Текст книги "Любящие сестры"

13

Париж

Энни внимательно следила за тем, как маленький белогривый месье Помпо вглядывается в котел с шоколадной массой, которую она помешивала. Тыльной стороной пальцев – место, которое он считал более чувствительным, чем кончики, – старый шоколадник на мгновение дотронулся до размягченного шоколада, проверяя температуру.

Энни затаила дыхание, чувствуя, что сердце сейчас выскочит из груди. Все ли правильно она сделала? Кажется, такая простая вещь. Но после двух недель, проведенных у Жирода, ей все еще плохо удавалось размягчение шоколада. То часть массы прикипит ко дну, то масло какао пойдет хлопьями.

Может, вода, залитая в двойное дно котелка, чересчур разогрелась? Помпо требует не выше восьмидесяти девяти градусов. Но в том-то и задача – выдержать температуру. Сам он не доверяет термометрам, считает их недостаточно точными.

Сейчас, к счастью, шоколад – или кувертюр,[13]13
  Натуральный чистый шоколад, служащий основой для производства различных кондитерских изделий.


[Закрыть] как он это называет, – выглядит нормально – темно-коричневый, гладкий как атлас. Однако напряжение Энни еще более возросло, когда Помпо погрузил в котел стальную ложку с длинной ручкой и поднес к ее губам. Определить вкус шоколада – это только первый тест. Затем надо добавить горячие сливки, чтобы получился ганаш – мягкая начинка для трюфелей.

А если говорить точнее – первый тест проходит сегодня она сама. И после того, как из Марселя вернется Анри Батист, Помпо должен будет дать ему ответ – подает ли она надежды стать хорошей шоколадницей… или нет.

И если нет, Тьерри тоже укажет ей на дверь, как двум предшественникам: сначала рассеянному итальянцу, вечно витавшему в облаках и путавшему каштан с миндалем при изготовлении марципановых кремов и куантро с коньяком при изготовлении «Черных улиток», а затем француженке, у которой постоянно все валилось из рук, будто у нее все десять пальцев были большие. Обучение у Жирода стоит очень дорого, и очередь бесконечна. Через неделю, две, если ученик не проявляет наряду с желанием самозабвенно работать необходимые способности, его отправляют восвояси. И если Помпо даст Энни плохой отзыв, Анри тоже отправит ее домой. И даже то, что она племянница Долли, не дает ей ни одного плюса.

Энни покусала ноготь. Господи, помоги. Ей совершенно необходимо остаться здесь и всему научиться. Иначе блестящая карьера, о которой она столько мечтала, пойдет прахом. И как после этого она будет смотреть в глаза Джо? Потерпеть поражение прямо на старте! Он может подумать, что она для него недостаточно умна и талантлива.

А если ей удастся овладеть этой профессией, она откроет свой магазин и станет делать свой собственный шоколад. Осталось чуть больше года до того времени, как она сможет взять деньги, оставленные для нее Мусей. Там вполне хватит, чтобы арендовать помещение за невысокую плату, установить плиту и все необходимое для кухни. Но прежде всего надо…

Многоопытный лоб Помпо собрался в складки от напряжения, в то время как он поднес ко рту ложку с кувертюром. Энни, наоборот, слегка расслабилась, надеясь, что уж такой простой тест она не может не пройти.

Сотни раз, тысячи, каждый день Помпо следил за ее действиями, как ястреб, критикуя каждый шаг. Она вообще ничего не делала достаточно хорошо. Ганаш был не плохой, но и не совсем такой, каким должен быть – то слишком много ликеру, то слишком мало сливок. То кувертюр, который шел на верхний слой трюфеля, оказывался недостаточно густым. Для «марон гласе» недостаточно тонко истолчены каштаны. А вчера, когда она переливала горячий ганаш на стальной поднос для охлаждения, Помпо вдруг завизжал:

– Что это вам, цемент, что ли? И каждый раз приходилось подавлять неудержимое желание крикнуть в ответ, что она хотела как лучше. Но если это «лучше» недостаточно хорошо? Он, конечно, ответил бы ей, что есть много других мест, где можно научиться делать шоколад… Это так, но, как говорят, из свиного уха отбивная не получится.

