Текст книги "Дама Тулуза"

* * *

Минуло несколько дней.

Черное знамя – под солнцем выгоревшее, ставшее бурым – висело на крыше донжона.

Ламберт был жив.

Цитадель ждала помощи.

* * *

Настал август. Земля переполнилась урожаем. Мужланы, пригнанные в армию Монфора, тосковали и маялись – домой хотели. Но своевольно покинуть графа не решались. Как бы за такое Монфор целую деревню не спалил.

И вот ночью у палисада франкского лагеря ловят какого-то человека. Подкрадывался, таясь в тени. Его валят на землю лицом вниз, крутят ему руки за спиной, а после, взяв за волосы, тянут голову назад, чтобы ловчее перерезать горло.

Этот человек не сопротивляется и не делает ничего, чтобы спастись, и только кричит на наречии Иль-де-Франса, чтобы ему оставили жизнь до того мгновения, когда он сможет увидеть графа Симона.

Тут этого человека хорошенько связывают и гонят в лагерь. У палатки графа Симона спрашивает симонов оруженосец и сын, меньшой Гюи:

– Зачем тебе непременно видеть мессира де Монфора?

Тот человек плачет и дрожит и заметно, что он изголодался.

– Я принес ему вести, – говорит он хрипло. – Я принес вести из цитадели. Дайте мне напиться…

Ему дают. Он выхлестывает целый ковш, обливаясь.

– Что же, – говорит тогда оруженосец, – твоя весть такова, что не доживет до рассвета?

– Развяжите меня, – просит тот человек.

Но молодой Гюи, отцов оруженосец, только усмехается.

– Это уж граф Симон решит, стоит ли тебя развязывать. А пока что ложись и спи. И не надейся, что я спущу с тебя глаз, пока граф не проснется.

Симон пробудился рано. Ему тотчас же показали ночного гостя – тот спал, скорчившись и морща во сне лицо. Глядя на него, сказал Симон:

– И вправду плохи дела в цитадели.

И повелел немедля освободить ламбертова человека.

Тот, пробуженный от беспокойного сна, громко закричал. Симон рявкнул на него. Он закопошился и кое-как поднялся на ноги.

– Ты кто? – спросил Симон.

– Жеан из Нейи, мессир.

– Ты из цитадели?

– Да, мессир. Ламберт де Лимуа говорит: если граф Симон нас не вызволит, мы все умрем. Воды осталось на седмицу, а из съестного – одна лошадь…

Жеан тяжко вздохнул и опустился на землю. Его плохо держали ноги.

Глядя на Жеана сверху вниз, спросил граф Монфор:

– Сколько человек осталось у Ламберта?

– Шесть десятков.

После того Симон обременил Жеаном оруженосца, наказав накормить и умыть тому лицо. Жеан, пошатываясь, ушел вослед меньшому Гюи.

Симон повернулся к Бокеру, задрал голову. Знак близкой смерти все так же осенял цитадель. И день наступал все такой же жаркий и безветренный.

* * *

Совет был собран в симоновой палатке. Пришли уставшие, злые. Осада была бесплодной. Время уходило впустую. Сидеть под крепкими стенами всегда было делом скучным, а тут и вовсе непозволительно затянулось.

Говорили все разом, избывали недовольство – шумно, не стесняясь в выражениях. Симон почти не слушал.

За эти седмицы Монфор постарел, обрюзг, под глазами набухли мешки, в резких морщинах вокруг рта залегли тени.

Неожиданно он выглянул из палатки и крикнул кому-то, скрытому пологом:

– Иди сюда!

У входа завозились. Симон обратился к собравшимся спиной. Те постепенно замолчали: что еще за диво приготовил Монфор, чтобы удержать несмирных своих баронов под стенами надоевшего Бокера?

А Симон за руку ввел в собрание Жеана из Нейи. Был теперь Жеан куда менее грязен, но все оставался измученным и оголодавшим.

На него уставились с недоброжелательным любопытством. Что еще за мужлан такой?..

А Жеан вовсе не мужлан. Жеан копейщик, да только все равно смутился.

Не выпуская его руки, сказал Симон баронам:

– Мессиры! Вот Жеан из Нейи. Сегодня ночью он пробрался к нам от Ламберта. Я хочу, чтобы вы услышали, что он скажет.

Жеан глуповато улыбнулся. Симон подтолкнул его.

– Повтори для этих сеньоров то, что говорил мне.

