Текст книги "Солдат и Царь. Два тома в одной книге"

А может, это с небес и звонили?

Чухал и чихал паром, грохотали машины в трюме, переваливались и вертелись железные валы, а они стояли на крепких лиственничных досках, переглядывались, отдавались движению, теченью реки. Тобол, что за название? Татарское, должно быть. Много здесь татары повоевали. Да все равно казак Ермак всех положил. И русское царство здесь устроил.

…А теперь это царство – под ними. Как старая палуба под животами лошадей.

…Покровское показалось внезапно. Лямин думал – дольше добираться будут. Избы, как везде в Сибири, черными бобрами по земле пластаются. Низкие, будто в землю вросшие. И то правда: погреба глубокие, в погребах множество семей может схорониться, если вдруг военная перепалка какая. Сараи отменные. Сарай – что тебе заимка. Живут зажиточно. Бедняков мало. Лямин кусал губы.

«Вот бы у нас так в Новом-то Буяне. И верны слухи эти, что в Сибири жизнь лучше. Сытнее».

Он помнил вкус молока, что в Тобольске приносила царям торговка Василиса. Он сам брал крынку у Василисы из рук, насмешливо кланялся: спасибо, мол! – и шел по темному коридору с крынкой в руках, крынка живым коровьим теплом грела ладони. Он чуял спиной – торговка ушла, заходил за шаткую пирамиду из двух сломанных безногих кресел, припадал ртом к крынке и делал большой глоток, два, три, четыре. А иногда, обнаглев, и всю крынку выпивал. И ничего никаким царям не говорил. А зачем говорить. Все и так понятно.

И – да, они все понимали.

Товарищ Лямин, сегодня Василиса для Бэби молочко приносила? Для кого-кого? Для ребенка. Ах, для ребенка. «Они его все ребенком называют. У нас в деревнях, да по всей России, таких парнишек уж женят, а они уже и в поле пашут, и на охоту ходят». Нет, не приносила. А почему от вас молоком пахнет? Не молоком, гражданка Романова, а навозом.

И прикрывал рот ладонью, чтобы открытым настежь смехом не обидеть.

И все равно старуха стояла красная до корней волос, рассерженная и слабая, такая слабая. Руки-плети, ноги-ухваты. И сама как сожженное бревно: еще лежит в срубе, а ткни пальцем – и рассыплется в золу.

– Товарищи! Покровское! Коней перепрягать!

Царица перевалилась через край возка. Мария выпрыгнула первой и еле успела поймать ее.

– Мама, что…

– Да вот, чуть не выпала. Спина… не удержала…

– Мама, вы устали!

– Старая я стала, вот что, детка.

К ним, на околицу, из села быстрым шагом шли мужики. Все бородатые, и бороды – до пупов.

– Как у нашего Друга, гляди…

Старуха смотрела умильно.

Мария постаралась улыбнуться мужикам.

– Добрый день вам всем!

Комиссар Яковлев вышел вперед и встал перед Марией, заслонив ее от щупающих взглядом своей чернокожаной статью.

– Здравствуйте, товарищи! Мы к вам на постой. Везем драгоценный груз в Тюмень!

Обвел рукой в кожаной перчатке царя, жену, Марию, слуг, доктора.

Мужики смекнули. Не шевельнулись их лица. Ни бровь, ни губа не дрогнули.

– Милости просим гостей дорогих!

– Это Покровское?

– Так точно, оно самое! – по-военному ответил высокий худой мужик с желто-белой мочальной бородищей. Одернул на себе бараний зипун.

«Старый солдат, как на плацу, рапортует».

– Ну так ведите! Воля ваша!

Лошади пошли медленно, телеги покатились. Люди двинулись: кто верхом, кто пешим.

Царь и Яковлев смотрели на пеших из возка. Щеки Николая над усами и бородой отсвечивали бледно, зелено, зеркально. Он был весь выпит дорогой.

– Это и есть Покровское? – Андрусевич подъехал на коне. Вороная шкура коня отблескивала болотной зеленью, будто конь только искупался в заросшем ряской пруду. – Неказистое сельцо!

– Казистое, неказистое, – Лямин куснул ноготь. – Заколдованное это село. Это родина… одного человека.

Отчего-то решил не говорить ничего, замолчать. Было чувство: сейчас все разболтает – и этим Марию обидит.

– Да знаю, Гришки Распутина! Урода! – Андрусевич похлопал коня по черной холке. Спрыгнул наземь. – Ни дна бы ему ни покрышки!