Любыми средствами, думала Энни, но она должна добиться своего. Анри Батист, которого она еще не видела за время своего пребывания здесь, сегодня должен вернуться. Он ездил на месяц в Марсель на фабрику Жирода, где жарят и перемалывают бобы какао, поставляемые с семейных плантаций на Антильских островах. Изготовленные плитки кувертюра – кроме тех, которые требуются для магазина в Париже, – отправляются оптом в Голландию. Анри должен был подыскать новое помещение под склад, как ей объяснили.

Энни с нетерпением ждала его. Она знала Анри по его визитам в Нью-Йорк – добродушный и расточительный, безудержно жестикулирующий, хохочущий своим густым басовитым смехом. Но как он отнесется к ней теперь, когда ему скажут, что ее надо выпроводить вон, что она никуда не годится? Из рассказов, которых она наслушалась о нем в кухне, можно заключить, что по временам он бывает очень крут. Долли рассказывала как-то, что Анри выгнал ученика только за грязные ногти и посоветовал ему пойти в шахтеры.

Господи, неужели и она будет с позором изгнана?

Энни не сводила глаз с Помпо, который по-кошачьи поймал на язык упавшую с ложки каплю жидкого шоколада.

– Нет-нет, c'est gâtée![14]14
  Все испорчено (фр.).


[Закрыть] – удрученно пробормотал он. – Букет совершенно утрачен.

Энни похолодела. В голове возникла тупая, гудящая пустота. В тот же миг ей показалось, что она все еще стоит в кухне пропахшего горелым жиром кафе мистера Димитреу и ждет, когда вернется хозяин-грек, чтобы выгнать ее вон. Будто и не было шести лет работы у Долли.

Растерянно оглядывая огромную кухню, она почти ожидала встретить всеобщее оцепенение – будто весь мир должен теперь замереть на месте. Но ничего подобного не произошло. Фигуры в белых накрахмаленных халатах продолжали сновать по кухне, и блестящие, покрытые голубым кафелем стены отражали их неясные тени. Скрежет кастрюль, гудение конвейера, по которому передвигались порции ганаша, перекличка французских слов. Блеск медных котлов, мраморные крышки столов, дверцы холодильников из нержавейки.

– Вы перегрели воду, видите пар? Вот все и превратилось в подобие глины. Regardez cela![15]15
  Смотрите сюда! (фр.).


[Закрыть]

Энни не оставалось ничего иного, как уставиться в огромный котел с двойным дном. И она сразу увидела, что он прав. Мельчайшие капли влаги осели на стенках, и темно-коричневая масса шоколада начала понемногу отставать по краям, свертываясь в зернистые комочки.

– Прошу прощения, – спохватилась она, изо всех сил удерживая слезы. – Я думала, что делаю все так, как вы…

Помпо прервал ее коротким взмахом руки:

– Нет-нет! То, что я говорил вам, и то, что написано об этом в книжке, все это только слова. Рецепт шоколада, в котором вы можете быть безоговорочно уверены, должен быть вот тут, – он постучал по своей груди. – И вот тут, – он коснулся пальцем своего пушистого белого виска, и его глаза на розовом, напоминающем гиббона, лице вспыхнули огнем.

– Позвольте, я попробую еще раз сначала. На этот раз я не ошибусь! Я…

Но снова он прервал ее, на этот раз хлопнув себя по белому переднику, на котором, несмотря на раннее утро, красовалось шоколадное пятнышко, – будто шуганул ее, как бродячую кошку, путающуюся под ногами.

Кровь застучала у нее в висках. Щеки вспыхнули. Но тут с другого конца длинного стола ей подмигнул Эммет и ободряюще поднял вверх большой палец. Да благословит тебя Бог, Эммет! Всегда улыбнется, утешит. Среди холодной стали и кафеля кухни его рыжие волосы казались солнечным пятном. Непринужденный, внимательный, бесконечно рассказывающий на своем протяжном техасском наречии про чудеса Парижа – то про «Оранжерею» с лилиями Монс; то про скрипача на рынке, который играет Моцарта, как ангел; то про крошечный магазинчик на Де-Пранс, где продаются только пенковые трубки, вырезанные в виде лиц знаменитых людей мира.