– Мессиры, – заговорил Жеан. Глядел он при этом на Симона. – Ламберт де Лимуа прислал меня к вам сказать, что жить цитадели осталось менее седмицы. Они все умрут там от жажды… Ламберт говорит: почему они медлят? Разве они не видят, что мы умираем?

Он замолчал, переводя дыхание.

– Ну так что, – сказал Симон. – Видим мы черное знамя?

Бароны молчали.

– А льва моего видим? – вдруг спросил Симон.

– Что? – вырвалось у Гюи. Он не вполне понимал, куда клонит брат.

Симон широко, недобро улыбнулся.

– Да то, что лев мой голоден. Сделался как этот Жеан, тощий да жалкий… А вы не хотите его накормить, мессиры, – проговорил Симон, постепенно разогревая себя. Он был полон темной силы и хорошо управлялся с нею. Медленно обводил глазами собравшихся, будто и их хотел запалить своей голодной яростью.

– И то правда, – сказал, засмеявшись, буйный Фуко де Берзи. – Что мы тут сидим без толку? Накормим бедного зверя, да так, чтоб у него из-под хвоста полезло.

И начал говорить о штурме. Предлагал навалиться всей силой и…

Симон прибавил:

– Мы не можем отдать Раймончику Ламберта. Даже если, вызволяя его, потеряем больше людей, чем спасем.

А Жеана отпустили – нечего ему тут больше делать.

15 августа

Шесть дней на то, чтобы спасти Ламберта. Один из этих шести потратили, разбивая сухую землю и таская бревна – сооружали внешнее укрепление перед палисадом лагеря. Как раз напротив тех ворот Бокера, что назывались Винными.

Рамонет глядел, как потеют франки, усмехался. Крепко, видать, его, Рамонета, боятся, если свой лагерь решили еще редутом усилить.

А Симон знал, что Рамонет усмехается, и веселился от души. Ибо не из страха возводил редут, а для отвода глаз.

И вот наступает утро, и Симон скрывается за валом против Винных ворот. У Симона большой отряд. Он ждет.

А Фуко – тот дорвался: с гиканьем, шумом, увлекая за собой горстку храбрецов, несется к воротам Святого Креста. С ним, грохоча, мчит телега с камнями и тяжелыми бревнами. Ее толкают сзади и, разогнав хорошенько, пускают. Телега бьет о палисад и заваливает его. Следом катит черепаха, несущая в своем чреве таран. Берзи прорывается к воротам Святого Креста и начинает бить в них тараном.

Как ошпаренные, выскакивают из города бокерцы. Из Винных ворот, конечно. И хотят ударить по Фуко.

И тут на них из засады бросается Симон.

Битва закипает сразу в двух местах.

И день остановился, бесконечный и яркий, как картинки в часослове. Красные древки копий – будто нарочно их выкрасили. Лошади спотыкаются о завалы тел. С кольев свисают кишки. Крик и вонь, звон металла и стон земли.

Остановились, когда стало темно, – будто ото сна очнулись. Симона отбросили к самому палисаду его лагеря, вынудили отступить и скрыться, но штурмовать не захотели, ушли в Бокер.

В лагере разило, как на бойне. Посреди палаток, где было свободное место, запалили факелы. Стаскивали туда раненых. Медикусы помыкали баронскими оруженосцами и разоряли припасы, бесконечно требуя овечьего жира, меда, чеснока.

Между медикусами сновали монахи и те из рыцарей, кто не хуже костоправов умел промывать раны и накладывать повязки.

Симон крепко спал в своей палатке.

– Мессир!..

Монах. В руке, окровавленной по локоть, – горящий факел.

Симон сел, сердито уставился на него.

– Что случилось?

– Пленный. Он ранен.

– Ну так добейте его, – сказал Симон. – Я спать хочу.

Но от этого монаха за здорово живешь не отделаться. Он настырен и неуступчив. Он не желает отдавать на расправу католика.

– С чего вы взяли, что он католик? – спрашивает Симон. Зевает душераздирающе.

– Вы должны остановить ваших людей, мессир, – говорит монах. – Они хотят предать его мучительной смерти. Они хотят… в отместку за поражение…

Монах говорит еще что-то. Сонная тяжесть тянет Монфора к земле. Со стоном он поднимается на ноги.

– Где этот ваш католик?

Монах обрадованно тащит Симона за собой. Граф спотыкается.

