Текст книги "Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица"

Доктор Славик повертел конверт в руках, поднес к глазам, потом отодвинул как можно дальше и внимательно рассмотрел бумагу. Потом смущенно кашлянул:

– Тут вот какое дело, я думал, ты сам не решишься, – и он достал из кармана точно такой же конверт, – ну и подал заявление от твоего имени. По ушам же видно, что ты наш человек, – немного виновато пояснил он (и это был первый и последний раз, когда шумного Доктора Славика видели с виноватым выражением лица). Янек облегченно вздохнул и заулыбался, и весь автобус вторил ему.

Но гармония длилась недолго: буквально на следующий день доктор Славик появился в автобусе с тощим молодым человеком в очках на одной дужке, к которой был вокруг головы привязан шнурок, заменяющий вторую дужку.

– Вот, – Доктор Славик гордо хлопнул новичка по плечу, – вот! – и торжествующе обвел взглядом автобус, – пан Профессор Петржелка, прошу любить и жаловать!

Пан Профессор вертел головой на тонкой шее, хлопал глазами с крайне изумленным видом и комкал в руках шарф. Автобус мгновенно разделился на тех, кто ничего не понял, и тех, кто восхитился. Потому что пан Профессор Петржелка был на тот момент самым молодым профессором и самым многообещающим ученым на кафедре химии, живой, можно сказать, легендой (сейчас, он, кажется, работает в Торонто над каким-то полусекретным проектом).

– Надо же, – шепнула мне Ива, – а Л. говорил, что Петржелка – лучший лектор в институте. Быть того не может, ты только посмотри на этого цыпленка в очках.

Я хихикнула, потому что сравнение было удивительно точным – цыпленок и цыпленок, не хватало только легкой желтухи, чтобы сходство стало полным. Доктор Славик на следующей остановке постучался к Янеку в стекло.

– Эй, коллега, – позвал он, – смотри, кого я тебе привел! Лучше Пепы[14]14
  Пепа – распространенное в Чехии сокращение имени Иосиф.


[Закрыть] тебя никто к вступительному по химии не подготовит.

Пепа меж тем деликатно показался из-за плеча Доктора Славика и протянул руку в окошко для денег:

– Очень приятно, Петржелка, – сказал он так тихо, что скорее можно было угадать сказанное, чем услышать. Янек растерянно, но крепко пожал ему руку.

– Я так понимаю, времени у тебя нет, а Пепа тут недалеко живет. Мы договорились, что он через день будет проезжать с тобой по маршруту. Ну, чтобы ты без отрыва, так сказать, от производства химию изучал. И ему полезно прогуляться, а то сидит целыми днями дома один, как сыч, в Сети ковыряется, а тут общение, свежий воздух. Особенно если встать у форточки, вот тут, – и он подвинул Пепу под приоткрытый автобусный люк. Оглядел растерянного пана профессора и на всякий случай строго добавил:

– Только в дождь туда не вставай. Ну, правда я хорошо все придумал?

Янек смотрел на Доктора Славика из-за своего стекла с ужасом, Пепа – беспомощно и с еще бо́льшим изумлением, чем прежде.

Но – приспособились. А пойди не приспособься, когда Доктор Славик трижды в неделю катался с ними, взяв операцию по подготовке Янека к вступительным экзаменам под личный контроль. После завершения маршрута он тащил своих юных друзей в ближайшую от автопарка тихую пиццерию и кормил пиццей за свой счет, пока они еще часа два распутывали хитросплетения химических взаимодействий. Постепенно Янек, который все по тем же темным семейным обстоятельствам не мог заниматься дома, втянулся и научился виртуозно делить свое внимание между дорогой и химией. Втянулся и профессор Петржелка, он освоился на передней площадке и действительно оказался прекрасным лектором – в ту весну многие, заслушавшись, проезжали свою остановку, потому что пан профессор царил и восхищал: глаза его наполнялись огнем, худые плечи приподнимались, подбородок выпячивался вперед, очки на тонком носу подрагивали и все время норовили съехать на сторону.

