Текст книги "Цвингер"

Виктор добросовестно развернул общую тетрадь, дал ей ручку, задиктовал вероятные вопросы итальянских туристов вместе с переводом их на русский и даже с гипотетическими ответами советской стороны: «Какое время показал (показала)…? Какая высота телебашни? Соревнования будут передаваться в прямой трансляции? Сколько зарабатывает в месяц рабочий? Начальник цеха? Дайте ему, пожалуйста, что-нибудь от головной боли, от бессонницы, от простуды. Он хотел бы запломбировать зуб. Как очищают город от снега? Какой удой от одной коровы?»

Лоб Антонии морщился. Как выяснилось, Тоша не над сложными выражениями русскими так корпела, а напруживала мускулы ума, чтобы угадать, может ли этот тип оказаться хотя и симпатягой, но все-таки доносчиком или провокатором… «А он однажды продал всех подряд»? Нет, ну не должен был Виктор оказаться сексотом! Ведь она же сама его в толпе нашла!

В конце занятия она стянула свитер, выпрямилась, и не успел Виктор ахнуть, как через голову вслед за свитером слетела серая роллингстоуновская майка. Все как обещано… Грудь у нее была такая молодая, что стояла конусом. Майка была не «Роллинг Стоунз» – группы, а «Роллинг Стоун» – журнала. Это подумалось Виктору параллельно с основной мыслью. Даже не мыслью, а обмиранием.

«Ну и педант же я, – выругал он себя. – В такой момент…»

А потом, конечно, перестал рефлексировать.

Счастье началось, продолжалось и не портилось. Все время было – их собственное. В первый месяц, в ожидании Олимпиады. Следующий месяц оказался, как и ждалось, колготливым и подневольным. А июнь тек без внешнего надзора. На угловые провода они плевали. Нет, просто о них не думали. Напрасно, как показала жизнь. Что до родителей – Антония никогда не отчитывалась перед семейством. Все выверты итальянских семидесятых: и звонкий феминизм, и «открытые союзы», и равенство полов, и «Государство и анархия», и «О насилии» Ханны Арендт вперемешку с «Кросби, Стил, Нэш энд Янг», Леонардом Коэном, Джейн Фондой, Анджелой Дэвис и Руди Дучке – все это клокотало в ее юной голове вперемешку с острейшим, неподдельным счастьем начала взрослой жизни и полнейшего совпадения потенциалов, предпочтений, привычек, принципов, придурей и причуд.

– Это как мы с тобой понялись сразу, хотя ты притворился комсомольцем. Природу не обманешь.

– Да будь я и комсомольцем самым идейным, все равно попытался бы тебя обдурить. Или сам тебе сдаться. И попасть в твою сладкую темницу. Темница – Цвингер по-немецки. В твой бастион, в циммер, в цимес. Ты моя сахарная девочка.

– Ох, не надо про сахар. Я ведь внучка сахарозаводчика. Пожалуйста, не говори про сахар. Орудие оглупления масс, подчинения и властвования. Оружие правящих классов. Создание зависимости у плебса.

– Прямо как ты! Ты тоже орудие оглупления, подавления и властвования. И создания зависимости. Если я от тебя не буду откусывать по кусочку, погибну. Ну погоди, ну немножко, ну хоть лизнуть.

У Антонии семья связана с СССР с шестидесятых. И не просто с СССР, а даже с Киевом. Подумать, дедушка Антонии, приехав из Италии, по хрущевскому подряду переоборудовал именно ту самую кондитерскую фабрику, бывшую Карла Маркса, на Демеевке, где Лиора в тридцать пятом проходила преддипломную практику перед защитой.

– Тебе, бабуля, везло – с утра до вечера шоколад?

– Как вспомню, кошмар… Представь, я чуть было не убежала оттуда. На третий день велели сдать бактериологические анализы. Пришлось везти через полгорода на трамвае спичечный коробок с этим самым… Мне казалось, что на соседних скамейках принюхиваются и косятся на меня. Не знала, как доехать. Предпочла бы провалиться. Ну, в общем, меня приняли в конце концов пищевым инженером, невзирая на то что, как выяснилось, я являлась пассивным носителем палочек брюшного тифа. Возвратного, кстати. Такая была цена всей их гигиене и проверкам. Ну, ходила я на это шоколадное производство. Орехи еще казались привлекательными туда-сюда. Орехи входят в рецептуру многих видов шоколада. Но только не масло какао. Мы себе соленое завертывали из дому, носили на работу селедку.

