Текст книги "О культуре и не только"

«Люди роста среднего скажут: он усоп…»

30.08.2009

29 АВГУСТА на центральной аллее Новодевичьего пантеона упокоился великий детский поэт Сергей Михалков. Отпевали его в Храме Христа Спасителя, к стенам которого – тем, первозданным – малыша Сережу давным-давно возила гулять няня. Михалков прожил от храма до храма, от России до России и уснул на подступах к собственному столетию. «Ушла эпоха», – в данном случае образ некорректный. Сергей Владимирович родился при Николае II и успел пожелать удачи Дмитрию Медведеву. Тут не одна эпоха, минимум – пять.

Если верно, что человек уходит так, как жил, смерть Сергея Михалкова показательна и красноречива. Он удостоился поистине христианской кончины – тихой, мирной и непостыдной, в Предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, на 97-м году, выцедив чашу до последней капли. Это многое объясняет.

Правда, в Храме, где патриарха отечественной литературы отпевал патриарх Всея Руси; под липами Новодевичьего – с дымком ладана и гимном, последний раз прозвучавшим в присутствии автора; в храмовой трапезной, когда, поднимаясь из-за поминальных столов, гости твердили удивленно: «Какой светлый был день… Какой красивый был день…» – никому объяснений не требовалось.

Тем же, кто, начиная с 27 августа, изгаляется по адресу Михалкова в блогах либо на страницах «либеральных» изданий, объяснения не помогут. Есть души человеческие, которые суть поле битвы – приобретенного искажения с практически забытой, задавленной нормой. Для таких душ любые аргументы в пользу нормы выглядят враждебными.

«…Повезут по городу очень длинный гроб, / Люди роста среднего скажут: он усоп… / Я прошу товарищей среди бела дня / С большим уважением хоронить меня». Так в 1937-м «репетировал» сцену собственных проводов Сергей Михалков. Ему оставалось еще более семидесяти лет жизни. Но уважение – с тех пор и чем дальше, тем сильнее – перекрывалось завистью. К чему угодно. К тому хотя бы, что уцелел в упомянутом 37-м. Какие гипотезы – ни единым документом не подтвержденные – строились… А ответ, по-моему, на поверхности. Михалков не боялся жить. И – как частный случай общего правила – не боялся власть имущих. Человека, от которого не тянет страхом, даже собаки не кусают…

Сергей Михалков всегда был мишенью. Крупной – трудно промазать, зато твердой – с кондачка не пробьешь. Нельзя позволить себе мягкотелость, картонность, если ты мишень. Издырявят, изрешетят в клочья просто забавы ради. Следовательно, и проблема Михалкова – не в том, что очередь желающих облить его грязью после смерти не стала меньше, чем была при жизни. Теперь-то кого убоится? Гораздо оскорбительнее – высокомерный, через губу «одобрямс»: «Ничего был дед, не из последних мерзавцев, кое-что приличное написал, кой-кому хорошее делал…». «Свободные» журналисты, последнее время кушавшие друг друга – с доносами, кляузами, взаимной грызней, – на миг прекратили свару у кормушек. Повезло ребятам – Михалков умер. Есть повод восстановить кисло-интеллигентный цвет лица: «Ладно, бывали сатрапы от литературы и похуже…».

Что тут ответить? Пошли вон! Не нуждается Сергей Михалков в вашей снисходительности. Не для вас он стихи сочинял. Вы то ли сразу уродились стариками, то ли живете как иностранцы на собственной земле. Не для вас, но про вас только «А сало русское едят». Заплевали эту басню, осмеяли, на двадцать лет забыли, а она настоялась и в новой России гораздо крепче стала. Актуальнее.

Говорят: «Слава Богу, пожил». Говорят: «Дай Господи каждому такой век». Но ведь Сергей Михалков – это детство. Его собственное: Наталья Петровна Кончаловская говорила, что мужу ее – орденоносцу, лауреату и начальнику – никогда не стукнет больше тринадцати. И наше детство, конечно. Где бабушки и дедушки читают нам: «На прививку, первый класс!» А родители поддразнивают: «Почему я не больной? Я здоровый! Что со мной?» Или: «Я ненавижу слово «спать»!» Ну и в критических ситуациях: «Я не знаю, как мне быть – начал старшим я грубить».

