Текст книги "Цвингер"

– Виктор, я, кажется, буду вести от газеты блог.

– Зачем тебе это рабство, с плебсом заигрыванье? – в ответ Виктор. – Ты же презираешь полузнайство.

– И амикошонство.

– Именно. Это скорее уж мы, прошедшие через молодежный протест, чистим себя от элитарности, и для нас интернет – покаяние.

– Нет, я не от комплексов. Просто мир идет вперед. Надо шагать с миром в ногу. Мне все любопытно. Люди, лица, новости. Перехожу с сайта на сайт, по цепи. Щелкаю сто раз и влипаю на полдня. Это почти несовместимо с работой.

– Ну и общений разных, не забудь, в блоге будет столько, что времени у тебя не останется вообще ни на что совсем.

– Да. Но учти, что в детстве у меня друзей вовсе не было. Я училась с домашними учителями в Монкальери. Как-то выросла все же. Выдержала молчание нон-стоп. Теперь попробую другую крайность. Попробую общение нон-стоп. Сменю стереотип. Почему колонка в газете – да, а колонка в блоге – нет? Люди читают больше интернет, чем газеты.

– Тогда забудь о своих далеко идущих планах.

– Далеко идущих, именно. Планировать я умею, а вот путного не делала давно.

– Ну, если уж ты не делала… На комплименты напрашиваешься? Не на критику же? Кстати, я хотел сказать… вот тебе и критика, пожалуйста. О чем ты забываешь регулярно?

– О чем?

– Ты забываешь о самой себе. Тебе работа важнее. И даже когда ты застряла в лифте, через решетку тебе впихнули мышь и резиновую клавиатуру…

– …вынесли на площадку монитор…

– Ну вот, самой смешно.

Наталия улыбается, но взгляд ее с некоторым раздражением уходит вверх и вправо.

– Нати, не сердись. Если ты мне позволишь… Что в тебе нет кокетства – это главное кокетство и есть. Неспособность или нежелание расслабиться?

– Виктор, неспособность, нежелание… Зачем все это обсуждать! Мне вообще неинтересно про себя говорить, а особенно про чувства. Идеи важнее чувств. А общее интереснее личного.

– Из тебя замечательная революционерка получилась бы.

– Вот уж не знаю. Революционность – действие. Действуют хорошо те, кто не боится ошибок. А я ошибок боюсь. Потому что сразу представляю, как кому-то моя ошибка может боком выйти.

– Тем более тебе не позавидуешь. А ухажерам твоим так и еще тем более.

– Ничего себе договорился! Моих ухажеров жалеть? Разве им плохо?

– Ну конечно плохо. Погляди на меня. Исстрадался весь.

– Нет спасения. Ухажерам плохо, мужу плохо. Перед всеми виновата я.

– Мужу-то чего было жаловаться. Блажен тот, иже…

– Муж, вот именно, не выдержал испытания тем, в чем ты сейчас меня виноватишь.

Бедного мужа коснулись. Надо все-таки выгородить его из напраслины. Виктор блеет какую-то чушь о ключе. Мирей Робье – секретарша, она приводила в порядок отчетность и нашарила помятый картонный складень с электронным заряжаемым ключом из гостиницы на имя Джанни Пископо, ну а итальянский она не знает практически… Как, ну как же, Нати, эта картонка у меня завалялась с Мантуи. Это ты сама, Нати, ты же сама в свое время в Мантуе собиралась ту книжечку с пластиковым вкладышем выкинуть в урну, а я, я ведь романтик, я романтически перехватил и с тех пор ношу в бумажнике. Просто на память. Ну а Мирей, не разобравшись, полезла… Написано «Пископо», пластиковый ключ…

Бредовое объяснение. Наталия фыркнула, помотала головой и зажала ему рот ладонью. Он ухватил ладонь руками, губами и долго не отпускал.

Разговор снова прыгнул:

– Ну так как дела, Нати, как твои поживают комиксы? Рисуешь что-нибудь?

– Ходила недавно слушать Чинцию Леоне в Европейский институт дизайна. Замечательный курс «Техники рассказывания от комикса до рекламного storyboard».

– Чинция Леоне. С ней дружила моя первая девушка, они вместе выпускали газету «Мале».

– «Мале»?

