Текст книги "Нездоровые женщины. Почему в прошлом врачи не хотели изучать женское тело и что заставило их передумать"

Глава 4
Нервы женщины

В 1640 годах 12-летняя Энн Грин из Стипл-Бартона устроилась посудомойкой в роскошный дом в Оксфордширской деревне Данс-Тью. Поместьем владел Томас Рид, бывший старший шериф графства. Через какое-то время его внук, очень крепкий и высокий для своих 16 лет, начал «любовно соблазнять» [1] Энн. В один роковой день 1650 года 22-летняя девушка «доставила ему незаконное удовольствие» – ее изнасиловали – и забеременела. Через четыре месяца у нее начались схватки в уборной, недоношенный сын родился мертвым. Испугавшись, Энн захоронила его тело возле помойной ямы, что вскоре обнаружил другой работник поместья. Девушку отправили в Оксфордскую тюрьму, «место столь же печальное, как она сама» [2]. Там она провела три недели в ожидании суда.

Энн вынесли приговор в соответствии с Законом против убийства незаконнорожденных детей, принятым Яковом I в 1624 году. В соответствии с ним любая попытка скрыть смерть такого младенца наказывалась смертной казнью. Это постановление было направлено исключительно на незамужних или «распутных женщин», которые топили или заживо закапывали своих новорожденных, чтобы избежать позора и наказания [3]. Какими бы ни были обстоятельства зачатия и причины сокрытия ребенка, с обвиняемой обращались как с убийцей. Она могла избежать казни только в том случае, если заслуживающий доверия свидетель был готов подтвердить, что ребенок родился уже мертвым.

Энн судили, признали виновной и приговорили к повешению. Ее повели к виселице морозным утром 14 декабря 1650 года. Она спела псалом, произнесла речь в свою защиту и заявила о распутности семьи Рид. Затем палач столкнул девушку с лестницы. Через полчаса тюремный врач констатировал смерть. Тело Энн положили в гроб и доставили в дом Уильяма Петти, анатома из Колледжа Брасенос: Петти и его коллеги Ральф Батерст, Генри Кларк и Томас Уиллис получили разрешение на вскрытие.

В то время Оксфордский университет считался центром анатомических исследований. Петти и его коллеги были рады редкой возможности расширить свои знания путем изучения органов молодой женщины. Когда гроб открыли, анатомы заметили, что Энн поверхностно дышит. Полагая, что женщина находится в агонии, слуга наступил на нее, чтобы избавить от страданий. Утром Петти и Уиллис были готовы приступить к вскрытию. Однако, приготовив скальпели, они услышали хрип Энн – она не умерла после того, как ее повесили, придавили ногой и оставили ночь лежать в холодном доме.

Петти и Уиллис, к которым успели присоединиться Батерст и Кларк, усадили Энн и влили ей в рот алкогольное стимулирующее средство. Ее пульс был слабым, но все же прощупывался.

В попытках стабилизировать состояние девушки анатомы щекотали ей горло перьями, наносили на кожу согревающую мазь, сделали клизму и пустили 250 миллилитров крови.

Они положили ей на грудь согревающие припарки и массировали ее конечности, чтобы разогнать кровь, затем служанка всю ночь растирала тело Энн, чтобы та не замерзла. Утром девушка уже могла говорить, пила и даже немного смеялась. Множество людей пришло посмотреть на женщину, чудом вернувшуюся из мира мертвых. Отец Энн собрал достаточно денег, чтобы оплатить ее лечение и проживание у медиков. После месяца восстановления в той самой комнате, где ее собирались анатомировать, Энн самостоятельно ходила, ела и нормально спала. Синяки на шее от петли стали практически незаметны. Она вернулась в Стипл-Бартон, чтобы окончательно поправиться, и взяла с собой гроб в качестве сувенира.

Пока Энн возвращалась к жизни, мировому судье подали прошение о ее помиловании. Акушерка, осмотревшая тело младенца, подтвердила, что он родился мертвым и был слишком маленьким, чтобы выжить. Другие служанки из дома Рида заявили суду, что у Энн «появились определенные проблемы приблизительно за месяц до выкидыша», и менструации прекратились только на десять недель, поэтому она решила, что кровотечение – это «не что иное, как выход скопившейся жидкости». Все сомневались в том, что Энн вообще знала о своей беременности. Но только после того как показания дали анатомы, слова свидетелей были приняты всерьез. К сожалению, факт изнасилования не упомянули в защиту Энн, и в этом нет ничего удивительного. Как бы то ни было, истец Томас Рид умер через три дня после неудачного повешения девушки, и ее оправдали. То, что она не умерла во время казни и избежала скальпелей анатомов, было расценено как божественное вмешательство.

