Текст книги "Полотно темных душ"

Часть вторая. Джонатан

Глава 7

«Я знал, что женщина зачнет, знал с того самого момента, когда коснулся ее дрожащего тела. После стольких голодных лет полужизни в этой тюрьме ее страх пенится, бурлит во мне – свежий и сладкий, как молодое вино. Как я попользовался ею, как сорвал ее невинность.

Как я пользуюсь ею сейчас, мучая все те дни, что она носит на себе свое собственное проклятие. Из всех тупиц, которые взваливали на себя это бремя, она самая глупая, ведь она обладала силой, способной разрушить мои мечты, но сама отказалась от этого.

Столько пустых и холодных ночей – и вот эта ничего не подозревающая любовница из иного мира дарит мне надежду! Я жду наше дитя – того, кому назначено явиться, – и он освободит меня».

* * *

Брат Доминик – глава Ордена Стражей – сидел за столом в обеденном зале, закрыв глаза ладонями. Перед ним лежал развернутый свиток с признанием Лейт о сыне. Другие четыре брата Ордена сидели вокруг – им нужно было сообща принять решение.

Стражи знали, что Лейт вернулась с помутнением рассудка, но даже Ивар, бывший учитель Лео, не мог понять, чем вызвано ее странное отчаяние. Монахи следили за ней, надеясь, что печаль покинет ее после рождения ребенка. Вместо этого Лейт исчезла, когда не прошло еще и недели со дня появления младенца на свет. Теперь, когда уже было слишком поздно помогать ей, Стражи нашли свиток, который она спрятала в библиотеке.

И теперь они поняли все. Хотя на многие вопросы они нашли ответы в трагической исповеди Лейт, возник другой, гораздо более серьезный вопрос.

Ребенок.

Как и всегда, Маттас оказался самым прямолинейным и бессердечным, как будто потеря зрения лишила его душу остатков сострадания.

– Младенец – сын одной из душ, захваченных Полотном. Его нужно немедленно уничтожить – и все тут, – заявил старый монах, хлопнув по столу ладонью.

Гектор взглянул на младенца, спящего у него на руках. Огромный Гектор с крупными, жесткими чертами лица и шапкой темных спутавшихся волос был похож скорее на завсегдатая кабака, которым он когда-то и был, чем на того доброго великана, что помогал Доминику при родах Лейт.

Все это время, как только Лейт исчезла, он заботился о ребенке, как о своем собственном. Сейчас он пришел в неподдельный ужас.

– Наш Орден борется за мир и гармонию, – произнес он. – Маттас всех нас обратит в убийц.

– Подумай о тех монстрах, что скрыты там, – ответил Маттас, – о бессмертных.

– От бессмертных не рождаются дети, – возразил Гектор, – Ликантропы.

– Не все оборотни – зло, Маттас. Вспомни Андора. Если Андору был зов, то разве кто-то будет противиться тому, чтобы принять его? – мягко спросил брат Пето.

– Андор был побежден, но не рожден для этого, – ответил Маттас. – Лейт написала о человеке с серебряными волосами, который был на Полотне, – он потер пустые глазницы пальцами. – Я вспоминаю этого человека с серебряными волосами. Я отлично помню его лицо, потому что это было последнее, что я видел перед тем, как мне выжгло глаза. Он ослепил меня. Он разрушает Орден. И вот, у ребенка – серебряные волосы. Как ты можешь сомневаться в том, кто его отец?

– У многих малышей сначала светлые волосы, а потом они темнеют с возрастом, – возразил Гектор.

– Нет ли такого испытания, которое могло бы дать нам ответ? – спросил Пето.

Доминик заметил, как дрожат руки Пето – это всегда было у него признаком сильного волнения. В те ночи, когда просыпались души на Полотне, бледный, худой монах дрожал как осиновый лист на ветру. Но Пето никогда не разрывал круга Стражей. Доминика поражала воля и решимость молодого монаха.

Он посмотрел на остальных, задаваясь вопросом – что же случится с их верой, с их единством.

