Текст книги "Практическая магия"

Джиллиан со вздохом признает себя побежденной в борьбе с никотином, во всяком случае на время. Вынимает из кармана рубашки «Лаки страйк», конфискованные у Джимми, закуривает и глубоко затягивается. Завтра бросит.

– Мы решили начать новую жизнь, с тем и ехали на Манхэттен. Я собиралась позвонить тебе, как только устроимся. Хотела первую позвать к нам на новоселье.

– Как же, – говорит Салли, но не верит ни единому слову.

Когда Джиллиан порвала со своим прошлым, то заодно оторвалась и от Салли. Последний раз, когда у них намечалась встреча, это совпало с появлением Джимми и переездом Джиллиан в Тусон. Салли уже и билеты купила себе и девочкам на самолет в Остин, где сестра проходила стажировку на швейцара в отеле «Хилтон». Предполагалось – в кои-то веки раз – отпраздновать вместе День благодарения, но за два дня до их отлета Джиллиан позвонила сказать, что встреча отменяется. Что помешало встрече, Джиллиан объяснить не потрудилась – было ли это связано с «Хилтоном», или с городом Остин, или просто с неодолимой тягой к перемене мест. Салли привыкла, что, когда имеешь дело с Джиллиан, жди разочарования. Она встревожилась бы, если б все прошло гладко.

– Нет, собиралась, – настаивает Джиллиан. – Хочешь верь, хочешь нет. Только нам надо было уматывать из Тусона в срочном порядке, потому что Джимми сбывал ребятам из университета травку, дурман, – выдавал за мексиканский кактус или ЛСД, – и в связи с этим начались неприятности, кто-то умер, о чем я представления не имела, пока он не сказал: «Складывай вещи, живо!» Я и теперь не явилась бы к тебе под дверь без звонка. Мне просто разум отшибло, когда он отключился там, на стоянке. Я не соображала, куда мне деваться.

– Могла отвезти его в больницу. А о полиции ты не подумала? Можно было позвонить в полицию.

Салли видит в темноте, что азалии, посаженные недавно, уже вянут, у них побурели листья. Стоит лишь зазеваться, думает она, – и готово, что-то пошло не так. Зажмурься на три секунды, и к тебе уже подкралось несчастье.

– Ага, правильно. Как будто мне можно сунуться в полицию. – Джиллиан короткими толчками выдыхает дым. – Дали бы срок от десяти до двадцати. А возможно, и пожизненный, учитывая, что это случилось в Нью-Джерси. – Джиллиан широко открытыми глазами смотрит на звезды. – Мне скопить бы деньжонок да двинуть в Калифорнию… Раскачаются притянуть к этому делу, а меня уже поминай как звали.

Есть опасность, что Салли лишится не только азалии. Что ухнут одиннадцать лет труда и самопожертвования. Кольца вокруг луны разгорелись так ярко, что того и гляди проснутся соседи. Салли хватает сестру за плечо, вонзая ногти ей в кожу. У нее в доме спят двое детей, чья судьба зависит от нее. У нее яблочный торт в морозилке, с которым ей идти на праздник Четвертого июля.

– То есть как это – притянуть? За что?

Женщина морщится от боли, стараясь вывернуться, но Салли ее не отпускает. В конце концов Джиллиан, пожав плечами, опускает глаза, что, с точки зрения Салли, не самый обнадеживающий способ ответить на вопрос.

– Не хочешь ли ты сказать, что виновата в его смерти?

– Считай, это был несчастный случай, – упирается Джиллиан. – В известном смысле, – уступает она, когда ногти сестры впиваются еще глубже. – Ну хорошо, – сдается Джиллиан, когда плечо расцарапано до крови. – Это я его убила. – Джиллиан обмякает, словно из нее вдруг выпустили весь воздух. – Теперь ты знаешь. Довольна? Как обычно, я во всем виновата.

Может быть, причиной тому лишь влажность, но кольца вокруг луны приобретают зеленоватый оттенок. Иные женщины верят, что зеленый свет на востоке имеет силу обращать вспять процесс старения, – и точно: у Салли такое чувство, будто ей лет четырнадцать. К ней в голову лезут мысли, не подобающие взрослой женщине, особенно когда она жизнь положила на то, чтобы стать образцом добропорядочности. Она замечает, что у Джиллиан все руки сверху донизу в синяках; в темноте их нетрудно принять за лиловых бабочек – за нечто такое, что наносят себе на кожу для красоты.

