Текст книги "Пришельцы и единороги (Городские легенды)"

– Да! Это он! Господин! Он пришел за нами!

Бомж размахивал руками, подпрыгивал и делал манящие движения. Рабочие как раз препарировали очередную трубу и совершенно не обращали внимания на юродивого старца: пусть себе пляшет, лишь бы не лез под гусеницы или под ковш.

Лопес поднялся из-за стола. Надсмотрщик сидел не шевелясь. Монкада протянул вперед недавно обретенные руки. Стало очевидно, что одежда из новой коллекции неудобна: при попытках двигаться она начала лопаться по всем швам. В богатых лохмотьях, медленно переставляя ноги, роботы двинулись к витрине.

– Я вижу его! – говорил Суарец, одновременно и телепатически, и встроенной в голову имитацией голоса. Имитация звучала по-русски, с очень густым акцентом. – Я вижу! Он пришел за нами! Он нашел нас! Мы больше не потеряны!

– Сюда, ребята! – звал старик.

Взявшись за руки, роботы – четверо безголовых и один с головой – выстроились на подоконнике.

– На счет «три», – сказал Суарец.

И все пятеро разом сделали один мощный шаг. Витрина разлетелась вдребезги, солнце хлынуло в магазин, и одна за другой там стали взрываться веселые шаровые молнии.

– Господин! Господин!

Сверкая, омываемые бегающим по всему телу электричеством, в нелепых тряпках, роботы окружали бомжа.

– Ну, дети, – с важным видом произнес тот, – полагаю, наша встреча – хороший признак…

Он зашагал в сторону парка, и вереница роботов двинулась следом.

Иньига думала: «Если попросить Господина, он позволит мне никогда не разлучаться с Лопесом.» А Ласьенга думала о другом: «Я буду носить отныне только строгие комбинезоны, вроде тех, что любят здешние рабочие. И никогда больше никто не будет полировать меня тряпками с вонючим раствором!»

Суарец размышлял о том, как покажет Господину снимки, которые хранил у себя в особом устройстве, в голове. Монкада прикидывал способ вернуть всем пятерым головы: «Если мы не сможем улететь отсюда сразу, нам придется выдавать себя за людей. Это единственная возможность продержаться и защитить Господина. Полагаю, на Земле много агрессивных особей…» А Лопес ни о чем не думал. Впервые за долгое время он вычислял на свободе и был абсолютно счастлив.

Цветочница

Для того, чтобы встретить кого-нибудь, достаточно бывает просто прийти к станции метро «Горьковская», сесть там на парапете и ждать: нужный человек рано или поздно обязательно пройдет мимо. Такое уж это странное место.

Но та цветочница появилась так, словно ее никто не ждал. Было совершенно очевидно, что по своему складу, по способу жить она принадлежит к этим местам. И тем не менее здесь она не задержалась. И на то была особая причина. Все то, ради чего люди приходят в это место годами, произошло с ней в один-единственный день, когда она, рано утром, уселась на парапете, между торговкой семечками и торговкой выращенным на даче луком, и разложила в корзинке искусственные цветы.

У нее имелось очень много цветов и все они были выполнены с несомненным вкусом и искусством. Не абстрактные «просто цветочки», а вполне конкретные незабудки из бархата, и накрахмаленные гордые розы, и атласные лилии, и даже ситцевые ромашки. Ткани соответствовали настроению цветов. Не было такого, чтобы розы были сделаны из дешевого материала и тщетно пыжились выглядеть роскошными, а простенькие полевые цветочки облачались в совершенно ненужные им шелка. Нет, все гармонировало одно с другим и вызывало непреодолимое желание взять в руки и приложить к губам.

Сама цветочница выглядела более чем неинтересно: женщина лет пятидесяти, с остреньким носиком, остреньким подбородочком и маленькими глазками. Она даже не улыбалась возможным покупателям. Просто сидела с корзинкой на коленях и смотрела на свои цветы грустно, сожалея о том, что скоро предстоит с ними расстаться.

У нее купили незабудки, потом одну розу. Затем долгое время не покупали ничего. Торговка семечками поглядывала на нее с осуждением.