– Как ты не понимаешь? – метался он по пятачку на передней площадке, обращаясь к Янекову затылку. – Да ты и не слушаешь совсем! – возмущенно стучал он в стекло и тут же отвлекался, к примеру, на входящую в автобус старушку, выхватывал у нее сумку, отводил к свободному месту и вихрем возвращался вперед, оставив старушку в полном недоумении и с не успевшей сорваться с уст благодарностью. – Так вот, слушай, это важно и может быть в тесте, не говоря о том, что это же дико красиво! – и он снова стучал в стекло. – Углерод проявляет валентность IV за счет распаривания 2s2-электронов и перехода одного из них на вакантную орбиталь! Это же гениально! – он преподносил свойства элементов, химические законы и правила, как преподносят волшебный подарок, с тем лукавым и счастливым видом, с каким, наверное, любящий родитель, выхватив из-за спины, протягивает ребенку давно желанную игрушку.

И Янек, не отрывая взгляда от дороги, кивал, запоминая, а Доктор Славик смотрел умильно и тоже кивал. Правда, и тут получился небольшой казус: некоторое время спустя Доктор Славик заметил, что в автобусе прибавилось хихикающих девиц. Они садились на той же остановке, что и Профессор Петржелка, а выходили на конечной, и все время, пока профессор объяснял, они наперебой строили ему глазки, а несколько особо нахальных, к страшному неудовольствию Доктора Славика, повадились задавать вопросы. При этом, судя по возрасту и вопросам, химия в школе у них еще не началась, но Профессор Петржелка, как честный человек и одержимый профессионал, все равно пытался отвечать, мужественно вступая в бой с темными заблуждениями, неточными формулировками и покоцанной логикой девичьих вопросов. Время, отведенное Янеку, пропадало втуне, Доктор Славик ерзал на сиденье, а когда терпение его иссякло, все-таки подошел к девицам и, понизив голос, чтобы не отвлекать Профессора Петржелку, пообещал, что та из них, которая завтра появится в автобусе и станет хихикать, отвлекая благородных донов от химии, будет на веки вечные сдана в лабораторию радиохимии для опытов. И там у нее непременно вырастет вторая голова с отвратительным цветом лица, а то и что похуже. На ближайшей остановке девиц из автобуса как ветром сдуло, и спокойное движение следующего “химического маршрута” уже ничто не нарушало… Кроме одного: Профессор Петржелка загрустил. И не потому, что ему хотелось именно дамского внимания, а потому что они были аудиторией, которая подавала признаки жизни и пыталась участвовать в процессе, хоть и весьма бестолково.

– Что же, им не понравилось, как я читаю? – близоруко и с вызовом глядя на Доктора Славика, спрашивал Профессор Петржелка. – При их, я прошу прощения, скромных знаниях мои лекции могли бы очень им пригодиться в будущем, неужели никто из них этого не понимает?

– Может быть, я слишком сложно объяснял? – спрашивал он через некоторое время, внезапно отворачиваясь от Янека.

– Может, я их чем-то обидел? Не может же быть так, чтобы они все сразу утратили интерес? – внезапно прерывал он на полуслове повествование о карбонатах и в ужасе шарахался от самой этой мысли. – А что если я уничтожил в них интерес к химии?! – и он бледнел, серел и едва не падал в обморок, шепча роковое: – Навсегда…

Прямо комплекс какой-то развился у бедного профессора на почве исчезнувших поклонниц и недопрочитанного им курса химии, даже энтузиазм Янека, который с каждым днем все лучше и лучше разбирался в молярностях, валентностях и молекулярных массах, не мог утешить Пепу Петржелку в его горе. Тогда наконец у Доктора Славика сдали нервы. В один прекрасный день он дождался на остановке давешних школьниц и оповестил их, что условия переменились: теперь в лабораторию радиологии попадет каждая, пропустившая хотя бы одну поездку на автобусе. Девицы вдохновились и вернулись, Профессор Петржелка хлопнул себя по лбу и воскликнул: “Ну конечно! У них же были каникулы, как это я не догадался!” Доктор Славик скрежетал зубами, равновесие было восстановлено.