– Никогда больше не посмотрю в сторону мужчины, – говорит Джиллиан и, поймав на себе взгляд Салли, продолжает все же настаивать, что с любовью у нее покончено. – Я получила хороший урок. И как назло, теперь, когда слишком поздно. Пускай мне достанется хотя бы этот вечер – завтра буду звонить в полицию. – Ее голос вновь звучит напряженно, хотя еще тише прежнего. – Надо накрыть Джимми одеялом и бросить в машине… Не готова я заявить на себя! Думаю, не смогу.

Похоже, что Джиллиан на пределе. Руки у нее ходят ходуном, она не в состоянии зажечь новую сигарету.

– Тебе нужно бросать курить, – говорит Салли.

Джиллиан – ее младшая сестра, даже сейчас. И стало быть – ее забота.

– Да чего уж теперь. – Ей удается зажечь спичку и закурить. – Приговорят, наверно, к пожизненному заключению, а с куревом легче время коротать. Надо будет по две выкуривать за раз.

Они были совсем крохи, когда потеряли родителей, тем не менее Салли тотчас начала принимать волевые решения, которые помогли им выбраться на твердую почву. После того как няня, на которую их оставили, впала в истерику и объясняться с офицером полиции, позвонившим сообщить о смерти их родителей, пришлось Салли, она велела Джиллиан выбрать из плюшевых зверей двух самых любимых, а остальных выкинуть, так как им предстоит путешествовать налегке, и взять с собой нужно только то, с чем им под силу справиться самостоятельно. Это она велела бестолковой няньке посмотреть, нет ли в еженедельнике матери телефона тетушек, и настояла, чтобы ей дали позвонить им и объяснить, что, если кто-нибудь из родни, пусть самой дальней, не заявит на них права, их отдадут на попечение государства. Теперь на лице у нее точно такое же выражение, что и тогда: немыслимая, казалось бы, смесь мечтательности и железной воли.

– Полиции знать не обязательно, – говорит Салли.

Голос ее звучит на удивление твердо.

– Правда? – Джиллиан вглядывается в лицо сестры. Но Салли в подобные минуты ничего не выдает наружу. Прочесть что-либо по ее лицу невозможно. – Ты это серьезно? – Ища поддержки, Джиллиан придвигается ближе и озирается на «олдсмобиль». – Не хочешь на него взглянуть?

Салли вытягивает шею – на пассажирском сиденье действительно видна какая-то фигура.

– Вообще-то он был класс. – Джиллиан гасит окурок и вдруг плачет. – Ох, боже ты мой…

Салли самой не верится, но она и впрямь хотела бы его увидеть. Хотела бы посмотреть, как выглядит такой мужчина. Узнать, способна ли к типу вроде него почувствовать влечение, пусть лишь минутное, рассудочная женщина вроде нее.

Она идет вместе с Джиллиан к машине и нагибается вперед, стараясь получше разглядеть Джимми сквозь ветровое стекло. Высокий, темноволосый, очень красивый и – мертвый.

– Да, ты права. Класс.

Красавец, каких Салли не видывала ни живыми, ни мертвыми. И по излому бровей, по усмешке, которая все еще кривит ему губы, ясно, что он это отлично знал. Салли прижимается лицом к стеклу. Рука у Джимми переброшена через спинку сиденья, и на четвертом пальце левой руки виднеется перстень – массивный кусок серебра с тремя гранями; на одной из боковых вырезан гигантский кактус цереус, на другой – свернувшаяся в клубок гремучая змея, а на средней – ковбой верхом на лошади. Даже Салли понятно, что от руки с таким кольцом не поздоровится – серебро рассечет тебе губу, и порез останется глубокий.

Джимми следил за своим внешним видом, это бросается в глаза. После стольких часов в тесной машине джинсы на нем – без единой морщинки, словно кто-то хорошо постарался отпарить их по всем правилам. Ботинки на ногах – из змеиной кожи и явно стоили бешеных денег. Они любовно ухожены – случись кому-нибудь пролить на такие ботинки пиво или поднять ненароком рядом пыль, это даром не пройдет, можно сразу сказать по блеску начищенной кожи. Или просто по одному взгляду на лицо этого Джимми. Живой ли, мертвый, он таков, как есть, – такой, с каким лучше не связываться. Салли отступает назад от машины. Она побоялась бы остаться с ним наедине. Боялась бы, что скажешь слово не так, и он взорвется, – и что ей тогда делать?