– Да, дорогая. В том самом семьдесят восьмом, когда тебе было четыре года, а об интернете ни слуху ни духу, они уже по-хулигански атаковали самое великое, самое неприкасаемое, что только существовало в нашем тогдашнем мире. Периодическую печать. Четвертую власть. Эта-то группа и выпустила фальшивую «Репубблику» с апокалиптическим заголовком «Государство отмерло!».

– Твоя девушка выпустила?

– Не девушка, а ее приятели. Среди них и Якопо Фо, сын нынешнего нобелиата. Главным у них был такой Спаранья. На первую полосу: «Государство отмерло! Точно по Марксу!» Помнишь фальшивую газету о деле Моро?

– Что-то помню… Будто поймали главного террориста и это был Уго Тоньяцци…

– Который прятался в холодильнике. Или наоборот… Или Моро будто бы держали в холодильнике, уже не помню. Ничего святого. Там был снимок Моро, несчастного, хилого, в заношенной рубашке…

– Ну тот снимок знаменитый, сделанный тюремщиками.

– Да. И бедному Моро в газете они пририсовали в рот пузырь: «Извините, вообще-то я ношу только лучшие модели из тканей Марцотто». Дохихикались до того, что Спаранью арестовали. Правда, только на четыре дня. Были даже обыски в редакции и на квартирах у Скоццари, Маттиоли, Тамбурини, Пациенцы.

– Вот это да, вот это реклама для газеты!

– Не говори. Тираж возрос до восьмидесяти тысяч. Вспомнили, что перед похищением Альдо Моро появилась в «Мале» статья, будто Моро ходил к гадалке и та на его ладони разглядела тюремное заключение. После похищения Моро к уголовному делу приобщили и эту газету.

– Так Спаранья заранее знал, что похитят Моро?

– Нет, просто шутки шутили. Еще они гениальную сделали фальшивую «Коррьере» про то, что будто бы аннулирован матч чемпионата мира. Это когда Италию голландцы вышибли из полуфинала. В семьдесят восьмом. Ну, вообще это был такой чемпионат… Лякомб забил самый быстрый гол в истории мундиалей…

– Как ты все это можешь помнить?

– Как я могу помнить гол на тридцать четвертой секунде? Думаешь, такое забывают? Ни один итальянец не забудет. Бедные итальянцы, им влупили тогда… Ой. Но потом они отомстили. Шикарно отомстили. Выиграли следующий.

– Выиграли, проиграли. Мне эти все чемпионаты вообще хоть их не будь.

– Не скажи. Меня это очень осчастливило в начале житья в Италии. Ты просто не представляешь себе, какая была атмосфера в стране после победы в восемьдесят втором. Ты, Нати, не учитываешь фактор счастья. Победа в серьезном чемпионате всегда рывок для нации. В том числе для экономики. Ладно, Нати. То восемьдесят второй, а мы сейчас говорили про семьдесят восьмой. Вышли фальшивые газеты, будто Италия на самом деле не вылетела из полуфинала. Вся страна вывесила флаги, все стали носиться взад и вперед по улицам в машинах с воплями.

– В наше время такие розыгрыши невозможны. Теперь в интернете все моментально проверяется, опровергается. За любым сообщением следует комментарий.

– Да, можно вбросить любое вранье, но интернет немедленно это вранье опровергнет. А тогдашнюю газету «Мале», которая мимикрировала под «Репубблику» или «Коррьере», пока опровергнут, бывало, она и расходилась тиражом по сто тысяч. Кстати, многие догадывались даже, что розыгрыш. И все равно покупали для коллекции. Посмеяться, знакомых подурачить. «Таймс» фальшивую сделали, немецкие газеты…

– И что, как приняли эту «Таймс» в Лондоне?

– Никак. Британцы унюхали, что что-то не так, и конфисковали тираж. Ну это же британцы. А у немцев поддельная «Бильд Цайтунг», пока спохватились, разошлась полностью. Вся! Сколько там ее напечатали!

– И ты говоришь, твоя девушка близко к этому стояла?

– Ты удивишься, твой покорный слуга тоже близко к этому стоял!

– Где, в Швейцарии? Спаранья же работал в Риме?

– Ты опять удивишься. Ни в какой не в Швейцарии, а в самом неожиданном месте, в Москве. Через вот эту самую Антонию, то есть через «Мовименто Студентеско»…

– Да, я помню, у них была очень интересная политическая графика, помню… Нет, те вроде были из «Лотта Континуа». Как это называлось, «Холодильник»? Frigidaire? Ты вот только что, ты говорил – Тамбурини, Пациенца.