Она смотрела, как Эммет взял с плиты кофейник и налил через ситечко кофе в две китайские керамические чашки. Значит, уже перерыв. В девять тридцать Помпо позволял им роскошный перерыв в десять минут. Эммет делал ей знаки, приглашая к столу. Но неужели уже девять тридцать, так поздно? Она приступила к работе в шесть утра и думала, что прошло не больше часа.

Внезапно силы оставили ее. Словно невидимые мешки с песком отяготили руки и ноги. Она подняла глаза на медные корабельные часы над дверью, ведущей в верхний этаж. Надо поторапливаться, пока не загустел кипящий на плите сироп для нуги.

Энни прошла вслед за Эмметом в маленькую подсобную комнатку, уставленную холодильниками из нержавейки. Он шел крупными шагами, слегка прихрамывая, что было почти незаметно. В каждой огромной загорелой руке он нес по чашке, засунув за ручки по толстому пальцу, с такой трогательной осторожностью, что Энни не удержалась от улыбки. Его мощная мускулистая грудь, похожая на ствол дуба, была обтянута красным шерстяным свитером. Он носил потертые джинсы и ковбойские сапоги с задранными носами, которые грохотали по кафельному полу, словно отплясывали чечетку. Если бы он не рассказал ей про свою увечную ногу, она ни за что не догадалась бы, что здесь нечто более серьезное, чем небольшой вывих щиколотки. Но когда его спрашивали об этом другие, он широко улыбался – во всю ширь Техаса – и протяжно объяснял:

– Единственная болезнь, какой я страдаю, это веснушки. Дьявольская штука! Наверно, в детстве любил смотреть на солнце через сетку от москитов.

А Энни нравились его веснушки. Ей все в нем нравилось, даже манера говорить – небольшая техасская гнусавость, которую он намеренно преувеличивал, когда желал подурачиться; и все его деревенские выражения, которые живо напоминали ей Мусю и Долли тоже. Несмотря на открытость, в нем было что-то таинственное.

Когда она спросила, откуда он родом, он ответил:

– Можно сказать, отовсюду.

Со временем она узнала, что он вырос в Техасе, где его мать поселилась со вторым мужем, когда умер его отец. Эммет был тогда совсем ребенком. Но, уйдя из дому, он действительно побывал везде. Работал на скотоводческом ранчо в Эль-Пасо и на судоверфи; был буровиком в Оклахоме и коком на торговом корабле; ловил креветок в Луизиане. Его послушать, подумаешь, что он прожил на свете не менее пятидесяти лет, но уж никак не двадцать девять. Она предположила, что ранение он получил во Вьетнаме, но он в ответ только рассмеялся и сказал:

– Знаешь, говорят, аллигаторы не кусаются, а только крокодилы. Так вот, не верь этому.

Шутит он или говорит серьезно, понять она никогда не могла. С самого первого дня в Париже она работала с ним бок о бок в течение двух недель. За это время он успел ей рассказать о себе тысячи историй. И все же она чувствовала, что самое главное он утаивает. Если Джо похож на спокойную глубокую реку со случайными водоворотами, то Эммета можно сравнить с трехъярусным цирком: пока смотришь, что творится на одной арене, пропустишь, что там на двух других. Он рассказал ей все из жизни омаров: как делать ловушки, класть приманки, связывать лапы – но так и не объяснил, чем смог угодить Помпо и остаться его учеником, в то время как дюжины других претендентов – некоторые даже с дипломами из кулинарного института и опытом работы в ресторанах с тремя звездочками – оказались не у дел.

Они уселись на два расшатанных складных стула возле узкого деревянного стола, который, казалось, сохранился со времен штурма Бастилии. У стен стояли современные раздвижные шкафы, полки которых были заполнены четырехкилограммовыми шоколадными плитками – шоколад экстра-горький, темный молочный, какао пате, белый.

Рядом возвышались чугунные формы, мешки с орехами, ваниль, кофе, бутыли с ликерами, апельсиново-цветочная вода, каштаны в сиропе.

Эммет водрузил покалеченную ногу на соседний стул и слегка поморщился. Ясно, что ему больно, хотя он никогда не признавался в этом.