Через полчаса из метро вышел мужчина. Несмотря на утренний час, он был уже в подпитии и шел, хмуро покачиваясь. По каким-то причинам предстоящий день не радовал его. Добравшись до парапета, он остановился и несколько секунд рассматривал цветочницу. Взгляд его упал на цветы.

Он закричал:

– Что ты делаешь?

Она молча обвила свою корзину руками.

– Что ты делаешь? – кричал светоловолосый мужчина, и лицо его постепенно краснело все больше и больше. – Как ты можешь? Зачем ты принесла их? Они же мертвые!

Он схватил корзину и вырвал ее у цветочницы. Искусственные цветы рассыпались по асфальту. Высоко подпрыгивая, плача и вскрикивая, он принялся топтать их.

– Они мертвые! Мертвые! Мертвые!

Очнувшись от ужаса, женщина бросилась закрывать собой цветы.

– Нет, – повторяла она, и слезы лились из ее глаз потоком, – нет, нет… Они живые, живые…

– Мертвые! – кричал мужчина в исступлении. Несколько раз он попал ботинком по ладоням женщины, но она даже не почувствовала боли.

– Живые… – шептала она.

– Как ты можешь! Как ты могла!

Он швырнул в нее пустой корзинкой и бросился бежать.

Ни торговка луком, выращенным на даче, ни тем более торговка семечками не двинулись с места. В глубине души им понравилась расправа над цветочницей.

Та вытерла лицо руками, медленно встала и пошла прочь. Рассыпанные, поломанные цветы остались лежать на асфальте.

Но не успела она отойти и на десяток шагов, как из подземного перехода выбежали парень с девушкой. Девушка пыталась подниматься по ступеням, прыгая на одной ножке, а парень внимательно следил за тем, чтобы она не упала.

– Ну разве не удивительный сегодня день! – сказала девушка, оказавшись наконец на свежем воздухе. – У нас сегодня все краденое! Сперва мы украли вечер, когда сбежали… Потом украли ночь, когда развели мосты… А теперь еще и… что это?

Она бросилась к цветам.

– Кто-то потерял цветы! – закричала она.

– Должно быть, случайно рассыпались, – сказал парень. Он был более осторожен и потому принялся оглядываться в поисках хозяина цветов. Но никого не видел.

Девушка уселась прямо на землю и стала собирать их. Несколько раз она уколола палец о шипы розы, но это почему-то только развеселило ее.

– Они еще и кусаются! – объявила она.

С охапкой свежих цветов она важно зашагала дальше. Молодой человек осторожно обнял ее за талию.

Скоро они скрылись.

Тогда цветочница, выждав еще чуть-чуть, вернулась и украдкой подобрала последний цветок, нарцисс, который не заметила девушка. Поднесла его к лицу.

Прохлада свежих лепестков ошеломила ее. От нарцисса исходил тонкий, кисловатый запах. Цветочница стиснула стебель. На ладонь брызнул сок.

Она снова заплакала – теперь совершенно другими слезами, чем прежде, – и быстро побежала прочь.

И больше никогда не приходила к нам, в Александровский парк, на станцию «Горьковская». Одни высиживают свое чудо, как страус, – подолгу, а у других оно выклевывается мгновенно. Это уж кому как повезет.

Сокровища Матильды

Этот англичанин свалился в наш парк, как снег на голову. Для начала он снял номер в холеном отеле, где-то в центре, пару дней побродил по Петербургу, подышал его ядовитыми белыми ночами, а потом оделся во все светлое и явился в Александровский парк. Звали англичанина Прингл. Тимоти Дж. Прингл, вероятно – эсквайр.

Сейчас времена изменились. Прежде иностранца было видно за версту, из-за яркой одежды немного странного покроя. Чуть ближе к теперешнему иностранца уже отличали не по одежде – наши тоже наловчились хорошо одеваться, современно, – а по выражению лица. Теперь такого нет. Теперь выражение лица тоже у всех похожее. Изучение иностранных языков, безработица и участие в бизнесе сделали свое дело: губы у всех сложены одинаково, озабоченная складочка между бровей, минуя государственные границы и языковые барьеры, тоже выглядит сходно.