Анатомы, акушерка и слуги из дома Рида были носителями разных форм знаний о женском теле и боролись за их легитимность во время суда над Энн. Напряжение между личным, обывательским и профессиональным пониманием того, что происходит внутри тела женщины, явно прослеживалось в медицинской культуре середины XVII века [4]. Эта тема постепенно становилась одной из центральных в медицине, если судить по анатомическим исследованиям, проведенным за 100 лет до того, а также огромному количеству новых текстов о женских болезнях. Вскрытия и научная работа все еще велись мужчинами – только им было разрешено получать формальное медицинское образование. Однако моратория на то, чтобы женщины изучали и лечили других женщин, не было.

Некоторые акушерки пользовались большим уважением за свое практическое понимание родов и материнства. В конце концов, именно акушерка помогла оправдать Энн, подтвердив, что ее ребенок был «нежизнеспособным» [5]. Так что, хотя многие простые женщины не были достаточно грамотными, чтобы читать медицинские трактаты, это не означало, что они ничего не знали о теле своего пола.

Уход за женщинами, здоровыми и больными, осуществлялся в основном дома. Рецепты растительных средств для обработки ран и снижения температуры распространялись среди матерей и бабушек, сестер и дочерей. Служанки из дома Рида знали о менструальном цикле как таковом, поскольку именно они сказали, что у Энн не было месячных лишь два раза и она, вероятно, не знала о своей беременности. Хотя во время суда над Энн к словам женщин о другой женщине прислушивались, свобода подсудимой была ограничена «объективными» научными взглядами. В то время их носителями за редким исключением оказывались образованные мужчины. Хотя народные методы лечения были очень важны для женщин в XVII веке, деятельность целительниц признавалась несанкционированной из-за подъема профессиональной медицины.

Как в зале Оксфордского суда, так и в сообществе врачей в широком смысле именно мужчины, имеющие доступ к историческим документам, лекциям и анатомическим схемам, заявляли о своей власти над женским телом [6].

Энн, пережившая ужасные события, вообще не имела права голоса. С ее показаниями о произошедшем никто не считался. Когда Энн стала пациенткой, ее тело продолжало восприниматься как не заслуживающее доверия: только четыре врача-мужчины могли разгадать его тайны. Со времен Античности известно множество рассказов о врачах, которые заметили признаки жизни у женщин, считавшихся мертвыми. Большинство пациенток признавали больными удушением матки. К началу XVII века такие истории стали традиционными в литературе по гинекологии, так что Петти и Уиллис не полагали, что Энн притворялась мертвой, потому что ее душила больная матка. Однако в то время врачи определенно думали, что в женщинах есть нечто достаточно мощное, что может приостановить работу организма и сделать признаки жизни неразличимыми [7]. Подобно врачам древности и Раннего Нового времени, оксфордские анатомы обладали ценной и привилегированной способностью оживлять женщин, казавшихся мертвыми.

На протяжении целого века «оживление» Энн Грин увековечивалось в гравюрах, второсортных стишках и популярных памфлетах. В тексте 1651 года описаны все кровавые подробности ее возвращения к жизни.

Женское тело все еще считалось грязным. Поэтому для спокойного обсуждения случая, связанного с ним, без опасности его уничижения, женщина должна была быть скромна и невинна. Однако за Энн как за жертву насилия никто не заступился, и в глазах общественности она была настоящей развратницей. Когда девушка стала медицинской сенсацией, все стали почитать и уважать не ее, а анатомов. Все техники и средства, примененные для ее воскрешения, считались чудом профессиональной – мужской – медицины. Энн оказалась лишь подопытным кроликом, объектом научного увлечения. Хотя анатомы упустили возможность расширить свои знания путем анатомирования тела, они были публично превознесены за «возвращение Энн в мир живых» [8].