– Ну да. Гениальный Тамбурини. Он погиб молодым от передозы.

– Как и Пациенца. Мы обоих проходили по курсу журналистики.

– Ну вот, ты проходила. А я взаимодействовал. В связи с фальшивой «Правдой». В июле восьмидесятого года. С той, которую сделали к открытию Московской Олимпиады. Какое же это было совершенство. Представь себе, во-первых, громадный заголовок поперек полосы – «Россия сломила бесов!». Дальше чуть помельче, но тоже крупным кеглем: «Нет Союза, нет Советских, нет Социалистических, есть только Республики!» На первой полосе была фотография Суслова в виде полуголого упыря. Кощей такой страшный, костлявый. А Суслов был главный идеолог тогдашнего ЦК КПСС. И подписано, будто бы от имени Суслова: «…все лопнуло, как гнойный фурункул. Я говорю не только о себе – разумеется, я свинья и преступник, – а обо всех начиная от Брежнева и кончая самыми мелкими чинами КГБ».

– Я знаю Суслова. Суслов потом умер скоро, так ведь?

– Да, так. Видела бы ты это фото с впалой костлявой грудью, на груди портрет Сталина. Кстати, ребята, которые мастерили фотоколлаж, вряд ли понимали, будучи нормальными европейцами, смысл татуировки. Вот ты, скажем, знаешь, Нати? Зачем уголовники татуировали на сердце Сталина?

– В знак любви к Сталину?

– Они так же любили его, как ты любишь. Нет, для страхования своей ворюжьей жизни. Защита от смертной казни.

– Как это?

– А разве можно скомандовать расстрельному взводу стрелять в Вождя?

– Какой ужас. До чего архаичны эти примитивные парадигмы… Я вот думаю, не написать ли что-нибудь для «Стампы». Можешь рассказать подробнее?

– Да ради бога. У меня номер этой газеты дома лежит.

– Правда, что ли? Ну класс. Давай я попробую.

– Ты напиши, как они предвосхитили историю. Прошло несчастных десять лет, и их фантазия стала репортажем.

– Погоди, достану блокнот.

– Никакого блокнота. Доедай и поехали ко мне. Все увидишь. У меня она есть. Эту газету от настоящей «Правды» не отличишь, диссиденты-эмигранты постарались. Савик Шустер, ну, я продиктую тебе имена. Подобрали шрифт – ну один в один правдинский. Немножко очко поуже. Но только специалисту видно. Интерлиньяж тот же самый. Скопировали макет. Заголовок, все. От настоящей «Правды» неотличимо. Кроме, естественно, текста.

– А что там было в тексте? Кроме портрета Суслова издевательского и нахальных заголовков на целую полосу?

– Что там было в тексте! Да чего там только не было! Все, что казалось невообразимым. И что потом сбылось… Что будет признана советская ответственность за расстрел в Катыни. Что будет свободная продажа множительной техники. Что поставят памятники Пастернаку и Мандельштаму. Что в России напечатают Бродского и Сашу Соколова. Что будет наказание бывшим советским чиновникам: учить наизусть книги Брежнева и слушать радиостанцию «Маяк» постоянно, по двадцать четыре часа. И самое смелое, на что хватило их воображения, – что будет новый порядок выездных виз из страны: срок выдачи виз – от трех до девяти дней. А мысль, что в принципе отпадет такая вещь, как выездные визы, такую мысль никто не мог допустить… Даже в самых неудержимых фантазиях.

– О. Действительно. Вы же сидели взаперти. Не могли из страны выезжать. Совсем-совсем?

– Нати, ты таким тоном спросила, что ясно – не можешь поверить в «совсем-совсем». Ну сделай усилие, вообрази все-таки, Нати. Мои тогдашние друзья, специалисты-зарубежники, ни разу не покидали Россию! Итальянисты – не видели Италии! Французисты – не видели Франции! Никаких стажировок. Никто из СССР никогда никуда не ездил.

– Кроме номенклатуры…

– Да в общем и номенклатура-то как тогда ездила? Два дня, четыре дня, группой, под наблюдением. Только несколько вертких существ, незнамо как добывших право на уникальную свободу, только они могли мотаться туда-сюда. По поручениям КГБ. Их называли агентами влияния. Это были неординарные личности. Такой Левкас…

– О’кей. О нем потом. Так что там еще было, в «Правде»-то в фальшивой?