Но Тимоти Дж.Прингл отличался от остальной публики. Я думаю, он и в Англии тоже отличался.

Мы познакомились на лавочке, возле клумбы. Клумбочки у нас в парке есть, только вид у них растрепанный – точно у девчонок, которые связались с теми еще парнями. Кстати, девчонки от этого не перестают быть хорошими. И клумбочки – от того, что среди цветов иногда произрастают пустые бутылки и мятые окурки – тоже не делаются дряньскими. Просто немножко растрепанными, как и было сказано выше.

Я говорю по-английски, потому что работаю вахтером в студенческом общежитии. Некоторые студенты делают вид, что они иностранцы и не понимают по-русски. Приятно бывает посадить такого в лужу. «Ах, вы не понимаете по-русски? Какая жалость! В таком случае, будем общаться по-английски! После одиннадцати – тишина! Ясно тебе, урод?» – «Ясно, сэр…» (Когда мы говорим по-английски, они автоматически называют меня «сэр». Еще одна причина выучить язык).

Язык я изучал при помощи кино без перевода. Сперва попроще, что-нибудь вроде «Угнать за шестьдесят секунд». Там очень мало реплик, в основном взрывы и сталкивающиеся автомобили. Крики: «Держи его! Я потерял управление! Стреляй! Я ранен! Догнать! Вы имеете право хранить молчание!» – все это понятно и легко запоминается. Потом берутся фильмы посложнее, с психологией. И так далее. Очень простая методика.

Я так и общаюсь со студентами: «Ты имеешь право хранить молчание! Уже одиннадцать! Понял, кретин? Понял, или тебя успокоить?» – «Понял, сэр».

И все. Коротко и ясно.

С англичанином у нас тоже все поэтому получилось.

Он сидел рядом и пытался открыть бутылку пива, сперва зажигалкой, потом о край скамейки.

– Дай, – сказал я ему. – На тебя смотреть жалко.

И снял пробку зубами.

Он сказал «спасибо» и начал пить. Ему было жарко, но он даже не подумал расстегнуть пиджак. Я рассматривал ткань этого пиджака и думал, что на ощупь, должно быть, она очень благородная.

Он сказал (он говорил по-русски приблизительно так же бойко, как я – по-английски, так что я легко его понял):

– Вам знакома Матильда Кшесинская?

– В каком смысле? – удивился я.

Неподалеку отсюда находится бывший Музей революции, который теперь называют «Музеем контрреволюции», он расположен в особняке Кшесинской, так что и самый дом этот называют обычно просто «Кшесинка».

– Балерина Матильда Кшесинская, – повторил он и вздохнул.

– Ну, – сказал я, – я знаю, где ее дом. Говорят, она была толстая.

– Ничего подобного, – отрезал англичанин. Он допил пиво, аккуратно поставил бутылку в мусорную урну и вынул еще одну. Протянул ее мне – чтобы я открыл – таким уверенным жестом, точно я уже нанялся к нему в лакеи.

Я снял пробку и вернул ему бутыль.

– Вы хотите? – спросил он вежливо.

Спрашивать у завсегдатая Александровского парка в летний день хочет ли он холодного пива – на такое способен только иностранец.

Я сказал:

– Да нет, не хочу. Спасибо.

Он коротко пожал плечами и выпил вторую. Так же быстро и тщательно, как и первую.

Потом проговорил:

– У меня был садовник в моем имении.

– О, это очень интересно, – сказал я.

Диалог начал напоминать самоучитель. «У Джона есть имение. В имении у Джона есть садовник. Садовник подстригает розы садовыми ножницами». Обычно это еще сопровождается соответствующей картинкой.

– Должно быть, он подстригал розы садовыми ножницами, – добавил я.

Тимоти Дж. Прингл моргнул и сказал:

– Это мало имеет отношения к делу. Ножницы. У этого человека имелся отец.

– Ясно, – сказал я. – У него имелся отец. Он тоже был садовником. Он также пользовался садовыми ножницами.

Прингл вообще не понимает такого юмора. У англичан юмор особенный, сложный, он даже шотландцам уже недоступен, не говоря уж о более отдаленных соседях по Европейскому континенту.