– Есть способ узнать – обычный ли это младенец. Я знаю, как это сделать, – произнес Доминик. – Я призову бога, которому служил, пока не попал в эту страну. Он – бог Солнца и Жизни, которую дает Солнце. Надеюсь, он даст нам ответ.

– А если он скажет, что ребенок испорчен, что мы станем делать? – спросил Маттас.

– Я соглашусь уничтожить его, – ответил Доминик. Он повернулся к Лео, сидевшему рядом и внимательно слушавшему их разговор. – Мне понадобится твоя помощь. И всем нужно знать, что ты думаешь об этом.

– Я согласен с твоим решением, – ответил Лео.

– Нам с Лео понадобится время, чтобы подготовиться. В тайне, – заявил Доминик. – Мы проведем церемонию здесь.

Поднявшись, он направился в библиотеку. Лео последовал за ним и захлопнул за собой дверь. Когда они остались наедине, он неловко опустился на скамью напротив Доминика. Его темные глаза сверлили старшего монаха, голос, хотя и был мягок, но требовал ответа.

– Твои молитвы бесполезны в этой земле, – сказал Лео. – Почему ты солгал?

– Маттас – единственный из нас, кто служил еще в старые времена, когда Орден был силен и многочислен. Теперь, когда нас в Ордене осталось так мало, мы должны держаться вместе. Если мы убьем ребенка, как того требует Маттас, мы сами разрушим Орден изнутри.

– Но что, если Маттас прав? Что, если мальчик – сын колдуна, уничтожившего первую часовню?

– Он – младенец. И как каждый человек, он сделает свой выбор между добром и злом, когда придет время и он станет старше.

Лео задумался.

– Ну и что ты хочешь от меня? – спросил он наконец.

– Наведи ауру вокруг ребенка. Лучше всего, пожалуй, зеленую. Когда я проведу своим амулетом через ауру, зажги ее. Это будет достаточно убедительно выглядеть. А потом мы отошлем ребенка.

Лео кивнул и вытащил свой сборник заклинаний с полки. Пока Доминик молился, чтобы его решение оказалось верным, Лео освежил в памяти слова и жесты простого заклинания.

Наконец Лео закрыл книгу, и оба монаха вышли к остальным Стражам в трапезную. Гектор неохотно передал ребенка Лео, тот положил обнаженного младенца на стол перед Домиником. Ребенок дрожал от холода и, казалось, был возмущен таким непочтительным обхождением, но все же не плакал. Его ярко-голубые глаза, глубокие, как у многих младенцев, не отрывались от ближайшего к нему предмета – амулета, который держал Доминик.

Круглый медный амулет представлял собой сферу, заключенную в окружность. Когда-то, в ином мире это был символ восходящего Солнца. Доминик невесело улыбнулся – даже в этом мире именно рассвет освобождает их от тяжких трудов каждое полнолуние.

Когда Доминик произнес свое заклинание, Лео прошептал свое, и над младенцем появилось сначала слабое, но все усиливавшееся сияние – сверкающая зеленая аура становилась ярче с каждым произносимым Домиником словом.

Когда сияние стало нестерпимым, Доминик повел сквозь него свой амулет. Как и просил Доминик, сияние отразилось амулетом, и яркие лучи света упали на лица монахов. Сияние выхватило из полумрака безучастное лицо Маттаса, на глазах Гектора блеснули слезы.

Доминик отвел амулет, сияние запульсировало, ослабло и медленно пропало.

– Кончено. Он – не сын дьявола, – объявил Доминик. – А теперь нам нужно дать ему покой.

Они совершили обряд наречения под открытым небом, на холодном ветру перед распахнутыми дверьми часовни. Если Полотно хоть как-то связано с ребенком, это должно проявиться сейчас – так заявил Доминик. Они опустились на колени прямо на грубые камни двора, ребенок лежал перед ними. И они распевали псалмы, которые должны были направить младенца на праведный путь.

– Нарекаю его Джонатаном, – произнес Доминик, когда они окончили пение, повторив выбранное самой Лейт имя. – Назначаю ему служение добру.

Он наклонился, чтобы окропить головку младенца, и тут цепь, на которой висел его амулет, порвалась. Тяжелый медный диск упал, его острая кромка порезала щечку младенца, диск со стуком упал на камень.