Физику Янеку объяснял Доктор К., как впоследствии он объяснял ее Кларе, правда, места для демонстрационных моделей не хватало, и Доктор К., привыкший к наглядности, страдал по этому поводу, то и дело пытаясь самостоятельно изображать то магнит, то маятник Фуко. Впрочем, Янек, следивший за дорогой, не мог в полной мере оценить актерских талантов Доктора К., в отличие от пассажиров, которые, не побоюсь этого слова, наслаждались.

А однажды за объяснением Янеку гистологии был застукан пан Профессор Прохазка.

– Куда же это годится, коллега? – возмущенно гудел Доктор Славик. – Это же как называется – гистологией человеку голову забивать, когда его ждет экзамен по химии и физике! Гистология же только во втором семестре первого курса начнется, зачем ему сейчас гистология?

– Ну и что, – горячился Профессор Прохазка, размахивая старческим кулачком перед носом Доктора Славика, – вот они и приходят потом к нам на кафедру – ни в зуб ногой, ни костный мозг под стекло правильно положить! Поступить-то он поступит, а ну как потом остолопом останется?! Гистология – залог правильного понимания медицины! – резюмировал он, победоносно глядя на Доктора Славика, и возразить тому было нечего.

Я до сих пор удивляюсь, как Янек не сошел от них с ума. Но факт остается фактом: не сошел. Более того, блестяще сдал все экзамены, а сейчас уже и гистология позади: Янек учится на четвертом курсе, работает санитаром в нашем центре (к сожалению, в силу чисто административных причин в Чехии невозможно работать медсестрой или медбратом, учась в медицинском институте), и его уже с нетерпением ждет Доктор Славик – передавать мастерство трансплантолога. Впрочем, и пан Профессор Прохазка не отказался от мысли заполучить Янека на свою кафедру для научной работы.

Кстати, Янек не единственный, чье лицо обратилось к медицине благодаря сотрудникам нашего института. История, объединившая поэзию, любовь и внезапное совместное распитие спиртного, оказалась значительно ближе к лаборатории иммуногенетики, чем история с Янеком. Вот она.

Про любовь, поэзию и…

Дело было прошлой зимой. Стояли холода, по всей Златобашенной мело и вьюжило, а над красными крышами с утра до вечера дымили трубы каминов и котельных, выпуская в морозное небо густые белые облака. Погода, конечно, живописная и всячески литературная, но для жизни, на мой личный взгляд, плохо пригодная. Большинство коллег были того же мнения. Все-таки нелегко, когда ты привык бултыхаться сутками напролет в лабораторном фильтрованном воздухе неизменной комфортной температуры и чистоты и вдруг сталкиваешься с необходимостью время от времени нырять в снежную тьму, стучать зубами, плясать в ожидании автобуса и покупать на последние деньги дополнительную пару варежек. Словом, страдали. Но речь совсем не о том.

А о том, что однажды зимним почти-что-вечером Доктор К. вкатился к нам в лабораторию на своем любимом стуле и возвестил: “Коллеги, мне было видение. Я видел нас весело и беззаботно пропивающими зарплату в одном кабаке на Летне[15]15
  Летна – район в Праге.


[Закрыть]. Думаю, с видениями не шутят, поэтому предлагаю всем завтра явиться по померещившемуся мне адресу”, – и укатил, прежде чем Солнечный Л. или я успели высказаться насчет кабаков, зарплаты и особенно видений Доктора К.