– Анонсы о выходе книг… ну, всего каталога самиздатовских текстов, которыми, в частности, занималась моя мать. Все эти тексты, до одного, в перестройку напечатали.

– А твоя роль?

– Мы с Антонией раскладывали на олимпийских объектах эту «Правду». Я помогал, и это погубило обоих нас. То есть разбило наш союз. Я Антонию с тех пор уже никогда не видел.

– Почему?

– Она исчезла через день после того. Я бросился искать ее, но безуспешно. И в Россию не мог уже вернуться. И к бабушке не смог приезжать. И это бабушку и довело, и она перестала осознавать окружающую жизнь.

О, как меня понесло. Расчувствовался! Беда! Не беда. Нати спишет или на мой неродной итальянский, или на три бокала ламбруско, или на юмор.

А может, на влюбленность?

В любом из этих случаев будет справедливо.

Дернуть, что ли, себя за ухо пару-тройку раз, отвлечь ее. Посмеется на мои нетопырские растопырки. Не чета ее холеному ушку, приросшему, как волюта капители. Такое точно, как у Пармиджанино на портрете турецкой рабыни.

Несут прощальный привет от ресторана: святое вино и кантуччи. Знак, что пора и честь знать. Мы остаемся последние в зале.

Нет, уж Нати если разлюбопытствовалась…

– Ах ты, исторический человек! Расскажи свою любовную драму. Интересно.

– Но только давай уйдем, Нати, и переместимся ко мне. Раз тебе интересно что-то со мною связанное, я польщен. Поехали. Покажу газету, закачаешься. И фильм посмотрим. Мы хотели же кино посмотреть.

Какая хитрая и в то же время естественная уловка. Браво, Виктор! Еще, видать, не утратил ты квалификацию, хотя и комплексовал.

Проходят к выходу. Наталия отбрасывает гриву. В приросшей мочке бриллиантовый шарик. Сверкает ярко. Но не ярче взгляда, галантно подумалось Виктору.

Наталия ступает твердо. А ведь казалось, вроде захмелела от двух поданных к десерту рюмочек мальвазии.

Виктор даже начал беспокоиться, как она доведет до Милана сноровистую «Веспу». Однако шествует Наталия твердо. Самообладание для нее – прежде всего.

Виктор думает, чем он сильнее прельщен: ее прямодушием или дивно прямым носом и прямыми ногами и совершенно прямыми черными волосами? А это все в одной системе. Существо таких ровных линий не способно морочить. Разве что самое себя.

Непререкаемая Наталия, моя кудесница недостижимая. Почему не звонишь никогда? Это мне вино в голову ударило? Устал, просто устал и раздерган как черт. Наталия, ради тебя я отделался от остальных барышень, понимаешь? Упаси меня господь проболтаться, впрочем, об этом при ней. Хоть звук вякнуть о прочих. Нами уже изучены психозы и тики журавлика.

– Муж забрал мальца? Хотя нет, извини, конечно, Марко сейчас с Любой.

– Здорово, что ты хочешь обо мне все знать.

– Что ты, Наталия. Разве только это я знать хотел бы.

…Дико бы хотел знать, какое ты носишь белье. Как ты выглядишь дома, когда меня нет и если вдруг я приду неожиданно. Хотел бы, чтобы простыни всосали твой запах. Просыпаясь без тебя, дышать запахом твоих, моя душа, на подушке волос. Открыть глаза и увидеть волосок. И пусть запах настоящий, животный, а не это вежливое отсутствие запаха – интеллигентное отсутствие…

Он летел, тая, прижимаясь к ее лайковой спине, закрыв глаза.

Тем, оказывается, и исчерпалось отведенное судьбой блаженство. Злые пенаты решили навредить влюбленному Виктору. Когда Наталия, поддавшись на уговаривание, загнала-таки «Веспу» во внутренний двор, приковала к решетке и, отводя глаза, прошествовала на прямых ножках через двор, в котором подростки, курившие на лежачей урне (один валял дурака – подбрасывал и стукал головой все тот же футбольный мяч), гоготнули при ее появлении, – взбежала по железкам на третий этаж и прошла в квартиру, и повесила куртку, и они, смущаясь, включили телевизор и задвинули в магнитофон пресловутого Мабузе, и Вика отправился на кухню и начал там колошматить ледовым поддончиком о борта нержавейной раковины, – Наталия перед телеком, похожая от смущения на черствый калач, вероятно уговаривая себя – надо успокоиться! – как уговаривал себя и Виктор, – подвинулась на диване и тут же локтем зацепила не подобранную Домингой серьгу.