«Я!», «я!», «я!» – Михалков хранил в себе великий детский эгоцентризм. Он сочинял не про детей, но от имени ребенка. Для которого центр вселенной – «я». В крайнем случае – «мы с приятелем вдвоем». Поэт Михалков абсолютно индивидуален, предельно конкретен. Его присваивали с ходу, едва заслышав про кота, чижика, собаку, Петьку-забияку… Главные детские ценности определяются словом «мой». Моя мама, моя кукла, моя подушка, мой Михалков.

Всем, кто плюнул сейчас в могилу Сергея Михалкова, следует помнить: плевок вернулся рикошетом и угодил в их собственное детство.

Помню, еще в дошкольном возрасте я пыталась любимого поэта редактировать: «А у нас огонь погас – это раз. Грузовик привез дрова – это два. А в-четвертых, наша мама отправляется в полет…» Как же так – после «два» сразу «в-четвертых»?! Мой вариант был: «ну, а в-третьих». Самонадеянная мелочь всерьез требовала поставить Сергея Михалкова в известность, что проблема с попаданием в размер решена…

Книжка «О тех, кто лает» меня – малолетнего, но уже страстного собаколюба – бросала в дрожь. И про Фому неверующего я узнала от Михалкова задолго до того, как услышала слово «Евангелие». А когда твердила свежие, словно ветер, стихи «Веселый турист»: «…Четырнадцать лет ему было, и нес он дорожный мешок», мне казалось, что четырнадцать – это ТАК много… Впереди еще целая вечность. Не дорастешь.

Сергей Михалков и не дорос. Умер, как жил, – в тринадцать.

Вместе с Михалковым ушло мое детство. Важная его часть. Попробуйте обойтись без слез. У меня, честно говорю, не вышло. А еще, стоя у гроба, я вспоминала единственную нашу встречу.

За пару дней до его 95-летнего юбилея мне удалось познакомиться со старшим Михалковым и записать последнее в его жизни интервью. Сергей Владимирович приехал в Исполком Международного сообщества писательских союзов минута в минуту. Шел с трудом, ведомый под руку водителем, сосредоточенно переставляя трость. Однако – светлые брюки с безупречными стрелками, элегантный блейзер. Денди. Точнее, пижон. Рост под два метра, породисто-длинные ноги, руки, прямая спина, постав головы… Недоверчивый поначалу, брюзгливый, «рыбий» взгляд. Надо поработать, чтобы заслужить улыбку. Зато улыбка эта обратной силы не имеет – оттаял человек, и легко с ним становится, уютно, будто сто лет дружны. Минимум – девяносто пять…

Любит посмеяться. Не стесняется влажных глаз. Логичен, ясен, тверд – словно ухватил какую-то истину, пока остальные бродили вокруг да около… Наконец, распахивает объятия для прощального поцелуя и тайком показывает фигу шутливо протестующей секретарше. Мальчишка…

Сергей Михалков – величина абсолютная, это признают даже те, кто перед номиналом рисует жирный «минус». Превращая, таким образом, величину в отрицательную, однако не посягая на масштаб. Сергею Владимировичу ставят в упрек, что россияне не уважают собственного гимна. Как будто Михалков виноват в том, что последние десятилетия мы и страну свою в грош не ценили – откуда взяться уважению к символам? Но логики нет. Точнее, есть логика: с большого человека – нечеловеческий спрос.

Сергея Михалкова было много. Песня, исполнявшаяся Кристалинской (а до нее – Шульженко): «Если вам ночью не спится и на душе нелегко, значит, вам нужно влюбиться в ту одну на земле, что от вас далеко» – это тоже он. Сценарий фильма «Три плюс два», «Фитиль», эпитафия на Могиле Неизвестного Солдата: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен», русские «Три поросенка», «Зайка-Зазнайка», «Праздник непослушания» и книга «Я был советским писателем», созданная в крайне «не подходящем» 1992 году. Михалков знал, чем заканчиваются праздники непослушания…

Запись в книге посетителей сталинского музея в Гори: «Я ему верил, он мне доверял». И знаменитая «отмазка», когда партийное начальство требовало повлиять на верующую жену: «Что я м-могу с ней поделать? Она на десять лет меня старше. Когда умер Ленин, она уже б-была женщиной…». Всё это – Сергей Михалков.