Джонатан повернул лицо в ту же сторону, и кромка амулета снова порезала его щеку, оставив вторую рану над первой. Он лишь слабо всхлипнул и замолк, когда святая вода окропила его лоб, чтобы очистить мысли, руки, чтобы направлять его труды, и ноги, чтобы вести его по стезе добра. Пока длился ритуал, Доминик с тревогой ждал какого-то знака. Но младенец лежал спокойно, хотя пронзительный ветер завывал в стенах крепости, и Полотно висело неподвижно, искрясь во мраке часовни.

– Джонатан, – повторил Доминик и запеленал ребенка. Он покинул остальных и унес младенца в свою спальню.

* * *

Лейт провела так много дней, составляя историю своей жизни – единственное наследство Джонатана, – что казалось неверным лишать мальчика этого знания. И все же Стражи решили, что, узнав о своем рождении, о своем возможном отце, ребенок будет потрясен.

И снова, запершись в библиотеке, Лео наложил руки на последние слова исповеди Лейт. Он произнес короткое заклинание, и слова, написанные Лейт, засветились, задрожали и исчезли. Лео взял перо и, подражая ее неровному, сбивчивому почерку, написал другие слова. Потом он внимательно перечитал написанное, прочитал всю исповедь, удалив любые ссылки и намеки на возможного отца Джонатана, так что теперь стало бесспорным, что его отец – Вар, и никто другой.

Все прочее осталось таким, как писала сама Лейт.

Он положил свиток в резную каменную шкатулку, где были сложены и прочие записи об истории Полотна, потом запер шкатулку сложным заклинанием, которое могли снять лишь он и Доминик. Ни один из Стражей, кроме них двоих, не умел читать, но ведь другие – воры и колдуны – смогут в этих повествованиях найти ключ к могуществу.

Через несколько месяцев ребенок уже достаточно окреп и подрос, чтобы выдержать переезд. Когда пришло время, они решили отослать его в Картакасс. Лео знал там одну семью, и, раз мальчик был светловолосым, он вполне мог стать там своим. Такие вещи случаются с детьми. Может быть, когда-нибудь этот ребенок вернется к ним. Если это произойдет, он будет вправе узнать о судьбе своей матери.

* * *

Той ночью монахи пировали – свежеубитый олень и последнее вино из Линде, такое редкое и необходимое для рассудка. То ли от вина, то ли по какой-то иной причине Лео оступился, когда нес последний сосуд с напитком, изгоняющим сны. Бутыль чуть не выскользнула из его рук, при этом выплеснулась чуть ли не половина содержимого.

Лео, Доминик и Пето пили, а Маттас и Гектор готовились сторожить часовню и крепость. Но когда они стали расходиться на ночь, Маттас потерял сознание. Его лицо побагровело, на лбу выступил обильный пот, что означало возвращение его старого недуга. Пето охотно заменил его той ночью, но для Маттаса не осталось ни глотка напитка.

– Я так давно уже не видел снов, – сказал Маттас Доминику, который довел его до постели. – Какие бы они ни были ужасные, я очень соскучился по видениям.

– Если я тебе понадоблюсь, крикни, и я приду, старый мой друг, – мрачно ответил Доминик.

– Я уже привык к тем штукам, что вытворяют существа с Полотна. Помни, сегодня ты тоже можешь увидеть сны, – сказал Маттас, разматывая повязку, закрывающую пустые глазницы. Доминик понял его и поспешил оставить старого монаха в одиночестве. Оставшись один, старый Маттас снял последний слой ткани, пробежал пальцами по лицу, ощупал обожженную кожу, вспоминая ту, столь далекую теперь ночь, когда огонь падал горящей стеной с разъяренных небес – разрушая их часовню, их дома, унося столько невинных жизней. Маттас тогда был смел, он вытаскивал из огня Стражей, заставлял их заниматься делом, так что ужас и паника вскоре улеглись.

В конце концов силы Полотна сумели отомстить им. Они убили всех Стражей, кроме одного. И они оставили Маттасу последнюю ужасную картину – его товарищи истекают кровью, льющейся из трещин на их почерневшей, обуглившейся коже. Даже когда ужасный удар был нанесен по его глазам, Маттас сумел продолжить псалом. Даже тогда.