Антония с хохотом подскочила:

– Да, точно, на сахарных заводах жирнющий запах патоки. Мой дед всегда-всегда брал на работу на обед бутерброды с анчоусами!

Тут от смеха им стало просто дурно, и они расковыряли банку шпрот. Но для Антонии «тухлые сардины» оказались совершенно, как выразился бы суровый российский классик, невподым. Даром что она обучалась на русистике. Съесть такое все-таки… И, чтоб девушку не вырвало, Вика поспешно заглотал остальные шпроты. После чего, прежде чем целоваться, ему было велено продезинфицировать рот.

– Как тебе, Тоша, вообще захотелось учить русский?

– А из протеста. Дедушка-то мой со своим сахарным заводом за три года выучил три слова: «ложка», «крыса» и «спасибо». Так я решила показать, как надо с русским обращаться. А тут еще на последнем году лицея… Мама умоляла, я согласилась поехать с ней в Милан на премьеру в «Ла Скала». Жалко стало старушку. Хочешь посмотреть, есть фото этого вечера, для смеху.

Антония вынула поляроид, на котором ее невозможно опознать. Маленькое черное платье, высокая прическа, мощный браслет и концертная сумочка. Парчовые туфли ручной работы. Мама рядом, наряд соответствующий, больше тридцати пяти этой маме не дашь, лицо перепуганное – ясно, рядом с подобной неуправляемой лолитой…

– Вот оно, твое бархатное бунтарство!

– Зря ты так, Витторио. Просто на один вечер по просьбе мамы. Ну чего ты. С утра я поехала к приятелям в своем обычном драном эскимо на старой панде «блю романтико».

– Понятно. Воплощение демократизма. Но ты говорила о русистике, при чем же к ней «Ла Скала»?

– А в «Ла Скала» была постановка «Годунова». Любимовская. Это и превратило любопытство во влюбленность. Кончила лицей и поступила на русистику.

– О! «Годунова» он сейчас и в Таганке ставит. В смысле, уже поставил. Но им запрещают, – сказал ей Вика и перевернулся на другой бок, подмяв Тошину подушку. Она ее выдернула. Пришлось показать, где раки зимуют. И заварушка и возня, и тиканье часов и звуки в коридоре, минута за минутой – так тек за часом час, и не кончался июньский бездонный день, потому что в июне не бывает закатов. И без заката наступила и протекла белесая несерьезная ночь. Не то усталость, не то голод наконец подействовали на двоих умалишенных. Они затихли, разглядывая через стеклянную стену рассветную Москву и обелиск у входа на ВДНХ.

– Я слышал смешную историю про этого «Годунова». Не московского, а миланского. Только я расскажу по-русски. Разберешь? Постарайся. Непонятные слова переведу. Ну вот, идет этот ваш миланский «Борис Годунов». Возле храма Василия Блаженного на сцене стоит ведро, и юродивый в него мочится… Спрашивают у помощника режиссера, откуда взялась эта новация. А тот: «В оригинале текста упоминается ведро. Зачем оно стоит у церкви?» Действительно, у Пушкина в оригинале написано: «То холодом пахнет, то вёдро». «Вёдро» – это из старинного словаря, значит – ясная погода, Тоша.

– Вот, вижу, и сегодня будет ведро.

– Вёдро. Нет, ты лучше с этим словом не усердствуй, когда будешь с туристами. Ладно. Так вот. Очевидцы рассказывали, Любимов приехал на спектакль. Как это ведро увидел, закричал – и сразу пустил петуха на самом трогательном месте. «Разбежится, вздрючится, грох кулаком о стол – и петух… Вся техника от этой беготни фонить начинала».

– Странно, я никаких петухов не помню в спектакле…

Когда раскрылся первоначальный кви про кво, Виктор, вздохнув, покаялся в своем статусе преподавателя, швейцарца и экс-парижанина. И они как могли все высчитали: и когда по каким улицам, не соприкоснувшись, прошли, прошелестели, не повернув головы кочан.

– Когда я кончил лицей, мы с ребятами в семьдесят восьмом съездили как раз в твой Турин… Как раз тогда, когда пилот, его звали вроде бы Буцци…

– Боцци.