– У тебя такой вид, словно ты прошла целый километр по плохой дороге, – сказал он. – Сбрось ты с себя лишний груз, Кобб! Поверь мне, старик Помпо не такая важная персона, какую из себя строит. Так же, как и все, пьет на ночь горячее молоко и спит с зажженным ночником. Обычный безобидный старикан.

– По-моему, он больше похож на отставного охранника концлагеря.

Эммет хохотнул:

– Говорю тебе, дело не в Помпо. Все дело в тебе самой. Мне кажется, тот, кто тебя гложет, раза в два выше этой старой обезьяны и в десять раз красивее. У тебя есть дружок в Нью-Йорке, угадал?

– Ты всегда такой любопытный?

– Боюсь, что да, – заухмылялся он.

– Тогда не обижайся, если я буду такой же любопытной с тобой.

– Валяй.

– Ты мне так и не рассказал, с чего ты вздумал заняться шоколадом?

Он пожал плечами:

– Надоело таскать сети с креветками.

– Ну вот, ты опять, – вздохнула она. – Нарочно ничего мне не рассказываешь.

Эммет поднял бровь:

– Это я-то? Черт, по-моему, я только и делаю, что болтаю о самом себе!

– Я имею в виду не это. – Она улыбнулась и сделала глоток кофе. Он оказался восхитительным, несравнимо вкуснее, чем дома. – Ты, вот именно, болтаешь, а о себе почти ничего не говоришь.

– Ну хорошо. Начнем сначала. Я родился в Северной Каролине, в Форт-Брэге. Солдатское отродье. После войны меня увезли в Осаку, я был еще в пеленках.

– Правда?

– Как помнится, последним американским офицером, имевшим честь погибнуть от рук япошек, был полковник Камерон. Убит ударом кинжала в драке в чайном домике, вернее сказать, в борделе.

– Твой отец? Мне очень жаль…

– Ладно, не жалей. Моей матери, благослови ее Господь, за многие годы удалось состряпать из злосчастного пропойцы великую личность. Вернись он теперь, покрасила бы его светящейся краской и поставила бы в буфет за стекло. Если послушать Райделл, он умер как герой, защищая правду, справедливость и американский образ жизни.

– Райделл?

– Она родилась в Атланте. Ее назвали так в честь пра-прадедушки, большого героя Конфедерации.

– Ты все еще не рассказал мне, как очутился здесь.

– А, это… – Он пожал плечами. – Я работал помощником шеф-кондитера в Командорском Дворце… Знаешь, где это?

– В Новом Орлеане? Это знаменитый ресторан, да? – Она вспомнила как Джо упоминал его.

– Можно сказать, знаменитый. А потом оказалось, что Прудом и Баптист старые друзья. Несколько месяцев назад Баптист прилетал к нам на встречу Американской Кулинарной Федерации. И старый Пол замолвил за меня словечко. И вскоре после этого – бум! – я уже пою «Марсельезу» и жую французский круассан.

– Трудновато, наверно, делать то и другое вместе?

Он засмеялся:

– Такому молодцу, как я? Да я могу в одно и то же время жевать резинку, пить «ерша» и идти по прямой. Все одновременно. Знаешь, как в рекламных фильмах: мы – инвалиды, но мы все можем.

– Эммет, я… я не то имела в виду.

– Когда человек говорит, что имел в виду не то, значит, он именно то и имел в виду.

– Ну хорошо, если ты хочешь, чтобы мы поговорили о твоей ноге, я тебя спрашиваю: где ты такое заработал?

– Знаешь поговорку: не буди спящую собаку?

– Я вовсе не из любопытства спрашиваю, – объяснила она. – Просто… Просто ты мне интересен.

Она не успела еще закончить фразы, как краска бросилась ей в лицо. Да нет же, она совсем не в том смысле хотела сказать! Господи, почему ей всегда приходится краснеть за свои слова!

Его веки дрогнули, губы слегка раздвинулись в невольной улыбке. Весь его вид говорил: все понял, в долгу не останусь.

Но произнес он совсем другое:

– Скажем так – пришлось кое-кого поучить, как надо себя вести. – Его улыбка исчезла, и голубые глаза потемнели. – Одного дубинноголового сукина сына. Я дал ему хороший урок. Жаль только, он оказался посильнее, чем я. У него был винчестер. Чуть не пол-ноги отстрелил.