– Что он говорит? – спрашивает Симон.

Монах объясняет, что пленный ничего не говорит, только кровью плюется.

Среди раненых и вправду лежал кровавый куль, перехваченный веревкой. Дергался, всхлипывал.

Симон подошел поближе. Велел монаху перевернуть пленного на спину и посветить.

Оказался пленный молод. Был светловолос, лицом неинтересен – некрасив и мелок. Однако что-то знакомое померещилось в нем Симону. Ибо многих баронов в Лангедоке знал он и прежде, и не все с ним враждовали насмерть.

Пока что Симон сказал:

– Сними с него веревки и перевяжи его раны.

Когда это было сделано, Симон уселся рядом с пленным. Спросил, как того зовут, чтобы знать, каким именем отметить могилу.

Белобрысый и бровью не повел, назвался охотно:

– Понс де Мондрагон, иначе – Понс с Драконьей Горки, мессен.

И напиться попросил.

Монах ему воды по симонову знаку дал. Симон подождал, пока Понс перестанет захлебываться.

– Драгонет с Драконьей Горки – не родич ли твой? – спросил Понса граф Симон.

Понс радостно отвечал, что граф Монфор говорит чистую правду. Драгонет – старший его брат и рыцарь великих достоинств. И всем ведомо, что доблестен он, верен слову, с бедными щедр (хоть и сам небогат), к побежденным милостив, с победителями учтив и…

Симон хмыкнул.

– Помню твоего брата. Драгонет. А как его настоящее имя?

– Гийом.

– Что же, Понс, твой брат Гийом тоже против меня воюет?

– Да кто же из благородных и верных рыцарей против вас нынче не воюет? – отвечал простодушный Понс.

Симон сперва хотел прогневаться, да поневоле рассмеялся. Жаль было бы убить этого Понса.

– В прежние времена у меня не было ссор с твоим старшим братом, – молвил он Понсу.

– В те времена вы, мессен, были в Лангедоке единственным сюзереном, – пояснил Понс охотно. – Но нынче все переменилось. Ведь вернулся наш прежний граф, наш Раймон. Как же нам не отстаивать наследие его, коли он исконный наш владетель?

– Ваш Рамонет режет пленных на куски, – задумчиво сказал Симон.

Тут беспечный Понс вдруг озаботился, устремил на Симона тревожный взгляд.

А Симон это заметил и рассмеялся.

– Вот ты, Понс, сейчас в моей власти и, как я погляжу, не очень-то боишься.

– Нет, – сказал Понс, – я боюсь.

Он и вправду испугался. Даже губы побелели.

Симон смотрел в темноту, туда, где был Бокер. На стенах еще тлел расклеванный воронами труп франкского рыцаря. Худо Симону было.

– Не стану я тебя на куски резать, Понс, – сказал Симон, наконец.

– Благодарю.

Это Понс от всей души произнес.

– А вместо этого отпущу тебя в Бокер, – продолжал Симон. – Вижу я, что раны твои несерьезны и завтра уже сможешь уйти.

Понс призадумался.

– Для чего вы меня хотите отпустить, мессен? – спросил он. – Я ведь никакого слова вам не давал

– Хочу воспользоваться тем расположением, какое было прежде между мной и твоим братом. Скажи ему, как я обошелся с тобой, и передай вот что: пусть устроит мне встречу с Рамонетом, сыном Раймона.

Понс нахмурился.

– Не возьму я в толк, мессен, чего вы добиваетесь.

– Тебе не нужно ничего брать в толк. Передай Гийому мои слова. Ради этого я оставляю тебе твою жизнь, не то висеть тебе посреди моего лагеря вниз головой.

Поднялся, оставив Понса в смущении, и ушел в свою палатку.

А Понс подумал-подумал и безмятежно заснул. И во сне ему грезились красивые птицы.

* * *

Весть из Тулузы от сенешаля Жервэ была такая: едва прослышав о приближении прежнего графа, Раймона, забеспокоился город, прокатились по нему разные слухи. Все кругом шушукаются и перешептываются – прикидывают, как ловчее перекинуться от Монфора под руку изгнанного тулузского графа. Тем более сейчас подходящее время, считают смутьяны, что Симон от Тулузы в отдалении. Завяз в Бокерской осаде и не скоро выберется. Если вообще выберется. А молодой Рамонет сделался ныне средоточием всех надежд и упований…

Симон этой вестью со своими баронами поделился. И спросил их: что бы они ему предложили?