Между подушек блестела и цепочка с сердечками, с бирюлькой, с кошкой Китти. Все это фальшивое золото пышнотелой пекарихи когда-то в прошлой жизни просочилось под пухлявый тюфяк. И, мигом обретя самоиронию, Наталия взвилась с дивана.

Дезире, это да, имеет привычку скидывать куда попало свои грошовые сокровища. Однако свинство же со стороны судьбы, подумал Виктор, подстраивать подобные подлянки.

На этом захлопнулся рай.

Наталия мрачно ссыпала найденную ювелирку в ладонь Виктору.

Пять минут посидели перед мелькавшим на экране Мабузе. Потом она сказала, что от головной боли не может дышать. Подбородок поднят был куда-то чуть ли не на уровень лба собеседника. Виктор пошел искать ей адвил в дорожном черном лекарственном кошельке. Когда нашел, Наталия уже стояла в куртке в прихожей, и даже чудесному серебряному зеркалу не удавалось смягчить ее лицо. Пришлось принести ей туда и воду для запивания. Спасибо! Распрощалась и ринулась по лестнице к «Веспе». Виктор не осмелился и пальцем дотронуться до нее.

Ясно. Ложимся спать, перед этим проверим почту.

Виктор взялся раскочегаривать лэптоп. Тут взмыл к третьему этажу храп мотороллера, и, чтобы снова глянуть на Наталию сверху, с полета, на обозленную кентавриху, на черный шлем, Вика высунулся на балкон с компьютером – и прямо в держащие невесомый компьютер руки с причмоком вхряпнулся пущенный с самой середины двора сочный футбольный мяч.

Брательник Дезире получил-таки удовлетворение.

Комп подхвачен с плиток балкона. Откололся пластмассовый угол, не должен бы влиять на работу… Не должен, а влияет. Компьютер светится, но к диску доступа нет. Не реагирует ни на что. Даже на тыкание булавкой.

Просто замечательно. Дама сбежала, компьютер разбит. Какие это сулит последствия? Составим список. Не открыть электронную почту. Не открыть сосканированные документы. Не заглянуть в датабейзы! А телефоны и имена! И… твою мать! Нет, это вот уж правда твою мать! Виктору, страшно сказать, даже неоткуда узнать, какие встречи, где и когда и в котором стенде намечены там на ярмарке!

Для работы на ярмарке общераспространенный, основной инструмент – таблица, куда впечатано в каждый квадрат, с девяти часов утра: корейский агент, словацкий издатель, венгерский переводчик… этот, кстати, важен. Этому венгру надо срочно передать список поправок к роману Купенского и транскрипцию имен. Из них некоторые по французскому типу транслитерируются, некоторые по английскому, а Купенский, наивный писатель, творя на кириллице, не подозревает о подобных тонкостях, только дивуется – сколько же наука умеет гитик! Ну а грамотному Виктору приходится вчитываться и директивы переводчикам писать.

Откуда же взять распечатку расписания?

Единственным выходом мог бы быть возврат к Гутенбергу.

Где все распечатки? На полу их было раскидано в изобилии…

Где, где! Нигде!

В черном мешке. Выброшены почистившей квартиру Домингой.

Но все же спасение есть. Мирей обычно классифицирует в досье материалы по дням и часам. Каталоги. Контракты в папках «среда», «четверг» и так далее, с указанием слотов и мест.

Черт, зараза, пропади все пропадом! Виктор же сам просил Мирей в этом году распределить материалы по алфавиту! Сам же, кретин, спорил, что по дням и местам неудобно, потому что если встречи переставляются, находить становится сложнее – знаешь, подруга, ты на этот раз распихай их просто по А, B, С…

Ну вот, в папках Мирейкиных от «Аб ово» до «Зелика» все шестьдесят девять наборов документов для встреч. А где и когда, на их стенде или за нашим столом – ни на одном документе не указывается.