Люди, которых много, вызывают активное желчеотделение у людей, которых мало. Тот, кто сам – будто шагреневая кожа на лице стареющей кинодивы, в натяжечку, – не выносит других, щедро одаренных, избыточных. Не понимает, зачем так безоглядно расстаралась природа – ведь при разумной экономии из этого материала пять человек можно выкроить. Но природа, слава Богу, не жадный Вартан из армянской сказки, переложенной на стихи Михалковым. «– Быть может, выкроишь все шесть? – Могу, раз надо так! – Где шесть, там – семь! – сказал Вартан. – Идет! – сказал скорняк»…

Михалкова не просто было много. Его много и осталось. Теперь только в нашей памяти. Но уже навсегда.

Мистер Пиквик из Смоленской губернии

19.01.2010

СТО ДЕСЯТЬ ЛЕТ назад в деревне Глотовка на Смоленщине родился Михаил Исаков. Будущий великий поэт Исаковский. Тот, кто однажды крупным почерком вывел: «Выходила на берег Катюша…»

Он с тринадцати лет страдал болезнью глаз, которая регулярно грозила полной слепотой, потому буквы в рукописях год от года становились все больше. Под конец жизни Исаковский пользовался только фломастерами – иначе написанного не разбирал.

Он никогда не был модным и, может быть, потому не устаревает. Об Исаковском не спорили критики. Разве что первый сборник – «Провода в соломе» – подвергся обструкции, но за 2 8-летнего автора вступился в «Известиях» Максим Горький.

Михаил Исаковский прожил тихий, не героический век. Воевать по болезни не мог. Свой эвакобыт в Чистополе описывал с поистине пушкинским даром укладывать прозу в стихи: «Дрова таскаю. Печь топлю в квартире. Курю какой-то невозможный мох. Варю и ем картошку в вицмундире, как выразился здешний педагог»… Однако в том, что 9 Мая – до сих пор главный праздник страны, и. о. национальной идеи (за неимением оной), – не в последнюю очередь заслуга Исаковского.

Он дружил с Александром Твардовским, уважал Александра Фадеева, симпатизировал Алексею Суркову. Не участвовал в гонениях, но и не бросался грудью прикрывать гонимых. Сочинил множество барабанных виршей про Ленина и партию, обращался с приветами к Ворошилову, Буденному, Калинину. В 1945-м создал едва ли не главный шедевр советской сталинианы: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». И в том же победном году – «Враги сожгли родную хату…» Песня Матвея Блантера – тогда она называлась «Прасковья» – прозвучала по радио лишь однажды и попала под запрет как упадническая. Вплоть до 1960-го – когда ее под свою ответственность исполнил в «Лужниках» Марк Бернес.

Исаковский бесконечно, терпеливо и подробно отвечал на письма дилетантов, исправляя огрехи стиля, утешая, что-то советуя. Как правило – поискать другое применение в жизни… «Вполне согласен с Вами, что у нас довольно часто печатают слабые стихи. Но это трудно уничтожить, так сказать, в административном порядке. Слабые стихи исчезнут со страниц нашей печати лишь тогда, когда будет изобилие хороших…» Слабые исчезли вместе с хорошими.

Помощи просили не только графоманы. Выхлопотать пенсию, найти беглого алиментщика, прислать редкое лекарство, дать соседу по даче трешку на опохмел – Исаковский покорно служил народу и талантом, и статусом. Из письма дочери Лене, 1947 год: «Многие почему-то считают, что я все могу, что для меня все открыто. Поэтому и родственники и не родственники, и знакомые и незнакомые считают своим долгом обратиться ко мне… Никому не приходит в голову, что, может быть, мне и самому трудно…»

Больше тридцати лет Исаковский прожил с женой Лидией (ей посвящено стихотворение «В лесу прифронтовом»). Кстати, в Чистополе Лидия Ивановна, хирург, оперировала Мишу Гроссмана – пасынка писателя. Допризывники откопали где-то снаряд времен Гражданской, гоняли его вместо мяча… Спасти парня не удалось.