Молчание прихлопнуло симоновых баронов вместе с Симоном, как крышка гроба. Только слышно было, как за пологом палатки конюх негромко уговаривает лошадь: «хорошая моя… хорошая моя…»

Наконец Гюи, брат Симона, сказал:

– Будто вы сами, мессир, ответа не знаете. Тринадцать седмиц мы стоим под стенами Бокера и всякий день боимся не увидеть наутро знамени на донжоне. Нужно снимать осаду и возвращаться в Тулузу. Иначе потеряем и Ламберта, и вашу столицу…

– Хорошо, – сказал Симон.

* * *

Устроить переговоры для Симона взялся Драгонет с Драконьей Горки. Явился по зову, полученному через своего младшего брата Понса (Монфор действительно отпустил того в Бокер, как и обещал).

Был этот Драгонет невзрачный, малого роста хромец, в улыбке двух передних зубов не хватает. Но Симон знал ему цену: боец этот Драгонет очень хороший. За то и был Дракончиком прозван.

Завидев Симона, склонился перед ним Гийом-Драгонет и от души поблагодарил за младшего брата: что не повесили, не разрезали на куски, не содрали кожу и так далее.

Симон выслушал, невесело усмехаясь. Спросил невпопад:

– А что, пленные, каких Рамонет ваш взял, – они уже все мертвы?

– Да, мессен, – отвечал Драгонет. – К счастью.

Симон угостил Драгонета в своей палатке вином и фруктами, не слишком, впрочем, того удивив: в Бокере припасов доставало. За неторопливой беседой подобрались и к тому, ради чего встретились: к условиям перемирия. Драгонет, всегда многословный и суетливый (и сейчас весь извелся, все вещи в симоновой палатке перетрогал), сделался вдруг в речениях кратким. Видать, то передавал, что было от других наказано.

Сеньор де Монфор снимет осаду и уйдет от Бокера, не требуя этих земель и забрав все войска. В таком случае гарнизон, запертый в цитадели, будет пропущен через город и сможет воссоединиться с сеньором де Монфором.

Симон сказал, что условия ему подходят. Предложил место встречи: равнину перед Винными воротами.

Драгонет перекосил лицо.

– Там до сих пор воняет, мессен. Нельзя ли…

– Зато это открытое место, – перебил Симон. – Почти невозможно устроить засаду.

Драгонет спросил зачем-то:

– Почему «почти»?

– Потому что, по милости Господней, невозможного не бывает.

– Аминь, – торжественно заключил Драгонет и встал. – Я рад, мессен, что мы с вами завершаем это дело миром.

Симон оделил его сердитым взглядом и ничего не ответил.

* * *

На следующий день Рамонет предстал перед своим смертельным врагом. Юный сын Раймона стоял на поле, бывшем недавно полем битвы, слегка подергивая тонкими ноздрями: не все трупы были похоронены. Откуда-то из оврага доносился запах разлагающейся плоти.

Рамонет ждал, поигрывая тонкими перчатками. Длинные темные волосы свились в локоны у висков и на затылке. Ветерок теребил светлые рукава его камизота.

И вот разом поднялись над полем вороны, невидимые в овраге, и заполонили воздух черными перьями и шумным карканьем.

Предшествуемый воронами, шел Симон де Монфор.

Остановился в трех шагах, не спеша здороваться.

Старый Симон, провонявший дымом и потом, в тяжелых доспехах, седой, был шире Рамонета почти вдвое, хотя едва ли превосходил ростом: Раймоны были высоки и стройны.

Видя, что граф Симон стоит как столб, Рамонет чуть улыбнулся и поклонился ему с подчеркнутой учтивостью.

– Приветствую вас, мессен граф де Монфор.

Симон ответил:

– Примите ответное приветствие, мессир.

И замолчал, тяжко глядя Рамонету в лицо.

Не смущаясь нимало некуртуазным обхождением франка, Рамонет заметил:

– Мне сказывали, что ваши люди в цитадели испытывают трудности.

И махнул перчатками в сторону черного знамени.

– Да, – сказал Симон.

Рамонет обласкал старого льва лучистым взором.

– Город мой, а люди ваши, – сказал он. И хлопнул перчатками по ладони. – Вы хотели забрать своих людей из моего города. Я правильно вас понял? Или этот Драгонет опять что-то перепутал?

– Вы поняли правильно.