Прингл поэтому продолжал после вежливой паузы:

– Отец моего садовника был лакеем в доме Кшесинской. Он много знал тайн о Матильде Кшесинской и перед смертью рассказал их своему сыну.

Как легко понять, все эти реплики были из фильма средней сложности. Не «Угнать» или там «Взорвать». Чуть потруднее, с психологией, вроде «Настоящей Мак-Кой» или «Психопатки-2». С разговорами. Минимум бессвязных выкриков. Каждое действие комментируется. «Сейчас я разрежу твою сонную артерию. Смотри на этот нож. (Крупным планом – нож, так что зрителю тоже все понятно). Вот он приближается к твоему глазу. (Отражение выпученного глаза в сверкающем лезвии). Прощай, малышка, было весело!» Приблизительно так. Наглядно, но вместе с тем содержательно, и много полезной лексики.

– Когда началась революция, Матильда решила спрятать свои драгоценности. У нее было много подарков от царя и великих князей. А также – просто от богатых поклонников. Она была великая балерина.

– Насчет великой – не знаю, не видел, – сказал я. – В Музее контрреволюции о Матильде не рассказывают. Там даже экспозиции толком про нее нет. И залы дворца не сохранились. Когда вход был еще бесплатный, я нарочно заглядывал – посмотреть, как она жила. Ничего не осталось, только пустые стены и на них – фотки вождей пролетариата.

Прингл моргал с большим достоинством. Ресницы у него белые, густые, как у лошадки. Глаза голубые, чуть навыкате. Если бы он не был такой холеный, то на носу у него непременно цвели бы веснушки, но он их чем-то сводил. Хотя бледные желтоватые пятна остались. Вообще – морда лошадиная. Такие считаются породистыми, хотя женщинам почти никогда не нравятся. На любителя внешность.

Прингл дождался, чтобы я замолчал, и продолжил как ни в чем не бывало:

– Самые дорогие вещи, диадемы, бриллианты, кое-что еще, она спрятала в ящике и закопала. Клад Матильды Кшесинской до сих пор находится в Петербурге. За границу она его не вывозила, часто и при людях, вслух, жалела о потерянных навсегда предметах, подарках Николая Второго… Вы меня понимаете?

– Ну, – сказал я.

Это одно из тех русских слов, которые ставят иностранцев втупик. Я нарочно так сказал. Но Прингл в тупик не поставился. Опять похлопал ресницами и продолжил невозмутимо:

– Превосходно. (Это слово он выговаривал как настоящий русский аристократ – чуть картавя. Должно быть, слышал от настоящих русских аристократов. Мне стало немного завидно – на миг.) Итак, продолжим. Клад находится в Санкт-Петербурге. Об этом мне под страшным секретом сообщил мой садовник, который унаследовал тайну от своего отца…

Если англичанин рассчитывал произвести на меня впечатление, то он был разочарован.

Я взял его за рукав. Если он такой простак, то тут даже породистая физиономия не подспорье: вахтер из студенческого общежития автоматически делается ему ровней.

– Дружище Прингл, – молвил я, – эту тайну знает каждый читатель бесплатной газеты «Метро», которую раздают в метро.

– Каком смысле? – не понял он.

Я принялся излагать подробно.

– Есть бесплатная газета. Это понятно? С объявлениями и прочим. Иногда там печатают интересные статейки. К примеру – про клад Матильды Кшесинской. Все тайны царей, их любовниц и фаворитов теперь известны любой бабушке с авоськами. Нет никаких тайн.

Но смутить англичанина оказалось не так-то просто. Он выслушал меня, не меняясь в лице, а затем осведомился невозмутимым тоном:

– Ну и как? Нашли?

– Что нашли? – не понял я.

– Клад, – пояснил он. – Все знают, что есть клад. Наверняка искали. Нашли?

– Нет…

Он вытащил из кармана сигару и с важным видом закурил. Мне стало завидно, как никогда в жизни.