Поэты сочиняли стихи о возведении пирамид в честь анатомов, в то время как Энн считалась просто удачливой девкой или вообще хитрой кошкой. Кто-то позволял себе в текстах непристойные шутки о распущенности и потере девственности, а кто-то сосредоточивался только на казни и «убитом плоде». Один поэт заявил, что Энн вполне могла имитировать свою смерть, потому что все женщины загадочны и коварны: «На этот трюк я никогда не поведусь / И не поверю женщине, кажущейся мертвой» [9]. Энн стала жертвой несправедливого закона против женщин ее социального класса и жизненных обстоятельств. Ее осуждали из-за культурных и социальных заблуждений об опасной и обманчивой природе женской физиологии и сексуальности. Никто не обвинял Энн в связи с дьяволом, но старые идеи о ненадежности, патологичности и неконтролируемости женского тела и разума процветали в обществе и медицине.

Профессионализация медицины в XVII веке произошла благодаря книгам и мужчинам, которые их написали. Прогресс в книгопечатании и развитие коммерческой книжной торговли в Англии и Европе делали книги о болезнях и здоровье все более доступными не только для врачей, но и для широкой публики. К моменту суда над Энн медицинские издания для непрофессионалов, написанные на простом английском, а не на латыни, стали особенно популярны. В первые десятилетия XVII века получили распространение книги практических советов для больных женщин. Трудно сказать, сколько больных могли прочитать эти тексты и насколько точно они следовали приведенным в них советам [10]. Однако вполне очевидно, что их авторы-мужчины (например, врач из Нориджа Джон Сэдлер) считали всех женщин абсолютно несведущими в вопросах медицины. Сэдлер, сам себя называвший «доброжелателем» в вопросах здоровья, хотел раскрыть правду о «явных расстройствах, <…> которым подвержены женщины из-за невежества и скромности» [11]. Автор книги считал, что женщина, которой не хватало «знаний о собственном теле», молча страдала от всех своих страшных недугов, из-за скромности не рассказывая о проблемах врачу. Скрывая «беду», она «преумножала свое горе». Почему Сэдлер считал, что женщинам так мешала их скромность? Потому что все их расстройства и болезни возникали из-за наполненных стыдом маток. Он писал: «Среди всех болезней тела я не нашел ни одной более распространенной и опасной, чем болезни матки» [12].

Сэдлер утверждал, что излечивал все «дурные качества» этого загадочного органа. Однако большая часть его информации о «природе, причинах, признаках, прогнозах и лечении заболеваний матки» была взята из классических греческих и латинских текстов. Позиционирование себя в качестве врача подразумевало не только разработку новых теорий, но и внедрение в медицинский и исторический дискурс, поэтому Сэдлер и подобные ему осознанно продолжали традицию, начавшуюся с «Корпуса Гиппократа».

Великие отцы медицины постановили, что матка – это неуправляемый орган, вызывающий многие женские недуги, и Сэдлер опирался на этот постулат, называя себя хранителем женского здоровья.

И каждая читательница этой книги и других похожих на протяжении страниц уверялась, что матка может вызывать «конвульсии, эпилептические припадки, апоплексию, паралич, лихорадку, водянку, злокачественные язвы» и бесчисленное количество других «ужасных болезней».

К чему бы ни стремился Сэдлер, будь то прибыль или профессиональное уважение, его посыл был совершенно очевиден: все женские болезни – это следствие наличия матки. Женщины, не использовавшие этот орган надлежащим образом, рисковали сойти с ума. Теория о том, что его дисфункция делает женщину сумасшедшей и печальной, так же стара, как сама медицина.

К середине XVII века появились новые идеи о том, как матка, тесно связанная с мозгом, вызывает множество женских психических заболеваний, таких как «страсть сердца», «тревожность разума» и «растворение духа».

Уильям Гарвей, известный английский врач и анатом, в 1651 году предположил, что «неестественное состояние матки» может вызывать симптомы «самого печального» характера. Под неестественным состоянием он подразумевал бездействие этого органа и его пустоту, то есть отсутствие менструаций, супружеского секса, мужского семени и беременности. Тем не менее Гарвей был врачом, он работал у Якова I, и в 1628 году впервые подробно описал циркуляцию крови в организме (именно благодаря открытию Гарвея Петти и Уиллис знали, как помочь Энн Грин). Еще он скептически относился к существованию колдовства.