Симон неподвижен. Ни вонь, ни жара ему будто нипочем. И с Рамонетом разговаривает, едва скрывая раздражение. Слова сквозь зубы цедит.

Рамонета симонова злоба только забавляет. Чем злее Симон, тем веселее сыну Раймона Тулузского.

И совсем уж лучезарно говорит Рамонет графу Симону:

– Что ж, все это можно устроить. – Небрежно, будто о пустяке. – Вы получаете… то, что осталось от ваших людей, и немедленно уходите с моей земли.

И еще раз улыбнулся Симону. Подождал. Симон хранил молчание. Рамонет медленно поднес перчатки к лицу, чтобы скрыть зевоту.

– Хорошо, – бесстрастно вымолвил Симон. – Назначьте время.

– Завтра на рассвете.

Симон поднял глаза к донжону. Еще половина дня и одна ночь.

– Хорошо, – повторил он ровным тоном.

– Благодарю вас, мессен, – сказал Рамонет, изящно кланяясь. – А мне говорили, будто франки неуступчивы.

– А вы повесьте тех, кто вам это говорил, – посоветовал Симон. И не прощаясь пошел прочь, обратив к Рамонету широкую прямую спину.

* * *

Ламберт де Лимуа и с ним пять дюжин человек – все, кого удалось сберечь за три месяца осады – покидают Бокерскую цитадель.

Город смотрит, как идут побежденные – отощавшие, с запавшими глазами, с иссохшими, полными вшей волосами. Оружие тяготит их, гнет к земле. Телегу с наваленным на нее скарбом тащат пятеро солдат. Сбоку от телеги шагает капеллан, щуплый, будто мышка.

Развернув оба знамени – и красное с золотым львом, и черное без всяких знаков – спускаются они по склону к Винным воротам.

Бокерцы смеются им в лицо, плюют под ноги, бросают грязью в спину.

Симон со своими баронами выходит им навстречу, за палисад. Смотрит, слегка щуря глаза, как открываются ворота и показываются – сперва знамена, затем люди.

Один за другим выходят они на равнину. Следом несутся выкрики и хохот. Франки словно не замечают.

Опережая знаменосцев, скорым шагом подходит к Симону Ламберт де Лимуа и, остановившись, преклоняет колено.

Обеими руками поднимает его Симон.

Ламберт сделался совсем тощим, одни мослы – настоящий Мессир Смерть. Лицо у него усохло, стало маленьким, каким-то старушечьим, только хрящеватый нос упрямо торчит – почему-то вбок, будто сломанный.

– Я рад вас видеть, – говорит Симон тихо.

Ламберт де Лимуа улыбается.

– Я тоже, мессир.

7. Ссора с дамой

сентябрь – октябрь 1216 года

Снова Ним – в горьком воздухе ранней осени. Отступление. Проклятье, отступление!

Старый лев пятится, исхлестав себя по ребрам. Слегка приоткрыты крупные, желтые клыки, утроба исторгает гулкое ворчание. Впервые в жизни отходит от добычи этот зверь, унося на языке привкус ее крови.

По сухим дорогам гремят железными ободами телеги. Большие колеса волокут на себе мешки с подсохшим хлебом – последнее, что взяли с ощипанных бокерских вилланов. Хуже мешков – бессильно простертые люди, перемолоченные осадой: у кого в боку стрела, у кого воспалилась худая рана.

Симон подгоняет: быстрей!

Симон спешит в Тулузу.

От грохота тележных колес больно в ушах. Ламберт, наголодавшийся, черный, как сарацин, горбится в седле – груда крупных мослов под рваным плащом. Ради Ламберта Симон обидел конного сержанта: согнал с лошади, заставил пешим трястись за телегой.

Пешими идут многие – даже из тех, кто к такому вовсе не привычен. Лошадей не хватает. Какие пали, каких съели. Деревни между Нимом и Бокером, сколько их было, все раздеты догола трехмесячной осадой; там уж и взять нечего.

Тех мужланов, что забрали в армию Монфора в начале лета, теперь милостиво разогнали по домам: ступайте себе, мужланы.

На второй день армия входит в Ним.

Городу теперь печаль и забота: как бы поскорей выпроводить Симона с его сворой. Симон и сам рвется в Тулузу: беспокойно ему очень. Городским старшинам отдается повеление: добыть лошадей, числом не менее ста, но таких, чтобы могли свезти на себе всадника в кольчуге. Фуража доставить – на пять дней, с запасом. Для трехсот человек – провизии на три дня. Нагрузить на телеги. Коли телег недостанет, значит, добавить телег.