Пока он курил и осматривался по сторонам с таким выражением лица, словно прикидывал – а не купить ли ему этот парк со всеми его обитателями и бездомными псами, что промышляют возле сосисочницы, чебуречницы и добросердечной тетки, собирающей плату за пользование общественным туалетом, – я украдкой наблюдал за своим новым знакомцем. Когда встречаешь состоятельного иностранца, всегда – хочешь не хочешь – в голове начинает складываться маленький, лихорадочный план по собственному обогащению: что бы такого у него выпросить, выклянчить, просто выманить? В конце концов, пусть поделится, если он такой богатый, что может себе позволить содержать имение и садовника с его ножницами!

Но усилием воли я расправился с этими идеями как коммунистическими и вредными. Потому что куда больше, чем вытащить из иностранца пару фунтов стерлингов, мне хотелось с ним подружиться. Чтобы он признал во мне солидного человка. Рассказал о своих замыслах. Что-то ведь нашел он во мне такого, что подсел и начал разговор?

Прингл сказал:

– Меня зовут Тимоти Дж.Прингл, эсквайр.

– Да уж понял, – проворчал я. – Никоняев. Николай Петрович.

Он помолчал, видимо, с трудом усваивая мою фамилию. Ничего удивительного. Ее и соотечественники понимают с трудом, так что взять с иностранца.

Прингл вытащил из кармана записную книгу. Назвать этот предмет «книжкой» я бы не решился: в две ладони размером, в три пальца толщиной, в кожаном переплете, с тоненькой авторучкой на цепочке, прикрепленной к корешку. Прингл раскрыл свою книгу, без единой ошибки вписал туда мою фамилию – сперва по-русски, затем, без малейших раздумий, – латинскими буквами. Закрыл обложку, подумал немного.

– Я расскажу вам, Никоняев, ситуацию полностью, – сказал он. – Но и вы должны быть более откровенны. Скажите, в этом парке проводилась реконструкция?

– А как же! – ответил я. – Пару лет назад. Разрыли тут все. Как будто тысячи кротов. Везде ямы, котлованы. Зачем-то заменяли решеточки, ограждающие газончики. Решеточки видите? Так вот. Их повытаскивали, а потом обратно воткнули. Спрашивается – зачем? В общем, почти год негде было отдохнуть…

Да уж. Реконструкция Александровского парка – просто кровавая страница в моей биографии. Нигде мне не бывает так хорошо и привольно, как здесь. А тут его закрыли, нагнали бульдозеров, везде чудовищная грязь… И для чего, спрашивается?

– Кто руководил работами? – настойчиво спросил Прингл.

Я пожал плечами.

– Какой-то подрядчик…

На щите – видимо, для утешения пропойц, оставшихся без приюта, – действительно было важными буквами выведено: «Реконструкция Александровского парка. Руководство работ: подрядчик такой-то, строительная компания СПБСПЕЦСМУ» – или еще что-то в том же роде. Как будто я запоминаю такие штуки.

Я ему так и сказал:

– Буду я запоминать…

– Зря. – Англичанин вздохнул. – Полагаю, одним из инициаторов реконструкции стал человек откуда-то из членов власти, которому известна тайна клада.

– Говорю тебе, садовая голова, про этот клад знает любая бабка, умеющая читать! Одно время только про это и печатали, потом надоело, стали про что-то другое печатать…

– Важна конкретика, – отрезал англичанин.

И снова раскрыл свою записную книгу. Оттуда извлек листок. Очень мятый листок в клеточку, вырванный из школьной тетради. Я сразу обратил внимание на то, что сейчас таких тетрадей не бывает. Во-первых, у листка были аккуратно срезаны уголки: не прямые, а закругленные. Во-вторых, цвет, которым расчерчены клетки. Не синий, а ярко-фиолетовый. Бумага – желтоватая, «слоновая кость». Ну и старая – просто видно. Жеваная. Лежала где-нибудь в конверте лет пятьдесят, не меньше.

На этом листке была криво нарисована какая-то схема. Англичанин разложил ее на колене, разгладил ладонью и показал мне.

– Это точная схема местоположения клада, – сообщил он, явно наслаждаясь торжеством.

Я наклонился, стал рассматривать.

– Вам внятна схема, Никоняев? – вопросил он.