Мария оглянулась. Расслышала? Нет?

– Россию, как вошь, к ногтю прижал! И – надавил! И сок брызнул! Кровь – брызнула. Кто ж он опосля этого?

– А ты вправду думаешь, – Лямин старался говорить тихо и четко, – что именно он всю эту заваруху заварил? Гришка?

– А то кто! Кобель царицын! Сперва с ней снюхался, а потом всю ее челядь перетоптал! И все довольны, все счастливы! А он – на ушко ей: то-то, мол, и то-то сделай! А она – царю. Из уха в ухо. Из спальни в спальню! Так – Россию кромсали! Так они и войну-то начали… дамы, короли!

Андрусевич плюнул себе под сапоги, а попал точно на сапог. Выругался. Покатал сапог в ноздреватом сугробе, почистил. Указал на сапог. Остро, жгуче глянул на Лямина.

– Вот. Сапог-от можно почистить. Тряпицей масленой потереть. А Россию в грязи вымазать – теперь знаешь сколько чистки будет? Догадался?! Вот и я догадался. Давно уж.

Царица защищалась ладонью от солнца, как крестьянская баба в полях. Мария укутала ей горло концом вязаного платка.

– Мама… простудитесь…

– Я и так простуженная. Горло болит все время. Чаю бы с малиной. Спроси, душенька, кого-нибудь: где здесь дом Распутиных? Ты… потихоньку спроси… Чтобы они… не разгневались…

…Красноармейцы меняли лошадей. Распрягали, отгоняли прочь от возков. Впрягали новых, свежих. С весело косящими глазами; весело храпящих; роющих копытами талый снег и молодую, захолодавшую на ветру землю.

Бойцы смотрели на старую женщину и девочку: они стояли навытяжку, как солдаты, перед окнами большого, во много окон, дома, обитого серыми, выцветшими на дождях и снегах досками.

– И што они там нашли? Чаю, што ли, просят?

– Как нищенки, што ль?

– Да нет, ребята. Просто любуются!

– На што? На герань?

– На занавески вышитые!

– Эка невидаль.

– В Губернаторском доме – не вышитые висели.

– Самих бы повесить вместо тех занавесок.

– Очень ты злой, Касьян.

– Я не могу всех любить! Их – пуще всех не могу!

– Ты следи за ними.

– Да смирно стоят, коровы. Никуда не убегут!

…Женщины стояли перед окнами избы Григория Распутина, и Лямин глядел им в спины. Ему хотелось сдернуть шинель и набросить на плечи Марии. А вот интересно, что бы было, если б он по правде сделал это? Кто бы его наказал? Комиссар приказал расстрелять? Или Мерзляков, без суда и следствия, поставил к стенке? К стенке какой избы?

«Да разве на войне обязательно к стенке? Тебя пустить в расход могут хоть в чистом поле. Это неважно, где».

Зубы клацали. Замерз. А они? Тоже. Как долго стоят! И в дом их не пригласят. Боятся. Он прищурился. Из окон выглядывали люди. Семья. Семья этого черного волка, растерзавшего Россию своими хищными крепкими сибирскими зубами.

Так, значит, они два волка? Царь – волк, и Распутин – волк? Тогда кто же такой Ленин, там, в далекой Москве, в непонятном чужом Кремле, он сидит в кресле, перед ним газеты, сводки, военные карты, он отдает распоряжения – кого убить, кого вознаградить, кого – живьем закопать, – а может, за ним тоже кто-то стоит, большой и невидимо-страшный, и ржет как конь, показывает все зубы, показывает зажатый в кулаке мешок с кучей денег, и все на самом деле куплено и продано уже тысячу раз, – а они все верят, верят в то, что это – страна, а вот это – народ, а вот это – бога нет, царя нет, а это, люди, ваш – кто? Новый царь?

«Ленин новый царь», – на сыром речном ветру вылепили ужаснувшиеся губы.

И так всюду? И так навек и всегда? А народ – опять под владыкой? Под правителем?

– Эй, Андрусевич, слышь, – достал из кармана куртки самокрутку, заранее изготовленную. – А мировую войну – и правда, кто начал? Что, правда Гришка?

Андрусевич по-волчьи, маленькими желтыми глазками, следил, как Лямин шаркает отсырелыми спичками по коробке, как наконец добывает пламя и курит.

