Текст книги "Цвингер"

Несколько журналистов слышали про план русских: что будто бы на торжественном закрытии Олимпиады гигантский поролоновый медведь отвяжется и улетит в небеса. Не было никаких сомнений, что прощальный номер будет доверен олимпийскому мишке. Эти медведи заполняли собой Москву. Мишки из хрусталя, терракоты, дерева, пластика, на всех стаканах, на мячах, на майках… Бегущие, плывущие, скачущие, толкающие ядро. Не хватало разве что мишки на танке, исполняющего интернациональный долг.

Журналисты как раз сидели и обмусоливали подробности плана. Оказывается, о точном сценарии с медведем проболтался какой-то низший чин. Вика увидел бледное сосредоточенное лицо Левкаса. Тот явно работал интуицией – выведывал, через кого просочились в прессу сведения. Всезнайка-журналист из Шотландии разглагольствовал: внутри медведя будет сидеть летчик, офицер ВВС. Было проведено ночью без освещения пробное испытание. Летающий офицер, будучи внутри чучела, заметил, что ветер стремительно несет медведя на запад. Это могло бы вызвать, как символ, грандиозный международный скандал… Так что пришлось ему открыть большой аварийный клапан…

– Унд ферфалте ди ганце постройка, как говорит моя бабушка, – вставил Вика.

Смешную цитату не оценил никто. Оратор досадливо оглянулся. Все загалдели.

– И вместе с Икаром медведь оземь в ближнем лесочке…

– Просто романтика японского камикадзе!

– Э, кто знает, так ли обстояло дело.

– Я больше готов верить, что пилот радостно поджал коленки и дал себя куда-нибудь в Австрию передуть, – сказал шотландец.

– Вот именно, – встрял итальянский журналист. – А у меня сегодня уже вышел материал на эту тему. Русские действительно испытали управляемый полет медведя. Только медведь не поролоновый, а восковой. Внутри действительно был офицер. Мне даже сказали его фамилию – Артамонов. Пролетая в близости от олимпийского огня, часть шаров была уничтожена огнем, а объект упал. Как Икар, низринулся оземь. И от полученных ожогов скончался в машине «скорой помощи». Поэтому решено изменить систему. Решили просто одеть мишкой человека, чтобы он имел свободу движения и сам управлял при помощи рук. Главный инженер проекта, Трусов, полетел лично. Чтобы держать в руках буквально все нити проекта. На высоте около ста метров Трусов развернул медведя, стал резко уходить вверх и исчез из поля зрения уже через минуту! Поиски, продолжавшиеся целую неделю, результатов не дали никаких.

(Дикий хохот всей компании – им явно подтравливали анекдотец…)

– И этот Трусов теперь невозвращенец?

– То есть он, да, я думаю, он действительно улетел. От своей постылой жены и троих детей.

Похихикали на тему медведей. Левкас принюхивался, задавал наводящие вопросы.

А тем временем Вику самого так подмывало, так из него перло, так много влиятельных пишущих людей сблизило головы при обсуждении, что просто рвалась из Викиного рта великая сенсация. Это было выше его сил – не сразить их всех единым ударом.

– Вы не поверите, даже «Правду» читать иногда бывает нелишне. Повнимательней «Правду» просматривайте! – звонко выкрикнул он.

– А что там будет, в «Правде», что?

К Виктору повернулось сразу двадцать голов. Он зарделся, а под ложечкой сладко сосало и в ушах постукивала кровь.

– Ну, я не уполномочен говорить. Но может, даже завтра с а-а-громным вниманием коммунистическую «Правду» будут все читать. С живейшим интересом. Особенно ту, что в гостиницах в холлах для туристов на столиках лежит.

Левкас развернулся к ухмыляющемуся Вике всем существом.

Рядом напряженно дышала Антония.

А Вике, кретину, море в тот момент было по колено.

«Они будут читать “Правду” с живейшим интересом».

Вика, ты сам себя приговорил. Теперь скажи, дружок: а поумнел ли ты за прошедшие двадцать пять годков? Искупил преступление перед собою и Тошей и вашей любовью? Заслужил ли еще чего-нибудь на этом свете? На каком основании ты мечтаешь о счастье, о Нати грезишь?