В 1955 году Исаковский оплакал жену. Из письма Твардовскому: «Должен тебе сказать, что свою потерю я переношу невыразимо тяжело. Если я не являюсь исключением… то в этом мире есть что-то ненормальное, чего нельзя терпеть, что надо изменить любыми средствами». Женился снова. Все больше времени проводил на даче во Внуково (кстати, там написано «Не нужен мне берег турецкий»). Долго мучительно болел. Вдобавок стал жертвой врачебной ошибки – они и тогда случались, причем звание Героя Соцтруда и четыре ордена Ленина безопасности не гарантировали.

Летом 1971 года Исаковский и Твардовский лежат в одной больнице. Оба плохи настолько, что даже встретиться не могут. В декабре 71 – го автор «Василия Теркина» умер. Исаковский пережил его на полтора года. Похоронены друзья на Новодевичьем.

Лауреат и орденоносец – скромный сутуловатый человек в очках с толстыми линзами… Сегодня, когда любить себя в искусстве – обязательное условие успеха, люди, подобные Михаилу Васильевичу Исаковскому, уже не появятся.

Про него и при жизни знали немного. Зато «Лучше нету того цвету…», «Одинокая гармонь», «Услышь меня, хорошая…», «Каким ты был, таким остался» и «Ой, цветет калина…», «Дан приказ: ему – на запад…», «Огонек», «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», «Колыбельная» («Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной…»), «Спой мне, спой, Прокошина…», «До свиданья, города и хаты», «Уезжает девушка на Дальний Восток», «Ой, туманы мои, растуманы», «И кто его знает» – так или иначе, подряд или вразбивку эти песни известны всем.

Исаковский не заботился о переложении своих стихов на музыку, композиторы хватались за них сами – потому что песня уже существовала. Она звучала внутри текста. Она родилась вместе с автором. Как и природная немыслимая простота, «впадать» в которую Исаковскому не было необходимости. Простота, надо заметить, высокохудожественная, рафинированно грамотная, тщательно отредактированная.

Военные стихи Исаковского рвут сердце на части и пробивают любую обшивку. Знаменитый призыв Константина Симонова «Убей его!» опубликован 18 июля 1942 года, но еще 10 декабря 41-го появились обращенные к немцам строки Исаковского: «Уже отходную запел вам ветер на тысячи различных голосов, уже мороз выходит на рассвете командовать парадом мертвецов…». Макабрическое ощущение, что противостоят не только живые живым, но и мертвые – мертвым, что небытие грозно поднимается на защиту бытия, наконец, саму размытость грани между тем и другим – все это Исаковский выразил раньше коллег.

Мирные стихи Исаковского пленительны, как светлая июньская ночь. Они дышат теплом и лаской, они живые. «Михвас» естественно сопряг революционную романтику с романтикой вечной, житейской, земной. С эротизмом сеновала, если хотите. «…Будто в полночь месяц на откосе растерял серебряные кольца, и взасос на скошенном покосе целовала Таня комсомольца…» Его герои объединяют частное и общественное в таком ликующем порыве, что кажется – только так и должно быть. «Всю ночь поют в пшенице перепелки о том, что будет урожайный год, еще о том, что за рекой в поселке моя любовь, моя судьба живет…» Исаковский легко переводил любовную лирику на язык собраний и протоколов, причем в его добродушной иронии не угадывается ни капли яда. Вообще, если народился однажды в бедной русской избе наш собственный мистер Пиквик, это был именно Исаковский…

Право на озорную шутку и подлинную боль Исаковский отстаивал всю жизнь – с крестьянским упрямством. Другого наследства, кроме искренней натуры, он из деревни Глотовка не вынес. Судьба Миши Исакова неожиданным образом, наглядно и вещественно проясняет, как могла изменить ход российской истории аграрная реформа Петра Столыпина. Расселение малоземельных крестьян, будучи доведено до результата твердой рукой, спасло бы таких, как Исаковы, от нищеты и голода. В их семье из тринадцати детей выжили только пятеро. Исаковым нечего было терять. И миллионы Исаковых по всей империи поддержали тех, кто обещал дать землю, – большевиков.

