Текст книги "Цвингер"

– Заметьте, Антония и Виктор, что Сталина мы пока что даже не коснулись, – вставляла Констанция, персональной ненавистью ненавидевшая Сталина за извращение идей Ленина и Маркса.

Тут Гися махала на нее кулачонками и снова посягала на самое святое:

– Сталин плох, а Ленин свят у тебя, Констанция! Как не совестно! Вот что писал Ленин в Пензенскую губернию, вот тут у меня: «Образец надо дать, повесить (непременно повесить, чтобы народ видел) не меньше ста заведомых богатеев, кровопийц. Отнять у них весь хлеб. Назначить заложников. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал. Телеграфируйте получение и исполнение». И еще постскриптум: «Найдите людей потверже».

Виктор чувствовал, что и они правы, и он тоже не неправ. Он вытягивал шею, снимал и тер очки, напрягался и лоб морщил. Выдающиеся уши шевелились, и Антония прыскала и показывала пальцами на него, а ему становилось дурно, и гудело в голове от умственного усилия и желания разобраться. Принципиально. Его мама потеряла жизнь, пойдя наперерез советской системе. Но у него-то самого в лицее, как и у остальных друзей его, героем был Че.

– Понимаете, Виктор прав, Че Гевара нашему поколению как бекон.

– Ветчина?

– Да нет. Ну как это по-русски сказать, свет на море…

– А, beacon! По-английски «бикен», по-русски «бакен», а в твоем случае, Тошенька, ты имеешь в виду «путеводная звезда», – встревал заботливый Вика.

Гися снова не выдерживала:

– Что вы такое говорите! Этот Гевара – обыкновенный бандит, фанатик, а вы, мальчишки и девчонки, просто ошалели от дурацких лозунгов, от наркотиков. Ваш Сартр идиот и подлец. Ромен Роллан и Фейхтвангер умилялись нашим палачам. Как можно говорить о революции после того, что тут у нас было? Все революции преступны!

– Но позвольте, – задыхалась Антония. – Вы не верите вашим газетам, когда они пишут о Западе или о вашей стране. Почему же вы им верите, когда они врут о Китае? Я в Китае была, ездила с отцом. Разговаривала со студентами и с рабочими.

Только бы Мао не припутала, всполошился Вика. Вспомнил тут же, что Антония, кажется, даже китайский пыталась учить в лицейские времена.

– Говорила с китайскими товарищами. Есть в них и скрытность, и жестокость, но система у них совершенно иная, чем ваша. В Китае впервые за сотни лет избавились от голода, нет нищеты… Вы воспитаны в сталинской школе нетерпимости. Бросаетесь из одной крайности в другую.

– Печально, – поддержал ее Вика. – Лучшие здешние люди становятся убежденными реакционерами. Это одно из самых жестоких последствий сталинизма. И вы тут убеждены, что все во всем мире обязаны думать так, как вы. А если не думают, то по недоумию или по недостатку информации. То же самое было у Владимира Плетнёва. А ведь какой был внутренне свободный, считалось, человек.

– Владимир Плетнёв! При чем тут Плетнёв! Что вы о нем можете знать, смешно даже. Я-то знала Плетнёва. Он был свободнее вас! Вы пресыщенные снобы! Опомнитесь, когда поздно будет!

– Это не так! Мы стараемся вас изучить и понять. Но поймите же и вы! Кроме ваших вчерашних бед есть сегодняшние беды, страшные беды. На земле миллиард голодающих. Ежедневно от голода умирают сотни тысяч людей. Во Вьетнаме и в Индонезии ежедневно убивают. Пытают и мучают. Моя мама что могла сделала для публикаций Солженицына и Синявского, Даниэля, да и того же Плетнёва. Но мы не можем забывать и о страданиях людей в других местах…

Констанция, перед выраженной еврокоммунистической ересью, становилась почти что на позицию Гиси, прибегая, правда, к собственным аргументам:

– У коммунистов всегда одни методы! Сталинские методы! Я покажу вам ступни.

– Чьи ступни?

– Мои, чьи еще. Поглядите на деяния рук своих.

– Ваши ступни… моих рук?