Взглянув на Эммета Энни подумала: не сомневаюсь, что ты опять поступил бы также, повторись это еще раз.

Так ей казалось. Эммет Камерон, несмотря на свое добродушие, не из тех, кого можно безнаказанно обидеть.

– Мама наверно, очень горевала… Особенно, если вспомнить, как погиб твой отец?

Она глядела на него во все глаза. Ей всегда раньше казалось, что веснушки – большой недостаток. Вроде как безвольный подбородок или оттопыренные уши. Но Эммету… они даже шли. Придавали мужественный вид. Нечто среднее между Геккельберри Финном и Джеймсом Дином. С такими бесхитростно голубыми глазами и топорными чертами лица он очень уместно выглядел бы на фоне грубо-сбитого забора с устремленным вдаль прищуренным взглядом, и чтоб заляпанный глиной ковбойский сапог торчал рядом на перекладине.

– В общем, да, – ответил он и, запрокинув голову, выпил остатки кофе. Открылась его загорелая шея, усеянная веснушками. Кадык величиной с детский кулак. Солнечные лучи вспыхнули в его шевелюре, и каждый проволочно-жесткий волос воспламенился, будто нить накала. – Как не горевать, – он снова спрятал от нее глаза, – ведь с такой ногой во Вьетнам меня уже не взяли. Зато в 69-м году взяли моего младшего братишку Дина. Бойкий такой паренек был, чистая душа, восемнадцать стукнуло. Вылитый отец. Только умер он от дизентерии. Райделл потом так рассказывала об этом, словно он получил свою болезнь при штурме Гамбугер-Хилл, а не в казармах. – Глаза Эммета наполнились слезами, и он без всякого стеснения вытер их кулаком: – Бедный Дин!

Напряженная тишина наполнила маленькую комнату, так что стали слышны привычные, обычно незамечаемые звуки – тихое жужжание электрической шоколадной машины в соседней комнате, гудение холодильников, постукивание по кафельному полу колесиков тележек с металлическими сетками для охлаждения.

– Я все-таки никак не могу понять, – сказала она.

– Что?

– Похоже, ты способен делать все, что угодно. Почему ты пришел именно сюда?

Эммет пожал плечами и улыбнулся:

– Как и ты, собирался открыть собственный бизнес.

– А теперь, значит, не собираешься?

– Может быть, и нет. Я понимаю, за две недели мало что можно узнать, но я начинаю думать, что мне это не подойдет.

– Что ж ты не уходишь тогда?

– Пока что мне не надоело.

– А потом?

Он со стуком поставил на пол свой сапог со скошенным каблуком и наклонился к ней так близко, что она почувствовала тепло его дыхания и легкий горьковатый запах. Растопырив перед ней мозолистые ладони, словно лопаты, и глядя ей в глаза немигающим взглядом, он заговорил с такой напряженностью, будто вбивал каждое слово, как гвоздь, так что она даже вздрогнула:

– Земля. Собственность. Недвижимость. Мой старик, у него ничего не было. И он этим гордился. В этом смысле армия была для него как раз то, что надо. Когда им с Райделл приходилось переезжать с места на место, их ничего не стесняло. С моим отчимом история была другая, хотя кончилась тем же. У Ньюта был дом в Эль-Пасо, во всяком случае, мы так считали. Пока он не умер. И наш дом забрали. – Его глаза заблестели лихорадочным возбуждением. – Когда я осяду на месте, а такой день настанет, я пущу такие глубокие корни, чтоб прошли сквозь землю аж до Китая.

– Но собственность – это не то, чем живешь. Ты не можешь заниматься этим каждый день, – не отступала Энни. Внезапно она вспомнила о Бель Жардэн, и острая тоска по утраченному родному дому отозвалась болью в животе, словно она залпом выпила только что вскипевший кофе.

– Собственность, – повторил Эммет, смакуя это слово, как ювелир поворачивает бриллиант, заставляя его играть. – А я скажу так: чем большим имуществом ты владеешь, тем меньше угроза, что кто-то станет владеть тобой.