– Судя по виду – не сахар.

– Что ты, какое там! – говорит Джиллиан. – Но только когда выпьет. А так – вот именно сахар, хоть в чай клади. Высший сорт – правда, кроме шуток. И вот у меня родилась идея, как не допускать его до скотского состояния, – я стала каждый вечер подмешивать ему в еду немного паслена. От этого, раньше, чем он напьется, его начинало клонить ко сну. И чувствовал он себя вполне нормально, только все это, должно быть, понемногу накапливалось у него в крови и разом подкосило в какой-то момент. Мы там сидели, на стоянке для отдыха, – он как раз шарил в бардачке, искал зажигалку, которую я в прошлом месяце купила ему на блошином рынке в Сидоне, – потом вдруг как перегнется вперед, а разогнуться не может. А потом и дышать перестал.

У кого-то во дворе надрывается лаем собака; хриплый, остервенелый лай уже начинает вторгаться к людям в сон.

– Надо было позвонить тетушкам. Спросить насчет дозировки, – говорит Салли.

– Тетки меня терпеть не могут. – Джиллиан ерошит себе волосы, пытаясь придать им объем, но они при такой влажности все равно обвисают. – Я ни в чем не оправдала их надежд.

– Я тоже, – признается Салли.

Салли считала, что она, по мнению тетушек, не представляет большого интереса, так как слишком заурядна. Джиллиан полагала, что она, на их взгляд, вульгарна. Вот почему девочки всегда ощущали шаткость своего положения. Жили с сознанием, что надо думать, что говоришь, и знать меру, пускаясь откровенничать. Они, уж конечно, ни разу не заикнулись тетушкам о том, как боятся грозы, словно после кошмаров по ночам, больных животов и высокой температуры, аллергии на то и на се такая новость, как навязчивые страхи, могла стать последней каплей, тем более что тетушки никогда особо не убивались, что у них нет детей. Одна новая жалоба – и как знать, не побегут ли тетушки доставать их чемоданы, убранные когда-то на чердак и, хоть покрытые пылью и паутиной, но сделанные из итальянской кожи и вполне еще пригодные к употреблению. Поэтому своим сокровенным Салли и Джиллиан делились не с тетушками, а друг с другом. Шептали, что ничего страшного не случится, если, например, успеть за тридцать секунд досчитать до ста. Или если залезть с головой под одеяло, или набрать воздуху и не дышать, пока гремит гром.

– Не хочу садиться в тюрьму! – Джиллиан снова вытаскивает сигарету и закуривает.

В результате их семейной истории у нее развился настоящий комплекс брошенного ребенка, вот почему она всякий раз уходит первая. Ей это известно, она лечилась, потратила уйму времени и денег на психоаналитиков, но это ничего не изменило. Нет такого мужчины, чтобы обскакал ее в этом и порвал с ней первым. Здесь она не знает себе равных. За исключением разве что Джимми, строго говоря. Он-то ушел, а она осталась есть себя поедом из-за него и расплачиваться за это.

– Я с ума сойду, если меня посадят. Я ведь даже не жила еще, если разобраться. То есть по-настоящему. Я хочу работать, вести нормальную жизнь. Ходить к друзьям на барбекю. Родить ребенка.

– Что ж, раньше надо было думать. – Это как раз то самое, что Салли и советовала всегда Джиллиан, из-за чего в последние годы их телефонные разговоры все более сокращались, а там и вовсе прекратились. То самое, о чем она писала в своем последнем письме – том, которое так и не дошло до сестры. – Надо было бросить его, и кончено.

Джиллиан кивает:

– Надо было вообще с ним не знакомиться. То была изначально моя ошибка.

Салли внимательно изучает лицо сестры в зеленоватом лунном свете. Джиллиан, может быть, и красива, но ей уже тридцать шесть, и она слишком часто влюблялась.

– Он тебя бил?

– Это что, имеет значение?

С близкого расстояния Джиллиан определенно не выглядит молодо. Слишком долго жила в Аризоне – вот и глаза слезятся, хотя она уже больше не плачет.