– Доведись победить вам, коммунистке, – и вы тут же начнете, скажем, Виктора пытать.

Вика с Антонией фыркали, воображая эту картину в духе Мазоха.

Это то, чего никому тут не втолкуешь, думал Виктор. Может ли западный просвещенный человек без возмущения слушать бредятину, что проблемы Соединенных Штатов, если даже и есть, то они «от слишком великодушной социальной помощи неграм, которые работать не хотят, а деньги брать хотят, вот попыхтели бы годок-другой у нас на Воркуте! Мне ни до каких негров дела нет. Я была в рабстве похуже, чем дядя Том!».

А с другой стороны, как может отсидевший здешний интеллигент спокойно вынести, если ему втемяшивают, что-де «Сталин готовил слишком острые блюда, однако всеобщая бесплатная десятилетняя школа, стипендии всем студентам и равные стартовые позиции – высшее достижение, до которого Европе с Америкой как до луны»?

И – по инерции – тем же вечером Антония из-за той же политики с ним самим поссорилась.

– Ты нанялся переводить для «Фиата»? Собираешься работать с этими, как их там, Тольятти-градом и городом Волжским? Так вот, я с тобой в постель, заруби на носу, не лягу. Прости уж меня, но мое дело предупредить.

– Что ты, Тош, какая тебя муха укусила!

Из нее вдруг – как на партсобрании – полез клишированный текст о продажных профсоюзах, о соглашательстве с Союзом промышленников. О том, что какие-то приятели Антонии в свое время ворвались в помещение «Фиата» в Турине и надели на служащих наручники. Дальше – больше. Антонии, оказывается, случилось пикетировать в Кассино фиатовский завод, протестуя против реструктуризации…

Головорезная девчонка рвалась в бой, породнить свой итальянский леворадикализм с борьбой за принципы, «де-факто попираемые в оппортунистской и лицемерной социалистической действительности».

– Виктор, я знаю, ты эти взгляды не разделяешь. Но между Швейцарией и Италией различий больше, нежели сходств. Наша Италия уже много лет поле боя. На нашей территории идет борьба американского влияния с советским. Мои друзья, все мы понимаем, что цель – не дать им стакнуться. Чилийский путч, естественно, напугал коммунистов Берлингуэра и показал, до чего уязвимо левое правительство в современном мире. И тут и попятились коммунисты к центру. Цепляются за власть. А так как не имеют надежды захватить ее, надеются хотя бы отщипнуть себе кусок. Многие мои друзья не желают допустить, чтоб коммунисты входили во власть. За их непристойное заманивание и был в конце концов наказан, и, как они говорят, правильно наказан, завлекатель Альдо Моро…

– Фи, что за лексика, мадемуазель. Влияние, наказан. В постели вроде неуместна эта терминология. Разве что завлекатель…

– Оставь, убери свои руки от меня. Что ты вообразил? Постельная ему терминология! Мы свободой рискуем, нас эти сукины дети дубинками бьют, слезоточивым газом морят, а ему, сытому борову, терминология…

– Слушай, Антония, какой я тебе боров? И кто тебя лупит дубинкой? Хотя ты сейчас вполне заслуживаешь.

У Антонии глаза темнели от непритворной ярости.

– Ты же там не был. Я как сейчас вижу тот темный день, дождь. Университетская колонна сбивалась во дворе факультета в Падуе. Мы шли на демонстрацию. И вдруг на нас поперли… Кто? Наши собственные товарищи. Мы их считали товарищами. А оказалось, они дружинники от коммунистической партии для поддержания порядка. Дружинники от профсоюзов. Профсоюзники и коммунисты ходили с кистями, чтобы замазывать наши лозунги…

– Чьи ваши?

– Наши! «Городских индейцев»! Профсоюзники – у них идейность зашоренная, официальная. А наш мир, «городских индейцев», это настоящий пир веселья. Карнавал. Они на нас с велосипедными цепями… Поливали из брандспойтов. И дым в глаза, как вспомню…

– Да, неприятно. Я тоже в детстве попал под дымовую атаку в Париже. С мамой, в шестьдесят восьмом, в мае.