В двадцатых числах того июля отпечатанная в Италии газета легла на журнальные столики в «Космосе», оказалась под «дворниками» припаркованных в Москве машин, распространялась на трибунах стадионов. Охранники просто сходили с ума. Разворачивали все газеты, где бы ни находили их, внимательно вчитывались. Число работников секьюрити в одном только «Космосе» выросло раза в три. А Виктор с Антонией испытывали невозможный, нечеловеческий кайф. Им и всем остальным занятым в этой операции ребятам удалось выполнить план, никто не заподозрил ничего, носу не подточил.

Это они так думали. Но уже двадцать третьего в Антонию вцепились двое прямо на улице у посольства. В тот день Антония буквально на полтора часа сумела найти себе подмену. Ринулась в посольство, а оттуда бегом по Садовому кольцу с коробкой ампул. И у метро «Смоленская» ей перерезали путь два индивида в бежевых ветровках с голубенькими бочками.

Тоша как раз выскочила из-за угла здания на яркий свет и по обыкновению расчихалась трижды, щурясь на июльское солнце. Тут-то была схвачена под локотки. Отчаянно пыталась угадать: прознали про «Правду»? Про запрещенные лекарства? Однако первым делом прозвучали неожиданные вести. Ровно в эти два часа какая-то идиотка из ее тургруппы, певичка, известная в итальянском телевизоре, не нашла иного занятия, нежели пойти сниматься для рекламы каракуля на Красной площади…

– …а под шубой голая! Повязали, конечно, сразу. Она требует посольского адвоката к ней. Дурища Олга какая-то итальянская. Снималась для «Плеймена», говорит. А где сопровождающее лицо, кто за нее несет ответственность? Сарту Антония? А где она? Отчего она не с группой, а в посольстве? И пришлось, натурально, нам самим ехать сюда на Веснина на метро. А тут как раз и вы навстречу идете. Что это у вас там в сумке? Тяжелое? А позвольте-ка глянуть. О-о, никак лекарственное вещество, ампулы? А вы заболели, что беспокоит? Вот что, звоните и предупредите на работе, что задерживаетесь. Пускай и дальше ищут вам подмену. А мы тут с вами пройдем. Теперь уже не один протокол, а два приходится, выходит, подписывать: нарушение приличий вверенной вам интуристкой, а также контрабанда наркотических и психотропных веществ, их прекурсоров и аналогов. Ну, вам же не привыкать к задержаниям, как мы знаем? Звоните, времени нет, Олимпиада в разгаре, понимаете.

Кто настучал на Тошу? Вообще к каждой группе были приписаны трое сопровождающих плюс какие-то ответственные. Обязательно были «пасущие», которые сразу докладывали все начальству и в Контору. Но в данном случае, пролетело у Виктора в голове, когда он утешал в гостинице плачущую Антонию (все-таки внучка деда – сеятеля паники), никто из интуристских стукачей о лекарствах знать не мог. Нет, слежка за Антонией велась, по-видимому, прицельно. Оперативное направление шло через чью-то наводку с той стороны, из окружения умирающего барда.

А уж про фальшивую «Правду», как Вика с Антонией думали, никто вообще даже и догадываться не мог.

Так им, наивным, казалось тогда.

Через два дня – гибель невыдержавшего певца. Черные дни. Ночь перед похоронами.

Еще через два дня поступили мрачные новости из Италии о новых арестах.

А перед закрытием грянул теракт на вокзале в Болонье.

Антония услышала сообщение по советскому радио. Ринулась в итальянское посольство за подробностями. Виктор, безрезультатно прождав ночь, поехал с французской делегацией на торжественное закрытие. Медведь под томную колыбельную воспарил. Виктор перевел последнюю речь, перепожимал всем делегатам руки и на сумасшедшей скорости добежал до лезущей в автобус Тошиной тургруппы.

Антонии при туристах не было. Замещавшая ее девчонка ни о чем понятия не имела. Но один из итальянцев, сообразительный, сообщил, что, насколько он понимает положение, Антонию в посольстве задержали, и даже без разрешения позвонить.