– Война начинается всегда нипочему. И вроде бы никто не виноват! А оглянешься – у всех хвосты замараны. И рыльца в пуху. Иван кивает на Петра, Петр – на Ивана. Ты веришь в эти россказни, что какой-то там студентик пальнул в какого-то аристократишку, и все загорелось? Да? Нет? Головой чо мотаешь, как бык под оводом? Вот и я не верю. Дай огня!

Андрусевич протянул свою «козью ножку». Лямин долго чиркал спичкой. Огонь всегда появлялся между ладоней внезапно, пугал горячей рыжиной.

– Ох, одна отрада – затянуться… Вроде как у печки погрелся. Слушай! А эти все стоят.

– Да, стоят, – с виду равнодушно согласился Лямин, обнимая вдохом табачную струю.

Лошади отворачивали башки.

– Табак не любят, у, черти. Не бойсь! А так – клещей из тебя, дура, выкурим.

Андрусевич подергал лошадь за гриву. Намотал гриву на палец.

– Волосья как у бабы. Эх, Мишка! Девку бы щас потискать. Я б не отказался! А ты? Что мрачный такой? Блинов тебе тут никто не разжарил! Не Масленая! Ну гляди, следи за ними.

Андрусевич отошел вразвалку, кривым, будто пьяным шагом; ноги ставил ухватами. Лямин потянул правую ногу вверх, сапог выскользнул из грязи неохотно, со смачным чавканьем. Выпростал левую. Так же вперевалку пошагал вперед. Туда, к избе. Ближе, все ближе.

Подходил и видел лица тех, кто толпился перед распахнутым окном. И когда успели выставить зимние рамы? Кажись, за стеклом лица-то маячили. А теперь головы, как живые шары, круглятся, вываливаются; семья тщится рассмотреть тех двух, что стоят на ветру под окном.

«Как бы не передали им что! Если что опасное передадут и это потом вскроется – комиссар меня убьет! А потом, еще по разику, убьют и Заславский, и Панкратов, и Хохряков!»

Ближе, быстрее! Ему казалось – вот им что-то тайное протягивают из окна. Уже бежал! Глазами стрелял. Щурился. Это Мария подняла руки! И да, ей в руки что-то кладут. Что? Нож? Револьвер? Бомбу?!

– Чертова баба… чертова девка… чертовки… я знал…

Подбегал к дому, задыхаясь. Не помня себя, схватил Марию за руку. Вертел руку. Рука – пустая! Куда взятое спрятала? В шапку? В ботик? За пазуху?

– Отдай, хуже будет.

Дух с трудом переводил. Мария вырвала руку.

– Вы сделали мне больно!

«Ишь ты, и ноздри раздула. Царская порода! Кобыла!»

– Дай то, что тебе дали!

В окне – никого. Все поразбежались.

Он скользнул ослепшими от гнева и страха глазами по щеке царицы. Ее профиль таял в апрельском мареве. Солнце пригревало. Старуха медленно поворачивала голову, и профиль превращался в надменное лицо, расстреливающее его. Два глаза – два пулемета. Нос – револьверный ствол. Приоткрытый рот – там мина языка.

– Оставьте в покое мою дочь!

– Замолчи! – В ярости он их обеих называл на «ты». – Я видел, ей что-то передали!

Красная тьма застлала веки. Слепой, он вырвал револьвер из кобуры.

Наставил на Марию.

Наставил на цесаревну оружие, и ничего, земля не треснула под ним!

Он не видел, как меняется ее лицо. Плывет и заслоняется облаком. Расплываются и мерцают черты, лепятся в один плотный, тяжелый и горячий ком неодушевленной плоти. Человек – всего лишь кровавое тесто, напичканное горячими нитями и пузырями потрохов; почему же именно это тело так любишь, именно эти губы тебе так хочется целовать? Не отникать от них?

Не видеть больше это лицо. Не тянуться к нему. Она спрятала то, чего брать нельзя. Сховала за пазухой свою смерть! Но ведь и его, его смерть тоже!

– Дай!

Он схватил ее пятерней за шею, за затылок. Старуха не смела его оттолкнуть или ударить. Ей было разрешено только смотреть. Умри, но смотри!

– Товарищ Ля… Лямин…

Одной рукой Лямин держал Марию за шею, как дохлого цыпленка, другой приставил револьвер к ее потному под шапкой лбу.

– Отдавай! Быстро!

Мариины глаза слишком близко. Умалишение таяло, и таяла слепота. Он снова видел. Видел ствол револьвера, и Мариины густые брови, и ее широкие крестьянские скулы, и коричневые мелкие, как просо, пятна на щеках, около носа. У нее же веснушки, а он не замечал! Веснушки! Черт!