– Боцци. Летал на планере над Турином, орел разбил колпак планера. И пилот боролся с ним в воздухе!

– Конечно! И задушил орла…

– Как Ганимед! То есть ну… ну в смысле – Ганимед тоже с орлом. Один мой друг смешной шансон сочинил на тему. Весь наш Аванш на гитарах играл.

– А интересно, пилот уписался со страху?

– Как Ганимед у Рембрандта, в Дрезденской галерее? Тебе тоже вспомнилось? У нас ассоциации одинаковые. Странно! Мне-то картинку эту показывали с раннего детства, со всеми дрезденскими репродукциями. А вот у тебя она почему в памяти всплыла?

– А потому что меня родители возили с какой-то профсоюзной экскурсией в ГДР. Водили в Дрезденскую галерею. Дрезден был не восстановлен, здания стояли черные, в расколотом черном черепе Мариенкирхе росли деревья.

– В каком году?

– В семидесятом. После войны прошло двадцать пять лет. Папа сказал – гэдээровцы нарочно не восстанавливают. Я запомнила это, а из всей галереи – «Ганимеда». Мне показалось неприлично, что голый малец на картине струйкой писал. Я стеснялась и не хотела на него смотреть. Родителям, чтоб они не подумали, что я стесняюсь, я закатила такой скандал против классического искусства, с такими ругательствами…

– А я ездил на экскурсию к тебе в Турин.

– Эти экскурсанты, кстати, тоже вечно справляли нужду, как Ганимеды, в кустиках перед нашим домом.

– А где в Турине был ваш дом?

– В Международном бюро труда, прямо на территории.

– Ой, это не бывшая Олимпийская деревня?

– Ну да, перестроенная для сотрудников международных организаций.

– Так мы же там и ночевали! И помню тот парк!

– Да уж, конечно. Туда селили обормотов по культурному обмену.

– Странно, что мы не столкнулись с тобой нос к носу…

– А вы ходили на волейбольную площадку? Там наши то играли, то сидели и курили. На низеньком парапете…

– Да я со спортом, Антония… По мне, хоть его не будь. Кроме футбола. Это ты, спортивная душа, на волейболах… олимпиадах…

– Вот окончится эта Олимпиада, взлечу, как Ганимед, и растворюсь.

– Я тебе растворюсь! Нет, никакого спорта в моем случае. Что ты! Ноль усилий, полный релакс. Экзамены сдали, лето чудесное впереди. Валялись на траве в парке Валентино, покуривали. А ты небось потела, гребла куда-нибудь на байдарке. Там по реке плыло их невесть сколько, и всюду школьницы. Я лежал под акацией и глядел на лодки. И как-то вдруг подумалось тогда, что классно бы отшвырнуть косяк, прыгнуть в воду и сдернуть в воду первую девочку с носа первой лодки!

– Мое место было именно на носу.

– Когда? В каком году? Постой, в котором году мы ездили на экскурсию на эту?

– Как я за тебя знать могу. Ты путаник, даже не знаешь, что и в каком году с тобой было.

– Да, я, бывает, путаю. Это еще не повод издеваться. Ах, ты, ты наглая! Проси пощады, или…

– Не попрошу. Ай, отпусти. Вот вдруг ты перепутаешь что-нибудь важное, и выйдет кошмарная неприятность. Ну, например, мы с тобой друг друга потеряем.

– Этого я тоже боюсь. Ну давай будем беречься. Не потеряемся. Я не перепутаю. Для начала я должен у тебя кусок уха откусить. Небольшой. Тогда я опознаю тебя, если окажусь без очков. По откушенному уху.

– А еще меня можно по чиханию опознать.

– Вот-вот.

– А что делать, если все-таки потеряемся?

– Ну, веревочкой обвяжемся. Или, как в сказке, сыпать кусочки сахара…

– Нет, я серьезно. Где мы встретимся, если не сможем встретиться?

– В центре ГУМа у фонтана!

– О, не надо, слишком ГУМ на тюрьму похож с этими галереями и мостиками. С меня уже и той, итальянской, тюрьмы хватило.

– Ха. Мне в голову не приходило. Действительно похож… Хорошо. Кроме шуток. Хочешь – условимся. В Милане в университете на славистике. В случае чего оставим там, что ли, записку, какое-нибудь сообщение друг для друга.

– Нет, лучше в Орте. На Святой горе. Там хотя бы не скучно ждать.