Виктор кинулся звонить в семью Сарту. К телефону подошла в консульском доме горничная и сказала: все уехали в посольство на прием, давно должны были вернуться, она тоже голову ломает.

Потом квартира перестала отвечать.

Вечером Антония, разумеется, опять не пришла в гостиницу.

И еще через день (Виктор сидел у аппарата неотлучно, без еды и питья) зазвонило, он снял трубку – и принял тот задыхающийся звонок, непонятно из какого автомата, слезы разливанные, плохо слышно было, в общем, «объявлюсь, но не могу сказать когда», с «Мале» все очень male, то есть «плохо» по-итальянски, «дело не только во мне», «ты меня сейчас не ищи, судьба поможет, увидимся», «там один дает показания на нас, полнейший бред», «поверь, пожалуйста, с Болоньей мы не связаны, это не наша работа», «вот если нам удастся увидеться в замкнутом саду», «но если я не покажусь, знай – не виновата», и что-то еще невразумительное про партизан.

Он, в ужасе, не помня себя, только ласковые слова кричал и выл от горя в трубку.

День он терзался, второй день бегал, чтоб забрать заработанное в Спорткомитете, там отказали, приходите через месяц, еще день мотался по редакциям французских и итальянских газет, одалживая у кого мог. В четверг побежал покупать билет в Италию. Теперь уж рейс был только на воскресенье, на десятое августа.

В воскресенье после обеда он наконец дорвался до Орты. И весь август и сентябрь просидел в Орте в ожидании. И никак не решался сам себе сказать: по всей очевидности, то есть это совершенно понятно, ему уже здесь нечего ждать.

Он на память и на ощупь уже знал капеллы, не только карнавальную, а и трехуровневую (погребение Франциска Ассизского, конклав), и полутемную с парящей под куполом огневой упряжкой, и всегда запертую на замок – с облачением во вретища. Сдружился с шестеркой живущих в обители монахов. Остаться тут садовником? Прообитать всю жизнь? Стать мужской пенелопой, уподобиться барочным андрогинам в капеллах? Чем-то наподобие Ярославны в кукушечных часах?

Посвятить жизнь этой тайне. Прежде всего обнаружить немую карту. А потом нажать на пуп розы, высеченной на стене часовни. Тяжкий камень отойдет, и откроется винтовая лестница. И найти Антонию в катакомбах в том отсеке, что помечен тайными литерами, еле живую, но готовую воскреснуть и захохотать вместе с Виктором над этой белибердой от всей души.

Или в один прекрасный день чтобы Тошенька по-боттичеллиевски выпорхнула из ботанического сада. Вышла бы из затененного пространства на яркий свет, сощурилась и три раза чихнула от солнца.

Мечты. Там не было даже тени Антонии. Отсюда близко Швейцария, недалече и Франция, и вьются по тихим балкам и теснинам в горах тропы контрабандистов.

Если бы Тоша явилась в другом обличье, неожиданно вдруг состарившаяся, как бывает во сне, в фантастическом фильме, или прокаженная, или замужняя, или возненавидевшая, или поглупевшая, или ставшая фашисткой, или умалишенная, а хуже того – растолстевшая, или парализованная, или ставшая тенью, плоским черно-белым силуэтом где-нибудь на дальней стене, облаком среди облаков, – он бы взял ее любую, он бы понес ее с собой, в объятиях, на руках, поселил бы внутри души, окутал бы своей жизнью, обмечтал своими снами, впитал в себя, претворил в вино, выпил, съел. Рассосал, как сахар.

Только через два с лишним месяца Вика очухался, оказался жив, хоть черен и худ. Потащился в консульство Советского Союза на виа Сант’Аквилино в Милане испрашивать визу. И – как следовало ждать. Не неожиданный, конечно, но удар. В окошко паспорт втянули, а высунули с жирным разляпистым аннулированием на всю страницу. И только после этого Виктор вспомнил, что даже не звонил в швейцарское министерство. Залепетал в трубку, что болел. Но там, естественно, ему разобъяснили, что за неявку на занятия его уже давно освободили из лекторов, не зная даже, где искать для передачи расчета и справки об увольнении.