Мария полезла за пазуху. Вынула сверток. Ему показалось, сверток шевелится. И там что-то живое. Она развернула сверток. Один слой промасленной бумаги, второй, третий. Бумага падала на землю белыми отстреленными крыльями. Лямин глядел и не видел. Мария разворачивала бумагу: еще слой, еще, и нет конца. Наконец, в ее руках осталось это. То опасное. Смертельное.

Лямин изумленно глядел на кусок пирога. Пахло рыбой и луком. Прекрасной рубленой рыбой и жареным репчатым луком. И корочка у пирога была свежая, помазанная сливочным маслом: все как надо. Только что из печи. Отменный. И на вкус – язык проглотишь.

– Так ты…

Царица молчала презрительно, страшно.

Потом разлепила губы.

– Отдай ему. Он так этого добивался!

Мария вытянула руки и протянула Лямину еще теплый пирог.

– Они знали, что мы поедем. Они нам нарочно испекли. Они… ждали…

– Что болтаешь! – Старуха поглядела сверху вниз. – Откуда кто знал! Просто сегодня праздник! Лазарево воскресенье!

– Ну да… праздник…

Лямин, ничего не думая, только видя потный лоб и завиток на лбу, на мокрой от слез веснушчатой щеке, взял пирог из рук Марии, наклонился, глубоко вдохнул луковый запах, внезапно приложился к пирогу губами, будто бы ко кресту в руке батюшки после причастия, голову поднял, на Мариины глаза наткнулся, отпрянул, отшагнул, попятился, повернулся, побежал.

* * *

Вечер черной овечьей шерстью обвернул увалы, над головой робко выглядывали булавки звезд из шевелящейся рваной тьмы. За околицей незнакомого села высились две мощных старых березы: на одной уже надувались почки, другая стояла мертвая, сухая и гордая. Солдаты разожгли два костра: один – себе, другой – командирам. Огонь подлизывался к ночи, упрашивал ее не приходить, на забивать рот и глаза почти земляным мраком. Днем проезжали мимо высокой кудрявой, в соснах и елях, горы; народ не знал ее имени, Лямин про себя назвал ее – Бабенка. Пашка незримо ехала впереди, он видел, как весело мотается, факелом взмывает хвост ее коня. Тьфу, опять накатило. Изыди, призрак! Его баба. Его гиря. Держать тяжко, а бросить – ноги расплющишь.

«Да что там ноги. Душу раздавишь в кровь».

Видя ее качающийся над солдатскими фуражками и конскими мордами, смутно снящийся ему затылок, понимал, как он к ней присох.

«Как болячка. Сковырнуть бы. А кровища хлестнет».

Здесь, в ночи, у огня, думы наехали грязными колесами мотора. Головой трепал по-собачьи, чтобы их повытрясти. Не уходили. Что ж, значит, курево, фляга. Лямин, один из немногих в отряде, всегда имел при себе выпить. В Тобольске в аптеку ходил, там аптекаря чуть не до смерти застращал: давай спирт, иначе хлопну! Аптекарь, малорослый еврей Штейнер, бормотал: да налью, налью, не убивайте, толечко у нас разбавленный, аптекарский, семьдесят процентов, таки да! Семьдесят так семьдесят, махал радостно рукой Лямин, лишь бы забирало. «Заберет, еще как заберет, молодой человек!»

Лопатками почуял – сзади кто-то вырос. Оборачиваться? Или сам окликнет? Ветки под чужими ногами хрустнули, огонь качнулся вбок, будто убоялся пришельца. Рядом сел Яковлев.

Лямин рванулся встать.

Командир положил руку ему на руку.

– Сиди… друг.

«Друг, ого! И язык повернулся?»

– Не стряслось ничего, товарищ командир?

– А что, товарищ Лямин, удивлен, что я к тебе подсел?

Михаилу ни к чему было врать.

– Да, немного. Что это вы к нам… на огонек.

– Хочешь сказать, у нас свой?

– Ну да.

– А у царей – свой?

Лямин вертел головой. Не видел рядом с царскими телегами костра.

– Не видать их костерка, товарищ командир.

– Слушай, у меня есть имя. Вот ты – Михаил. А я…

Отчего-то замялся. Уши у Лямина выросли не хуже заячьих. Старался расслышать, понять такое внезапное доверие.

– Я – Василий.

– А вы пошто мое имя помните? Нас же тут много.

– А памятливый я.

Еще помолчали. Лямин вытащил фляжку.

– Пейте, товарищ… Василий.

