Текст книги "О культуре и не только"

Он сражался за Родину

23.09.2009

25 июля – особый день для России. 25.07.1929 родился Василий Шукшин. 25.07.1980 умер Владимир Высоцкий. Василия Макаровича к тому времени уже без малого шесть лет не было на земле. Век обоим выпал короткий, считай – полвека от нормы: Высоцкому – 42 года, Шукшину – 45. Как в рассказе «Верую!»: «Ровно с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей…»

Эти имена не зря до сих пор поминаются через запятую. Высоцкого и Шукшина роднило многое – от глобального до частностей. Скажем, оба были крайне неинтересными – с точки зрения мужской харизмы – в свои молодые годы. Резец времени прорисовывал, выделял, обтачивал грубые черты, превращая изначально примитивную работу в шедевр. У обоих – когда созрела, проступила изнутри душа, тогда и лицо преобразилось. Прибавилось не то чтобы красоты (из письма Шукшина двоюродному брату художнику Ивану Попову: «Это несколько субъективно, но я не выношу красивых мужчин»), но того, что ценнее – значительности. С каким горящим взором слушает герой Шукшина блоковских «Скифов» в фильме Сергея Герасимова «У озера»: «Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!..» Камера не уходит, держит – именно что раскосые жадные очи при высоких монгольских скулах…

Однако главное, что объединяет Шукшина и Высоцкого: оба они – «непрофессионалы», чуждые миру узкой специализации. Высоцкий – поэт, актер, музыкант. Шукшин – писатель, актер, режиссер. Попробуй разъять Владимира Семеновича на составные элементы – ерунда получится: три аккорда, скромные, почти дилетантские стихи да Гамлет, тем и ценный, что по-актерски вовсе не сыгранный… С Шукшиным похожая петрушка. Есть прозаики мощнее, режиссеры талантливее, актеры по диапазону богаче. Но везде человек отдельно, профессия отдельно. А Шукшин, как и Высоцкий, в каждой строчке, в каждом кадре собственным криком кричит. О чем бы ни были книги и фильмы Шукшина, в итоге они всегда – о нем самом. И удавалось ему, уже сидя в зале, над своим плакать, будто над чужим – если пробирало…

Лучшее, что осталось после Шукшина в кино, исполнено им полностью, от замысла до выхода на экраны: написано, поставлено, сыграно. Здесь великая любовь к делу и от нее – ревность, которая не допускает «разделения труда». Как невозможно представить, чтобы с твоей девушкой гулял один, танцевал другой, ужинал третий. Еще острее: как ни одна женщина не захочет без крайней нужды, по доброй воле, чтобы ребенка для нее зачинало и носило постороннее лоно…

Василий Шукшин умер 2 октября 1974 года, на съемках фильма Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину». В каюте теплохода «Дунай», пришвартованного к донскому берегу. Населенный плавпункт «Дунай»-на-Дону…

Последние годы жизни Василий Макарович алкоголя не употреблял вовсе – даже пива. По медицинскому заключению, сердце износилось от кофе и курева. По людскому разумению, Шукшин надорвался, пытаясь напряжением всех сил – и свыше того – притянуть родные алтайские Сростки к Москве. Деревню – к городу. Края – к центру. Не так притянуть, чтобы окраина самоуничижалась и завидовала, чтобы деревня пополняла ряды хамовитых люмпенов. Нет – с обоюдосторонним достоинством. С возможностью диалога – хотя бы такого, как в «Печках-лавочках», где город беззлобно посмеивается над деревней, деревня – над городом…

Сам-то Шукшин остался в Москве Шукшиным. Не без усилия, но выстоял твердо. Не столько другим удивлялся, сколько собой удивлял. И в недоумение впадал, наверное, почему все так не могут.

Учась во ВГИКе, на курсе Михаила Ромма, был активистом по борьбе с узкими брюками. В чем впоследствии не раскаивался: «Если армия молодых людей зашагала по улицам в узких штанах, то часть их, этак с батальон, обязательно выскакивает вперед и начинает отчаянно обращать на себя внимание. И они-то, думая, что они народ крайне интересный, смелый, скоро начинают раздражать… Потому что… здесь дешевый способ самоутверждения. Налицо пустая растрата человеческой энергии, ума, изобретательности».