В 1634 году Карл I попросил Гарвея осмотреть осужденных женщин из Пендла, графство Ланкашир (место самых известных судов над ведьмами), на наличие ведьминых отметин. Семнадцать женщин, включая 20-летнюю Мэри Спенсер и 60-лет-нюю Маргарет Джонсон, обвинялись на основании дикой истории, рассказанной мальчиком Эдмундом Робинсоном.

Однажды вечером, возвращаясь домой, Эдмунд увидел двух борзых. По его словам, одна из них превратилась в ведьму, которая увезла его на черном коне с волшебной уздечкой на шабаш, где мальчик увидел дьявола. Робинсону поверили, и вскоре по деревне поползли слухи о способности местных женщин к колдовству. Мэри Спенсер обвинили в том, что она заколдовала ведро с водой из колодца.

Хотя присяжные заседатели признали женщин виновными, правдивость рассказа Робинсона вызвала сомнения, и судья обратился к королю. Шерифы соседних округов отвезли Спенсер, Джонсон и двух других женщин в Лондон, где им предстояло пройти медицинский осмотр, по результатам которого их могли признать невиновными. Гарвей, а также другие врачи, хирурги и десять акушерок не нашли на телах женщин ничего более подозрительного, чем укус пиявки. Робинсон позднее признался, что выдумал эту историю, чтобы отец не избил его за позднее возвращение домой [14].

Так, во многом благодаря опыту Гарвея все женщины были оправданы. Однако, несмотря на свое относительно гуманное отношение, он все равно считал, что женщины так сильно подвержены «умственным болезням», таким как меланхолия, бред и «приступы безумия», что часто находятся «словно под действием заклинания». Источником этих болезней, разумеется, для него была матка, особенно когда она поднималась, опускалась или сокращалась в связи с «желанием действия».

Эдвард Йорден уже выступал против колдовства, заявив, что больная матка может привести к изменениям в темпераменте женщины. Но если Йорден считал эти «расстройства» в основном физиологическими, Гарвей был убежден, что они психические. И поскольку он был самыми известным врачом-исследователем в Англии, его мнению доверяли. Так получили распространение новые «научные» теории о влиянии болезней матки на разум.

Все физические и психические симптомы, вызванные больным или бездействующим органом, стали называться истерическими.

Это слово имело буквальное значение «из матки». Однако в эпоху анатомических исследований некоторые врачи успели задаться вопросом: действительно ли она виновата в припадках и приступах безумия, которые были так распространены среди женщин.

Томас Уиллис, получивший известность благодаря возвращению Энн Грин из мира мертвых, во время гражданской войны в Англии работал врачом в Оксфордшире. Он лечил нескольких девушек и женщин со странными истерическими симптомами, такими как судороги, сильная меланхолия, необъяснимые боли, жестокие мании и даже странные прыжки [15]. Будучи последователем Галена, он предполагал, что они вызваны ядовитыми жидкостями, выходящими из матки. Однако его отношение к причинам экстремального поведения и странных эмоциональных состояний изменилось, когда он заинтересовался связью между телом и разумом. В то время философские вопросы о человеческой природе, поведении и эмоциях переплетались с новыми медицинскими идеями о животных духах.

Животных духов обсуждали со времен Античности, и в XVII веке считалось, что эти невидимые и невесомые сущности, зарождающиеся в крови, это крошечные посланники, которые несут в себе душу и сознание.

Представьте себе нейромедиаторы, нагруженные чувствами. Будучи химиком, Уиллис считал, что мозг очищает духов до частиц, которые затем распределяются по телу через нервную систему. После назначения профессором натурфилософии Оксфордского университета в 1660 году Уиллис совершил революцию в области анатомических исследований мозга: он смог извлечь его из черепа неповрежденным. Это означало, что ученый мог изучить его составные части, кровеносные сосуды и артерии, а также сложную нервную сеть, соединяющую мозг с другими органами и мышцами тела [16]. Уиллис задумался о том, как «духи» активизируют нервные функции и как впечатления из внешнего мира преобразуются в мысли, воспоминания, чувства и ощущения. В 1664 году он ввел термин «неврология» в своем труде «Анатомия мозга», который на тот момент был самой подробной и точной книгой о мозге и нервной системе. Открытия Уиллиса легли в основу множества теорий о психических расстройствах, в том числе о «страстях, обычно называемых истерическими». Ученый пришел к выводу, что истерические симптомы у женщин вызваны не «злым влиянием матки», а нарушениями в функционировании нервов и «духов».