Как известно, с Доктором К. не шутят: кто сегодня не явился на вечеринку, тот завтра, к бабке не ходи, получит бан в цитометрическом компьютере на месяц. Или, того хуже, позвонит Доктор К. посреди вечера да и молвит ангельским голосом: “Я тебя, дорогой коллега, на конференцию записал. Сегодня последний день регистрации, но я успел! Кстати, без доклада регистрировать не хотели, так что не обижайся, я им сказал, что ты про нейроны можешь рассказать, что ты у нас по нейронам просто эксперт”. Тут обычно проштрафившийся несчастный начинает хватать воздух ртом и вопить: “Какие нейроны?.. Я их в последний раз на занятиях по гистологии в универе видел, да и то был с похмелья! Я дендрит от аксона не отличаю!” “А придется!” – иезуитски радостно сообщает Доктор К. и на этом обычно вешает трубку.

Исходы таких воспитательных мероприятий бывают разными. Иногда низводимый и курощаемый коллега идет к нашему завотделением Дэни и требует справедливости. Если доклад совсем не из нашей области, Дэни устраивает взбучку Доктору К., отменяет доклад и регистрацию, а за потраченное время на всех действующих лиц налагает епитимью в виде дежурств и чистки центрифуг. Но если есть хоть малейшая возможность связать заявленную Доктором К. тему с кругом наших непосредственных интересов, то Дэни говорит несчастному: “Ты, дружок, вот что, подумай-ка, как это одно к другому присобачить, потому что может ведь и правда совсем неплохо получиться, если поднапрячься!” В каком направлении напрягаться и что через чего друг с другом сопрягать – уже забота наказуемого. Доктор К. торжествует, виновный, не посетивший вечеринку, потеет и скрежещет извилинами, а погода в лаборатории временно налаживается. Надеюсь, теперь вы понимаете всю неизбежность встречи на Летне, вдохновленной видением Доктора К.

И вот на следующий день после работы коллеги постепенно начинают подтягиваться по указанному адресу, только Солнечный Л. все никак не явится. И хотя ему опаздывать слегка простительно (он не из Праги, а из соседнего крошки-городка, так что с географией столицы своей родины знаком довольно поверхностно), мы постепенно начинаем волноваться, и Доктор К. даже дважды звонит Солнечному Л., вылезая в зимние обстоятельства из подвала, где стены толщиной метра в полтора и потому сотовый сигнал не пропускают напрочь. Каждый раз трубка сообщает ему мягким психоаналитическим голосом, что, несмотря на все усилия оператора, абонент временно недоступен.

Доктор К., решив, что Солнечный Л., предатель и подлец, отключил мобильник, предлагает нам безотлагательно приступить к распитию спиртного, сплетням и веселью. И мы с энтузиазмом приступаем. И в самый разгар всего вышеозначенного раздолья, когда кабак уже полон смеха и криков, а официанты, в начале вечера поглядывавшие на нас с сомнением, теперь смотрят с глубочайшим уважением и, обращаясь к Доктору К., все чаще сбиваются на “ваша светлость”, когда уже много бутылок вина выпито и еще больше заказано, над нашими головами распахивается дверь и с победным криком “Коллеги, коллеги!” в подвал скатывается по ступенькам Солнечный Л., таща на буксире долговязую нетрезвую девицу. Девица крепко держится за его шарф, поэтому лицо у Л. слегка придушенное и странного оттенка.

– Гм, – Доктор К. встает и обходит двоицу вокруг. – Гм, – повторяет он, возвращается на свое место и усаживается, сложив руки на груди, – ну чисто индейский вождь в чешской вариации.

Девица, вначале хихикавшая, вдруг серьезнеет, глаза ее, слегка косящие от выпитого, глядят на Доктора К. – каждый из своего угла, но оба с тревогой.

– Подведем итог, – громко предлагает Доктор К., и в зале наступает гнетущая тишина. Кто-то, не выдержав, нервно хихикает, на него шикают. Л. мнется под грозным оком Доктора К., его спутница начинает отползать ему за спину, не отпуская шарфа, от этого глаза у Л. медленно выпучиваются, в оттенке лица начинает преобладать синий. – Стоп! – рявкает Доктор К. Девица замирает, роняет шарф, накреняется и хватается обеими руками за край стола. Равновесие временно восстановлено, Л. от греха подальше торопливо сматывает с шеи шарф. – Подведем итог, – повторяет Доктор К. – Наш коллега, известный своим нравственным поведением, а также своей женатостью, мало того что заставляет нас ждать более двух часов своего появления…

– Не больно-то вы ждали, – бурчит Л, с завистью глядя на бутылки и широко накрытый стол.