Виктор поставил в известность Ульриха, что в Россию больше не поедет. Вынес шквал Ульриховых воплей, увещеваний. Ничего не объяснил. И никогда не объяснял потом. Может, и зря. Только понял, что снова к Ульриху под бок вернуться теперь не сможет. Принял серьезные решения – выкарабкивайся сам.

Виктор побрел в крошечное бюро актов гражданского состояния бурга Форесто испрашивать резиденцию в доме Вальтера. Вальтер жил, приятно отметить, недалеко от назначенного Антонией места встречи. Виктор все еще был как веревочкой обвязанный. Предлагал же ей обвязаться, чтоб друг друга не потерять. А Антония – нет. А теперь что делать?

В недалеком городишке размещалась вертолетная фирма «Агуста». Крупные подряды с Францией (авиастроение!) и крупные подряды с Россией. Наезжающие делегации, переговоры, сопровождение, технические документы. Виктор нанялся переводчиком с русским и французским. Итальянский язык залез в голову сам и просто. С французами не бывало проблем. А с русичами – как когда. Случалось по-разному. Один советский бурбон чуть не испепелил его за то, что Виктор не сумел адекватно передать неконвертируемое, как рубль, любимое начальником выражение «прутся к нам на планерку, как к теще на буфет». Виктор еле спасся.

Переводил что угодно. На праздники коммунистических газет приходило в Италию угощение из СССР: сувениры, спиртное. Десантировался в полном составе ресторан русской национальной кухни. Виктор переводил инструкции принимающей стороны: «Просьба нижайшая, не посылайте шпроты». Лихие русские автомобилисты звали с ними на трек «Формулы-1» попереводить прямо на ходу, что там вякает инструктор. Да, на скорости 330 км. А че, не прикольно? Ты че, боишься?

Постепенно Виктору стали заказывать и письменные переводы, и не только авиационные, а что угодно – грунтозацеп, почвозацеп… Получение младины, шротование солода с целью обнажения эндосперма для его расщепления при варке! Умирать буду, не забуду, охнул Виктор. Anisopia Farraria – кузька – крестоносец кавказский!

Чем только не промышлял. Возил тургруппы. Возил манекенщиц. Переводил допросы. Одним из первых клиентов, перевод апостиля на свидетельство о рождении, был влюбленный в какую-то сибирскую красавицу маг, прорицатель будущего, в золотых цепях и белых носочках с черными профилями кроликов. Он все с Виктором советовался, жениться ли. Маг мечтал угадать, будет ли его красотка и после свадьбы нежно любить, делать ему массажи, готовить протертые супчики, потому что у мага язва. Но, увы, и здравый смысл, и хрустальный шар предсказывали обратное. Виктор, глянув на его носки, посоветовал магу в Париж в «Безумную лошадь» съездить и познакомиться с такими же красотками, как та, которая ждет его в Чите. Все-таки Париж ближе.

Виктор спросил мага, кстати, и о собственном будущем. Для себя маг явно не умел предсказать, но вот клиенту, чем не шутит черт, а вдруг прорицнет. Маг какую-то белиберду наболтал: только удвоив-де свой возраст, Виктор снова свидится с Антонией. Сам вещун явно мало верил в то, что говорил, а до проверки поди доживи-ка. Маг мало чем рисковал.

Виктор искал Тошу, но и влюблялся в страну. Когда Виктор въехал в Италию, там как раз стало офигительно! Это был исполненный ожиданий период. Вдруг как-то сразу скончались свинцовые годы с терроризмом и всякими разноцветными бригадами.

Кстати, и из России шли очень даже стимулирующие токи. Через некоторое время невероятная роскошь – горбачевская эра. Во всем мире какие-то ядерные арсеналы взаимно демонтировались. Выходили из моды евроракеты. Люди даже обращали внимание на озоновую дыру и призадумывались о запрещении прыскалок.