В 1667 году Уиллис провел вскрытие тела женщины, которая годами страдала судорожными припадками. У этой замужней благородной дамы из Оксфордшира, обладающей «великолепным умом и манерами», было много беременностей, но большинство из них заканчивались выкидышем. В первую встречу с Уиллисом она находилась на девятой неделе беременности и испытывала страшные боли в области таза и живота. После лихорадки, судорог лица и конечностей («ужасающий судорожный припадок», из-за которого она «лишилась чувств и онемела»), сильнейших болей, рвоты и выкидыша женщина умерла. Другие врачи предположили, что судороги пациентки были истерическими, поскольку потеря ребенка означала для них «гнев матки». Тем не менее Уиллис определил, что этот располагался в нужном месте и был здоров. А вот мозговые оболочки женщины оказались раздуты от крови. Остальные «складки и впадины» мозга обнаружились наполненными водянистой серозной субстанцией. Сосудистое сплетение, где образуется спинномозговая жидкость, было «бесцветным и наполовину сгнившим». По описанию, данному Уиллисом, можно предположить, что пациентка умерла от осложнений энцефалита – воспаления мозга, которое может вызывать именно описанные симптомы: лихорадку, рвоту и судороги. Сегодня известно, что энцефалит способны вызвать вирусы, бактериальные инфекции и реакция иммунной системы. Со времен Уиллиса прошло не одно столетие, прежде чем эта информация стала достоверно известна. Поэтому врач несчастной женщины посчитал, что воспаление, из-за которого произошел отек мозга его пациентки, был вызвано просто неким «болезнетворным веществом». По его мнению, оно вытекло из мозга, проникло в нервы и вызвало боли, судороги, жар, выкидыш и в итоге смерть [17].

Прежде чем Уиллис оспорил связь между истерией и репродуктивной системой, практически все женские болезни объяснялись «истерическими страстями». Заболевания сердца, затрудненное дыхание, боль в печени, мышечная слабость, осложнения беременности, головокружение, рыдания, смех, несвязная речь, закатывание глаз, удушье, обмороки и судороги объединялись в диагноз-гигант под названием «истерия» [18]. Считалось, что само по себе наличие матки автоматически делает женщину истеричной. И несмотря на то что этот орган впоследствии перестал быть критерием для расширения и без того объемной и размытой медицинской категории, истерия оставалась исключительно женской болезнью. Истерические «страсти» и «расстройства», считалось, вызваны не только проблемами с нервами, но и влиянием духов на такие эмоции, как грусть, страх, скорбь и гнев. Женщины, полностью находившиеся во власти чувств, были якобы склонны к болезням из-за своей эмоциональной неустойчивости. Слабые, чувствительные и впечатлительные, они просто не обладали такими «мужскими» качествами, как здравомыслие, рациональность и сила характера, которые требовались, чтобы защитить тело и разум от волнующих жизненных событий.

В эмоциональной нестабильности женщин были уверены даже те врачи, которые не разделяли «доктрину о нервах» Уиллиса. Томас Сиденхем, его современник из Оксфорда, тоже полагал, что причина истерических заболеваний кроется не в матке. Однако он не стал искать альтернативный источник проблемы в других местах организма, поскольку осуждал вскрытия из-за своей пуританской веры в то, что этиологию (причину) заболеваний нужно диагностировать и лечить только теми способами, которые доступны человеку естественным образом. Сиденхем, ставший соперником Уиллиса, предпочитал ориентированный на пациента подход, из-за которого его прозвали английским Гиппократом. Отказываясь заглядывать внутрь женского тела, он все же многое говорил о проявлениях истерии. В 1681 году Сиденхем заявил, что «истерические расстройства» были вторыми по распространенности хроническими состояниями после лихорадки, поскольку «лишь некоторые женщины <…> свободны от всех проявлений этих расстройств» [19].

Сиденхем относил к истерии почти все мыслимые симптомы. Он утверждал, что эта болезнь настолько многогранна, что только врачи исключительной «рассудительности и проницательности» могут отличить ее от других недугов «той или иной части тела». Этот английский Гиппократ утверждал, что истерия может поразить любую часть тела женщины, в зависимости от того, какие нервы и «духи» были нарушены или ослаблены.