– На какой, на Лысой? Куда обычно ты летаешь на помеле?

– При чем тут Лысая. Называется Святая гора в Орте. Но она только называется Святая. А там не дьявольщина и не святость, там в основном партизанщина. В Орте было самое знаменитое Сопротивление в Пьемонте в последнюю мировую. Мы туда ездили на выступления ветеранов бригады Франки. Вот кто партизанить умел. Немцев лупили, приговоренных к казни спасали. Похитили дочку немецкого консула. Какие номера откалывали! Если учиться у кого-то, только у них.

– Да зачем нам учиться у кого-то. Мы и без них умеем все, что требуется нам с тобою. Надо только практиковаться. Начнем скорее. Иди сюда.

Стоял июль, по-украински липень. Липы цвели в близком к «Космосу» ботаническом гартене. Округа гудела от пчел. Антония вызнала от посольских знакомых, что в пригороде, полулегально, в каком-то ангаре по утрам торговали крестьяне дарами полей (продажа продовольствия с рук и вообще была запрещена, а в Олимпиаду-то!). Добралась туда на метро и приехала гордая, волоча корзинку красной и белой черешни. Попросила насыпать пополам. Да еще купила в магазине почти без очереди камамбер и черный хлеб. Какой французский (нормандский) обед получился для Викиного ублажения! Обещала на будущий день сочинить и капрезе из помидоров, сулугуни и кинзы. На этот раз уже в честь Италии.

Тонкие длинные руки, кисти в царапинах – бездомных котов к ветеринару опять таскала. Не хотела верить, что ветеринар их принимает, чтобы за деньги перепродавать в лаборатории для опытов. Ногти у Тоши не загибались внутрь, а вместо этого росли вперед и вверх, как пальцы у Сахара в пьесе Метерлинка. Отламывай и ешь.

– Как! Ты опять с этим сахаром? Если хочешь знать, сахарный дед, это мой настоящий классовый враг. Нечего ухмыляться. Нет, ну мне правда неприятно, Виктор. Ты бы лучше спросил о другом моем деде. Вот тот – настоящий народный экземпляр. Без попыток примазаться к буржуазии. Я им горжусь. Он крестьяном был. Сеял панику!

– Что сеял?

– Панику. Ну, panico. Не знаю, как у вас.

Прочесали технический словарь, благо у Виктора он для глоссариев лежал прямо в номере. Час от часу не легче – эксплуатируемый дед культивировал чумизу. Setaria italica subsp. Italica.

– Италика моя. Паника моя. Чумичка родная. Не верю я в твоих дурацких дедушек. Ты просто произошла из моего ребра. А я из твоего. Мы первые люди на земле.

– А про своих дедушек расскажи.

– Про одного я ничего не знаю. Я и отца не знаю.

– Что, вообще не знаешь? Как звали, знаешь?

– Да нет, знала только мама, а мама погибла в семьдесят третьем. А про дедика, маминого папу, ну… Однажды он кончил клеить макет декорации, позвал меня показать, хотел пообъяснять, как что устроено – консоли, лопатки, падуги, – а я вошел и по близорукости сразу на макет с размаху ступил. Так вот, он даже не орал на меня.

– Как ты, наверно, любил своего дедушку.

– Действительно. Не говори. Он доводил меня до громких рыданий.

– Чем?

– Сказками. Он сказки сочинял для меня каждый вечер. Но это я могу только по-русски. Так вот. Про заклятие Поган-девы. Или про выпь. Как выпь жила на болоте. Вот выпь хохочет на болоте, вот та-а-к!!! Хэх!!!

– Что, рехнулся? Виктор? Ты спятил? У меня пощупай, как сердце бьется. Ты меня застраховал! Сейчас дежурная застучит.

– Пощупать, где там у тебя сердце бьется, я даже очень могу…

– Ну не надо. Щекотно. Ну дежурная застучит. Лучше рассказывай, но не делай так больше.

– А что рассказывать. Выпь живет на болоте, а у нее в гнезде лежит камень златоискр. И за камнем, за камнем собирается в поход страшный граф Пузына Глазына…

– Пузына, это ты. Вот, вот и вот.

– Это не пузына, это мускулы. А ты глазына. Вот, вот и вот. А знаешь, что я думаю?

– А ты разве думаешь сейчас? По-моему, ты чем-то другим занят.