– Ну, моя мама, слава богу, не видела ни дыма, ни моих демонстраций, – перебила Антония, не дослушивая, – а то бы просто на месте умерла… Кое-что мама знает, чем я занимаюсь. Но, естественно, не все. У меня от родителей тоже дымовая завеса. Smoke in their eyes. А из-за этого дыма, кстати, вся история и приключилась.

– Какая история?

– Ну, со шкафом. Что мне пришлось уехать из Италии. Когда стали мебель из департамента швырять, чтоб достраивать баррикады. Дым везде, ничего не видно. Тогда случайно и рухнул шкаф на голову агенту полиции.

– Это твой бывший бойфренд даже шкаф не мог выбросить по-человечески.

– А ты что, можешь? Смотри, поймаю на слове.

– Лови. И не рассказывай мне больше про бойфрендов бывших. Давай с нуля народимся, и с самого начала будем вместе, и действовать будем вместе. Согласна?

– Ты имеешь в виду, заляжем в койку или в твоем, или в моем детсадике.

– А я в детсадик не ходил и в том возрасте проживал еще в городе Киеве.

– Вот в Киеве и залегли бы! Мой дедуля варил сахар у тебя на Украине. Нет, лучше в Италии, давай ты поедешь снова к нам на экскурсию. Меня к тебе прикрепят, чтобы я показала тебе Туринскую плащаницу.

– Прикрепят. Только чтоб покрепче прикрепили, ты проследи. А вместо плащаницы я готов смотреть на твой плащик. И что под плащиком. Да, еще свози меня на холм Суперга, где разбилась в тумане туринская команда.

– Опять ты про футбол.

– Нет, я про то, какие беды бывают от плохой видимости. Как с вашим шкафом. Так свозишь на Супергу?

– Да пожалуйста! И подарю тебе Большой театр и Малую спортивную арену, – отвечала Антония, и Виктор ей простил банальность, которую она не могла чувствовать, и принял без возражений и обещания, и дары.

Глубокой ночью они опять разговорились. Много еще было мучительного, невысказанного.

– Кстати, знаешь, все эти разоблачения диссидентские, все публикации ваших ГУЛАГов, чем занималась твоя мама… Нет, я не спорю, мне они открыли глаза, и всем нашим тоже. Но они ослабили наше левое движение. Выбили почву из-под ног. За что держаться?

– Не знаю, Тоша, но тебе открыли глаза. Неужели это плохо? Лучше разве, когда перед глазами дым? Мы вот только что о дыме говорили. Дым – все ваши обобщения. Вы в дыму вечных косяков.

– Ой, кстати о косяках, я хочу тебя спросить: у вас в посольстве аптека хорошая?

– Не знаю, хорошая, швейцарские плохие не бывают, а что? Довольно странный вопрос.

– Знаешь, кое-какие лекарства надо бы купить без рецепта. Деликатные. Ну что ты, дурачок, не для себя. Ты подумал? Ты ведь меня уже знаешь. Пойди, пожалуйста, завтра и спроси, я напишу тебе на бумажке названия.

– Антония, не сердись, но я и не пойду, и не хочу обещать. Кому бы ты ни доставала, для этого человека ты, может, берешь или смерть, или тюремное заключение…

– Да ладно, забубнил, удод. Скучняга ты швейцарский, Виктор. А мне все же съездить кое-куда завтра придется. Ты посидишь, подождешь, и я, может быть, привезу тебе послушать Фабрицио Де Андре, которого тебе как раз пора и открыть и полюбить.

Короче, Тошенька снабжала тутошнего Боба Дилана меридилом из посольской аптеки. Вика попросил послушать, что он поет. Та поставила пленки – и Вика вспомнил: и мама это ставила. И снова подпал под гипнотическое обаяние актера-поэта. Поэт, Тоша говорила, просто погибает. Без лекарств погибнет обязательно. Из-за Олимпиады все въезды в Москву перекрыты. Наркоторговцев, о которых милиция и гэбэ ведали и от которых брали мзду, на это время из Москвы вытурили. Тоша с другими доброхотами остаются для трубадура практически единственным каналом. Ему, конечно, колют витамины для поддержки прямо во время спектаклей, но одно это продержать его месяц не может. Так почему бы все-таки Вике, заключила Тоша, не попробовать добыть лекарств в швейцарской аптеке.