А главное… еще до того… главное… чемпионат, восемьдесят второй год! «Передача в центр Мюллеру, мяч перехватывает Ширеа, Бергоми, Джентиле, и вот! И вот! Чемпионы мира! Campioni del mondo, чемпионы мира!» Что еще здесь нужно добавлять? Так кричал Нандо Мартеллини в последние минуты матча Италия – ФРГ, и этот вопль дал духоподъемный заряд нации почти на десятилетие. Недавно Виктор нашел в старом дневнике свою счастливую запись. Он отходил от скованности-разочарованности предыдущего трехлетия, когда вообще чуть было не проклял Италию вместе с ее развратным футболом, после того как в семьдесят девятом стало известно, что в национальных розыгрышах матчи покупаются, и даже председатель итальянского футбольного комитета (а заодно и УЕФА) уходит в отставку, и это перед тем чемпионатом Европы 1980-го, который игрался не где-нибудь, а в Италии. И было арестовано самым картинным образом – на поле, во время матча – около десятка игроков самых разных клубов: «Дженоа», «Лацио», «Милана». «Милан» вообще в серию «В» попал. И Вика, болевший за «Милан» с шестьдесят седьмого, никогда уже не возвратил «Милану» благосклонность.

Очень надо! Не одни они на свете!

Правильно сделал. С этими итальянскими клубами и сейчас скандалы, вот в нынешнем сезоне, в две тысячи пятом, уже «Ювентус» в серии «В»! Дико обосрались также «Милан» и «Фиорентина», не говоря о «Реджине» и «Лацио». Так что Виктор правильно поступил тогда, в восьмидесятом, отдав совершенно другим свое сердце. Долго искать не пришлось: Кройф уже давно казался ему кумиром и идеалом. «Барселона» была антифранкистским клубом, в пику «Реал Мадриду», на котором лежала тень каудильо Франко. Кройф, правда, как раз тогда покидал «Барсу». Но на время. И тогда уже покупали Марадону… который еще не начал перебегать в «Наполи». Занималась заря двадцатилетней эры Нуньеса. Виктор обрел мир с собой. С того времени счастливо обожал «Барсу». Команда, которая спонсорских знаков на футболках не носит! «Барса – больше чем клуб».

Ну а сборная Италии, своим порядком, в восемьдесят втором подняла репутацию страны, привезя из Испании Кубок мира.

Как хорошо было! Какой был чудный год! Он вылечился от любовного недуга. Слился с Италией. Назубок выучил Орту и Варезе, Святые горы и заштатные бары «Спорт» на улицах, ведущих к соборным площадям, где в хорошую погоду по воскресеньям перед обедом, пока жены на мессе, у мужей отшлифовываются мнения о политике и футболе на ближайшую семидневку.

Пора было начинать наслаждаться остальными сорока семью тысячами бургов и городов.

И он смог растянуть на подальше колдовскую веревочку. Разрешил себе отдалиться от Орты. Переехал в Милан, где переводческих контор было сто. Вику наперебой подряжали. Он купил дорогой и тяжелый телефон с автоответчиком. В аппаратах фирмы «СИП» кассеток не было. А он купил с кассетой, американский, да уж такой добротный – до сегодняшнего дня верно служит. Записывающее устройство раскалялось за Викторовы отсутствия. Отсутствовал он часто, мотался по миру. Много летал с делегациями в советские республики. Все в войлок свалялось в памяти. Только белый расклешенный, с голубенькой филигранью колпак напоминает о Киргизии. О Туркмении – дико вонючий меховой кучерявый халат. О какой-то другой республике – еще один халат, жестко стеганный, нейлоновый, притворяющийся шелком. Тюбетейки, верблюжий кисет… Поблескивающая обливной глиной, в кракелюрах бутылка рижского бальзама. Что там внутри сейчас, через пятнадцать лет? То же, что в бутылках из царских погребов Массандры, продаваемых за сотни тысяч на аукционах. Попросту говоря – уксус. Рядом стоит бальзам «Квитуча Долина». Чего только не совала, тряся руку и улыбаясь, посещающая или принимающая сторона в качестве «сувениров на память о советском отечестве».