– Отнюдь, – сказал я в тон.

В схеме действительно трудно было разобраться. Кривая линия, похожая на мятую дверную ручку, несколько небрежных прямоугольников, сбоку почему-то изображение кошки.

– Я анализировал, – объявил Прингл. – Сверял с картами Санкт-Петербурга.

– Кто это нарисовал? – перебил я.

– Отец моего садовника, – сказал Прингл. – Это бесценный документ. Он создан по памяти. Итак. Я начал анализ с изображения кошки. И пришел к выводу, что это…

Я тоже пришел к этому выводу, едва Прингл заговорил.

– Зоопарк, – сказал я.

Он поднял брови, показывая, что удивлен моей догадливостью. Хотя, конечно, сам подсказал мне решение. Поощрить решил. Ладно.

– Несомненно, это – зоопарк. Следовательно, мы имеем дело с Александровским парком, поскольку зоопарк располагается именно здесь, – сказал Прингл.

Он немного по-другому выражался, с ошибками, но я всех его ошибок не помню и потому не буду на них заострять внимание. Было много другого, куда более интересного, нежели неумение англичанина изъясняться по-русски с абсолютной грамотностью.

В общем, он рассуждал, а я терпеливо слушал.

– Эта кривая линия обозначает протоку, – сказал Прингл.

– Странно, – заметил я. – Мне кажется, при царизме этой протоки не было. Она появилась после очередной реконструкции.

Может, да, а может – и нет. Сейчас ни за что поручиться нельзя. Но возле Кронверки действительно есть небольшая протока. Она проходит по задам бывшего Народного дома, ныне Мюзик-холла, упирается в зоопарк, и там, возле решетки, ее перегораживающей, можно видеть заплывших прогуляться пеликанов, лебедей и разных уток диковинной породы.

У местных обитателей эта уединенная протока носит наименование «Темза». Места там действительно какие-то английские. Гайд-парк какой-то. Темза занимает совсем маленькую часть парка, и газончики там небольшие, деревьев растет – раз-два и обчелся, но все-таки там просторно.

Это потому, что там не все в порядке с пространством и временем. У нас есть такие участки – в городе их, должно быть, много, но мне ближе всех именно Темза. Там все растягивается. Проходит всего пять минут, а кажется, будто просидел полчаса. Бродишь, вроде бы, по пятачку размером с носовой платок, а прогулка получается полноценная, даже ноги устают. Такое это место.

Там много собак. Они тоже понимают, что здесь не все в порядке, носятся взад-вперед, нюхают, пытаются охотиться в зарослях гигантского лопуха – лопухи там, кстати, созревают просто ядерные. Утки важно плавают по Темзе. Пеликанам туда не пробраться, но уток – полно. У берега, наполовину скрытый длинной плакучей ивой, притулился маленький катер для желающих покататься по Неве. У катера тоже такой вид, будто он приплыл сюда из фильмов про Шерлока Холмса. Он полностью отражается в воде – как валет на листе игральной карты.

Вообще – удивительно там. И ужасно спокойно. Блики, время от времени скачущие по воде, придают дополнительной тишины, а стрекозы летают бесшумно и выглядят на удивление откормленными.

– Где-то там закопано сокровище Матильды, – уверенно сказал Прингл и показал на берег Темзы. – Отец моего садовника сам участвовал в похоронах.

Я вздрогнул.

– В чем?

– В похоронах, – невозмутимым тоном повторил Прингл. – Когда нечто закапывают в землю.

– А, – сказал я. – Так бы и сказали…

– Сокровища зарыты возле Народного дома, – сказал Прингл. – Вычисления показали, что такое возможно.

– Ну, – сказал я, – что ж. Будем копать?

Прингл наклонился, поднял с мостовой саквояжик, обитый чем-то вроде крокодиловой кожи, раскрыл его и вытащил оттуда новенькую саперную лопатку. Ее он отложил в сторону, на скамью. Затем явился на свет приборчик в черном пластмассовом футляре. Внутри приборчика жила стрелка. Прингл покрутил приделанное сбоку черное колесико и освободил стрелку, она сразу принялась дрожать и подпрыгивать, точно рвалась на волю.