– Его выступления ждали в Олимпийском городке, а он в разобранном состоянии! Придет в себя, если уколется, – возбужденно говорила Антония. – Я пришла к нему в дом за текстом для «Мале» по договоренности. Мы делаем для Афганистана «Красную звезду» и его стихи хотим поставить на первой полосе… Пришла, там куча друзей. Мне сказали: бери какой угодно стих. Но мы тут на нуле, загибается. Если не достанем меридила, то амфетамин, кетамин, морфий!

Виктор пересилил себя, сунулся в посольскую аптеку. Там так выпялились, что он раскланялся и деру дал. Ну, он не обаятельная дева. Это Антония умудряется что-то получать у итальянца-провизора.

Из гостиницы стало уже вообще не выйти. Ответственность за туристов. Днем и ночью – ваучеры, полотенца, неработающие краны, номера автобусов, Сара Симеони, Меннеа… На постоянном фоне бессмысленной песенки тех лет, другого, незнаменитого барда:

 
Ах, гостиница моя, ах, гостиница,
На кровать присяду я, ты подвинешься…
 

В этой песне их больше всего забавляла строка «Переводим мы любовь с итальянского».

Так как уже дошло до откровенности интимнейшей, чем постель, Антония выложила, с какою целью, хромая в русском, упорно пробивалась в олимпиадские переводчицы.

Да он и сам давно догадывался.

Во-первых, Тошино пересиживание целого года в Москве, само собой, было не случайным. К этому привел тот самый итальянский карнавал. Пестрая клоунада, всякие блондинистые парики и цветные контактные линзы, которые выписывал подпольщикам сочувствующий окулист, потому что без рецепта цветные линзы не продаются. Неужели и впрямь в чем-то серьезном участвовала эта дурында?

– Ну, немножко в наружном наблюдении, в сопровождении.

Имелось в виду – для ограбления банков (как она важно произнесла – для реквизиции).

– И что, ты прямо грабила вместе с этими твоими бомбобросами?

– Лично меня большей частью привлекали на разведывание местности…

Все было, конечно, понарошку. Но в семьдесят девятом случилась облава. Полиция прошлась жесткой метлой по их капустнику. В ходе спецоперации седьмого апреля повылавливали крупную рыбу: шестнадцать подпольных командиров, среди которых Тони Негри, Оресте Скальцоне и Франко Пиперно из «Потере Операйо». Что делалось! Мели профессоров, архитекторов, владельцев книжных магазинов, врачей. Искали и находили оружие… А больше всего хватали разных мелких молокососов. Тогда и Антонии заломили руки и на полицейской «газели» доставили ее в участок с обвинениями в «подрывной групповой деятельности» и «вооруженном восстании против государства». Это тянуло на срок приблизительно в десятку. Могло повернуться и хуже. Из пыли забвения выкопали кошмарную статью, двести восемьдесят четвертую, «восстание, разжигание гражданской войны» – ее вообще вспомнили тогда впервые за все существование Итальянской Республики. Эта статья предполагает, между прочим, пожизненное заключение.

– Просто не повезло. Этот зверь, прокурор Калоджеро, решил начать именно с Падуанского университета, с политических наук, где я как раз на русистике училась.

– Счастливая ты. Меня Ульрих не пустил на Сьянс По. Пришлось поступать на филологию, вот я и бросил все на фиг на самой середине.

– Ну и я бросила все на фиг на самой середине, хоть мне на Сьянс По и разрешили поступить. Ступить. На тонкий лед. Такой у нас был лозунг, про «лед тонкий».

– А я в Париже в шестьдесят восьмом слышал лозунг не про лед, а про «песчаный пляж под булыжниками»…

Ее знакомцы замечательные умудрились, хотя и на периферии, бестолково засветиться и в каких-то расследованиях дела Моро, и в документах следствия об убийстве судьи Алессандрини, и в чем-то имеющем отношение к убийству журналиста «Коррьере делла Сера» Вальтера Тобаджи.