Во второй половине восьмидесятых технические переводчики не знали, как отбиваться от работы. Работы была лавина. Работа поступала от промышленников и коммерсантов, рвавшихся на постсоветский простор. Тексты для пиара – доклады, буклеты, справки – поставляли социалисты из окружения Кракси, лихо профукивавшие страну. Виктор трудился толмачом при рабочих группах, открывал им филиалы в России. Сплошь и рядом замысел перед самым апофеозом сдувался, но хоть поварили яйца, радости не отнять.

Переводил сотни листов документации для тендеров. Большинство тендеров, естественно, проигрывалось. Клиенты свирепели и не всегда готовы были платить за перевод. Корректировал набираемые кириллицей буклеты с неизменно вывернутой наизнанку буквой «Я». В слепые факсы пялился, разглядывая фотографии, отбираемые для газетных статей: удалял беззубую столетнюю пикетчицу с транспарантом «КПСС не сломить» из статьи о всенародном митинге демократов за Ельцина. Вычитывал верстки альбомов и вовремя обращал внимание на подписи вроде «ГУЛАГ на кремлевском субботнике». Фото бородатого Синявского успевал убрать из интервью с Сашей Соколовым («А мы думали, это он! Русское мудрое лицо!»). И с наблюдателями от Евросоюза летал в Нагорный Карабах. Там вертолет шлепнулся, перегруженный курдючными баранами. Падать было невысоко. Приземлились смирно на забор.

В конце восьмидесятых Виктор вселился в квартиру-контору на Навильи. Соседи пережили первоначальную злобную настороженность (русский! ждать теперь пьянства, оргий!), потом их настроение переменилось на эйфорическое (интеллектуал, не топает и не хлопает, записан в клуб раннего кино), и, привыкнув к хорошему, соседи ожидаемо перешли в фазу носорожьей придирчивости. Соседка справа устроила Виктору выволочку за пятнышко вина на общей галерее – капнуло из горла скособочившейся в мусорном пакете бутылки. Та, которая снизу, с визгом пообещала обратиться к домоуправу в первый же раз, как только Доминга, не зная броду, впятила пол-лейки воды в прозябающий на балконе фикус, подарок отчима, а фикус этот уже был Викой благоухожен накануне – вот и закапал звонкенькими ляпочками на нижний этаж. Этого хватило Виктору для впадения в обычный угрюмый аутизм, и самозабвенно, запершись, он отдавал уикенд за уикендом просмотру фильмов Любича, взятых в синематеке.

Не придирается ни к чему, душа-человек, только обитающий слева эфиоп Горди, неотличимый от Пушкина, в спортивных штанах с лампасами, с пузырями на коленях. Он преподает физкультуру в соседнем реальном училище и всегда носит треники. Вспыльчив, гневлив. Из тех, может, родившихся от прекрасных абиссинок, «черненьких личик», которых (завязанная в тюк, как колбаса, негритяночка на кошмарной карикатуре военных лет) солдаты вывозили из Абиссинии. У Горди серо-жемчужный цвет кожи, вытаращенные глаза, горящие, как угли, и бакенбарды. Неправильно делают, что Пушкина рисуют прилизанным красавчиком под Уго Фосколо или под Байрона. Горди свидетельствует, какова была наружность солнца русской поэзии. А уж разгарчив до красоток! Увивается за булочницей! Виктор всегда страшился, как бы дело у него с Горди не кончилось дуэлью на пяти шагах. Впрочем, у Горди есть еще одна, высокая и выспренняя любовь. Это скелет, который служит ему наглядным пособием. Кости скелета скреплены проволокой. Горди купил его в магазине много лет назад. Сейчас не продают для студентов органические пособия, пользуются пластмассовыми. А у Горди органический скелет молодой женщины, погибшей в бомбежке в июне тысяча девятьсот сорок третьего года на виа Бронзино в Милане. Он нежно обнимает ее, когда сажает в машину, возить и показывать в школе сорванцам опорно-двигательную систему человека.