Не в брюках, конечно, дело. И от того, что понимаешь, – не в брюках, легче становится. А то вспомнить только нашу драку вокруг фильма «Стиляги» и Леонида Ярмольника, который доказывал мне, что в выпендреже своя правота. Да на здоровье. Но, оказывается, по ту сторону воевали не серые, зомбированные комсомольцы, а яркий, задиристый, свободолюбивый Шукшин. Есть кого выставить против Ярмольника. Попробуйте, сразитесь с нами.

За полтора месяца до смерти Шукшин в каком-то смысле вернулся к теме «узких брюк», только возвел ее на вершину обобщения: «Русский народ за свою историю отобрал… такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку». «Понюх табаку» – ясно, понятие растяжимое.

Только где же сегодня – полюбопытствуют с ехидцей, – эти самые качества, не подлежащие пересмотру? Куда делись? Да куда бы ни делись – искать надо по месту пропажи. А то теряем у себя, а ищем в чужих землях, под фонарем…

Белла Ахмадулина (ее воспоминания приведены в шукшинской биографии, созданной Владимиром Коробовым) сетует, что Шукшин не любил Пастернака. Тут можно, разумеется, предположить, что парень с Алтая чувствовал в Борисе Леонидовиче интеллигентскую щербинку между жизнью и поэзией, легкокрылую взвешенность, и для него – корневого – это было и странно, и комично, и враждебно. Но скорее – Пастернак ничего не написал о Шукшине. Так бывает сплошь и рядом, ни о ком не свидетельствует ни хорошо, ни дурно; просто кто-то – весь твой, будто родня, а с другим – ни единой общей клеточки. Я вот знаю, например, что на мое человеческое становление Андрей Тарковский влияния не оказал. А Василий Шукшин – в огромной степени. Эти его слова принимаю, как «Отче наш»: «Форма – она и есть форма: можно отлить золотую штуку, а можно – в ней же – остудить холодец… Произведение искусства – это когда что-то случилось, в стране, с человеком, в твоей судьбе».

Шукшин не был в полной мере ни деревенским, ни городским, он был русским. Надорвал сердце, стягивая края пропасти между Москвой и Россией, но мог только притормозить процесс. Остановить – конечно же нет. Последним алтайских мужиков приводил в Москву Михаил Евдокимов – уже как экзотику, потеху, клоунов: «Морда красная такая…» А если не цирк-зоопарк, тогда ассимиляция и поглощение. Бари Алибасов, «Для семьи я выбираю лучшее», «главный по тарелочкам», мягкие халатики – все, что связано с фамилией Шукшина в новую эпоху. Но то дела интимные, семейные, не наши…

Отмечать 80-летие Василия Шукшина начали еще в ноябре 2008-го. Тогда латыш Алвис Херманис выпустил в Театре Наций спектакль с Евгением Мироновым и Чулпан Хаматовой. Родным режиссерам идея шукшинской постановки в голову не стукнула, и Херманис по праву принял тон назидательный: «Шукшин – это ваше золото, ваша валюта…» А мы сидим в растерянности – ну, срезал, чисто срезал, не хуже Глеба Капустина. Конвертируемый Василий Макарыч… Меняем наши песни, победы и страдания на ваши по курсу…

Господин Херманис, помнится, еще удивлялся, почему Шукшина не оказалось в списке финалистов проекта «Имя Россия». «Там, – говорит, – половина каких-то подонков…» Надо бы, конечно, принести покаяние (в «Печках-лавочках», помните, вагонный интеллигент, «профурсетка в шляпе»: «Если вам сделали замечание, должны прислушаться»). Но анекдот судьбы в том, что сам Василий Шукшин долгие годы сходил с ума – если не по «подонку», то, во всяком случае, по герою спорных достоинств. Отнюдь не гению чистой красоты. Он тоже в список финалистов не попал – Степан Разин…

С читательской точки зрения, роман «Я пришел дать вам волю» несравнимо уступает великолепным шукшинским коротким рассказам. Есть в нем какая-то подражательность, «шолоховатость» (как и в «Любавиных»). Но для автора дороже грозного атамана героя не было. Он думал о нем всю жизнь, мечтал «Я пришел дать вам волю» экранизировать – дорого, масштабно. Сам готовился Стеньку сыграть.