– Но я при этом думаю. Что хорошо бы вообще никогда из этой кровати не вылезать. Мы уже третий день в ней, или который? А у меня инструктаж. Надо бы показаться, а то убьют обязательно.

– Да и мне за бобинами съездить. У тебя тут только Джимми Хендрикс запиленный. А у меня есть такой здешний Высоцкий, знаешь его?

– Мама ставила, и тут мне кто-то из ребят ставил. Он блатной. Про блатных. Да ну его. Мои друзья предпочитают Галича.

– Ничего ты не понял в Высоцком. Я тебе его поставлю, привезу. Тогда поймешь, какой классный. Привезу еще Дженис Джоплин, Боба Дилана и последнего Де Грегори, «Аличе», ты в курсе?

– Да нет, в каком я курсе! Отстал от жизни. Я уже год живу как та выпь на болоте. Но не жалуюсь, потому что именно здесь водится моя любимая выпиха. Не запоминай, по-моему, нет такого слова. Встанем, я проверю по словарю.

– Встанем – так вставай. Когда я вернусь вечером, ты будешь уйденный?

– М-м… уйденный. Знаешь что, полиглоточка, давай я лучше сейчас к тебе перейду на твой итальянский.

Вика охнул и мотнул головой. Кто-то рядом шарахнулся. Это шарахнулась Люба, приступившая было уже к современной фазе одиссеи. Кажется, про Николая. Ну, Николай – это тот еще принц-консорт. Виктор слышал одну его фразу, к Любе обращенную. Услышал случайно, на смеси румынского с украинским, подняв в квартире Нати трубку параллельного телефона:

– Гляди, попадешься ты мне, как я выпивши, не знаю я, что я с тобой сделаю.

Голос удавленника. Дьявольская злоба стискивала этому типу горло.

У Николая, говорит Люба, транспортный бизнес.

Это означает, Виктору объяснять не надо, систему контрабандных перевозок всякого добра – соленых огурцов, незаконных иммигрантов, наркотиков, оружия, гречневой крупы. На продажу у метро «Молино Дорино». Там украинский, так называемый «русский» базар. Украинский, русский, кто в Италии различает их? Только лингвисты умеют распознавать по выговору.

Пора, значит, Виктору мягко, не поцарапаться, высвобождаться из ступора. Выходить из анфилад Мнемы. Пора ему покидать виллу Тартини в Орте, от которой в волглый дол к туманному озеру стекает вниз по горе разношерстный сад. За спиной, возле дома, у лужаек стриженой травы и водоемов с красными рыбками (края водоемов почему-то были облюбованы дикой земляникой) остаются гортензии, которые от сада, hortus, и взяли название. Как и сама Орта. Ниже по склону за порослями мальв – скользота, прошлогодние листья и уплощенные, вялые, неотличимые от какашек шишки. Бамбук сменяется шелковицами, падубами, розовыми магнолиями.

О, забудься, аллея вальяжных секвой, которым было четыреста лет и которые рухнули из-за смерча в тот сентябрь, когда по Орте слонялся и блуждал, надеясь отыскать свою милую, Виктор. Стволы тогда перегородили проходы, остановили жизнь в бурге. Их вывозили тягачами. Аллея стала пустошью. Навряд ли за прошедшую четверть века она сумела возродиться. Виктор воспринял гибель деревьев как провозвестие. Что, у меня от этих воспоминаний в носу защипало? Неужто слезы? Ничего себе… Да какие слезы, это простуда, милейший друг!

Иди, Виктор, из сада. Иди в лес, в тутошний лес. Окаймляющий дорогу на Мальпенсу. На дорогу охотно заезжают шоферы-дальнобойщики, а из былинного леса (каменный дуб, бук, граб) выплывают в ярких тряпках чернокожие проститутки. Гибель пейзажу. Хорошо еще, что одеяния жриц любви минимальны. Краски их одежд не фатально ранят зрение… Это раньше они в лесу обитали. А теперь непонятно кто. Надо думать, в основном трансвеститы из Бразилии или Любины незадачливые соплеменницы.

Вылезай, Виктор, из закоулков памяти, сделай милость. Вытащи себя, как тогда ты выдрал себя из России, поехав за Антонией. Подошел к киоску в аэропорту, обменял горсть неохотно принятых монет (которые счел загодя, чтоб от них избавиться) на сырые сигареты. Таща чемодан, бедром боднул немытую дверь. Она двинула Виктора в зад на возврате.