– Вся Италия обсуждала экспертизу голоса человека, звонившего на квартиру Моро. Хотя голосовая экспертиза вообще-то недостоверна и противозаконна.

– Помнишь, Тошенька, о голосовой экспертизе у Солженицына «В круге первом»!

– Ну вот именно что!

– Хотя в Америке, мне Ульрих говорил, уже имеются серьезные подвижки в разработке системы Voiceprint evidence.

– Да. Но Италии до них далеко. Все делается по-тупому. Вот в январе этого года вышел журнал «Эспрессо». С приложенной пластинкой, на которой запись звонка в квартиру Альдо Моро и звонка его ассистенту Франко Тритто о том, где искать труп. Публика должна была решать, похож ли первый голос на Тони Негри, второй – на Никотри. На обложке написано: «Стань и ты экспертом по голосу». Подумай, Виктор: какое у них право? Насчет Никотри? У него алиби! Отослали на экспертизу почему-то в Америку, профессору Този. А это продажная сволочь. Напишет все, что ему подскажут американские спецслужбы…

– Так о твоем аресте.

– Немного приятных воспоминаний о моем аресте.

И дальше Виктор, закусив губы до крови, иногда забывая дышать, слушал от Тоши, что с ними проделывали тогда в полиции. Как орали, чтоб признавались, будто у них подпольные группы по пять человек, военная школа, оружие, взрывчатка. Назвать имена, кто с кем в пятерке. Держали часами на коленях, обливали водой в холодной клетке, пекли в невентилируемых камерах, поили соленой водой. Как водится, не давали спать. Ну, доводили этих детей (а все, по памяти Тоши, там были подростки, дети) почти до психоза. И дети один за другим проборматывали чьи-то имена, не понимая часто чьи и в каком контексте допрашиватели их будут использовать.

– Мы еще как могли держались. Не то что Марко Барбоне. Или другие. Дело в том, что вот недавно, в восьмидесятом, приняли закон о смягчении наказания стукачам и доносчикам. Тем, кто сотрудничает с полицией. Патрицио Печи с апреля восьмидесятого выкладывает имена дюжинами… Роберто Сандало… Фьорони сдал всех.

Тошин отец тогда жил в Женеве и работал в Международном бюро труда. Узнав, что Антония арестована в Падуе, где ее дружки стреляли кому-то по ногам, а дальше и похитили какого-то профсоюзного деятеля из Национальной конфедерации, а дальше из какого-то окна у них вылетел шкаф и прибил стоявшего в оцеплении агента полиции, отец примчался, прошел по высоким кабинетам. Кто знает, что он там и кому наобещал, но девочку ему отдали. При условии немедленного удаления из Италии. Документы еще можно было убрать из дела. Не одну ее, кстати, вывели родители из служебного подъезда квестуры. Отец как раз тогда сумел от МОТа срочно оформиться в СССР, в Субрегиональное бюро для стран Восточной Европы и Центральной Азии. И организовал для Тоши стаж у себя в структуре. С применением ее русского. Зачаточного.

– Но ты что-то недоговариваешь, анимула. Как я тебя себе представляю, для тебя вообще-то неприемлема такая сдача… В то время как твоих друзей прессуют в тюрьмах Рима, Трани, Пальми и Форли.

– Да, не стала бы я брать спасенье из рук профсоюзов. Тем более, ужас, именно в которых мой отец. Работка там у него… Стыдно даже говорить. Обеды на крахмальных скатертях и зарплата с надбавками, с представительскими и с командировочными. Уж я-то знаю их, профсоюзников, бюрократов… Нет, я не спорю, краснобригадовцы перегибают палку, убийство Гуидо Росса – преступление, кровавая дикость. Это не способ полемики с профсоюзами. Хотя профсоюзы, в свою очередь, продались, конечно…

Эти вот «продавшиеся профсоюзы» и «закосневшее коммунистическое движение» были главными идейными противниками и Антонии, и ее друзей. Ненавистны были, конечно, и «челерини», и «фашетти», и «санбабилини» – правые экстремисты, с кем сражались древками транспарантов и булыжниками мостовой. Но и по профсоюзным колоннам во время демонстраций «городские индейцы», как по фашистам, метали всякую гадость – пузыри с алой краской, а бывало, и камни. Дрались гаечными ключами. Ну, тут обычно появлялись и наводили порядок карабинеры.