– Ну что вы, – говорит он потупясь, – они совершенно иначе реагируют, когда я приезжаю с ней…

Виктор вселился в ковчег, напихал книг на стеллажи предыдущей жилички. Выставил на балкон-галерею остававшиеся от нее же у кухонной двери металлические плошки, вероятно – для прикармливания худенького котенка с верхнего этажа. Котик продолжал являться и вынюхивать. Так пусть имеет в виду сиамец, что наступили новые времена и что общения Виктору хватает и на работе. К слову о работе, мало ему было переводов, пошел еще наниматься и на часы в университет. Снова лектором, снова носителем языка. И снова без обязанности преподавать. Работа – малина: являть из себя попугая, говорить что на ум придет. Однако подмывало помудрствовать. С той самой московской конференции на филфаке, когда он удачно выступил с докладом о Чуковском и Жуковском. А идея родилась оттого, что позорно их перепутал и захотел разобраться. Раз так, придумал доклад, сопоставил Чука и Жука. Оба с комплексом незаконнорожденных, обоих тянуло к политике, оба замечательные переводчики, оба – организаторы литературного процесса…

– Так это психологический строй точно твой, – сказала тогда ему на это Тошенька.

Лекторствовал в Миланском универе Вика бойко. Говорил этот русский лектор со студентами, впрочем, на итальянском. Выхода не было. Разговорного русского дети не понимали.

Послушал, чему учит преподавательница языка, жертва академической муштры, делившаяся с Викой:

– Я была четыре года замужем за русским, но зла на великую русскую литературу за это не держу.

В основном у них там шла густым потоком теоретическая грамматика. Много спряжений в тетрадях. И спорадически, взбрызгами – задорный псевдофольклор: «Сколько сказок, снов, рассказов рассказать готов нам сразу славный, шустрый, сероглазый из Сибири старичок!»

Была, конечно, в программе русская литература. Ясно по первой же карточке в ящике на миланской кафедре: «Мороз, Красный нос, русской женщины дедушка». Вику приставили в помощь к профессору, заправлявшему программами. Тот рекомендовал детям готовиться по учебнику, сам читал монографический курс. Систематическую картину пусть студенты формируют сами по мере способностей. А профессор добавит штрихи. По теме, которой занят в текущем году. Работает над монографией по Фофанову? Коли так, не тревожа теней ни Аввакума, ни Лермонтова, преподаватель сажает студентов на Фофанова на десять месяцев подряд.

Вика хотел бы хоть что-то студентам дать. Сутью его преподавания могло быть только популярное страноведение. Кафедральное начальство предпочитало заносить Викины уроки в дидактический план под видом либо «теории и практики перевода», либо «истории русской цивилизации», либо даже в качестве «культурологии социальных коммуникаций».

Разбирали всем колхозом вырезки из газет. Те самые, присылаемые в пухлых конвертах Лерой. Встречалось чарующее: «В Уременском районе Луганской области простые чулки продают только для умерших по предъявлении родственниками справки о смерти, а носки – инвалидам войны и “афганцам”. В чем же ходить живым женщинам? Капрон импортный ведь не для села. Да и не всем нашим женщинам по карману».

Дети врубались, выпендривались и сыпали перлами вроде: «голосом молвит человечек» или «вижу я, лебедь чешется моя». Писали резюме про «Анну Сергеевну на ялтинском пляже со шприцем».

Сам же Виктор для расширения кругозора давал студентам переводить из «Государей» Хмырова, не уставая поражаться хмыровской ни с чем не сравнимой лапидарности. Комментировал кошмары: правление Ивана, царение Петра. Накручивал импровизации вокруг пословиц, объявлений в газетах, строчек в песенках Высоцкого, вечнозеленых формул: «снег, все ходят в шубах и все военные – но гостеприимство чрезвычайное, и все крестьяне очень послушны» и «мне-де зарплаты на день хватает, а рубля на неделю». Такие мини-лекции, параллельно с университетским Достоевским, давали возможность порассуждать о «русской душе». Студенты вслушивались, вежливо смеялись. Викина страсть к забавам их настораживала: где подвох-то? Прочие преподаватели угрожали экзаменом и требовали зазубривать промазанные маркерами учебниковые страницы.