Если пациентка не была выносливой и не принадлежала к рабочему классу, она считалась крайне уязвимой, потому что «милосердная природа дала ей более тонкую и деликатную телесную конституцию, необходимую для легкой жизни» и «удовольствия мужчин» [20].

Отвергая связь между маткой и истерией, Сиденхем был вынужден признать, что эта болезнь поражает и мужчин. Однако ей, по мнению врача, были подвержены только те из них, которые занимались «дамскими» вещами вроде учебы и долгого сидения, и для них Сиденхем все равно предпочитал использовать термин «ипохондрия». В XVII веке слово «ипохондрия» описывало глубокую меланхолию, вызванную разладом «духов» и проявляющуюся в виде физических и психических симптомов. Женская истерия и мужская ипохондрия имели нечто общее, а именно подавленность, «расстройство ума» и «неизлечимое отчаяние», но четко разграничивались по полу пациента. У мужчин такие проблемы фиксировались врачами гораздо реже и обычно приписывались их «женственному» образу жизни. А вот истерия среди женщин воспринималась как настоящая эпидемия, потому что женские «духи», по мнению медиков того времени, были дефективными всегда. Сиденхем намекал, что женщины могут вызывать у себя истерические симптомы «неправильными» чувствами: «Каждый раз, когда женщины советуются со мной по поводу конкретного расстройства, которое невозможно объяснить, <…> я всегда спрашиваю, появилось ли оно после сильных переживаний или любого другого беспокойства ума» [21]. По мнению Сиденхема, истеричные женщины всегда все преувеличивали, что бы врачи им ни говорили. «Они не могут терпеливо ждать, пока им скажут, есть ли надежда на выздоровление, – писал этот врач. – Они с легкостью воображают, что на них свалились все невзгоды человечества <…> и предрекают себе все самое страшное» [22].

В начале XVIII века философское и культурное увлечение чувствительностью и эмоциями встроилось в новые медицинские теории о нервном темпераменте женщин. Сиденхем расширил определение истерии до такой степени, что она стала универсальным диагнозом, который ставили женщине при наличии любых необычных симптомов. Гипотезы о слабости женской нервной системы появлялись очень быстро. В Англии и Европе женщины оказывались рабынями своей нервной неполноценности. Их болезни легко интерпретировали – и игнорировали – согласно общим представлениям о слабости и неполноценности их тела и разума. В то время истерия могла быть чем угодно в представлении мужчин-врачей и медицинских писателей.

Единственным определяющим диагностическим критерием считалась принадлежность к женскому полу.

Вслед за социальными и политическими движениями, которые сопровождали Великую французскую революцию c 1789 года, в обществе возникло недовольство, связанное с отношением медицины к телу, сексуальности и социальным ролям женщины. Той, кто возглавил борьбу за место женщины вне дома и очага, стала Мэри Уолстонкрафт, британская активистка за права женщин и философ.

Вдохновившись кампаниями француженок вроде Олимпии де Гуж, которые отстаивали право женщины на интеллектуальную деятельность и участие в политической жизни, Уолстонкрафт в 1792 году написала книгу «В защиту прав женщин». Это один из самых ранних и влиятельных феминистских текстов в истории. Уолстонкрафт знала, что женские тело и разум не могут быть неполноценными и слабыми. Она считала, что подчинение женщин во второй половине XVIII века способствовало культивации отношения к ним как к «слабым и убогим» существам [23]. Работая гувернанткой и учительницей, Уолстонкрафт видела, как домашнее обучение девочек из среднего класса подавляло их интеллект и поощряло развитие инфантилизма и легкомысленности, которые считались необходимыми для брака. В женщинах поощрялась «изысканная чувствительность», потому что она делала их зависимыми от мужчин. Их приучали считать себя беспомощными спутницами мужчин, поэтому в итоге не воспринимали как разумных людей. По мнению Уолстонкрафт, для истинной добродетельности женщины было необходимо полноценное образование, которое оживляло ум и укрепляло тело.

В то время медицина рассматривала обучение девочек либо как опасную нагрузку на их хрупкие нервы, либо как наклонную дорожку к безнравственности. Уолстонкрафт была категорически с этим не согласна. Она писала: «Если девочке с младенчества внушают, что красота – это женский скипетр, то ум начинает блуждать по золоченой клетке тела, стремясь лишь украсить свою тюрьму» [24]. Эти поверхностные черты – самая незначительная составляющая ценности женщины. Освобождая разум и расширяя кругозор, женщина перестает быть аксессуаром, которым ее хотели видеть общество и медицина.