В чем тут секрет? Ведь образ народного героя у Шукшина – мороз по коже. Вся кровожадность Разина представлена в натуралистических подробностях. С порубленными, утопленными, расстрелянными, с детьми, за ноги подвешенными, – до тошноты и озноба читательского. А про злосчастья мужиков, для которых Стенька вроде бы жестокий, но справедливый заступник, – только общие слова. Как с трибуны на собрании позднесоветской эры. При этом вынужден был признать Шукшин, что волю, которую явился раздавать Степан, сами мужики взять не захотели. Она ведь хуже кабалы. Разбой и кровопролитие порабощают душу навсегда. Бес с ней – с такой волей, с минутой, по цене вечности купленной…

Под «заказ» шукшинский роман вряд ли бы сгодился. Как вам цитата: «Взросла на русской земле некая большая темная сила… Черной тенью во все небо наползала всеобщая беда… Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась – ГОСУДАРСТВО».

А вот мать старшей дочери Шукшина, Кати – Виктория Софронова, дочь известного литфункционера, утверждает: «Он люто, до скрежета зубовного ненавидел советский строй, полагая… что большевики уничтожили русскую деревню, основу российской государственности». Противоречие какое-то. Да весь Шукшин соткан из противоречий, «раздрызгов». Ну, хотя бы: какой воли жаждала его душа? О какой воле может мечтать дерево? Вывернуться корнями из земли? Глупо искать в Шукшине гармонии, целостности, равновесия. Будь в нем всё это – не ушел бы сорока пяти лет от роду…

Что касается ненависти к советскому строю, у Васи Шукшина, мальца четырехлетнего, по навету расстреляли отца. Обвинили в пособничестве лесным бандам. Однако о тех, кто устанавливал по сибирским селам новую власть, Василий Макарович напишет затем роман «Любавины». Камня на сердце, значит, не лежало? Шукшин взрослый никакой смертельной обиды от строя не претерпел, и в этом тоже его сходство с Высоцким: больше разговоров о притеснениях, нежели реальных притеснений. Василий Макарович получил две Госпремии и орден Трудового Красного Знамени. При недолгой своей жизни выпустил семь книг, снял пять фильмов: «Живет такой парень», «Ваш сын и брат», «Странные люди», «Печки-лавочки», «Калина красная». Кстати, «Живет такой парень» – первая режиссерская работа – была отправлена на венецианскую Мостру и удостоена там «Золотого льва».

В конце концов – хоть для самого это и неважно – Шукшин похоронен на Новодевичьем…

Из письма к сестре: «Мы все где-то ищем спасения. Твое спасение в детях. Мне – в славе. Я ее, славу, упорно добиваюсь. Я добьюсь ее, если не умру раньше». Он добился. Умер в славе, а она надолго его пережила.

Он не снял фильма про Стеньку. На Стеньку вышла в судьбе его стенка, стена. Кто-то скажет: власть боялась, кто-то: Бог уберег. С Богом и церковью в романе «Я пришел дать вам волю», мягко говоря, сложности. «Вы, кабаны жирные!.. Лучше свиньям бросить, чем вам отдать!.. Для чего церквы? Венчать, что ли? Да не все ли равно: пусть станут парой возле ракитова куста, попляшут – вот и повенчались»…

Вспоминается заодно поп из рассказа «Верую!» – не священнослужитель, а черт его знает что такое. Для нас сегодняшних. Но не для Шукшина. Вырождением крестьянства болел Василий Макарович, а изводом духовного сословия, обмелением этого моря до мутной лужи – видимо, нет. В «Печках-лавочках» говорит замшелый беззубый сросткинский дед: «Раньше государство держалось на богобоязненности: то грех делать, другое грех делать. Щас-то я понял, что все это глупости были…»