Все упорство, вся его твердость исчезли вместе со зрением. Осталось лишь терпение. Он выиграл тот страшный бой. Никакая новая жестокость сил Полотна уже не сможет превзойти совершенное.

– Давайте, – прошептал он, укладываясь в узкую кровать. – Давайте, темные души, покажите мне что хотите.

Он уже задремал, когда кровь наполнила его рот, он закашлялся, брызгая алыми каплями на подушку. Сердце его забилось быстрее, страх и слабость овладели его рассудком. Мгновение бессилие было таким неподдельным, что это уже не могло быть сном. Потом он услышал голос, призывающий его явиться и начать пение псалмов – как ему показалось, голос доносился издалека. Он понял, что началась его ночь пыток.

Он попробовал подняться, но не смог даже пошевелиться. Он попытался заговорить, но понял, что потерял дар речи. Тьма сомкнулась вокруг него, и из ее глубин доносились голоса Стражей, распевающих его имя, он чувствовал, как давят его путы, которыми они обматывают его тело, как начинается длинная медленная погребальная песнь. Он чувствовал, что его поднимают, сносят по ступеням из комнаты к его могиле, которая уже вырыта рядом с часовней. Таков был обычай Ордена – его душа должна сторожить Полотно и при жизни, и после смерти. И его опустили на дно. Он чувствовал, как земля засыпает его, вдавливает. Он услышал смех…

Искушающий. Торжествующий.

Настала ночь. Живой Маттас был стар и дряхл. Суставы рук и ног распухли от артрита. Но призрак того, каким он был когда-то, восстал из своей могилы – вновь юный и совершенный. Маттас вновь мог видеть, как приближается он к дверям часовни, чтобы занять свое место и приготовиться к долгой ночи псалмов.

Лишь двое Стражей вышли из зала. Он пристальнее вгляделся в их лица, с трудом узнал Лео и Доминика. Они ужасно постарели.

У Доминика был костыль, и он тяжело опирался на эту подпорку, не в силах удерживать вес тела на слабых ногах. Глаза его гноились, кожа на руках побледнела и сморщилась. Его свободная рука сильно тряслась, пока он ковылял на свое место перед часовней. Лео стоял рядом – тоже старый и слабый, но все еще решительный. Чернокрыл кружился над крепостью, и его темная тень проносилась по камням двора.

Ужасные полузвери-полулюди карабкались по стенам, рвались внутрь. Когда последние Стражи начали пение, под напором когтей и косматых лап тварей рухнули прогнившие ворота в крепость. Кошмарная стая чудищ бросилась вперед, их пасти были жадно распахнуты, пена клубилась на клыках – они жаждали насыщения. Бегущая первой тварь – огромная и темная, больше похожая на медведя, чем на человека, пинком отбросила Лео к каменной стене часовни. Огромные челюсти пронзили ветхое серое одеяние и впились в бледную старческую кожу.

Начиная просыпаться, Маттас успокоил сбивчивое дыхание и вновь позволил рассудку задремать. Как только убаюкивающая, покойная темнота сна заполнила все существо Маттаса, кто-то начал нашептывать ему мысли.

Если бы Маттас мог полностью проснуться, если бы у него остались глаза, он бы увидел серую тень рядом с кроватью, тонкие шевелящиеся губы. Всю ночь тень оставалась с ним, проникая в его собственные беспорядочные сновидения, вкладывая в его сознание слова: «Джонатан сделает это. Джонатан уничтожит тебя. Джонатана нужно прогнать».

Когда Маттас присоединился к остальным за завтраком, выяснилось, что не ему одному привиделось ужасное будущее. Доминик и Лео видели такие же сны, только Лео было сказано, что ребенка нельзя отпускать, а Доминик во сне вообще не слышал о Джонатане.

– Быть может, это вещие сны, – сказал Гектор. – Помню, в детстве отец каждое утро пересказывал нам, что видел во сне, а потом решал, как прожить этот день. Я хотел бы знать, какие были бы мои сны. Я выпил порцию Лео лишь потому, что иначе вы исключили бы меня из Ордена.