Нет, бессмысленно надеяться. Бумажонки с расписанием нет. Что валялось на полу, выкинуто Домингой. Идти копаться в вынесенном мусоре? А где мусор? Все наши баки во дворе с утра субботы до утра понедельника заперты. Доминга выкинула бумаги в неведомую урну. Телефон на ночь, проверим, да, отключила. Непонятно, в какую сторону пошла. Не сказала, у котору. К которому метро.

Что, темной ночью обшаривать все помойки в городе?

У Мирей тоже отключен. Но у этой – от обиженности.

Где Мирей намерена ночевать – знает только бог.

Ладно, будем ей звонить. Вечером, ночью и завтра утром.

Написать ей на электронную почту? Как напишешь, если компьютера нет?

Замечательный результат. «Даже хмель иссяк». Антония сочла бы, наверное, именно эту цитатку уместной… Компа нет, бумажного расписания нет, Мирейки нет, Наталии нет, калашницы Дезире, любительницы золоченых кошек, чтобы ей пусто было, сестры недоумка-луддиста, уничтожившего мячом мой комп, – Дезире томно-сливочной, соблазнительной, и той нет. На венчании у школьной подруги, в области Трентино.

Хорошо. Мы назло всем чертям соберем багажи свои. Бэров чемодан готов, мой рабочий рюкзак готов, и теперь компьютер в него впихивать бессмысленно. Пусть красуется на столе, кирпич кирпичом. Меньше весу.

Не уложено только свое. Ну, это на автомате. Для бритья – кладем, для зубов – кладем. Раньше Виктор в зубных щетках не разбирался. А недавно приохотился к тем, которые с жесткими редкими волосками, выступающими над щетиной. Приохотил и Мирей. И напрасно, лучше не привыкали бы к подобным изыскам. Эти щетки с волосками редки. Иди разыскивай каждый раз в супермаркете.

Ладно. Для остального мытья-бритья во Франкфуртском Дворе все стоит. Наставлено в сияющей ванной.

Рубахи и водолазки. Шесть нормальных по числу рабочих смен. Три-четыре поизящнее для вечеров. Пиджаков четырех хватит. Штанов хватит трех. Башмаки там приходится менять постоянно. И с точки зрения приличий, и потому что измокают в немецкой воде. Значит, не менее трех пар. Плюс на мне. Во Франкфурт вообще пакуются самые большие чемоданы. Лопни, но держи фасон. Это как поездка звонаря на богомолье – денег нет, а служба обязывает… Ладно. Укладываем галстуки, носки и трусы. Ночью спать? Шанель номер пять. Нет, кроме шуток. Пижам Виктор Зиман не признает. Поносить их успеет, когда выйдет на пенсию.

Вместо пижам сгодится пара маек с эмблемами рок-групп. Привет Антонии! Ох, Тоша, где ты? И сколько лет прошло с той майки «Роллинг Стоун»? Двадцать пять! М-да.

Халаты в ванной висят во «Франкфуртере». Шлепанцы тоже предоставляются. Зарядка для сотового. Переходники для иностранных разъемов. Расческа, пластырь, запасные очки, капли для глаз, капли от насморка, таблетки от горла, головы, поноса и снотворные – все это живет постоянно в черной сумочке в недрах чемодана и принципиально никогда оттуда не вынимается, чтобы каждый раз не собирать.

В боковой карман чемодана ткнем зонт. На руку будет переброшен теплый плащ.

А теперь отшлифуем программу действий.

Необходимо изыскивать средства (и немалые, судя по интонациям Жажды Жадновой) на выкуп Симиного угодившего в Болгарию архива.

Расчищаем в понедельник время завтрака… хорошо было бы только знать, за счет каких других встреч? Расписания-то нет… Черт, ну черт! Дозвониться до Мирей. Нашла время ратоборствовать. Мы с ней давно не lovers. Я ей ничем не обязан. Это она сама обязана агентству! Пусть заново печатает расписание! У меня подох комп. Это форс-мажор. Ответь же на телефон, ревнивая чертовка, ответь!

Перепланировать понедельник. Первая встреча – та самая – она главная. С болгаркой. С этой, как ее, с Заразой Лиховой. Провести переговоры в понедельник. Выяснить состав архивного лота и болгарский аппетит.