– Ты сперва.

Михаил отпил, потом глотнул Яковлев.

Командир заговорил тихо, осторожно бросая слова, будто медленно, плавно сеял зерно во влажную весеннюю, вспаханную почву.

– Одиноко мне. И вижу, как все кругом горит. Вот как костер этот. – Боднул темный воздух. – Это ведь мои родные места. Недалеко тут мое село. Родился я тут. И думать не думал, что оно вот так все… обернется. Крестьяне мы. – Вытянул руки, рассматривал их горько. – Земли руки просят. Земли. А в них – оружие всунули. И держат руки эту чертову сталь, и – стреляют. Я себе давно уж душу прострелил. Мертвец я, Михаил, ходячий мертвец. Только никто об этом не знает. Я… как шпион с того света.

Криво хохотнул. Лямин молчал.

– Отец меня рано из избы в люди вытолкнул. Отвез в Уфу. Там мальчиком в сапожный магазин определили. Бегал как челнок, туда-сюда, старался хозяевам услужить. Потом проштрафился. Избили меня сильно. Рожу всю расквасили. А кому пожалуешься? Господу богу? Хозяин выгнал меня. Я побирался. На рынке меня часовщик подобрал. В мастерскую привел: «Служить у меня будешь?» Опять на побегушках. Выполняю указ хозяина и думаю: мир так устроен, одни в нем хозяева, другие – слуги. Черт, думаю! Неверно это. А – как поменять? Если все так идет и идет уже тысячи лет?

Взял сухую ветку с земли, пошевелил ею хворост в костре. Огонь выбухнул счастливо, свободно. Опалил лица.

– Убежал я от часовщика. Навек запомнил изобилие часов в его мастерской. И такие, и сякие. Круглые, квадратные, маленькие, громадные, всякие. По стенам висят, на шкафах, на лавках стоят. Трюмо у хозяина было, такое изящное, говорил – из Венеции. Так перед трюмо этих часов горы высились. А я однажды трюмо разбил.

– Дык случайно же…

– Нет. Не случайно. Нарочно. Взял самые тяжелые часы и в трюмо кинул. И – вдребезги. Обидел он меня сильно. У него собачка была, он меня заставлял с ней гулять. На собачку огромный пес набежал и вмиг ее загрыз. Горло перекусил. Может, бешеный был, не знаю. Может, эту малявку за кошку принял. Я принес трупик в мастерскую, кровь мне на руки, на штаны капает. Весь пол измазал. Пытался спасти, перевязать. Она захрипела и сдохла. Часовщик пришел, видит картину… налил в собачью миску на полу супа из костей, собачьего супа… меня рожей в тот суп – тыкал… А сам ревел и плакал. Вдовец он был, и бездетный. Собачка одной отрадой была.

Лямин смотрел в огонь. Глубоко в пасть пламени заглядывал.

– Я уж большенький был. Взяли меня в железнодорожные мастерские слесарить. Ловко я управлялся. Среди рабочих своим стал. И мне они стали родные. Это, брат, была моя семья.

Бросил опаленную ветку в огонь, глядел, как она горит и сгорает.

– И революция – стала семьей. Так вышло. А иначе и быть не могло.

Солдаты напротив, за безумными языками костра, переговаривались то невнятно, то в полный голос, то замолкали, пытаясь услыхать, о чем Лямин с командиром лясы точат. Но Яковлев говорил слишком тихо. Не для публики.

Для одного Михаила.

– Вместе с рабочими против власти пошел. Против жирных заводчиков. Против жандармов. Да против всех, кто давил нас, как клопов. Молод был! И смел. И видел один путь: убей того, кто притесняет тебя! Иначе он сожрет тебя. Видел: жизнь – борьба, и цена жизни – смерть. Быстро, хорошо я это понял.

Лямин обнял руками острые колени.

– Дровишек в костерок подбросить?.. Василий…

– Да, подкинь, ежели не лень.

Лямин встал упруго, живо, взял лежащий поодаль топорик, быстро нарубил тонкие стволы сухостоя, приволок, один за другим в костер бросал. Пламя еще миг назад умирало и вот ожило. Разъярилось. Яковлев даже отодвинулся от огненного буйства, засмеялся беззвучно.

– Вот спасибо. Уважил. Люблю огонь. Когда гляжу на огонь – всю жизнь свою вижу. Не только прошлое, но и… будущее.

– Ух ты! Как колдун?