– И правильно бы сделали, – возразил Маттас. – Ты не знаешь, каковы были наши ночи, пока к нам не пришел Лео и не начал готовить этот напиток.

– Во сне Маттаса заключена правда, – сказал Пето. – Никто не остается здесь, если не был призван. Даже ребенок.

– Согласен – мы должны отослать ребенка, – добавил Гектор совершенно неожиданно.

– Но не так далеко, чтобы мы не смогли все знать о нем. Не столь далеко, чтобы он не смог вернуться к нам, если ему будет зов.

– Расстояние – не помеха, если ему будет истинное призвание, – ответил Пето. – Я проплыл сквозь туманы, чтобы добраться до Ордена.

– Но если мы ошиблись в ребенке – если он зло, – будет лучше, если мы узнаем правду, пока он молод, – продолжил Гектор. – Отправим младенца в Линде. Мы сможем знать все новости о нем, и если наши опасения окажутся безосновательными и ему будет призвание, он легко сможет возвратиться к нам.

– Согласен с Гектором, – сказал Доминик, в первый раз вмешавшись в спор. – И если ему предстоит сделать выбор, а я уверен, что все живые существа получают свой шанс, Андор и Дирка смогут присмотреть за ним и направить на верный путь.

Пето тут же поддержал это предложение.

– Голосую за то, чтобы послать его в Линде, – сказал он и повернулся к Лео. Прежде чем монах успел ответить, по залу разнесся уже привычный плач ребенка.

Лео взглянул на Гектора, заметив, как тут же изменилось лицо друга, – Гектор тревожно прислушивался к крикам младенца. Как он мог обречь Гектора на неведение о судьбе мальчика?

– Я согласен, – сказал он, хотя интуиция подсказывала ему, что это не так.

– И я, – сказал Доминик.

Маттас вздохнул и устало кивнул. Сны принесли сомнение и беспокойство, он не хотел усугублять свое смятение. Поднимаясь по ступенькам и проходя в комнату младенца, он молился, чтобы его рассуждения и доводы оказались в конце концов лишь старческими причудами и домыслами.

Солнечный лучик заглянул в узкое оконце, осветил пол и простую деревянную колыбель, которую смастерил для мальчика Пето. Одеяла и пеленки были сложены на полке у стены. Зная, что Гектор уже стоит в комнате, Маттас позвал его и подошел на голос младшего монаха к скамье рядом с колыбелью. Гектор смешал козье молоко с молотым зерном, так что ребенок мог есть с ложки это подобие каши. Закончив кормить Жона, Гектор поднял младенца и положил его на руки Маттасу.

– У тебя когда-то была семья, – сказал Гектор. – Ты разве никогда не баюкал своих детей?

Маттас сейчас бы плакал, если бы только мог, напевая старую, незабываемую песенку, вспоминая своих сыновей, погибших при пожаре храма так много лет тому назад. Песня кончилась, Маттас опустил голову, зарылся лицом в мягкие волосы младенца, вдыхая милый запах новой жизни, новой надежды.

* * *

Дирка только поставила хлеб в печь, как увидела тень, промелькнувшую в дальнем окне трактира, потом услышала быстрый знакомый стук в дальнюю дверь. Уже прошло несколько месяцев с того дня, как брат Лео приходил в поисках И вара, мужа ее сестры, и Дирка поспешила отпереть дверь.

Он вошел, они тепло поздоровались, Дирка спросила о Лейт. Лео печально покачал головой, подтверждая ее худшие опасения. Для родов так важна сила – и терпение тоже. Но у Лейт – такой худой и отстраненной до последних дней беременности – было недостаточно и того, и другого.

Ивар никогда не объяснял ни ей, ни Андору, как эта женщина стала оборотнем. За те долгие дни, что они провели с Лейт вместе, Дирка не сочла возможным сознаться, что знает всю правду… как она могла ее не знать, когда женщина носила на шее волчий амулет? Дирка никогда бы не предположила, что ребенок Лейт может быть отмечен тем же проклятием. Но в последние дни, перед тем как исчезнуть, Лейт стала такой хрупкой, что казалась прозрачной, как будто жизнь, растущая внутри нее, – это голодный хищник, пожирающий ее силы.