Но не гаечный ключ, не слезные петарды и не пневматические «флоберы» были лучшим орудием Антонии. Нет, ей здорово удавалась выдумщическая, изобретательная работа. Тоша ловко монтировала фотографии и выдумывала подписи. Ходила в Падуе по редакциям, выпускавшим сатирические фотороманы и фотомонтажи. Все это было близко к внепарламентским «новым левым». Едкий их гротеск был направлен против «китайской», «вьетнамской» и «палестинской» романтики, против тупоумного и грубого начетничества тех, кого они обзывали «Третьим интернационалом».

Забавно, что Роберто Бениньи был тогда с ними и поддерживал их.

В результате в Риме товарищи из «Мале», поглядев на сделанное Антонией в Падуе для «Аутономия» и для «Лабораторио Венето», подключили ее к созданию своей ернической газеты.

Потому-то, не выдав, с какой задумкой, Тоша согласилась на предложение отца – тише воды ниже травы, переезжаем в Москву, пересиживаем в карантине. Знал бы папа, что товарищи из «Мале» тем самым забрасывали ее за линию фронта, туда, где борьба с лицемерием и косностью представлялась самой острой. Забрасывали распространить подрывную «Правду» на олимпийских объектах. Как горьковскую Ниловну с листовками. Рискуя, разумеется, крепко рискуя.

Рискуя… подумал Вика. До чего переменился мир. Поди попробуй объяснить про этот риск Наталии. Вообще молодежи нынешней. Попробуй втолковать про «распространение подрывной информации» сегодняшним пользователям интернета. Информация сейчас летит без границ. И, разумеется, без цензуры.

В июле – начале августа все покатило по нарастающей. Мелкие неприятности: поднадзорная Тошина туристка поперла вдруг на Красную площадь сниматься для рекламы голышом, распахивая каракулевое манто. Плюс сложности с запрещенными лекарствами, которые Антония добывала для гения в абстинентной ломке. Потом скандал, обнаружились в холле гостиницы номера сатирической «Правды». В итоге по следу Антонии двинулась ГБ в паре с неотстававшей СИСДЕ. И, в довершение, кто-то из арестованных в Италии расписал следователям всю подноготную падуанской ячейки, что было и чего не было, и на всех подали в международный розыск. А второго августа был взорван вокзал в Болонье. Не левыми был взорван. Но родители, видимо, решили, что единственный выход – убирать эту девочку на Луну. Отправлять в космос (а не в «Космос»!) следом за медведем на воздушном шаре, оплаканным сердобольными итальянцами.

Мог ли Виктор все это предугадать в день, когда предложил выбраться из логова и навестить «Дом приемов» Левкаса, где собираются обозреватели? Показать Антонии журналистов. А самому хотелось отличиться перед нею, ну и похвастать перед бомондом нежноликой Антонией.

У Левкаса до сих пор на него мало внимания обращали. Это обескураживало Виктора. Хотя и то сказать, какими достоинствами он выделялся? Ничем не выделялся, кроме ушей. Недоучившийся лекторишка.

А его все тянуло как завороженного туда. Корифеи, дипломаты, политиканы!

В свое время, когда приехал и начал переводить на Спартакиаде, он пылко знакомился с аккредитованными в Москве корреспондентами. Но те при нем осторожничали. Как он понял потом – подозревали в нем гэбэшного казачка, засланного их идейно зондировать. Виктор же в те времена был млад и глуп и от юной бравады трепался без удержу. Изображал паладина свободного мира.

– Мне интересно тут. Есть интересные наблюдения. Мои студенты много мне рассказывают. Я сказал бы, что Советский Союз – хоть и застывшая система, но есть плюс в том, что она практически не действует. Она бездвижна. Из нее нельзя вырваться, но можно выкрутиться.

И так далее, и так далее. Несостоявшийся политолог. И режь – не просекал, почему европейцы от него шарахались.

Лишь постепенно иностранные журналисты привыкли к Виктору. Осознали, что он просто швейцарский студент. Что подобного простофилю еще поискать.