– Был у нас в селе колдун. Он – на крестьянские свадьбы ходил. Гульба в избе идет, а он тут как тут, в дверь стучит. Заходит, тут пироги, вино, а он все в одной шапке мохнатой – и зимой, и летом. И в собачьем зипуне. Руки вскидывал, хрипел: жить будете так-то и эдак! А то: жить не будете, а вот когда умрете! И день смерти молодым называл. Они – в слезы! Невеста, бывало, чувств лишалась.

– Вот бы к нам такой колдун явился, – вырвалось у Лямина. – Он бы нам…

– Ну и что, узнал бы ты свою смерть? Я вот не хочу. Бог верно положил: никто не знает часа своего.

– А вы – в бога верите?

– Я-то? – Усмехнулся, пламя украдливо выхватило из-под небритых губ хищный блеск зубов. – А кто его знает.

На другой стороне огненного озера вскинул руку Андрусевич.

– Эй, товарищи! Табачку не надо? Я цигарки скрутил.

– Давай, – Лямин обошел костер, взял у Андрусевича самокрутки. Вернулся к Яковлеву. Протянул ему цигарку.

– Курите, товарищ… Василий.

Яковлев пытался прикурить от костра. Затлел рукав тужурки. Командир ладонью захлопал пламя. Ловил губами первую, самую сладкую затяжку.

– Я ведь, Михаил, поезд ограбил. Почтовый вагон. Шашкой химической его подорвал. Оружие у нас было. Стреляли! Охрану перебили почти всю. Они отбивались. Наши ребята швыряли из вагона мешки с купюрами. И золото мы взяли, полтора пуда. Героями себя ощущали! Мы – у богатых – их добришко стащили! Восстановили, стало быть, справедливость. И что? Всю жандармерию Миасса тогда задействовали. Приказ был им – нас всех отловить и повесить! А нас-то, всех, было – ни много ни мало – семнадцать парней.

Замолчал надолго. Курил. Лямин ждал. Не выдержал.

– И что? Сбегли вы? Убереглись?

– Из семнадцати, – голос Яковлева был тих и сух, – только четверо спаслись от петли. Рябов, Кауров, Стожаров и я. Я от полиции отстрелялся. Дворами ушел. Это было в Самаре. А потом… потом вон из России. Паспорт чужой. Фамилия, отчество – чужие. А вот имя совпало. Имя – мое.

Теперь Лямин встал, ветку нашел, ею возил головешки в костре, чтобы вспыхнули.

– В Швеции оказался. В Стокгольме. Стокгольм, знаешь, такой красивый город. Но – холодный. Дома как изо льда высечены. Строгие, надменные. И людей на улицах мало. Сидят в своих заносчивых домах и греются. Камины топят. Там я влюбился. Шведка эта была ростом выше меня. И у ней волосы были – что твой снег. Белые-белые!

– А она…

– Нет, до дела не дошло. Она из богатого семейства. А я кто? Меня наши революционеры приютили. Я спал в шведском сарае. Он, скажу тебе, роскошней, чем наши дворцы. – Хохотнул. – Там жизнь другая. Слишком чистая. Чистенькая. Меня в Бельгию послали. Я в поезде еду в заграничном – и наши телячьи вагонишки вспоминаю. И принцем чувствую себя. И такое зло на сердце. Все бы в этом зеркальном вагончике в щепки разнес. В Брюсселе я, знаешь?.. пирог такой чудесный ел. Так и называется – брюссельский пирог. В начинке всего понемножку. И мясо, и лук, и помидоры, и черт-те что, но главное – кусочками – голубой сыр. Ну да, голубой, цвета неба. М-м-м! Ум отъешь.

– Эх, не надо… таких рассказов… слюни рекой потекут… Мы-то тут у костерка… по ржаному куску щас пожевали – и будя…

– Не буду, прости. Просто – вспомнилось. Долго я за границей торчал. Язык родной забывать стал. Да ведь не забудешь его. И Россию – тоже. Семнадцатый год грянул. И я вернулся. И сразу – головой в омут – в революцию. Назначили меня комиссаром на Центральную телефонную станцию. Я ее защищал от юнкеров. И защитил! Товарищ Свердлов меня к себе вызвал. Благодарность мне вынес. Юнкеров я там положил – смерть… сме-е-е-ерть…

Передернулся. Будто мерз. Будто – видел эти трупы, этих безусых юнцов, мальчишек, бревнами лежащих один на другом.