Брат Лео поставил свою корзину на стол, Дирка сдернула с нее одеяло и увидела ребенка Лейт. Она тут же пожалела о своих мыслях. Она пробежала пальцами по волосам Джонатана, удивляясь их мягкости и странному серебряному цвету. Дирка дотронулась до шрама, который амулет оставил на щеке младенца, потрогала слабую ладошку. Младенец тут же крепко уцепился за ее палец.

– Лейт пришла к нам в поисках покоя и одиночества. Мы дали их ей. Но мы не сможем оставить ее дитя, – сказал Лео. – Джонатану нужны мать, отец, другие дети, товарищи, а не одиночество. Мы подумали о тебе.

Ему не нужно было напоминать, почему именно о ней. Слезы потекли по щекам Дирки, она кивнула.

– Уверена, муж согласится, – сказала она сквозь слезы. – Найдешь Андора на улице, он меняет ставни.

– Я спрошу и у него тоже, – сказал Лео, хотя Дирка, похоже, и не слышала его слов – ее палец по-прежнему сжимала ручка младенца.

Память увела ее в прошлое, решил Лео, поцеловал на прощание ребенка и вышел, не желая тревожить ее.

* * *

Лео был прав – прошлое снова и снова возвращалось к Дирке. Она родила двух девочек в Гундараке, где за детей женского пола нужно было платить налог. Ставка этого налога была непосильной для большинства семей. Торвил, ее муж, не желал платить налог и воспитывать девочек, которых у него потом обязательно отнимут. Так что Дирка сделала то, что совершали до нее столько женщин, живших в этой стране. Она сама отнесла младенцев в горы и бросила их там на верную смерть. А потом в оцепенении сидела целый день в своем домике, охваченная горем, прислушивалась к далекому вою волков, благодарила богов за то, что ее дочери родились зимой, когда одного лишь холода будет достаточно, чтобы умертвить их. От самоубийства ее удерживало лишь знание того, что и после смерти она не сможет обрести покой. Так она жила и каждый день молилась, чтобы проклятие было снято с этой земли – и с ее мужа.

В своем горе она совершила отчаянный поступок. Той же весной вистани встали большим табором глубоко в лесах и разбили стоянку поменьше на окраине города. Оттуда постоянно доносились непривычные звуки – цыганская музыка, смех, веселые крики. Торвил отправился вместе с другими мужчинами в табор за выпивкой и, возможно, за женщинами.

Мужская половина населения Гундарака стекалась к стоянке цыган, а ведь Дирка знала, что нравы местных мужчин не очень-то отличаются от разбойничьих. Одна, она легко могла стать добычей для кого угодно, и даже более легкой, чем загадочные цыганки и их горячие, буйные мужчины. Но в ту ночь ей представился единственный шанс купить тот напиток, который был ей так нужен. Она в одиночестве отправилась в табор, держась в тени, надеясь найти цыганку, которая сможет ей помочь.

Она решила подойти к старой цыганке, сидевшей за фургоном на краю табора. Старуха разожгла костерок и грела на огне чайник. Время от времени она подливала в свою чашку дымящийся напиток, а потом медленно потягивала жидкость, глядя в огонь и помешивая угли. Молодая вистани принесла ей мясо и хлеб. Дирка обратила внимание, как почтительно вела себя молодая цыганка, к тому же старуха располагалась вдали от основного табора, где сейчас шумело разгульное веселье. Здесь муж не найдет ее.

Хотя Дирка была надежно скрыта тенями деревьев, женщина посмотрела в ее сторону через огонь и их глаза встретились.

– Подойди, дитя мое, не стесняйся, – позвала старуха. – Я – мадам Авана. Подойди и расскажи, что должна.

Дирка повиновалась. Она рассказала о рождении и смерти двух своих девочек, и голос ее становился все тверже и решительнее. Гнев придал силы ее словам.

– Если он не желает выполнять свой долг перед своими детьми, я не желаю выполнять свой долг перед ним. Я не желаю больше иметь детей. Я налагаю на него это проклятие.