Кстати о Достоевском. Виктор, вглядываясь в табло вылета-прилета, машинально надавил кнопку опять. Не отвечает! Ну, Мирей какая непреклонная! Не отвечает! Просто возненавидела она Вику из-за этого глупого тет-а-тета с Наталией. Просто какие-то Настасья Филипповна с Катериной Ивановной.

О! Неужели! Кличут толпу в самолет. Поднимая рюкзак, запнулся о японочкины бахилы. Как обычно – раззява.

Самолет внабив напихан знакомцами. Одни здороваются, другие вовсе нет. Одни ведут себя по-дружески на «ты», хотя как только окажутся во Франкфурте – на синих коврах, раскатанных между стендами, перестанут кого бы то ни было узнавать. Другие – ни разу «здравствуйте» в самолете, но в высшей степени любезны на назначенных встречах.

Уже у ленты чемоданов в аэропорту Франкфурта более или менее ясно, кому дорога на такси в отель «Франкфуртер Хоф», а кто на эс-бане потянется в гостиничку за городом. А кто, глядь, и вовсе потопает в дома, где прозябающие на немецкой социалке бывшие советские граждане сдают на несколько ночей приезжим койки в велфэровских своих обиталищах.

Подобный аккомодейшн не есть престижен. Но удобно! Дешево. Живут близехонько от ярмарки. За какие-то десять минут догуливают до стенда по утренней прохладе, по платановому парку, где выложены белыми квадратами дорожки и вовсе не тяжело катить на ярмарку пузатые троллеи, набитые каталогами, буклетами и контрактами.

Расселись в самолете. Заткнули телефоны. Раздвинули газеты там, где даже не светская хроника, а предвкушение ярмарочных сенсаций… Этой книжной ярмарке в любой периодике сегодня отводится по меньшей мере разворот. Какие главные книги года? Чего ждут от выставки издатели и журналисты? Приезда Каннингема. А в неизведанных литературах? Какой-то редактор через два кресла потянулся спросить у Вики, знакомо ли ему имя Оксаны Робски. Безумцы. Обратили бы лучше внимание на Алексиевич. Ее как раз только начали публиковать в Италии. Могли бы быстро перекупить права. Жаль, никому не удалось продать еще одну замечательную политическую журналистку, в алексиевичевском стиле, только настырнее, – Политковскую. У нее многозначительная фамилия, nomen omen, звучит прекрасно. Чего издатели дожидаются? Медийного повода? Что же Анна должна отчебучить? В тюрьму сесть? Лишь тогда мировые издатели правами на нее заинтересуются?

Новый роман, как водится, Хавьера Мариаса, но это не ново. Опять Уэльбек, опять Дэн Браун. И снова уже всем слегка поднадоевший Памук.

Мегаслияние издательских капиталов! В Милане издательства «Салани» и «Гарзанти», «Лонганези» и «Корбаччо», «Норд» и «Теа» объединяются в мощную группу «Маури Спаньоль». Ну, в руки им флаг. Это значит, что формируется третья мощная сила, сопоставимая с монополистами – с созвездием «Мондадори», поглотившим «Эйнауди» и «Скиру», и с созвездием «Риццоли – Коррьере делла Сера», поглотившим «Адельфи» и «Марсилио». Виктор задумался, стоит ли ждать от третьей группы чего-то более качественного и толкового, чем от имеющихся двух.

Заглядываем во вчерашнее «Туттолибри», литературное приложение к «Стампе». Что великого появилось в мире? Новый роман Амели Нотомб. Как всегда, чем-то выстрелили израильтяне. В частности, у них там на подходе очередной Амос Оз.

Обычные перешучивания. Обычное бла-бла-бла о том, что с неведомо какого давнего года директор Фолькер Нойман обещает перенести ярмарку из Франкфурта в Мюнхен. А что! Ясно, в Мюнхене, конечно, будет лучше. Мюнхен приятнее, южнее, красивее и достопримечательнее, чем скучный Франкфурт. Франкфурт же вообще послебомбежная новостройка. А до войны общегерманская книжная ярмарка, если кто помнит, была всегда в Лейпциге.