Навсегда сохранился под веками шереметьевский серый козырек. Ты и сейчас, не раскрывая глаз, его видишь!

Э, раскрыл, козырек не тот. Перед стеклянной стеной все ярко, солнце радует. Действие явно в Италии. Тоже аэропорт, но это Мальпенса-один. Люба что-то лепетнула приторно и вульгарновато. Виктор понял, пора платить, отворена дверца такси. В дверь заполз сигаретный дым от круглой урны с слоем серого песка, у которой докуривают последнюю сигарету приговоренные… Ну, не так мрачно – приговоренные к несколькочасовому воздержанию, всего-то и делов.

Таксист за машиной, чемоданы на земле, Люба цокает прочь на двенадцатисантиметровых шпильках, запинаясь о чемодановые колеса. И ее вырезает из кадра разворачивающийся битый с заляпанным номером фургон «дукато». Вроде того, который подвозил ее сегодня утром к Виктору.

Позвонил Мирей – нет связи с провайдером. Позвонил домой – никто не взял трубку. Надавил номер Наталии – занято.

Вика с трудом затащился в чекинное пространство под вереницы телетабло, волоча рюкзак и пару чемоданов, припадая на какое-то колесо, и почти удачно объехал грязного попрошайку, перекрывавшего собой проход в облаке гнилой воньцы. Как вдруг совершенно неожиданно лохмотник, уставив на Виктора взгляд, вытянул из-за спины пук бумаг. Всмотрелся. Взгляды их мучительно скрестились. Глядя с вниманием прямо в глаза Виктору, нищий кривил лицо и подергивал плечами. Снова нырял носом в бумагу. Собирает какие-то подписи? Оборванец вдруг, перескочив через шнуровую заграду, мертвой хваткой облапил Викторов чемодан, то есть Бэров.

Вор? Виктор отреагировал не сразу, замер. Не знал, как, кого звать на помощь. Напуганный интеллигент, как правило, не знает, с чего начинать кричать. Язык его липнет к нёбу. Глупо мечутся и прыгают в голове мозги. Разве так воруют, в присутствии меня? Но, впрочем, так и не попрошайничают. Что это? Новая форма нищенства? Нет свободной руки вынуть кошелек и откупиться от оборванца монетой. Вика неумело ногой отжал грязнулю. Перед лицом замаячила стопочка бумаг, которой размахивал жулик. На фронтальном листе его собственное, Викино, компьютерное изображение! Вот почему бродяга с вниманием на него смотрел.

Босяк сличал Викину личность с Викиной фотографией!

По-русски:

– Не выбрасывай, блядь, хорошенько прочитай.

Улепетывает из зала.

Вика, интеллигент, как стоял, так и стоит, закаменев. Никого не зовет и не жалуется.

Как, кто мог меня караулить, заранее знать, где и когда я пройду? И что это он мне в чемодан, в карман сунул?

Больше всего ужалил Вику верхний лист в руках оборванца. С Викиным портретом… С портретом? Никакого фото нет на верхнем листе! Плотно забитая машинопись. А где же фото? И машинопись! Нечто невиданное. Где же подобное можно сегодня найти! Кириллическая. Буквы не компьютерные. Классно они сымитировали. Вопросы-ответы, какой-то текст. Диалог.

Господи, так это же русская пьеса! И всего-то!

Ну, хохмачи. Шальной способ придумали. Субмитировать в агентство новый текст. Всучивают чью-то пьесу. Гримируют субмиссию под хеппенинг.

Надо будет все же листануть.

Кто это из знакомых изощрился? Ловко сработано. Не разронять бы листики. Скользят-то как.

Два чемодана, рюкзак. Теперь еще пук бумаг. А мне секьюрити проходить, расстегивать, разматывать, надевать заново. Куда бы бумаги положить?

Обратно в чемоданный карман!

Понятно, это не нищий, а ряженый.

Кто-то из обычных юморных знакомцев перед Франкфуртом выпендрежничает.

А может, это делают съемку для вечерней передачи «Кроме шуток». Вечером крутанут по телеку. По итальянскому? Или по какому телеку? Может, это кто-нибудь из русичей?

А пьеска эта – занудство, поди.

Чего и ждать от разыгрывателей.

Все-таки не стану выбрасывать. Погляжу.