– И на себя тоже, – мягко напомнила цыганка.

– Да, – признала Дирка. – Даже если бы можно было родить непременно мальчика, я не хочу детей вообще. Он заслужил это. Его собственная мать на коленях умоляла его пощадить его же дочерей, но он был непреклонен.

– Сильные мужчины уже, бывало, пропадали, – предложила мадам Авана. – Накажи его, но не себя.

– Я не могу просить этого, – ответила Дирка.

– Даже если бы ты оказалась ни при чем?

– Я ведь здесь, перед тобой. Я отвечу за все сама! – выпалила Дирка, не желая поддаваться соблазну.

Мадам Авана с уважением посмотрела на нее:

– Ну что же. А твоя плата?

Дирка протянула пять медных монет, надеясь, что этого будет достаточно. Старуха ждала, уверенная, что получит больше.

– Это все, что у меня есть, – сказала Дирка. – И даже это не мое – их дала мне мать моего мужа.

Старуха посмотрела в глаза Дирке.

– Чтобы сделать это? – спросила она.

– Да, – ответила Дирка. – Она знает, и она согласна.

Старуха негромко рассмеялась.

– Итак, у вас обеих одинаковая безудержная сила. Она понадобится сегодня ночью.

Старуха взяла монеты с ладони Дирки, протянула свою чашку.

– Допей, – приказала она.

Хотя жидкость оказалась еле теплой, она, казалось, обожгла горло Дирки, оставив вкус трав и аниса. Дирка закашлялась. На глазах у нее выступили слезы. Но Дирка выпила все до капли. Женщина налила ей еще.

– Выпей и это, – сказала цыганка. – Сейчас я приготовлю твой настой.

Она скрылась в своем фургоне, через щели двери было видно, как раскачивается внутри бледно-оранжевая лампа.

Дирка ожидала в тени, потягивая теплую жидкость и прислушиваясь к музыке и частым взрывам смеха из табора. Ноги ее сами приплясывали в такт ударам бубна, и она так хотела оказаться сейчас не замужем, чтобы пойти и плясать с другими. Напиток усилил это желание, как будто вместе с горьким настоем она получила частицу цыганской души.

Когда старуха вернулась, в руке у нее была маленькая бутылочка.

– Выпей это, когда придешь домой, – сказала она. – Если ты выпьешь сейчас, то ни за что не доберешься домой. Не медли, поскорее выпей это, потому что это смягчит твою боль.

Она тихо свистнула, и тут же рядом оказался молодой вистани.

– Отведи женщину домой, Алекси, и чтобы никто не увидел, а то вам обоим придется нелегко.

Дирка спрятала бутылочку и повернулась, чтобы уйти, но цыганка схватила ее за руку:

– Если сделаешь это, пути назад уже не будет.

– Я понимаю, – сказала Дирка, благодарная ей за честность.

– Однажды, – ответила мадам Авана традиционным для Гундарака прощанием, принятым среди близких друзей. Она проводила Дирку взглядом. – Однажды, дочка, – повторила цыганка в темноту и вернулась к своему костерку.

Как Дирка и ожидала, Торвила не оказалось дома. Скорее всего, он не вернется до утра. Как и в большинстве домов в их деревне, в домике Дирки была единственная комната с маленьким каменным очагом. Лесенка вела на полати, где они обычно спали на тюфяке, согреваемые теплом, исходившим от дымохода. Дирка подумала было залезть наверх и там выпить настой, но потом передумала. Если жидкость сделает с ней что-то плохое, лучше оказаться рядом с дверью. Она вытащила пробку и попробовала содержимое.

Хотя к смеси и было добавлено множество трав, чтобы сделать жидкость вкуснее, все равно чувствовалось, что основа напитка имеет вкус крови и тлена. Дирка заставила себя сделать первый глоток, а потом решительно опустошила весь флакон, глубоко вдохнув перед этим, чтобы удержать отвар во рту и не выплюнуть мерзкую жидкость.