Та же Софронова рассказывает: хотел Василий Макарович зайти в храм, но на пороге споткнулся и упал. Поднявшись, повернул обратно. Близким сказал: «Меня не пустили». Вопрос не в том, насколько это верно. Просто он знал, что могут не пустить. И за что именно – знал. От одного этого падения, от одной фразы Шукшину вышло пользы более, чем иному – от целого молебна…

В предвкушении главной (как ему думалось) работы Василий Шукшин создал две великие картины, которых не ждал с таким трепетом. Пока не удавалось запуститься с «Я пришел дать вам волю», на студии Горького – затеялись «Печки-лавочки». Переметнулся на «Мосфильм», но и здесь потребовали сначала «зарекомендовать» себя малобюджетной современной лентой. Так возникла «Калина красная». На премьеру в московский Дом кино Шукшин приехал инкогнито – в больничном халате. Жить ему оставалось месяцев девять.

Ах, какое красивое завещание!.. Эффект свыше – для того, кому вообще нравились эффекты. Он не был «правильным» человеком – Василий Шукшин. Впрочем, для чего прикрываться кавычками? Просто: правильным не был. Из письма сестре: «Я хочу, чтобы меня похоронили по-русски, с отпеванием, с причитаниями – и чтоб была жива моя мама…». Кто способен мечтать о таком горе для собственной матери – пережить сына? Но великое шукшинское эго трагическим сюжетом закругляло жизнь-песню. Чтобы ни убавить, ни прибавить.

По его и вышло.

– Я Шукшина читать не могу – плакать начинаю, – сказала, увидев книжку у меня в руках, соседка, моя ровесница, поглаживая головенку двухлетнего сына.

– Ну, это характеризует тебя с наилучшей стороны… – по неловкости захотелось отшутиться.

А если отбросить ухмылочки, так оно и есть.

Помните, Губошлеп утешал зареванную Люсьен, цедил брезгливо про Егора-Горе Прокудина: «Не жалей ты его… Он был мужик. А их на Руси много».

Кабы так – еще бы ничего. Но ведь мало их. Подозреваю, что в глубинах страны так же плачевно обстоит дело с мужиками, как и в столице.

Или не знаем мы Руси, не видим ее мужиков, потому что некому вытащить их на свет Божий? Потому что нет Шукшина…

Одинокий тополь на Тверской бульваре

11.09.2008

ОНА БЕЖАЛА по экрану в светлом пальто, цокая каблучками, потряхивая белокурой головой. Она повторяла на все лады: «Доброе слово и кошке приятно», добиваясь эффекта, при котором даже у кошек пошел бы мороз по спинке. С придыханием, штурмуя голосовые высоты, выводила: «Опустела без тебя земля», в ноевом ковчеге такси, среди бушующего летнего потопа. Она была самой красивой девушкой Москвы и Московской области. А также – родного Ленинграда. И вообще – Советского Союза. Это зафиксировано камерами и обжалованию не подлежит.

На долю Татьяны Дорониной выпало много черно-белого кино и несколько черно-белых эпох. Эпохи меняются, но не становятся цветными. Объемный, стерео охватный взгляд не в чести в новой России так же, как в России советской. Все плоско и монохромно. Да – нет, хорошо – плохо, либерал – реакционер. Плюс может стать вдруг минусом и наоборот, однако из двоичной системы: ноль – единица, плюс – минус, да – нет, и ничего кроме, мы выпрыгнуть не в состоянии. Происходит перераспределение сил между баррикадами, но сами баррикады стоят намертво. «Ты можешь понять, что Наташа Ростова плохая. Ты можешь понять, что Наташа Ростова хорошая. Ты только не можешь понять, какая она на самом деле», – говорит Надежда Резаева, учетчица, задиристому десятикласснику (помните «Старшую сестру»?), и не существует реплики, которая более отвечала бы судьбе Дорониной, ее за три четверти века не разгаданной сути.