Важно: ввести Бэра в ситуацию с бумагами Жалусского и Плетнёва, логично изложить историю, продумать разговор. Беру книгу деда, папку с бумагами деда, блокнот записей за Лерой. Достаточно, чтобы составить план-конспект. Хотя на чем я буду конспект писать, если лэптоп сыграл в ящик?

На Бэровом? Глупости.

А почему. Может, и не глупости. Минуту. Расписание-то, поди, есть и в Бэровом? Мирей же не могла не послать ему ростер. Значит, если я не дозвонюсь до рыжей ведьмы, откроюсь Бэру и попрошу, чтоб он молнировал расписание факсом на «Франкфуртер». Хотя он, конечно, изрядно окажется удивлен.

Когда же Бэру звонить? А если б знать, где Бэр в точности обретается. Который час у него. И где он проведет оставшиеся три дня? В Гонконге, говорила Мирей?

Где, где… В безопасности! Бэра никакая холера не берет. В эту легенду посвящены уже многие. Не зря его зовут «Вечный жид». Бэр будто ищет риск. А его самого риски, напротив, обходят по касательной. Бэр летел одиннадцатого сентября в самолете в Нью-Йорк. Бэр покинул в Греции автобус, возвратившись за телефоном, забытым в гостинице, и поехал на такси в аэропорт, а автобус со всей остальной делегацией грянулся в пропасть на повороте. Бэр сам, с сумасшедшей частотой вращая карандаш, нередко и даже грустно повторял, что по неуязвимости своей – Вечный жид. Кара за один давний грех. Не снищет ни отдыха, ни пристанища.

Виктор не знает, что за грех.

Глянуть по интернету, когда Бэров рейс.

– А интернета у тебя, мой сахарный, нет и не предвидится, – прошипел Виктор с ненавистью зеркальному ушастику, наяривая волосатой щеткой зубы так, будто хотел их до тонины истереть.

Интересно, а у неуязвимого Бэра тоже мог бы разбиться компьютер, как у заурядного лузера? Нет. У Вечного жида и неприятностей не бывает, и компьютеры мячами не разбиваются.

Бриться не надо: брит в предвосхищении вечернего праздничка. Зря. Как назывался фильм Трюффо про стюардессу – «Нежная кожа»? Почему, интересно, Дорлеак не выкаблучивалась? И Десайе после двух-трех взглядов в лифте был вознагражден, и вся нежная кожа, сколько ее там было, распростерлась перед ним безоглядно? Для Десайе специально задерживали самолет! А все потому что крупный критик, литературовед.

А Викуше почему одни щелчки да зуботычины? Потому что не литературовед? Ульриху не потрафил, не кончил университет?

– При чем здесь это, Вика! – сказало коридорное в фигурном обрамлении зеркало. – Просто такому типу, уже с морщинками, с проседью и на висках и впереди, девицы на шею не дюже вешаются!

Как? Неужели адье? Неужели кончились времена, когда он действовал наскоком и натиском? Как убийственно идет по его жизни Наталия.

Хуже нее напаскудила безвозвратно только Тоша. Которая и вовсе бросила его, исчезла в никуда, не прислав ему ни одного знака, ни звука.

Он замер. Оказалось, стоит столбом в коридоре и глядится в зеркало. Что сделать? Убрать усы? Из-за этих идиотских усов не заладилась жизнь?

У Вики длинная верхняя губа. Носить усы – становится смазлив, как белогвардеец или как Мастроянни в «Разводе по-итальянски». Без усов некрасивее, но характернее. Потому усы (а черно-бурая Викина растительность курчавится бурно и отрастает за неделю), призванные отвлекать от ушей, то красуются на Викиной физиономии, то сбриваются.

А чаще всего Виктор выглядит просто как босяк, незнакомый с ножницами и бритвой, – вот это и есть фирменный Викин стиль.

Ну конечно, Наталии эти усы, скорее всего, отвратительны. Сбрею! Буду не фат! Наталия сразу чувства мои почувствует!

Повозился еще с полчаса. Но теперь уже зеркало не смотрит фертом. Готово. Незнакомая рожа. Но она была незнакомой и до того. Что мы о себе знаем! Видим себя гораздо реже, нежели нас видят окружающие.

Глянул на стоящие у двери Бэров кофр и Мирейкин чемодан. Установил рядом собственный.

Бросился в кровать, не забыв завести будиль…