И видит Симон, что старшины нимские полны рвения и готовы расторопность явить и усердие. И за то желает граф Симон, как есть он верный рыцарь, вознаградить город Ним и уберечь его от посягательств возможного супостата. И потому оставляет он Ниму гарнизон на шею, с наказом беречь город сей, как девственницу, от любого насилия.

Старшины выслушали Симона с видом почтительным и кислым. Графу Симону до того было весьма немного интереса. Знал, конечно, что поторопятся спровадить его из Нима и ради того мать родную ломбардским кровососам в залог отведут, лишь бы скорей доставить франкам стребованное и избавиться от тяготы.

Старшин отпустил и призвал своего сына Гюи.

Гюи явился, припоздав. На хмурый взгляд отца ответил хмурым взглядом, но оправдания себе никакого не сказал.

Был Гюи таким же мертвенно-серым от усталости, как и прочие. Гнусный привкус имеет поражение, уродует даже и тех, кого обошло раной или увечьем. Мальчишке семнадцать лет, а глядит стариковски. Это всё поражение. Проклятье, это всё поражение.

Симона унылый, пеплом припорошенный вид сына раздражает еще больше, чем опоздание. Сердито велит избавить свою светлость от кольчуги, шнурованного дублета, сапог. Кольчуга на Симоне пахнет горячим железом и пылью.

Гюи нерасторопен и неловок. Гюи вообще всем плох, с какого боку ни зайди. Когда только в тело войдет, когда силы наберется? Тонкий, будто березка. Пора бы раздаться в плечах и поясе, стать шире, устойчивее. Хотя – вот, всю жизнь перед глазами – его дядя и крестный, младший брат Симона. Тому уж давно минуло сорок, а до сих пор такой тощий, хоть жилы тяни.

Стоя с отцовскими сапогами в руках, Гюи вдруг сказал:

– Из Тулузы опять худые вести.

– Повешу, – молвил Симон. Со стоном растянулся на кровати, сладко хрустнул косточками.

– Кого?

– Гонца.

– Что его вешать, – сказал Гюи. – И без того все знают. Будто Тулуза прежнему Раймону отписывает, зовет его обратно, а вас похваляется выгнать.

Помолчав, Симон спросил:

– Многие ли такое себе в голову вбили, что Тулуза…

Поперхнулся. А Гюи прилепил и вовсе невпопад:

– После Бокера что только в голову не придет.

– Вон!.. – заорал на сына Симон.

Гюи увернулся от пущенной в голову лампы. Сгинул. Лампа разбилась.

Симон яростно заворочался на кровати, устраиваясь для сна. Его донимал гнев. Хуже блох и клопов.

После Бокера что только в голову не придет!..

И вот уж Тулуза начинает слать письма в Арагон, где скрывается этот вероотступник, этот Раймон, прежде граф Тулузский, ныне – пустое место, бывшее нечто – теперь же ничто…

Симон верит. Симон верит каждому слову обвинения. Эти слова летят в него со всех сторон: о неверности Тулузы он получает известия почти непрерывно.

Рамонет-Раймончик, опьянев от удачи, бродит не скрываясь по землям Тулузского графства. То один, то другой городишко, втихую давясь радостью, машет, приманивает его к себе, сулит людей, провизию, блядей, лошадей и вечную любовь.

Наконец, Симон засыпает. Усталость давит его, не дает вздохнуть, примостившись на груди тяжелой, как турнирный доспех, тушей.

* * *

Симон оставил в Ниме с гарнизоном Ламберта. Тот не противился – и сам хотел отоспаться, отъесться, отпиться. И все остальное – тоже.

Симон спешно уходил на Тулузу. Уходил так, будто ему предстояло там воевать, а не мирно зимовать в окружении друзей и родичей.

Прощаясь с Ламбертом, Симон не удержался – попрекнул:

– Сберегите для меня Ним, мессир, коли уж не смогли удержать Бокер.

Уязвленный, Ламберт покраснел и молвил сухо:

– Прощайте, мессир.

Симон отозвался:

– Да хранит вас Бог.

И вышел вон.

В низком проеме, где пришлось пригибать голову, казался граф Симон огромным, как боевой слон.

* * *

С отрядом в триста всадников помчался Симон в Тулузу – помчался что есть духу. На ходу ели, на скаку спали.