Энни поняла. Безопасность. Нечто такое, чего у нее никогда не было, даже в детстве. Ей всегда казалось, что она должна выбиваться сама. Рассчитывать не приходилось даже на любовь Муси. Поэтому ей так трудно поверить теперь, что Джо может полюбить ее.

Ей вспомнился его прощальный поцелуй, и все тело снова наполнилось ощущением чудесного жара. Может быть, и вправду любовь надо принимать легче. Самое трудное – верить друг другу. Может быть, все немного кривят душой, когда говорят, что верят. Может быть, в глубине души все тоже боятся этой грозной необходимости принадлежать кому-то.

Внезапно ее приятное возбуждение перешло в испуг. А вдруг, пока ее нет, Джо встречается с кем-то еще? Или, может, она восприняла его поцелуй чересчур серьезно, а он вовсе не имел этого в виду? И потом вдруг выяснится, что он не любит ее?

Энни сообразила, что Эммет давно молчит и смотрит на нее.

– А ты сама? Что ты здесь делаешь?

Она не успела ответить. Из кухни раздался возбужденный зов Помпо:

– Нуга, нуга!

Энни стремительно вышла. Эммет шел следом. Помпо как раз лил горячую карамель с орехами на мраморную крышку длинного стола на металлических ножках в центре кухни.

– Пошли! – закричал Помпо, махая ложкой, как эстафетной палочкой, призывая к себе мужчин. Его взгляд скользнул по Энни, словно не видя. Это работа для мужчин.

«Старый зануда, – подумала Энни. – Если бы у меня была только одна рука, я и то могла бы сделать в два раза больше, чем ты».

Однако ей пришлось отойти в сторону. Тем временем Эммет ринулся к столу вместе с двумя работниками – тощим Тьерри с хвостиком на затылке и Морисом, который всегда казался невыспавшимся (и немудрено: каждое утро Морис встает до рассвета и готовит продукты, которые понадобятся днем – сегодня, например, свежие вишни, малина, земляника). Мужчины принялись хлопать плоскими металлическими поварешками по поверхности горячей нуги, чтобы разгладить ее, пока масса еще податлива и не застыла. Казалось, это весла шлепают по воде. Воздух наполнился запахом карамели и орехов, живо напомнив Эмми детские праздники.

Эммет уже начал нарезать теплый лист нуги на ровные квадраты приспособлением с металлическими струнами, похожим на увеличенную яйцерезку, под названием «гитара».

Неожиданно Эмми поймала взгляд Помпо. Маленькие голубые глаза словно простреливали ее из-под зарослей лохматых седых бровей. Отчаяние, которое терзало ее незадолго до того, снова отдалось стеснением в желудке. И как это Лорел все удается? Приготовить и испечь для нее так же просто, как налить воды из-под крана. Энни едва удерживалась, чтобы не сорвать с себя передник и не убежать отсюда, лишь бы не видеть этих неодобрительных глаз, которые усиливали ее отвращение к самой себе.

Внезапно он обрела душевную твердость и, распрямив плечи, направилась к старику, мысленно повторяя: «Не такой уж он вредный. Я должна заставить его изменить мнение о себе. Я должна убедить его… И самое себя тоже… что я могу это делать. И делать хорошо».

– Прошу вас, покажите мне еще раз. Я хочу понять, – твердо сказала она, не сводя с него прямого взгляда.

И с удивлением увидела, что он не отвернулся. Он только пожал плечами, поднял брови; уголки губ поджались и опустились, как это свойственно французам.

– C'est facile,[16]16
  Это не трудно (фр.).


[Закрыть] – мягко сказал он. – Идите сюда, я покажу вам. Иногда человеку необходимо сначала сделать не так, чтобы понять, как надо.

Она поморщилась и двинулась вслед в дальний конец, где стоял длинный ряд газовых плит под сверкающим стальным навесом. Укладывая блоки шоколада в котел с двойным дном, Помпо объяснял, как добиться того, чтобы разогрев шел постепенно, так незаметно, как дыхание младенца. А если хоть малейший пар тронет шоколадную массу, масло какао расслоится и свернется хлопьями.

Теперь сливки. Обязательно из Эльзаса. Они должны придать нежность вкусу, потому что шоколаду немного недостает жирности.