Следующим предметом, который извлек Прингл, был очень старый спиртовый компас, немного ржавый. Далее – циркуль, подробный план Александровского парка, несколько линеек с разными делениями – дюймами – отдельно, миллиметрами – отдельно. Все это хозяйство он разложил у себя на коленях и принялся быстро что-то измерять.

– Видите? – то и дело обращался он ко мне. – Вам ясно?

Драгоценная схема на листочке в клеточку подрагивала рядом, прижатая уголком прибора в черном ящичке.

Я наблюдал не столько за результатами вычислений, сколько за самим Принглом. Он весь светился от радости. Ему нравилось заниматься распутыванием загадки. Он наслаждался, демонстрируя мне результаты своих выкладок. Я чувствовал себя ученым секретарем английского географического общества, куда вхожи одни только чудаковатые эсквайры, имеющие у себя в имении русских садовников.

– Я исходил из того, что порпорции, указанные на схеме, будут с большой степенью вероятности соблюдены идентично тем, которые имеются в реальности, на почве, следовательно, путем ряда измерений можно вычислить конкретное место на аутентичном плане Александровского парка…

Что-то в таком роде.

Затем он взял прибор и благоговейно уставился на стрелочку.

– Это индикатор близости металла, – сказал Прингл. – Велика вероятность того, что ящик, содержащий внутри себя сокровища Матильды, обладает железными деталями. Таким образом, мы установим…

Далее он перешел на английский. Я слушал и слушал, просто как музыку. Тот английский, который я изучал при помощи моих фильмов, звучал совершенно по-другому. А мой Прингл каждое слово, прежде чем выговорить, обсасывал во рту, точно карамельку и только после этого аккуратненько отправлял его в эфир. Как будто находился в постоянном размышлении о том, что всякое произнесенное слово будет потом бесконечно плыть в бескрайних просторах космоса, не исчезая, не расточаясь – плыть и плыть, покуда не доплывет до других планет. И, зная об этом, разумеется, просто обязан был – как честный человек – позаботиться о том, чтобы это слово при встрече с иными мирами обладало благопристойной внешней оболочкой.

В общем, я так понял, он намерен при помощи всех своих приборчиков откопать матильдины бриллианты и приглашает меня принять участие.

Я спросил:

– И какова будет моя доля?

Прингл заморгал, остановленный на всем скаку. Затем аккуратно сложил схемы, карты, циркули и все свои линейки и проговорил:

– Полагаю, она будет достаточна.

Вот так я ввязался в эту историю с поисками сокровищ балерины Матильды Кшесинской. Само по себе звучит невероятно – особенно если учесть, что ни в какие сокровища я не верил изначально.

Мы начали с того, что съели по чебуреку. Впервые в жизни я видел иностранца, который решился съесть в нашем парке чебурек. Вообще жующий англичанин держался с таким колониальным достоинством, что я едва сдерживал смех. У меня был знакомый, он потом уехал в Америку, а после приехал в гости и по старой памяти слопал чебурек: готово дело, увезли в больницу с острым расстройством желудка. А Прингл – ничего. Обтер усы и даже хмыкнул. Отчаянный малый. Такой, пожалуй, и клад отыщет.

На прощанье мы угостили тем, что выпало из чебуреков на землю, хмурую собаку – самую популярную даму этой части парка: обычно она с кислым выражением на рыженькой морде бродит здесь, окруженная стаей фаворитов, каждый из которых имеет шанс стать отцом ее будущих щенят. В некотором отдалении мыкается аутсайдер – безобразный пес с квадратной мордой беспородного терьера. В каждой стае, человечьей или песьей, встречаются такие. Их никто не любит, их все шпыняют. Вероятности того, что какая-либо женщина подпустит их ближе, чем на пушечный выстрел, не существует вовсе. И все-таки они не отстают от компании, стараются быть в курсе всех дел и даже время от времени, издали, вставляют словцо-другое.

У каждого, как говорится, своя судьба.

Закусив, мы с Принглом выбрались на берег Темзы. Я показывал ему это место с законной гордостью, а он что-то бормотал, озирался и водил над землей черным пластиковым прибором, который держал на вытянутых руках.