– Так еще и приводит с собой гостью, – невозмутимо заканчивает Доктор. – Не желаете ли объясниться, сударь?

У сударя дергается глаз. Собравшись с силами, он втягивает побольше воздуха в грудь, чтобы пуститься в объяснения, но не успевает: мадемуазель, все еще держась за край стола, принимается мычать, подвывать и вздыхать. Все прислушиваются, и вдруг становится очевидно: она пытается читать нам стихи! Озадаченный Доктор К. негромко замечает: “Ого!” Стихи, увы, оказываются скверными, но, ура, короткими. И, едва замолкает последний вздох, Солнечный Л. перехватывает у девы выступательную инициативу, торопясь и сбиваясь в ужасе, что как бы нам еще чего не зачитнули.

– Я пришел, – начинает он свой нервный рассказ, – по нужному адресу, даже карту вчера распечатал на всякий случай, – он достает из кармана потертый лист бумаги и демонстрирует всем присутствующим. – Пришел, сижу, никого не трогаю. А они там вдруг на сцене раз – и говорят: “Спасибо, что пришли, молодым поэтам очень важна ваша поддержка!” И давай хлопать. Я тут же понимаю, что зашел, видимо, не туда, но выбраться уже не могу, потому что, во-первых, занял самое хорошее место в углу, как я люблю, и оттуда выйти теперь – только по головам, а во-вторых, на сцене уже первый поэт вовсю демонстрирует потребность в поддержке. Только делает он это почему-то, выкрикивая неприличные слова и даже почти не в рифму. Знаете, коллеги, – Солнечный Л. понижает голос, – я за всю свою жизнь столько ругани не слышал, сколько там за полтора стиха.

Внимательно смотревшая мимо Л. девица вдруг всхлипывает и заявляет:

– Агггррр вх ш амнана!

– Нет! – возмущается ей в ответ Л. – Я совершенно не считаю, что Иржи Новотный – гениальный поэт! – И в негодовании машет пальцем перед девичьим лицом. – Профан и свинья – вот он кто. Извините, коллеги.

Дальнейший рассказ Солнечного Л. проводит нас по всем кругам ада, каковым современная поэзия предстает любому неподготовленному слушателю, случайно забредшему на резвилище амбициозных недогениев, буквально вчера покинувших асфальтовые поля пубертата. Почти два часа Солнечный Л. был в соседнем кабаке терзаем современной литературой! А потом на сцену взобралась Йитка – так, оказывается, зовут спутницу Л. – и со сцены она его углядела. Хотя не углядеть было сложно: во-первых, в Солнечном Л. под два метра росту, а во-вторых, он там был единственный непоэт и даже без претензии, поэтому все присутствующие его заметили и, читая, обращались через зал непосредственно к нему. Решили, что он критик или редактор какого-нибудь поэтического издания. Йитка тоже так решила. И под воздействием этой мысли, а также собственной поэзии, наполненной весьма сомнительными образами, и вина, которое за стихами лилось рекой, Йитка окончательно и бесповоротно отдала свое сердце Солнечному Л. В связи с этим она посвятила ему два экспромта и была снята со сцены собратьями по цеху, которые дожидались своей очереди почитать и перепугались, что из-за Йиткиного приступа вдохновения им не останется времени.