– Да, – говорит Салли. – Имеет. Для меня – имеет значение.

– Понимаешь… – Джиллиан отворачивается от «олдсмобиля», потому что иначе ей не забыть, что всего лишь несколько часов назад Джимми подпевал в машине кассете с записью Дуайта Йокама. Эту песенку она готова была слушать снова и снова – ту, в которой поется про клоуна, – и Джимми, на ее вкус, исполнял ее в миллион раз лучше, чем достаточно много сказано, учитывая, что она без ума от Дуайта. – В этот раз я действительно любила. Всем нутром. Веселого мало, в сущности. Это жалкое состояние. Непрерывно хотела его, как ненормальная какая-то. Как будто я тоже вроде тех женщин.

Те женщины, на кухне в сумерках, с мольбой падали на колени. Божились, что в жизни больше ни на что не позарятся, только бы им досталось то, чего они желают сейчас. Тогда-то, бывало, Салли с Джиллиан и давали клятву, сцепляясь мизинцами, что они такого несчастья, таких мучений не допустят. Что бы ни случилось, такому с ними не бывать, – вот о чем перешептывались они в темноте, сидя на пыльной черной лестнице, словно желание – это вопрос личного выбора.

Салли как бы заново видит газон перед домом, великолепие знойной ночи. Она все еще чувствует, как мурашки бегут по спине, но ее это больше не волнует. Со временем ко всему привыкаешь, даже к чувству страха. Это, в конце концов, ее сестра, та девчушка, которая когда-то, случалось, не засыпала, если Салли не споет ей колыбельную или не посидит рядом, тихонько перечисляя, что тетушки кладут в свои зелья и какие слова говорят во время заклинаний. Это женщина, которая целый год звонила ей каждый вторник ровно в десять вечера.

Салли думает о том, как Джиллиан цеплялась за нее, когда тетушки первый раз привели их с черного хода в старый дом на улице Магнолий. Пальцы у Джиллиан были липкие от жвачки и холодные от страха. Она ни за что не хотела отпустить руку сестры, даже когда Салли пригрозила, что будет щипаться, – только сжимала ее все крепче.

– Берись-ка, тащим его назад, – приказывает Салли.

Они подтаскивают его к тому месту, где растет сирень, и следят за тем, чтобы, как их учили тетушки, не повредить корней. К этому времени птички, что ютятся по кустам, крепко спят. Жуки спрятались на листьях форситии и айвы. Сестры работают, и удары их лопат звучат размеренно, без натуги, словно ребенок хлопает в ладоши или с ресниц капают слезинки. Только один раз настает тяжелый момент. Салли никак не удается закрыть Джимми глаза. Она слышала, что такое бывает, когда покойник хочет увидеть, кому будет черед последовать за ним. И потому Салли заставляет Джиллиан отвернуться и не глядеть, как она засыпает его землей. По крайней мере, так лишь одной из них будет сниться каждую ночь его неподвижный взгляд, устремленный на нее.

Когда работа окончена, лопаты поставлены на место в гараже и нет ничего, кроме свежевскопанной земли под кустами сирени, Джиллиан чувствует потребность посидеть на заднем дворике, разведя колени и низко свесив голову, иначе ей станет дурно. Он знал, как ударить женщину, чтобы почти не оставалось следов. Еще он знал, как целоваться, чтобы у женщины сильнее билось сердце и с каждым вздохом крепло желание простить. Поразительно, на что только не заставит пойти любовь. Еще поразительнее – твоя готовность ей в этом подчиняться.

Бывают ночи, когда самое лучшее – не думать слишком долго о прошлом, о том, что было обретено и утрачено. В такие ночи лечь в постель, забраться под чистую белую простыню – уже большое облегчение. Это всего лишь июньская ночь, такая же, как другие, если б не зной, не луна да не зеленое свечение на небе. А вот то, что творится с сиренью, пока все спят, – нечто из ряда вон выходящее. В мае на ней появились худосочные соцветия, но сейчас сирень распускается опять, не ко времени, за одну ночь, в едином, мощном приливе цветения, благоухая с такой силой, что сам воздух вокруг пронизан лиловым светом и напоен ароматом. Скоро он станет опьянять пчел в полете. Птицы будут сбиваться с пути, совершая перелет на север. Людей будет неделями тянуть остановиться на тротуаре перед домом Салли Оуэнс, будет манить из собственной кухни или столовой на запах сирени, навевающий воспоминания о настоящей любви, о страсти – и мало ли о чем еще, давным-давно позабытом, о чем теперь, может быть, не стоило бы и вспоминать.