Какая она на самом деле – Татьяна Доронина? Поклоняется Бунину и Горькому. Любит Достоевского и Симонова. Яростно защищает Смоктуновского и Фурцеву. Оплакивает Чапаева и тех, кто упокоен на Сент-Женевьев-де-Буа. Верит в Бога и коммунизм. Все это странно только на первый взгляд. Так зеркало, чем оно чище, тем больше отражает лучей и щедрее рассылает вокруг солнечных зайчиков. На мутной поверхности в лучшем случае зацепится один сиротливый лучик, и выходит из этой мутноты человек твердокаменных убеждений. Упертый сталинист, патентованный демократ – не важно. Понятный человек. Без проблем с идентификацией.

Доронина никогда не была понятной. Она вся состоит из парадоксов. Красавица, которой не везло с мужчинами. Басилашвили, Радзинский, Химичев… Четвертый – не звездный – муж… Кто-то не тронул душу, скользнул по касательной, кто-то, напротив, задел чересчур сильно, до боли. Первый брак подорвался на обычном «леваке»; судьба в какой-то мере рухнула, когда следствием этого «левака» стал аборт и сразу двое убиенных детей – мальчик и девочка. Доронина сама откровенно пишет об этом в книге «Дневник актрисы», секрета здесь нет.

Вероятно, для Дорониной измена – даже пошлая, беглая, сиюминутная – не могла быть явлением «обычным». В ее книге, как и в ее фильмах, проступает та чистота натуры, которая сподвигла, например, католических священников на кинофестивале в Боготе дать Дорониной специальный приз «За проповедь христианских постулатов». Знаете, за какую роль? Бортпроводницы Наташи.

«Еще раз про любовь». 1968 год. Радзинский и Натансон фактически провернули в СССР нежную сексуальную революцию. Наташа попадает в постель к Электрону со скоростью протонного пучка, разогнавшегося в адронном коллайдере. Черт знает что такое. Разврат. Но святых отцов это нисколько не смутило. Знатоки душ человеческих прониклись природным целомудрием Наташи – Дорониной. Будь Татьяна Васильевна «секс-символом», «русской Мэрилин Монро», подобной награды ей не видать бы, как локонов на затылке. Доронина, разумеется, воплощала русский секс. Только тогда он назывался любовью.

Римейк 2002 года с Ренатой Литвиновой стоит сейчас отдельного упоминания ради первого слова, вынесенного в титул. Небо. Первым делом – небо. Ну, а самолеты и девушки – потом.

В фильме «Еще раз про любовь» Доронина и спела о солнечном зайчике: «А весной я в несчастья не верю и капелей не боюсь моросящих. А весной линяют разные звери, не линяет только солнечный зайчик»… Режиссеры часто давали ей в руки гитару – это было удвоение женственности. Рифма выразительных изгибов.

Разгадывать парадоксы Дорониной желающих не нашлось. Ни для одной силы в стране (а белокурую вамп пытались присвоить патриоты широчайшего спектра – от праведников до подлецов и безумцев) Доронина так и не стала своей. Ничьи более или менее стройные ряды не возглавила в качестве знаменосца. Во-первых, потому что знаменосец – вообще не ее амплуа. При всей своей пассионарности она – женщина, а не Орлеанская Дева, и жар ее темперамента пылал всегда в роскошном теле, а не в иссушенных бесполых мощах.

Во-вторых, нет такой партии, где Доронину приняли бы целиком, в полном собрании крайностей. Ерник Гафт веселился когда-то: «Как клубника в сметане Доронина Таня. Ты другую такую поди отыщи. Сочетаются в Тане тончайшие грани – словно каплю «шанели» добавили в щи». С тех пор Гафт стал иным человеком, искупил свои шуточки, оплатил их – несколько дороже, чем хотелось бы, и несколько позже, чем следовало. Полагаю, теперь он понимает Доронину. Один из немногих.

Итак, своей Доронина не стала никому, безусловно и резко чужой оказалась для большинства. Сымитировали пропеллер у виска: «Ненормальная!». А она, похоже, и правда, никогда не была нормальной. И героини-то все раздражающе сумасшедшенькие. Одну берут на актерский – она отказывается… Другую ждет под окном не просто мужчина – счастье, перемена участи ждет, а она вертит ключи на пальце и не трогается с места… Третья привязалась к чужому ребенку, к девочке-дикарке и защищает ее теперь от собственных детей, от собственной матери, от родного отца… Сумасшедшенькие имели отклик: «Мачеху» за первые два месяца проката посмотрели 25 миллионов зрителей.

