Он тоже тебе знаком?

Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву – стоял, откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее солнце. Могучий мужичина, бородища лопатой.

Ремедий побелел и еле сумел вымолвить:

– Надеюсь, что нет.

Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.

Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.

* * *

– Может, просто похож? – спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.

Но он покачал головой.

– Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?

Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.

– Не-а. Ничего такого не чувствую…

Шепотом Ремедий спросил ее:

– Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?

– Балатро знает дорогу, – беспечно отозвалась она.

* * *

– Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его…

– На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.

– Мало.

– Чего мало?

– «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.

– Тогда… «Воздыхание о вечном».

– Отбито, – с сожалением сказала Клотильда.

Ремедий придвинулся к ней ближе.

– «Непотребство», – сказал он, выкладывая карту девушке на колени.

Клотильда покусала губку.

– На твое «Непотребство» – «Диана».

– Мухлюешь, – крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.

Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря – того отделали на славу – Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.

На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.