По дороге рассылал гонцов по всем вассалам и гарнизонам, во все замиренные города и замки. Точно сеятель семена в разрыхленную почву, бросал весть и с нею призыв. И ждал Симон, чтобы взошли от тех семян не колосья, а воины, одетые в железо.

Местом сбора назначался Монжискар, малый город верстах в пятнадцати от Тулузы.

Точно обманутый муж, повел себя Симон совсем некуртуазно – на то и франк. Наука веселого вежества велит на шалости супруги глаза закрывать; с милым же дружком ее и самому свести задушевную дружбу.

Симон иначе замыслил. Дружку дамы своей вознамерился рубаху на голову задрать, заветное место жгутом перетянуть и по драгоценным колокольцам – серпом, серпом!.. А красотку – для дальнейшей острастки – высечь пребольно.

Юный Рамонет и впрямь пел обольстительные песни почти под самым окном у дамы Тулузы. Город чуял близость родной крови. Трепетал, волновался.

Разъяренный Симон с большой армией нежданно явился в Монжискаре – по воздуху перенесся, не иначе!

Рамонет призадумался. Отступился. Затаился.

В Тулузе тоже успели счесть флажки монфорова воинства.

Сочтя же, сделали выводы.

Забеспокоились.

Сильно забеспокоились. А главное – по делу.

Уже показались вдали башни Нарбоннского замка, уже заблестела впереди, сверкая, лента Гаронны, когда навстречу Симону выступили лучшие граждане Тулузы, числом сорок один, во главе с вигуэром.

О том тотчас же донесли Симону.

– В задницу их, – молвил граф, не удручая коня повелением замедлить шаг.

Брат Симона Гюи заметил:

– Мессир, будьте осмотрительны. Примите их.

Симон повернул к младшему брату лицо, докрасна загорелое, обрамленное хауберком – будто сросшееся с железной этой скорлупой. По резким морщинам, прочертившим лоб, растеклись капли пота. Правая рука Симона вдруг слегка задрожала. Он разжал пальцы, которыми стискивал поводья.

– Вам следует поговорить с ними, – повторил Гюи.

Симон разлепил наконец губы.

– Хорошо.

Медленно отведя назад руку, пальцем приманил к себе оруженосца – пусть приблизится.

– Идите скажите этим ублюдкам: Симон, граф Тулузский, выслушает их.

И вот Симон восседает на своем широкогрудом коне – огромный, сумрачный – а лучшие граждане Тулузы, плавая в поту, предстают перед ним. Морда симоновой лошади утыкается в грудь вигуэра.

Вигуэр начинает дозволенные речи.

– Мессен граф! Всецело преданная вам Тулуза выслала нас, избранных своих представителей, дабы мы, выражая пред вашим лицом всю ту неслыханную радость, которая, обуревая нас при известии о благополучном возвращении того, кто…

Даже симонова брата – уж на что терпеливый – и то жгутом скрутило.

А Симон – скала; недвижим под липким потоком.

Лучшие граждане тем временем бросают то влево, то вправо опасливые взгляды. Их беспокоит мрачность исхудавших франкских лиц и великое количество оружия. И эти тревожащие приметы видят они повсюду вокруг себя.

Вигуэр продолжает точить мед.

Симона извещают о счастии, которое охватило Тулузу при первом же слухе о приближении нового графа.

Симону выражают всеобщую любовь и преданность.

Симон непременно должен узнать о том, что Тулуза готовит ему праздничную встречу, как положено, с шествием, цветами и колокольным перезвоном…

– С перезвоном? – вдруг оживает Симон. – Готовит? Звонаря, что ли, за неусердие высекли?

Сбитый с толку, вигуэр замолкает и отвешивает изящный поклон. А Симон вновь погружается в каменное молчание.

Гюи, его брат, потихоньку подбирается ближе – удержать за руку, когда граф вигуэра начнет на куски рубить.

Вынырнув из поклона, вигуэр продолжает плести искусные словеса. Целый ковер на глазах у франкского воинства выткал. Итак, преданная Монфору Тулуза преисполнена глубочайшего изумления, видя своего господина идущим на нее чуть не войной. Разве не обменялись они клятвами, наподобие брачных, в присутствии прелатов, лучших людей города, благороднейших из рыцарей Иль-де-Франса, а также Господа Бога? И вот эта великолепная, эта смертоносная армия, мессен, – о!.. Разве не у себя дома вы, мессен? Да – вы возвратились к себе домой! В свои владе…

Тут симонова лошадь мотнула головой. Вздумалось ей так, скотине бессловесной. Вигуэр шарахнулся в сторону, теряя лоск и достоинство. Симон продолжал глядеть в пустое место, где только что был вигуэр.