Идеологические взгляды поэта Исаковского понятны, оправданны, они родом из детства. Когда разбившаяся на хутора Смоленщина сопротивлялась коллективизации, Исаковский был уже сознательным городским жителем. И хотя внешне перепевал Есенина («Я ж любил под этим небом чистым шум берез и мягкую траву. И за то отсталым коммунистом до сих пор в ячейке я слыву», – размер в размер: «Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве…»), по настроению это была иная песня. Исаковский старую деревню не жалел – не имел на то оснований. А отброшенная назад страна может повторять сегодня, будто из только что написанного: «И оттого из наших деревень, где нищета орудует безбожно, уходят все, кому уйти не лень, уходят все, кому уйти возможно»…

Повернись история по-другому, Михаилу Исакову, родившемуся в Крещение и читавшему при выпуске из сельской школы свое первое стихотворение «Святой», не пришлось бы всю жизнь притворяться атеистом – либо искренне считать себя таковым. Да что теперь мечтать в сослагательном наклонении… Слава Богу, что среди бесчисленных российских потерь поэт Михаил Исаковский не значится. Он у нас был. Он у нас есть.

Если б знали вы, как мне дороги…

25.04.2007

ЭТО БЫЛО очень давно. В те забытые, полумифические времена, когда композиторы владели нотной грамотой, поэты осмысленно складывали слова, у исполнителей поголовно был слух, а зачастую еще и голос, да вдобавок и те, и другие, и третьи обладали живой душой. Тогда рождались на свет песни, которые мы до сих пор подхватываем прежде, чем это осознаем, – и мелодия, и текст записаны «на подкорку». Тогда приходили в мир люди с песнями в крови. Среди них Василий Павлович Соловьев (с приставкой детского прозвища – Седой), чей вековой юбилей празднуется как раз 25 апреля. Он родился в Петербурге, на Старо-Невском проспекте, мама его – крестьянка со Псковщины – служила горничной у Анастасии Вяльцевой. Подрабатывал тапером в кинотеатре. Окончил Ленинградскую консерваторию. Получил несколько Сталинских премий, а затем и Ленинскую. Возглавлял ленинградский Союз композиторов – о его порядочности, порядочности трезвомыслящего, здорового русского человека благодарно вспоминают по сей день. К началу 1970-х оказался в контрах с обкомом, Соловьева-Седого начали, что называется, «задвигать». 2 декабря 1979-го он умер. Творческое наследие составляет в общей сложности более 400 песен (в том числе – к полусотне фильмов), из них – десятка два абсолютных хитов. Включая мегахит общемирового масштаба – «Подмосковные вечера». Сначала они назывались «Ленинградскими», считались большой творческой неудачей, и исполнять их ни одна вокальная знаменитость не пожелала. Молодому Владимиру Трошину терять было нечего, он рискнул и стал голосом одной песни. Брендовой российской песни. Теперь «Вечера», как «Бесаме мучо», поют везде.

Судьбы песен, как и судьбы людей, закономерны. Никого не забывают случайно, ничто не хранят в душе просто так. Именно поэтому будущее советской песни видится мне долгим и безоблачным. Эти песни вернутся – не в исполнении деревянных буратинок, открывающих рот под небывалую, с точки зрения природы, компьютерную фонограмму. Даже концептуальные оправдания – «о главном», «о старом», «о вечном» – не потребуются. Потому что советские песни, то есть песни, датированные советской эпохой, – после отделения трухи и плевел, дают в чистом остатке те самые «закрома родины». Там, в закромах, и таланта, и чувства, и витальной силы – на несколько поколений вперед.