Выну это дело из чемодана, возьму в самолет.

А выкинуть еще успею, конечно.

Слава богу, опус без труда свернулся в тугую трубку и затиснулся в боковую сетку до отказа заполненного рюкзака.

После всех оформлений, втаскиваний, прокатываний, пропихиваний, просветов Виктор порадовался, что все же не опоздал на рейс – и тут же получил традиционную новость на мониторе, что вылетом и не пахнет.

Что «флайт делэйд» и «ви ар сорри».

Сотрудник компании сказал: взлетную полосу очищают от улиток, наползли с лугов в аварийном количестве.

Японочка напротив на скамейке надела красивую, явно детскую пухлую куртку, надула подковку под шею, вытащила такую же пухлую муфту, опушенную мехом, и вымотала, прежде чем заправить в муфту руки, из каких-то пазух наушники, ткнула их в миниатюрные ушные раковинки, опустила налобную повязку на веки низко. Надула лунообразную подушку. Обутые в дутые снегоходы ножки поставила на сумку и, произведя все эти окукливания, в супераккуратной позе уснула. Интересно, как она узнает, что пора на посадку ей? Или чипы оповещения вшиты прямо в нее под гладкую кожицу?

Виктор сел и выдохнул. Вот в который уже раз он в полоне, аки Игорь князь.

До чего тяжелы аэропорты, особенно в последние пять лет, с их насупистой подозрительностью. Сбивают с толку, не дают понять, в какой ты части света. Стандартные черномраморные полировки полов. Одинаковые рекламные билборды. Кресла с придавленными к подлокотникам жвачками.

Аэропорты – места, где тебя не любят. Где тобою помыкают, всегда подозревают. Ринги унижения. Нещадные долгие проходы, с тем чтобы, если кто чего навредит, ему некуда было укрыться и охранникам было бы в два счета, нагоняя, схватить беглеца.

Аль-Каида добилась цели: испортила жизнь ровно сотне процентов из сотни. Предполагается, любой – злоумышленник. Ребята в аэропорту показывают, кто здесь командир. Засунь эту сумку в ту и развяжи шнурки, босой поэт. Пусть все увидят продравшийся носок и вросший ноготь. Окати мир пачулями перепотелой стельки. Выложи компьютер и шейный платок в нечистый кювет. Куртку снять, расстегнуть ремень, карманы навыворот. Неточно стал в начерченный след! Руки разводи, как вон то схематическое чучело. Не шевелись. Повернись. Щас мы ощупаем твои нежные части. И скажи спасибо, что не требуют развести ягодицы – это только неблагонадежных.

Все приказы лающие. Из-за вавилонского многоязычия в ходу не слова, а жесты. Знаки, междометия. Дай им волю, досмотрщики пасовали бы людей с проверки на проверку тычками. Пока что до этого не доходит, но… Их жесты грубы и авторитарны. Когда люди не обмениваются нюансированными языковыми высказываниями, между ними образуется голое меряние сил. Языки вылупились из зародышевого состояния и развились до чудного блеска, до сложности, до юмора и до поэзии, до Ремона Кено и Пастернака как раз затем, чтоб отношения преодолели голизну и силовые контакты облагородились. Язык – защита человеческого достоинства. Когда он не орудие поражения, само собой.

Вот отчего формалистическое искусство, отменившее конвенциональные коды, наливается грубой силой и так язвит.

Вокруг издательский бомонд. У нищей, простой кофейной стойки все-таки пахнет Италией. Все прильнули, как поросята к свиноматке.

На пластиковых креслицах миланский литературный круг.

Шелестят газетами, целуются, толкутся. В стендах книжной выставки итальянцы тоже будут отыскивать родные газеты, обниматься в задней комнате стенда «Мондадори», где оттиски свежей прессы покачиваются на скалках в подсобке вперемешку с сырами, ветчинами, колбасой, гроздичками винограда. Вожделенные, оставляющие копоть на пальцах оттиски «Коррьере делла Сера» и «Репубблики»! Островки Италии! Заглянешь случайно на бегу, втянешь носом родные запахи. Только ты-то чем будешь втягивать, Виктор? Нос-то, похоже, уже заложен? Накатался на скутере без куртки теплой? Висела же на крючке у входа…

Ладно, к «Репубблике» прикоснешься, измажешь пальцы, Антей, и опять ты свеж: вверх, вниз по книжному вавилону, несосчитанным зиккуратам.