На секунду у нее закружилась голова. А затем началась боль, накатывавшаяся волнами, как кровавый, неумолимый прибой. Дирка оставалась в полном рассудке, хотя и изогнулась от боли, стараясь подавить крик. Она бросила пустой флакон в огонь и увидела, как несколько оставшихся капель вспыхнули и загорелись холодным зеленым пламенем. Она подтянула колени к подбородку, плотно сжала зубы, чтобы не закричать, и чувствовала, как растет внутри нее боль, пока наконец обморок не избавил Дирку от мучений. Она без чувств пролежала до утра.

Ночью огонь погас, и сырость вползла через ставни, заполнив маленький домик. Измученная Дирка проснулась от холода. Хотя боль еще оставалась, она уже достаточно притупилась, чтобы Дирка могла вновь разжечь огонь и приготовить немного еды. Пища придала ей сил, и к полудню Торвил бы уже и не заметил ни единого следа ее ночных мучений.

Но даже если бы она осталась без сознания, Торвил бы не заметил этого. Его принесли на плаще четверо соседей. Они положили его на кровать и быстро удалились, не пускаясь в долгие объяснения. Торвил, очевидно, перепил и свалился с обрывистого берега в реку. Там он пролежал без сознания, в холодной черной воде, пока не настал рассвет. Его нашли вистани – в голове дыра, ноги холодные и онемевшие, но благодаря цыганам он все же остался жить и не жить – он ничего не видел и не слышал.

– Я видал такое раньше, – сказал один из соседей. – Он может проснуться, но он никогда больше не сможет работать. Когда мужчины Гундарака…

Он осекся. Его багровое лицо еще больше покраснело, он смешался. Если ее муж не сможет работать на полях, ей придется платить налог. Как и большинство крестьянских семей в Гундараке, они с Торвилом уже и так были нищими. Без подаяния они умрут с голоду.

Ее сестра пришла, как только услышала о случившемся. Сара, уже на последних месяцах беременности, предложила ей ухаживать за инвалидом, но Дирка отказалась.

– Твой ребенок уже скоро родится, – сказала она. – Ты должна думать о себе и об Иваре.

– Ты уверена, что справишься? – спросила Сара, услышав отчаяние в голосе сестры.

– Уверена.

– Ивар сказал, что поможет, чем только сумеет.

Щедрое, хотя и бесполезное предложение, подумала Дирка. Единственный талант Ивара – колдовство, но, с тех пор как он попал в Гундарак, он не осмеливался произнести ни единого заклинания. У герцога Гундара был большой опыт по части вылавливания колдунов в своей стране.

Несмотря на все предосторожности, предпринятые Иваром, до Гундара дошли слухи о новом колдуне, и теперь стражники герцога рыскали по всему городу. Если бы Ивара разоблачили, его бы силой заставили служить герцогу или же убили. Для такого человека, как Ивар, этот выбор был неприемлем.

– У тебя достаточно проблем, – сказала Дирка сестре. – Я сама разберусь со своими собственными.

– Да, у нас проблемы, – согласилась Сара. Она, казалось, не решалась сказать что-то еще. Вместо этого она поцеловала сестру и ушла.

Оставшись одна, Дирка заперла дверь, подошла к мужу, сдернула покрывавшее его одеяло. Его одежда была насквозь мокрой. Она должна была переодеть его. Его губы посинели от холода. Она должна накормить его. Но вместо этого она смотрела на него и думала о своих детях. Потом заботливо омыла его лицо, так похожее на лица ее девочек. Она вычесала листья и грязь из его волос – таких же, как и у них. Потом она занялась повседневными хлопотами, горько улыбаясь и слушая полуобморочные стоны Торвила.

К ночи Торвил вновь умолк, Дирка оставила ставни открытыми, погасила огонь и спала на полатях, тепло закутавшись в одеяла. К утру Торвил был мертв. Она только успела раздеть и укрыть его, как вломились люди герцога Гундара, чтобы потребовать налог за неработающего Торвила, но вместо этого им пришлось самим заплатить Дирке – как вдове. Старший стражник обратил внимание на погасший очаг и холод в комнате.

– У нас совсем не осталось денег на дрова после того, как мы уплатили налог, – ответила ему Дирка.

– Даже для того, чтобы спасти мужа?