– Свердлов мне говорит: товарищ Яковлев, вас сам Ленин на заметку взял! Я ему – про вас – рассказывал! Ну я тут вроде как возгордился. – Долгий вздох командира неслышно повторил Лямин. – А зря. Человек, не гордись ничем. Накажут тебя. И поделом. Меня в ЧеКа работать взяли. А это сам знаешь что. У меня, брат, руки… по локоть, нет, по плечи в крови. По плечи, слышишь ты!

Выкрикнул это не полным голосом, а свистящим шепотом. Лямин не шевельнулся.

– Я приказы подписывал… о расстрелах… сотен, тысяч человек. Да что там! Десятков тысяч. Однажды… день был такой… сырой, серый… на пустырь один московский, по моему приказу, десять тысяч народу согнали. И всех – слышишь! всех! – из пулеметов положили. Палили в красное крошево. В людское тесто. Смерть – месили! Я, первый повар, сам месил. Языком своим, вечным пером своим, бумагами, криками – смерть раздавал. Направо-налево. Бери, мне не жалко! И сам на расстрелы приезжал. Видел этот весь ужас. Народу тьма! Вопят, друг друга обнимают! Кто – ко мне бросается. Валится мне в ноги, сапоги обнимает. Кричит: ты командир тут, мы поняли, видим, ты! Отмени расстрел! Отведи нашу смерть, жить хотим! Так выли, как волки: жи-и-и-ить! Жи-и-и-ить! Солдаты на меня косятся. А я руку поднимаю и ору: пли! На том пустыре… такое море крови было… кровь вокруг моих сапог текла… я – в сапогах – в красной луже стоял… и видел, Лямин, видел, как еще живые – хрипят, руки крючат… есть бойня для скотов, а есть – для человеков… и я – главный мясник… А сколько таких мясников… по России…

– Ты пей. Пей, легче станет.

Лямин протянул Яковлеву флягу. На боку фляжки красовалась глубокая вмятина.

– Стреляли, да фляга спасла? – Яковлев глотнул мощно, крупно. – Ах, благодать.

Утер рот тылом ладони.

Лямин глядел исподлобья. Такую исповедь он слыхал впервые.

Вечер обнял темной, шерстяной синевой, как в господский плэд закутал. Лямин молчал, боясь спугнуть откровенность командира.

«Я простой солдат, и вот он со мной как с равным. Он сколько всего видал, всеми, кем ни попадя, командовал. А я тут, рядышком. И он мне – жизнь свою – чулком выворачивает».

Свернутый в рулон мешок из-под картошки, на котором сидели, просырел на земле, только что скинувшей в себя старую шкуру плотного снега. Чирикнула под далекой стрехой бешеная бессонная птица, умолкла.

Тогда вновь заговорил Яковлев.

Флягу держал в руке; обратно Лямину не протягивал.

– Ну вот, наступил этот год. Адский год, Михаил! Назначили меня военным комиссаром Уральской области. Я – с мандатом – еду в Екатеринбург. Приезжаю – и вот тебе раз, Уралоблсовет уже назначил Голощекина. Двое на одно место? Это тебе не телячий вагон. Мандат мой аннулировали. Что делать? Я в Уфу подался. Она мне все-таки родная. Город детства. Думаю: что бы такое сотворить, чтобы все ахнули? И придумал. Добыл хлеба, забил ими состав аж в сорок вагонов! Где такое видано! Нигде. Только безумец Яковлев такое мог учудить. И – веду этот состав на запад! В Петроград. В умирающий с голоду Питер! И довожу! Через выстрелы, огонь, всю нашу заваруху… довожу… этот состав с хлебом… Кровью за него заплачено, Лямин. Кровью! И моей тоже.

«Щас раны покажет. Заголится!»

Не обнажился, нет. Только большим пальцем провел наискось себе по груди.

– Менжинский дал мне денег. Я купил оружия вдоволь и набил им другой поезд! И двинулся опять сюда, на Урал. Через Москву. Я знал, что мне делать. В мозгу свербило: Свердлов, Свердлов. Он меня знает, помнит. Он – мне прикажет, что делать. В кого – из этого оружия – палить. Видишь, Лямин! Мне все равно нужен хозяин. Хозяин! – Тяжело задышал, сцепил зубы и стиснул кулаки. – Хозяин! Видишь, я не избавился от чувства слуги! Я – слуга! Только – кого?! Своего народа?! Моего… народа… обезумевшего, очумевшего…

Отдышался. Кулаки разжал.

Лямин на отлете держал двумя пальцами окурок.