Оказавшись в зале, Йитка продралась сквозь толпу и мебель к Солнечному Л., уцепилась за его руку и сообщила, что ни за что не отпустит Солнечного Л., поскольку мечтает заняться с ним развратом и поэзией, причем желательно именно в таком порядке. На этом моменте рассказа Йитка старательно закивала, и ее измученный вином мозжечок чуть ее не уронил. Хорошо, добрые люди подставили ей стул, и Л. продолжил свой рассказ. Когда он понял, что отвертеться от настойчивой поэтессы не удастся, он пошел на гнусный обман: пообещал ей исполнение всех ее желаний в обмен на то, что она вытащит его из толпы оголтелых поэтов. Ну а когда они оказались на воздухе, Л попытался дозвониться до Доктора К., сообразил, что если не ловится, значит, мы где-то в подвале поблизости, и решил методично обойти все соседние подвальные заведения. Йитке же было сказано, что они ищут теплое место для занятия поэзией, и она, вцепившись в шарф, телепалась за Солнечным Л. Нас нашли в третьем по счету подвале.

Доктор К. внимательно выслушал историю и заявил, что сердце его полно печали и сострадания ко всем присутствующим. Поэтому Йитка пусть остается, но Солнечного Л., который бесповоротно и счастливо женат, от нее отсадят на другой конец стола во избежание недоразумений. На том и порешили.

Следующим утром ничто не напоминало и не предвещало. На ранней отделенческой планерке трезвенники сообщили нетрезвенникам, что жертв и разрушений почти не было, что в кабак нас даже звали возвращаться еще и что вчера все временно неходячие были развезены по домам на Клариной машине. День выдался сложный, много опытов и рутины, поэтому вместо обеда решили ограничиться кофейным перерывом на десять минут. За кофе отправили Солнечного Л. – как самого демократичного в мире завлаба. И он, насвистывая, ушел, а потом внезапно и со свистом влетел в отделение обратно, захлопнул за собой дверь, привалился к ней спиной и нехорошо позеленел лицом. На вопрос, что случилось, сказал только: “Она!”

Проведенное на скорую руку расследование показало: давешняя поэтесса припомнила, видимо, что вокруг нее говорилось вчера, выловила из всего этого название нашей богадельни и вот теперь явилась по душу Солнечного Л. Стало уныло. Л. не мог работать, а только стенал: “Что ей от меня надо?!” Доктор К. нехорошо усмехался и не без удовольствия напоминал, что Йитке надо было от Л. вчера. Л. стенал, что у него жена, сын и ни малейшей склонности к современной поэзии, а особенно к поэтессам. Это не помогало. От поэтессы не было спасения. Она выследила Л. и стала подбрасывать длиннющие экспромты в лабораторную почту. Она караулила его у дверей нашего закрытого отделения и провожала до автобусной остановки, являлась во время обеда в столовую, садилась за соседний столик и сверлила Л. восхищенным взглядом. И, если удавалось, подбрасывала ему свои вирши, наспех нацарапанные на салфетках. Она была уверена, что Л. – поэт в душе, безумно влюблен в нее и по ночам, в свободное от работы время, редактирует подпольный поэтический журнал. Это был кошмар. Не помогли ни признания Л. в его глубокой преданности молекулярной биологии, ни воспитательный разговор с Дэни. Девица продолжала осаду.

– Ну и каша у человека в голове! – однажды рассердился Доктор К., изрядно подуставший от всей этой суеты, а особенно от того, что Л. стал на глазах тоскливеть, сворачиваться в трубочку и путать названия цитокинов. – Похоже, надо кому-то ей чердак к ушам прикрутить, чтоб не съехал окончательно!

Солнечный Л. посмотрел на Доктора К. с робкой надеждой и прошептал слабым голосом, что возьмет все докторовы дежурства до конца года, если доктор избавит его от этой напасти, от этой ходячей бубонной чумы. Доктор К. хлопнул Солнечного Л. по плечу, поправил воображаемую бабочку и был таков.

Последнее, что стало нам известно из достоверных источников, – это что в тот же день Доктор К. столкнулся с Йиткой, подстерегавшей своего кумира у кофейного автомата, и неловко вылил на нее немного минералки, которую вообще-то сроду не пил, а вот тут – такое недоразумение! – нес куда-то в хлипком пластиковом стаканчике, наполненном до краев. Больше Йитку возле нашего отделения не видели. И вообще в нашей больничке она не появлялась.