Он налил сливок в кастрюлю и разогрел их. Немного не доведя до кипения, вылил через проволочный фильтр в размягчившийся шоколад. И затем достал из холодильника и отрезал на глаз кусочек нежнейшего шарантского масла, совсем маленький, больше для аромата, чем для чего-либо еще.

Тщательно перемешав ганаш, пока он не стал полностью однородным и не приобрел цвет мокко, старик осторожно вынул массивную медную внутреннюю часть котла над закипающей водой с такой легкостью, словно это был каравай хлеба и понес через всю кухню к странному сооружению в виде этажерки, полками для которой служили старые деревянные двери, укрепленные горизонтально на металлических стойках.

– Этот стеллаж – изобретение месье Анри, – с сияющим видом объявил Помпо. – Остроумно, а? Мы никак не могли найти таких больших лотков. Вот он и придумал приспособить старые выброшенные двери.

Энни слушала с таким видом, словно в первый раз и как будто никаких ошибок она пока что не совершала. Ничего не поделаешь, надо начинать сначала. Ей представилось, что она идет по пустынному берегу и сзади отпечатываются ее следы, но впереди – чистый гладкий песок. Она давно знает все, что говорит Помпо, но это не в счет. Что бы там ни произошло сегодня, она будет учиться заново.

Помпо уже выливал ганаш темным шелковистым потоком на верхнюю дверь, покрытую вощеной бумагой. Широкой лопаткой разогнал массу по поверхности и разровнял. Отступив на шаг, произнес:

– Voila.[17]17
  Вот так (фр.).


[Закрыть] Понятно? Ни ям, ни комков. Parfait.[18]18
  Превосходно (фр.).


[Закрыть] Как остынет, будем формовать.

На других дверях-полках остывали, издавая различные ароматы, другие виды ганаш. Из 1шх будут приготовлены начинки для всемирно известных трюфелей Жирода: горько-сладкий шоколад с нежной начинкой мокко с шампанским; ликер «Гран-Марнье» и темный шоколад с апельсиновыми цукатами; пюре из свежей малины и мягкий молочно-шоколадный ганаш с малиновым ликером; бурбон с миндалем из Прованса; белый шоколад со свежерастертым кокосом и сицилийскими фисташками. Энни больше всего понравился горько-сладкий и молочный с привкусом душистого чая «Лапсанг Сушонг».

Но способна ли она сделать это сама? Сможет ли хоть когда-нибудь создать такое чудо собственными силами?

А что, это идея! Способ реабилитироваться. Но ей не удалось это обдумать. Старик ухватил ее за локоть и повел в другой угол, где стоял огромный автомат, фантастический, как плод воображения художника-авангардиста. – Теперь надо приготовить смесь для кувертюра, – продолжал преподавать Помпо. – Работа величайшей важности. Совершенство оболочки трюфеля – это все, иначе он будет вроде бедной некрасивой девушки с золотым сердцем. А кому такая нужна?

Энни улыбнулась этой незатейливой шутке, делая вид, что ей смешно, хотя слышала ее уже много раз. В конце концов, эта часть работы – не самое сложное, потому что все за тебя делает автомат. Чистый шоколад без каких-либо добавок масла, сливок или ликера размягчается в стальном бачке и подвергается серии температурных воздействий, регулируемых машиной.

– Понимаете, необходимо прежде всего охладить смесь до двадцати девяти градусов, а затем очень медленно нагреть опять до тридцати трех, чтобы образовались кристаллы. Это решающий момент. Если кристаллы не появятся, трюфели будут с белыми прожилками. Катастрофа. – При мысли о том, что его трюфели будут поражены подобным браком, его голос дрогнул и лицо приняло удрученное выражение.

Затем он рассказал, что температурная обработка обеспечивает трюфелю темную гладкую оболочку, которая прекрасно сохраняется при комнатной температуре. Шоколадная масса кувертюра разбрызгивается на порционные кусочки ганаша, идущие по ленте конвейера.

Наблюдая за металлическими лопастями в форме весел, вращающимися в бачке с шоколадной массой, Энни снова вернулась к осенившей ее минуту назад идее.

«А что, если я приготовлю совершенно другую смесь, какая Помпо даже и не снилась? И сделаю все так хорошо, что даже Анри удивится?»