Успокоились. И сами нередко разъясняли ему всякие тонкости про партийно-правительственную клюкву. Хотя им-то любая информация доставалась великими трудами. В те времена заморских журналистов не пускали даже в обыкновенные аптеки. Требовали, чтобы все сидели в новопостроенном пресс-центре в Останкине, под новопостроенной телебашней. А они расползались. Камуфлировались, переодевались, проникали. Итальянский репортер Пьетро Остеллино, например, просочился и в аптеку, и даже в Боткинскую больницу. И ядовитым пером увиденное «оклеветал» перед тем, как его срочным темпом выперли из Советского Союза.

С ними еще осенью Виктор в первый раз пошел в «Дом приемов» к Левкасу. Наплевав на все предупреждения Ульриха.

– Ты фазан, павлин с хвостом распущенным. Готов раздеться догола, вставить перья в зад, лишь бы тебя одарили вниманием! Держи на замке рот!

Это вопил Ульрих, услышав о походе к Левкасу.

– Это же гэбэшная, насквозь просвечиваемая хавира!

Такие выражения, как «хавира» и прочие, усвоенные в лагере, Ульрих эффектно вставлял в свою французскую речь в русскоязычной первозданной форме.

Но Виктору – хоть кол теши. Ему было лестно бывать у Левкаса. Люди интересные, разговоры. Ну и он высказывался про все. Чирикал. Вслушался раз, а там какой-то крупный математик, вернувшийся из Франции с цикла лекций, ругал французскую систему:

– Студент четвертого курса одного из лучших парижских университетов спросил меня на письменном экзамене по теории динамических систем: «4 / 7 больше или меньше единицы?»

– Да что вы! Этого не может быть!

– Еще как может. Вопрос об асимптотике решения дифференциального уравнения, который он решал, сводился к исследованию сходимости интеграла, зависящей от показателя в асимптотической формуле для подынтегральной функции…

Вика поглядел – решался смотреть на говорящего он один.

– …Ну, студент правильно вычислил нужный показатель. Но простым дробям его учил не я. И здесь он оказался беспомощным. Разрезание яблока при обучении дробям там заменяют кольцом Гротендика, и в результате…

Тут Вика, покраснев, выскочил:

– Подтверждаю, я как раз жертва этой системы и есть.

– А кто вы, вроде мы не знакомы еще, – рассеянно уставился на него Левкас.

– Виктор Зиман. Лектор в МГУ. Из Швейцарии. Внук такого писателя Жалусского. Но в школе я учился во Франции, потому и говорю…

– Как же, помню, Жалусский. Семен Жалусский, книги по истории искусства… Да и в дрезденской эпопее лично поучаствовал, n’est-ce pas?

Удивительно, до чего хорошая память у этого Левкаса, сказал себе Викочка.

В эпопее дед не «поучаствовал», а ее организовал и возглавил, но не хотелось вредничать. Левкас просто воспроизвел официальную советскую формулировку. Говорил он по-французски превосходно, произношение, подумал Вика, – моего не хуже…

Вика, конечно, понимал, что Левкас, как и Юлиан Семенов и иже с ним, очень даже непрозрачен. Агент влияния – обычно циник, прожженный плут, «и нашим и вашим». Но, говорил себе Вика, ведь Лёдик не случайно к Левкасу приезжал помощи просить. В том-то и штука, что даже чистоплотные люди с Левкасом водились. Вика помнит, это всем было известно на русистике в Женеве – в шестьдесят втором именно Левкас помог Рудольфу Паркеру переводить на английский только что появившийся «Один день Ивана Денисовича». Тот же Левкас пропихнул отрывки из «Ракового корпуса» в шестьдесят восьмом в приложение «Таймс». И в Италию тоже передал. К большому расстройству солженицынских планов. Внешне выглядело, будто Левкас ратовал за свободу слова… А по сути – был гениальным, отъявленным провокатором. Именно Левкас договорился с Фрейдиным и его коллегами о переводе мемуаров Хрущева. И подбил эту группу в общем-то порядочных людей на участие в фальсификации, так уж если разбираться. Ведь пленка воспоминаний Хрущева была порезана, процензурована ловчилой Левкасом.