– Ваша столица… – подал голос вигуэр, обретая прежнюю осанку. – Ваша Тулуза…

Вот тогда-то Симон и заревел во всю мочь:

– Моя Тулуза?! Моя Тулуза?!. Ах вы… сучьи дети… Вы!.. Ах, вы мне рады? Вы рады мне, да?.. Что ж тогда у вас из штанов воняет?.. Или у вас всегда воняет?

Он слегка надвинулся на вигуэра, оттесняя того, и Гюи чутко двинулся вслед за братом.

С новой силой Симон заорал, нависая над вигуэром с седла:

– А мне насрать, нравлюсь я вам или нет! Я – ваш господин! Ясно? Отвечай, ты!..

Вигуэр подавленно молчал, перебирая на месте ногами.

Симон задрал голову к небесам.

– Господи милосердный! – И снова на вигуэра (а в углах рта беловатой пеной закипает слюна): – Выблядки! Из-за вас я бросил Бокер! Из-за вас!.. Спешил… Я весь в дерьме!.. Бокер, Тулуза!.. Моя столица!.. Потаскуха!..

– Мессен! – запротестовал вигуэр. Уже совсем слабенько. – Слухи о юном Раймоне… Что юный граф Раймон… Слухи…

– Заткнись!.. Ты!.. – хрипло закричал Симон. Он кричал так, будто вигуэр находился на удалении полета стрелы. – Мне доносят! Вы сношаетесь с Раймоном, шлете ему письма!.. – Он всей ладонью хватил себя по бедру. – Ляжки перед ним раздвигаете!..

– Письма?.. – проговорил вигуэр, отступая на шаг, иначе Симон бы его опрокинул. – Ляжки?..

Симон кашлянул и плюнул, попав вигуэру на колено.

– Что – значит, просрал я Тулузу? Так вы ему писали? Звали его?..

– Мессен, – повторил вигуэр, – на самом деле…

У Симона вдруг сделалось горько во рту.

– Вы никогда меня не любили, – сказал он тихо. – Вы одного только своего Раймона любите…

Его брат, услыхав эти ревнивые слова, прикусил губу.

Симон поднял руку и торжественно проговорил:

– Клянусь Честным Крестом – я войду в Тулузу и возьму там все, что мне потребуется. Иисус мне свидетель, не сниму кольчуги и не положу меча, покуда не наберу от города заложников.

Вигуэр попятился. Оглянулся. Его спутники, лучшие люди Тулузы, стояли такие же бледные, растерянные. А огромный всадник над ним все грозил, грозил громким, хриплым голосом.

Заложники. Много. И не сброд, а самых знатных. Самых знатных.

– Эй! Хватайте их!

Два голоса, почти одновременно, почти слово в слово:

– Мессир, остановитесь!

– Мессир, не делайте этого!

Яростный взгляд – влево, вправо. Гюи де Монфор и рыцарь Ален де Руси. Та-ак.

Третий голос – снизу:

– Не совершайте ошибок. Сын мой, любимое мое дитя, вы будете потом горестно сожалеть…

Епископ Фалькон, пеший, без кольчуги, в одном только пыльном дублете. Стоит, запрокинув к Симону светлое, спокойное лицо. Разговаривает с графом бережно, будто с больным.

– Подождите несколько часов, сын мой. Совсем недолго. Подождите.

Симон тихо стонет сквозь стиснутые зубы.

– Прошу вас, – говорит епископ. – Я решу дело миром.

Симон молчит.

Фалькону подводят коня. Ловкий, как юноша, Фалькон садится в седло. Последний взгляд на Монфора – тот будто в странном сне.

Епископ гонит коня в сторону города. Десяток солдат мчится за ним – свита.

Симон долго смотрит им вслед. Переводит взгляд на вигуэра. Вигуэр лежит лицом вниз, пачкая одежду из превосходной дорогой ткани, а на спине у него сидит солдат и сноровисто вяжет ему руки. Еще несколько лучших людей Тулузы валяются снопами в таком же положении. Остальные стоят на коленях, белые как мел.