Она снова и снова прокручивала в голове эту мысль, словно нашла серебряный доллар и никак не могла поверить в свою удачу.

Это может помочь ей. А может и ускорить ее вылет отсюда. И что тогда? Она будет выглядеть еще большей идиоткой. Анри просто поставит ее на упаковку.

Но, если вспомнить, разве ей не удавались куда более трудные задачи? Внезапно в голове зазвучал голос Муси, слабый, металлический, как на заезженной пластинке с ее записью: лучшая защита – нападение, черт побери. Если прыгать, то обеими ногами вместе, иначе не стоит труда.

Энни сосредоточилась изо всех сил. Ей вспомнилось маленькое бистро на улице Бюси, где она вчера с Эмметом обедала после работы. Там были груши. После того как они опорожнили свои горшочки, официант принес корзинку с грушами. Ей никогда не приходилось есть таких бесподобных груш. Несмотря на то что была уже сыта, она съела целых две, не обращая внимания на бегущий по подбородку сок, словно ребенок.

Шоколад и груши. Возможно ли такое сочетание? А если да? А если вместо свежих груш воспользоваться грушевым ликером «Пуар Вильям»? Она видела однажды бутылку с этим ликером, а внутри ее была груша целиком. Потом она узнала, что их так и выращивают. Бутылку надевают на грушевую завязь и прикрепляют к ветке. И чудо вырастает само. Надо только догадаться, как его сделать.

Конечно, придется спросить разрешения Помпо. А как? Не важно. Надо действовать. Сейчас или никогда. Но выдавить из себя хоть слово казалось невозможным. Горло сжалось, голос едва прорывался наружу. Кое-как она все-таки объяснила ему. Ясно, что он откажет. Или еще хуже – высмеет ее.

Помпо долго молчал, затем принялся барабанить указательным пальцем по нижней губе, оценивающе глядя на Энни, словно она скаковая лошадь, на которую ему предлагают сделать ставку. Наконец он кивнул и ответил:

– Bien.[19]19
  Хорошо (фр.).


[Закрыть] Но создать новый букет куда сложнее чем вы думаете. Попробуйте, поймете сами.

«Пойму, что этого сделать я не могу? Он надеется, что у меня ничего не выйдет».

В его глазах мелькнуло только одно выражение – жалость. Мелькнуло и исчезло, как вылетевшая из своего укрытия птица. Видно, ему не хочется самому выгонять ее. Гораздо легче если она докажет свою непригодность без его участия.

Наверно, он прав.

Энни развязала передник и затянула его еще туже так что он врезался в талию. От этого ей приходилось стоять очень прямо, напоминая самой себе, кто она такая.

«Я – Энни Мэй Кобб. Может, я и не гений, но Господь дал мне ум и силу воли. И если я не сумею воспользоваться этим, какой смысл жить дальше?»

Немного приободрившись таким образом, несмотря на непрекращающуюся сумятицу в желудке она двинулась в кладовую, чтобы взять нужные продукты.

Вынимая из автомата бачок с теплой шоколадной массой, Эммет наблюдал, как Энни носится по кухне, будто галеон на всех парусах, летящий открывать Новый Свет. «Удачи тебе Энни Кобб», – подумал он.

Она своего добьется. Упрямая женщина сама себе не верит, но все равно свое возьмет. Уж если такая чего захочет… Совсем как Линдберг, который любой ценой хотел первым лететь через Атлантику. Или как я сам – хочу иметь свой дом, землю, может, даже свой небоскреб. Почему бы и нет? Почему бы нам не получить то, что хотим?

Внезапно ему вспомнилась Атланта и толпы чернокожих, требующих своего, пытающихся штурмовать свой, Джорджийский Капитолий, скандируя: «Джулиан Бонд! Джулиан Бонд!» Кому-то из политиканов не понравился Бонд, и его отстранили от дел, и чернокожие требовали восстановить его. Они толкались, орали с перекошенными от ярости лицами. Воздух был плотным, как горячее влажное полотно, и пах газом, порохом и ненавистью. Пар поднимался от мостовых, от капотов машин, стоящих возле «Капитолия». И страшно хотелось домой, в Эль-Пасо, где хоть и жарко, но нет этой сырости.