Сейчас время хорошее: народ расслабленный, никто ни на кого не обращает внимания. Прежде непременно бы влезли: зачем ходят, что ищут? Заподозрили бы, что тут когда-то, втайне от местного населения, были захоронены радиоактивные отходы – и вот теперь ведется независимое журналистское расследование.

А теперь ничего подобного не случается. Только пару раз на нас глянули. Впрочем, лениво.

Мы отошли чуть в сторону, ближе к склону Темзы и зарослям лопуха и чертополоха. Чертополох здесь такой, что вот-вот ждешь получить сверху кокосом по голове.

Неожиданно стрелка прибора принялась мелко-мелко трястись, как параличная. Меня это очень заинтересовало, я стал заглядывать англичанину через локоть и даже пару раз спросил: «Что это она, а?», но он уставился на нее, выкатив глаза и застыв, и не обращал на меня ни малейшего внимания. Наконец он повернул ко мне голову. Лицо его странно изменилось: по лбу побежали горизонтальные морщины, похожие на знак «Водолея» из астрологического прогноза в бесплатной газете «Метро», из водянистых глаз потекло сияние, рот обвис. Во всем его облике, словом, наблюдалось тихое сумасшествие.

Медленно, почти молитвенно поднес он свой прибор к склону. Стрелка затряслась еще сильнее и застыла. Одним движением он вырвал из земли титанический лопух. Я даже не подозревал, что у костлявых может таиться в руках такая мощь. Этот лопух был как баобаб, а он выдернул его, точно редиску. Образовалась в земле дырка.

Прингл сел рядом на корточки. Он не стал, как это сделал бы я, сразу совать туда физиономию и раскапывать землю ногтями и саперной лопаткой. Нет, сперва он закурил и начал озирать окрестности с видом весьма победоносным.

Затем уставился на меня и подмигнул.

– Мы это сделали! – сказал я бодро. – Я горжусь вами, Тимоти Дж.Прингл, эсквайр!

Закончив курить, он снова разложил обе свои карты, на клетчатом листке и в типографском исполнении, быстро произвел промеры циркулем, сделал несколько отметок, затем положил компас и поточнее сориентировал карты.

Что-то, видимо, там совпало. Прингл удовлетворенно хмыкнул, убрал бумаги и приборы в саквояж и извлек лопатку. Ее он вручил мне.

Я начал копать и почти сразу стукнул лопаткой о что-то металлическое. Прингл разволновался. Он метнул в мою сторону недовольный взгляд. Видимо, опасался за целостность экспоната.

– Да брось ты, археолог, – сказал я. – Они ведь в ящике. Не стала бы она закапывать свою диадему просто так, даже в тряпку не завернув.

Но он все равно был беспокоен.

Я откопал уже небольшой кругляшок чего-то блестящего. Солнечный луч сразу проник туда и пустил «зайчика» бродить по стеблям растений. Одна стрекоза тоже заинтересовалась.

Прингл сунул свою лошадиную физиономию в мой раскоп. Озаботился. Знак «Водолея» на его лбу исказился, морщины изменили ход, пересеклись новыми. Теперь это было вообще ни на что не похоже.

– Странно, – пробормотал Прингл.

– Что странно?

– Блестит. Оно не должно блестеть.

– Это же алмазы, – решил я успокоить Прингла.

Но он покачал головой.

– Они должны были находиться в ящике или коробке.

Это он, конечно, прав. Но факты – вещь упрямая: карта и компас показывали Принглу, что копать следует здесь, а откапываемая вещь почему-то блестит.

– Критерий истины – практика, – процитировал я. – Будем копать дальше. Точнее – теперь твоя очередь копать.

И сунул ему лопатку.

Англичанин, ни словом не возразив, снял с себя пиджак, аккуратно засучил рукава и принялся за дело. А я лежал рядом и наслаждался тишиной. Здесь, на Темзе, всегда очень тихо, несмотря на близость аттракционов. В частности – визг и грохот, доносящийся с «американских горок». Все это, конечно, слышно, но как будто сквозь вату.