В доме Левкаса имелся доступ к обильной информации. А в Москве в те времена даже газет заграничных было не купить. После Хельсинкских соглашений поначалу объявили, что начнут продавать в Советском Союзе иностранную прессу, например «Ле Монд». В количестве сорока штук в день. Цифра быстро скукожилась до десяти. А у Левкаса были все журналы и газеты иностранные.

– Я знаю Левкаса с Инты, – говорил потом в Аванше Ульрих. – Он действует не от себя, а по гэбэшным инструкциям. Я слышал легенду о том, как Левкас в семьдесят третьем мотался в Чили навещать в тюрьме Луиса Корвалана. Не страшась пиночетовцев! Не опасаясь, что с ним будет как с Виктором Харой! А отчего он храбрый такой, и кто ему визу дал, и кто ему безопасность гарантировал – об этом никто ничего не знает. Левкас якобы показывал пиночетовцам лагерные рубцы и свищи на ногах… Это через двадцать пять-то лет у него свищи были незажившие?

– А я слышал, что обмен Корвалана на Владимира Буковского организовывали американцы, Киссинджер.

– Да, нет, ясно, да. Но посредник между ними и ГБ был необходим. В общем, если Левкас не врет и он действительно протырился в Чили, то я готов поверить и остальным деталям сплетни: он-де, не меняя выражения лица, вздумал там пиночетовцев учить, как устраивать расстрельную камеру, утилизацию трупов расстрелянных, сток для крови…

За московский год Вика кой-чему обучился и, бывая у Левкаса, уже не тянул всех в глобальную болтологию, а обсуждал яркие частности. Участвовал, когда речь зашла о картах, например. Конечно, девушка Инна в первые дни наврала ему с три короба. Для того, чтобы везде водить его самой и вызнавать его явки. Нет, туристские карты Москвы в те времена и печатали, и продавали. Стопроцентно засекречены были только военные карты. Однако на туристских топография была искажена, особенно рисунок реки. Вдобавок в месяц Олимпиады карты действительно исчезли из продажи, чтобы туристы не повадились сами по себе гулять. Но что там карты! Исчезли из Москвы и все до единого дети. Это вообще сразило журналистов. Ничего себе порядочки! Как из Гаммельна, всех детей до единого в обязательном порядке удалили на два олимпиадных месяца. Данные об этом скрыли. Скрыли, что многих интеллигентов отправили на знаменитую «картошку» в колхозы. И уж точно скрыли, куда позапирали диссидентов. Никому не следовало знать про Центральную больницу клинической психиатрии, про Институт крови на Кутузовском. Но и корреспонденты, и просто информированные туристы уже нашли в «Дейли Мейл», в статье Марка Хеннинга, прекрасный печатный план, где указывались каталажки и психушки. Был о том и путеводитель Шифрина. По обратную сторону кордона жили тоже ведь не одни олухи.

Советское государство, выстроившее мощную олимпийско-потемкинскую деревню, не остерегалось танков и ракет, но остерегалось именно таких наблюдателей. А еще больше боялось печатной продукции, в чем Виктор и Антония уверились потом на собственном невеселом опыте.

Хотели, видите ли, понаблюдать результаты. Донаблюдались…

Тогда в «Доме приемов» Левкаса Антония и Вика взошли по лестнице и даже оробели. Кругом люди в возрасте. Желторотые – только Виктор с Антонией. Переплескивалась быстрая ускользающая беседа. Корреспондентов приезжих не было, только постоянно аккредитованные. Это из-за бойкота. Эн-би-си вообще отбыла из СССР, бросив все: километры кабелей, горы аппаратуры, оборудованные студии. В результате бойкота Олимпиада была практически вычеркнута из мирового информационного пространства. Тем большее оживление царило среди тех, кто постоянно работал в Москве. Именно им выпадало освещать как минимум открытие, закрытие и основные состязания. Атмосферу, сплетни. Все, кто был аккредитован, получали шанс здорово выделиться. Немногочисленный корреспондентский корпус пребывал в ажитации. Они торчали у Левкаса, нащупывали новости.