Дни текли своим чередом, Солнечный Л. почти оправился от травмы, нанесенной ему современной литературой, даже начал иногда улыбаться и перестал вздрагивать, когда кто-то случайно говорил в рифму или цитировал что-нибудь из классической поэзии. Доктор К. же ходил загадочный и задумчивый почти два месяца, до самой середины весны. А однажды явился в лабораторию праздничный, весь в штатском вместо белого лабораторного балахона, и объявил:

– Ну вот, я собираюсь до некоторой степени соединить свою судьбу с судьбой небезызвестной вам Йитки. Сегодня официальная процедура.

Воцарилась тишина, которую вдруг нарушил громкий всхлип. С криком “Друг! Настоящий друг! Герой!” Солнечный Л. кинулся пожимать руку Доктору К., утирая скупую мужскую слезу. Доктор К. смотрел на Л. с некоторым недоумением, но, когда к нему рванули все остальные и стали трясти руку, поздравлять и желать долгих лет совместной жизни, изумление на его лице сменилось ужасом.

– Стоп! – завопил он. – Спокойно! Отошли на два шага назад и включили мозги! Я трижды был женат, все три раза счастливо, и все три раза мне это не понравилось. На кой черт мне четвертый? Магистерскую она будет у меня писать! По молекулярной биологии! Я у нее буду научным руководителем! Сегодня собеседование в приемной комиссии в магистратуру! Уловили, коллеги, типун вам всем на язык и прочие места?!

Вздох изумления прокатился по отделению.

– Нет, ну не подлецы? Сглазите еще, – сокрушался Доктор К. – Понятно же было – нормальный человек, только энергия не в то русло шла. Я ей объяснил, что нет ничего прекрасней лимфоцита под микроскопом в частности и служения науке в целом. Что тут тебе и поэзия, и вызов, и страсти всех мастей. Стал выяснять, что у нее за образование, поскольку была сначала мыслишка отправить ее к знакомому на философский факультет, там бы ее пристроили на кафедру гендерных исследований или на кафедру электронной культуры и семиотики. А у нее возьми да и окажись бакалавриат по биохимии. Родители постарались, у них, оказывается, естественно-научный клан – несколько поколений химиков, врачей и биологов в семье. Ну, после этого не втянуть ее в молекулярную биологию было бы просто преступлением!

В следующий раз Йитка появилась в нашем центре уже осенью, когда у нее началась учеба. Доктор К. пристроил ее в соседнее отделение собирать материал для магистерской, а заодно и для будущей докторской. Солнечный Л. сначала побаивался попадаться ей на глаза, потом осмелел и даже как-то, встретившись в столовой, подсел за столик и спросил:

– А как же поэзия? Уже не мечтаешь публиковаться?

– Почему же, мечтаю, – Йитка подняла на него глаза и выпятила подбородок, – только кому нужны дурацкие стихи и журнальчики с тиражом в три экземпляра? Я теперь хочу сделать открытие и написать об этом статью в Nature или Science. И спорим, – она прищурилась, – я опубликуюсь там раньше тебя?

– Боже, храни поэтов и мечтателей, чем бы они ни занимались, – съязвил на это Солнечный Л., но с тех пор стал сильно поторапливать собственные исследования и внимательней присматриваться к способам форматирования статей для Nature.

Кстати, о научной работе. Пожалуй, самое время поговорить немного о том, как делается наука, поскольку работа и в нашем отделении тоже (а может быть, прежде всего в нашем отделении) не ограничивается рутиной, связанной с чисто клиническими моментами, и научная деятельность является полноценной частью трудового процесса. Образно выражаясь, рутина и наука у нас – инь и ян и друг без друга, возможно, имеют смысл, но утрачивают прелесть. Поэтому перед вами – чистая правда о научной работе в долях шутки и двадцати пяти пунктах.