Россия – единственная в мире страна, где бросаются звездами по причине того, что у них плохой характер или «неправильное» мировоззрение. Ни одной роли в кино с 1985 года. Последний фильм – «Валентин и Валентина». Другая Доронина – грубая, отяжелевшая. Непривычная героиня – бытовая, земная, косная, гранитной плитой придавившая жизни своих дочерей. Для экранной биографии финал не изящный. Сгодился бы разве как промежуточный.

В 1987-м – раздел МХАТа и постепенное угасание мрачной громады на Тверском бульваре. Доронина из объекта восторгов превращается внезапно в предмет для насмешек.

Понадобились годы, чтобы понять, что Художественный театр был первым элементом грядущего тотального распада. Пробным камешком в канун схода лавины. Можно ли было не проводить через МХАТ туалетную черту – «м» в Камергерском, «ж» на Тверском – вопрос, который уже не будет разрешен. Можно ли было сохранить советскую империю? Способны ли здравый смысл и напряжение воли противостоять логике Истории? Изменить эту логику? Удержать лавину?..

Случилось так, как случилось. Горевать бессмысленно. Только и радоваться нечему. Ни расколу МХАТа, ни распаду СССР, ни тому, что Татьяна Доронина освоила органически не свойственные ей функции худрука и постановщика. У нас была великая актриса. Была и закончилась. Как будто ушла на фронт и пропала без вести.

Из какого боя не вернулась Доронина? Стоил ли МХАТ таких жертв? Все-таки существо неодушевленное, да и век театра куда длиннее человеческого… Доронину не видели на похоронах Ефремова. Она до сих пор не примирилась с теми, кто инициировал раздел. Судьба театра дороже собственной судьбы? Бред! На нее, звезду первой величины, никто не посмел бы замахнуться. В конце концов, ей – звезде – нашлось бы место и в другой труппе. От Товстоногова, из БДТ уходила, что там МХАТ середины 80-х…

Чтобы понять этот «бред», надо любить театр так, как любит его Татьяна Доронина, то есть всеми силами души своей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому способна только пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного… Не только молодость, заметим – Доронину это исступление лихорадит по сию пору.

Избави Боже от подобной любви.

Верность Дорониной – театру ли, России, собственным заблуждениям – почти бессознательная. Это верность дерева, которое ну не снимется же в самом деле с места и не пойдет искать почву, соответствующую новым запросам. Одинокий тополь на Тверском бульваре, Доронина все время помнит о своих корнях. Корневая система приведена в «Дневнике актрисы» и многое объясняет. Прадед староверских кровей писал иконы. Молчаливая деревенская бабушка подолгу разговаривала только с Богом. Дед был церковным старостой. Свою маму Нюру Доронина сыграла в «Трех тополях на Плющихе». Папу Васю, по-видимому, тщетно искала в каждом очередном претенденте на сердце…

«Бедные, бедные российские актрисы, – пишет Доронина о Вере Марецкой. – Даже такие талантливые, как она, вернее, эти-то самые бедные и есть!» Бедные, бедные российские женщины, – хочется добавить. Самые женственные – они и есть самые несчастные.

Громить «женский» МХАТ в 1990-е было так легко, что даже неинтересно. Однако, пока интерес присутствовал, пока веселый глумеж доставлял радость, мы, критики, попортили Татьяне Дорониной много крови. Сегодня я хочу попросить у нее прощения. Не за злой умысел, какового никогда не было, а за инфантильную торопыжность. За неспособность – в силу отсутствия опыта – оценить, что именно пережила эта женщина. От имени коллег извиняться не имею права. Только от себя: простите.

Это вовсе не означает, будто осмеянные прежде спектакли теперь – по прошествии лет – видятся шедевральными. Вранье – плохой подарок к юбилею. Просто – не в спектаклях дело. Дело в Дорониной, которая останется навсегда.