– И вот я встретился с хозяином. Ну, со Свердловым. Свердлов меня глазами насквозь просверлил. Стою против него и думаю: он думает, а вдруг я предатель. Сейчас ведь все про всех так думают! Говорит мне тонким голосом, мягко так: мне нужен верный человек. Слуга тебе нужен верный, думаю. Чтобы не подвел. Не заложил. Свердлов выдает мне бумагу. Там две подписи: его и Ленина. Я стоял ждал, а он на подпись – к Ленину в кабинет ходил. Быстро примчался. Улыбается, и бородка дергается: Ильич тебя помнит. Сердечно напутствует. И знаешь, что еще Свердлов сказал?

Лямин пожал плечами.

– Откуда мне знать.

– Он сказал…

Яковлев очень близко придвинул щеку к щеке Лямина. Бойцы косились на них из-за потухающего костра.

– Сказал: вывози Романовых в Екатеринбург, да гляди в оба. На них многие будут охотиться. Все хотят ими завладеть. И что? Он как в воду глядел. Из Омска послали отряд. Из Тюмени – послали. Из Екатеринбурга прибыл Хохряков, у него в отряде – одни головорезы. Чуешь, что происходит? Нас все пасут. Омичи сторожат. Тюменцы – наизготове. Уральцы спят и видят – заполучить Романовых. Дележ! Романовы – пирог. Его разрезать не хотят, каждый хочет ухватить целеньким. А получается так, что – режут! И каждый свой кус к себе – тащит… Я удваивал караул, усиливал патрули. Бесполезно! – Сжал слепой рукой запястье Лямина. – Разложение! Кто в лес, кто по дрова. Вот скачем мы в Екатеринбург. А что нас там ждет? Меня Голощекин разгромит в пух. Перестреляет всех моих… и присвоит царей.

Лямин не знал, что сказать.

– Товарищ… Василий! Ты это брось. Ты ж тут надо всеми – начальник.

– У нас теперь каждый! Надо всеми! Начальник! Каждый – сам себе царь! И владыка! И приказы отдает, пуп земли! Я, видишь, сколько нового народу взял этой зимой в караул?! Пол-Тобольска! Жалованье повысил! Ручных гранат, пулеметов – вдосталь закупил! Из Москвы мне – от Свердлова – обещано денег прислать, и еще пулеметов, и еще гранат! Я телеграмму из ВЦИКа получил! И все-таки я боюсь. Боюсь!

Лямина стал бить озноб.

– Брось, Василий… ты же бесстрашный…

– Да. Я бесстрашный! А найдутся бесстрашнее меня. Или – хитрее. Или – гранат у них окажется больше! Все так просто! У нас сто человек до зубов вооружены. Пятнадцать лошадей. Кавалеристы отменные. Я в Екатеринбурге с Голощекиным встречался. Все вроде порешили, чин чинарем. Романовых привозим в Екатеринбург, а там время покажет. Но болтовня – одно, а дело – другое! У него в глазах такая жуть мелькнула.

– У Голощекина?

– У кого ж еще! Я в его глазах прочитал: не устережешь гадов, убьем мы их все равно. Хохрякова и Заславского послали, нас сопровождать. Что за сторожа, я тебя спрашиваю?! Это я-то, Яковлев, разбойник революционный, шесть лет в заграничном подполье, сам Свердлов, сам Ленин мне мандаты подписывают – и я – под надзором?!

Солдаты за гаснущим костром подобрали под зады шинели: холодало. Костер догорал.

– Унизительно, Лямин… позорно…

Михаил слышал чахоточные хрипы в груди командира.

– Я всех, кого на пути увижу, подчиню себе. Пусть попробуют меня ослушаться! – Глаза Яковлева пьяно блестели. – Они все хотят их убить. Все! А зачем хотят? Из ненависти великой? Или – чтобы присвоить славу? Мол, мы те, кто убил царя? Именно мы, и никто другой?!

Лямин смотрел на мерцающую лиловым и алым головню, и призрачные вспышки выедали глаза не хуже лука.

– Ты… вы только не… кипятитесь…

– Что не кипятиться. – Вдруг весь опал, утих, будто дырявый мяч. – Они добьются своего. Увидишь! И я…

Замолк. Лямин ждал. И ночь – ждала.

– Я… хочу их… увезти… в Омск… спасти…

«Спасти? Спятил командир. Или лукавит? А резон ему со мной лукавить. Пьян? С одного-то глотка? Нет. Правду говорит?»

– Переправить… в Симский горный округ… и там… они будут… в безопасности…

Лямина будто в ледяную воду целиком, с макушкой, окунули.