Виктор тоже цапнул воскресный номер с лотка. Что сегодня интересного? Статья о методах экспертов. Отныне документы, книги исследуют на ДНК. Анализу поддается все, что имеет животную природу: рыбий клей, переплетная кожа. Вот какие теперь перспективы открыты.

Великорослый агент из Павии читает вслух то же самое, какие-то выдержки. Все вслушиваются в его бас.

– Вы подумайте: берете письма Розы Люксембург (она писала сто писем в день), делаете соскоб слюны с конвертов, расшифровываете ДНК и, опля, решаете наконец вопрос с загадочной дамой, залитой формалином, которая содержится в зале судебной медицины клиники «Шарите», и у нее удивительная репутация, будто она – заспиртованная Роза.

– А еще с помощью инсулина расщепили мороженый человеческий кал в каких-то пещерах и нашли, что кал мужской. То есть все изображения мамонтов нарисованы мужчинами.

– А может, это женщины рисовали, пока их мужья на горшке сидели?

– Смешно… А я читала, нашли слезы на письмах похищенного Моро. Проверили ДНК – точно он.

– Ну и что? И что нового узнал просвещенный мир? Что Моро в заключении до слез огорчался?

Начинается треп об экспертизах всего на свете. Что перестанут втюхивать издателям эти утомительные, уф, фальшивые дневники. Тут как раз намедни дневники Муссолини только что вышли с подзаголовком «не то настоящие, не то поддельные» прямо на обложке. А в паре с ними издательство (то же самое!) публикует книжку эксперта, утверждающего, что дневнички-то фальшак. Странная барочная комбинация в одном бокале, не правда ли.

Журчит и стелется треп, которому и подобает запруживать первый день. Ни в коем случае не выбалтывать главную франкфуртскую линию – не переторапливаться! Свою сенсацию все выхватят из ножен в золотой момент, как стилет.

Через голову Виктора зануда, талдычивший про слюни Розы, реагирует на слова соседа, Джеймса Дикси: впредь-де при высокобюджетных сделках будет проводиться экспертиза средневековых рукописей путем анализа ДНК.

Заладили про это ДНК…

– Пергамент – животный материал!

– Датировка и определение места создания рукописи всегда неточны. Сегодня судят по способу начертания букв и по диалектным особенностям. А эти признаки не стопроцентны. В будущем, с генетическим тестированием, все будет стопроцентно доказываться, ага.

– Да, но только в случаях, когда имеем дело с инкунабулами.

Народ обсел меня подкованный, однако не очень, хмыкнул Вика. Инкунабулы! А ведь могли бы и знать, что и ксилографические и типографические инкунабулы в те шестьдесят лет, когда они вообще создавались (до тысяча пятисотого, потому что все, что опубликовано позже этого года, не инкунабулы), печатались на бумаге, а вовсе не на шкурах…

Ты хочешь от них универсальной культуры, сказал он себе. Вика! Опомнись. Они же не университетские люди. И все они застрессованы, оверворкед, андерстаффед. Держат в памяти грозди имен, детали биографий, резюме. Авторское право распространяется в большинстве случаев на срок в семьдесят лет после смерти автора. Следовательно, объем профессиональной компетенции литературных агентов и издательских сотрудников… ну, словом, их обратная память… Лет около ста. Они и стараются держать в уме период с тысяча девятисотого года. Все, что происходило раньше, – для них палеолит.

Да и для тебя, при твоем бессистемном наборе чтений.

Раз уж речь зашла про экспертизы, кто-то цитирует в ответ свежепрочитанную историю: как всем известно из чудного фильма Марко Феррери, попав в засаду в Литл-Биг-Хорне – индейцы налетели со всех сторон, – в июне тысяча восемьсот семьдесят шестого года погиб Седьмой полк генерала Кастера. Никто из павших не был похоронен. Так вот, захлебывался рассказывающий, штука в том, что ныне археолог Дуглас Скотт изучил найденные кости и по составу рассортировал их. Потому что у них были разные диеты, и это позволило отличить, кто из них солдат, а кто офицер. У офицеров в пайке было больше мяса. Само собой, отсортировали и индейцев. Через полтораста годков восстановили точный ход злосчастной битвы, где какие трупы разлагались. Кое-какие останки еще там. Вычислили траектории пуль.