Уолстонкрафт поняла на собственном горьком опыте, сколько вреда может принести диагноз «нервное расстройство» и его методы «лечения». За десять лет до того, как она написала свою книгу «В защиту прав женщин», ее младшая сестра Элиза ужасно страдала болезнью, которую сегодня назвали бы послеродовой депрессией. Она мучилась «приступами бреда», тревожными мыслями, галлюцинациями и глухотой. Ее продолжительная болезнь считалась неизлечимой. Богатый и уважаемый муж девушки был эмоциональным насильником. Однако по английским законам того времени он считался недостаточно жестоким по отношению к Элизе, чтобы им позволили развестись. Уолстонкрафт понимала, что сестра выздоровеет только в том случае, если вырвется из своего брака, и помогла ей сбежать. Им пришлось оставить малолетнюю дочь Элизы с отцом, поскольку та считалась его собственностью. В дороге беглянка сорвала с пальца обручальное кольцо [25].

Выздоровление Элизы вдохновило Уолстонкрафт написать в 1787 году книгу «Мысли о воспитании дочерей», в которой она утверждала, что активный и любознательный ум – это основа психического и физического здоровья девочек и женщин.

Взгляды писательницы оказались полной противоположностью медицинским. Врачи поддерживали бытовой стереотип о том, что женщины непригодны для умственной и профессиональной деятельности и что такие занятия пагубны для их здоровья. Однако Уолстонкрафт не понаслышке знала, насколько опасным может быть интеллектуально неравный брак. «Слабый ум становится жертвой воображаемых страданий, – писала она. – Чтобы избавиться от них, женщина вынуждена принимать в качестве лекарства то, что изначально вызвало ее болезнь» [26].

В 1797 году, менее чем через две недели после рождения своей второй дочери (будущей создательницы легендарного «Франкенштейна» Мэри Шелли) Уолстонкрафт умерла. В первые часы после родов она потеряла много крови, и вскоре у нее начался озноб, или родильная горячка, которая на протяжении веков уносила жизни тысяч женщин и младенцев. Получившее свое название в XVIII веке, это заболевание достигло уровня эпидемии в Англии в 1760–1780 годах – как только у женщины после родов начиналась лихорадка, смерть для нее становилась практически неизбежной. До середины XIX века причины этой проблемы оставались неизвестными [27]. Некоторые врачи считали, что температура тела роженицы повышалась из-за воспаления и отравленных телесных жидкостей. Кто-то полагал, что ее провоцирует тот факт, что нежные нервы женщины не выдерживают присутствия мужчины-врача.

В 1847 году Игнац Земмельвейс, венгерский врач, которого прозвали спасителем матерей, обнаружил, что заболеваемость родильной горячкой в Венской больнице общего профиля, где он работал акушером, резко сократилась, когда врачи, принимавшие роды, стали мыть руки дезинфицирующим раствором хлорной извести. Хотя тогда он не мог этого объяснить, мытье рук предотвращало передачу стрептококков группы А роженицам от врачей, которые буквально перед принятием родов проводили вскрытия трупов [29]. Над выводами Земмельвейса смеялись даже после его смерти в 1865 году.

Приблизительно в то же время Луи Пастер представил миру результаты своего революционного исследования болезнетворных микроорганизмов, а медицинские пионеры, включая Джозефа Листера, стали применять новую микробную теорию в хирургической практике и совершенствовать техники обеззараживания [30]. Скорее всего, Уолстонкрафт заразилась родильной горячкой, когда доктор Пойнан, врач и акушер, извлекал из ее организма плаценту. Всю свою жизнь она боролась с представлениями о биологической и интеллектуальной неполноценности женщин, которые медицина подкрепляла. Ее смерть была трагедией. «Я твердо уверен, что равных ей в мире нет», – написал муж активистки Уильям Годвин на следующий день после ее смерти.

К наступлению XIX века медицинские взгляды, с которыми боролась Уолстонкрафт – доктрина о нервозности, ограничивавшая свободы и права женщин, – все еще преобладали в медицине.