Ренессанс советской песни наступит, когда эпоху оценят трезво и средневзвешенно – без истерик, несущихся с крайних флангов. Сейчас трудно представить, что такое вообще возможно, что львы однажды возлягут вперемешку с агнцами. Пока у агнцев и львов даже с идентификацией проблемы. Один бьет себя в грудь: «Жертва я, жертва!», а вокруг судачат тихонько: «Ну, палач – не палач, но челюстями клацал, будь здоров…». На этом неспокойном фоне советская эстрада да еще, пожалуй, советское кино не только примиряют нас с прошлым, но и постоянно подзаряжают аккумуляторы любви к прошлому. В СССР был замечательный театр, однако театральное искусство на пленке не живет. В СССР были великие писатели, но каждый из них – в отдельности – был, как правило, недолго и несчастливо. Настоящая литература зачастую создавалась вопреки. А настоящие песни – все-таки благодаря. Благодаря тому хорошему, что в прежней жизни наличествовало.

В итоге, повторюсь, повезло фильмам – «Неуловимые мстители» теперь мирно пасутся на одной эфирной полянке с «Андреем Рублевым», и у песен выравнялась судьба: Высоцкого, «Вечер на рейде», Аркашу Северного, Цоя, Тухманова можно любить одновременно, не страдая душевными противоречиями. Помните, Пьеха выводила: «Наши песни носим в сердце с колыбели»? Просторное у нас оказалось сердце…

Очень важно помнить, что хорошее – было. Потому что прошлое – это не учебник истории, а дни и годы лично за твоей спиной. Что такое «Подмосковные вечера»? Детство, и счастье, и уставший за день велосипед. Сосновое тепло, чай на веранде, клубника с грядки. Родители – еще молодые. Бабушки, дедушки – живы. Смех. Разговоры. В тени, за качелями, уже вечер. А на просеке еще солнце шпарит вовсю.

Где сейчас эти качели? Где эта просека? Все покромсано на участки, продано и застроено впритирку. Сколько ни крути головой – горизонта не увидишь. Взгляд бьется об очередной забор и падает в траву, как гнилое яблоко. Разливность и напевность «Подмосковных вечеров» (равно и «Ленинградских») сегодня недосягаемы, потому что разливаться негде. Такие песни возникают в свободном пространстве, на фоне вольного пейзажа. Для современных дачных поселков больше подходит рэп. Искусство короткого дыхания и топтания на пятачке. Подмосковные вечера погибли, как погиб вишневый сад.

У Соловьева-Седого многие песни вечерние. Закатные. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» вообще написана в ритме колыбельной, что, конечно, нелегко угадать, когда ее затягивает дважды Краснознаменный александровский хор. «Вечер на рейде», «Вечерняя песня» («Слушай, Ленинград, я тебе спою…»), «Стали ночи светлыми»… «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой» – это вечер, «Я хожу в хороший час заката у сосновых новеньких ворот» – без вопросов, «Сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви» – только после честно отработанного трудового дня, «Заря моя вечерняя, любовь неугасимая» – эротический гимн светлых июньских ночей. Прямо-таки «Песнь Песней» на великолепные стихи Исаковского.

У Соловьева-Седого и ярких, полуденных песен хватает: «На солнечной поляночке», «Пора в путь-дорогу», «Первым делом – самолеты», марш из «Первой перчатки»… Но, похоже, и сам он был склонен к элегической светлой грусти, и соавторов, поэтов, подыскивал себе под стать. Я же говорю: это было очень давно. Когда в только что написанных стихах уже звучала музыка, а в музыке угадывались стихи.

Эти песни нельзя выставить на русских торгах «Сотбис» или «Кристис» – оно и к лучшему, что нельзя, – но по ценности они не уступают забавам Фаберже. Хотя не удивлюсь, если завтра выяснится, что какое-то ОАО лет десять назад продало наши песни в Америку – наравне с «Чебурашкой», там их перепели Мадонна, Майкл Джексон и Бритни Спирс, а единственный русский авторитет в Нью-Йорке – Михаил Барышников – наговорил трогательный вступительный месседж «Песни моего детства»…

Кстати, лирическая песня или гражданственная – не суть важно. Где поставлен знак качества, тавро таланта, – оттуда идеология выветривается, как спирт из дорогого парфюма. Надо только чуть-чуть подождать. И упиваться чистым ароматом.