Утром в тринадцатый день рождения Кайли Оуэнс небо бездонно-ясное, голубое, но задолго до того, как встанет солнце, как зазвонят будильники, девочка уже не спит. Не спит который час. Она так вытянулась, что, если б сестра дала ей поносить свое платье, мама – накраситься своей помадой кофейного цвета, а тетя Джиллиан – надеть свои красные сапожки, она легко сошла бы за восемнадцатилетнюю. Кайли знает, что нечего торопить события, у нее вся жизнь впереди, – просто она, сколько живет на белом свете, тащилась к этому моменту с черепашьей скоростью, сосредоточась всецело на нем одном, как если бы весь мир сошелся клином на этом июльском утре. Конечно же, подростком ей будет гораздо лучше, чем ребенком, она и сама всегда это смутно осознавала, а теперь тетя Джиллиан раскинула на нее карты таро, и по ним тоже выходит, что ее ждет счастливая судьба. Тем более, карта ее судьбы – трефовая, со звездой, а этот знак обеспечит человеку успех в любом задуманном деле.

Тетя Джиллиан вот уже две недели живет с ней в одной комнате, вследствие чего Кайли известно, что спит та, как маленькая, – под толстым стеганым одеялом, хотя на улице, с тех пор как она приехала, стоит жара за тридцать, словно она привезла с собой в багажнике машины частицу милого ее сердцу юго-запада. Комнату честно поделили по всем правилам совместного проживания – точно поровну; правда, Джиллиан потребовалось больше места в стенном шкафу, и еще она попросила у Кайли согласия на кой-какие мелкие перемещения. Черное детское одеяльце, которое неизменно покоилось у Кайли в ногах постели, сложено, убрано в коробку и перекочевало вниз, в подвал, а с ним и шахматная доска, которая занимала, по словам Джиллиан, слишком много места. Черное мыло, которое ежегодно присылают в подарок тетушки, вынуто из мыльницы, и вместо него лежит кусок французского, прозрачного, пахнущего розой.

Джиллиан чрезвычайно разборчива в том, что по ней, а что не по ней, и имеет свое мнение по любому вопросу. Она подолгу спит, берет без спроса чужие вещи и печет потрясающее печенье, замешивая в тесто конфетки «M&Ms». Она красивая и смеется в тысячу раз чаще, чем мать Кайли, и Кайли хочется быть в точности такой, как она. Она ходит за Джиллиан тенью, без конца изучает ее и подумывает сделать себе такую же короткую стрижку – если, конечно, на это хватит пороху. Если б у Кайли исполнилось единственное заветное желание, она проснулась бы ослепительной блондинкой, какой посчастливилось родиться Джиллиан: вместо волос мышиного цвета – не то охапка сена, оставленного сушиться на солнцепеке, не то ворох нитей чистого золота.

Что еще так замечательно в Джиллиан, это – что она на ножах с Антонией. Если все будет продолжаться в том же духе, эти двое, возможно, просто в грош не будут ставить друг друга. Джиллиан на прошлой неделе пошла на праздник Четвертого июля в черной мини-юбке, взятой у Антонии, и залила ее по неосторожности кока-колой, а когда девочка позволила себе возмутиться, сказала, что нельзя быть такой нетерпимой. И теперь Антония просит у матери разрешения врезать замок в дверь стенного шкафа. Также она заявила Кайли, что их тетя – никчемное создание, неудачница, ничтожество.

Джиллиан устроилась работать в закусочной «Гамбургеры» на Развилке, и местная безусая ребятня поголовно в нее повлюблялась: заказывают себе чизбургеры, когда есть совсем не хочется, и ведрами вливают в себя лимонад и кока-колу, лишь бы побыть рядом с ней.

– Работа, – объявила Джиллиан вчера вечером, – нужна человеку, чтобы было на что гульнуть.

Подобная жизненная позиция уже вступила в противоречие с ее намерением двинуть в Калифорнию, так как ее неудержимо влечет пройтись по торговым центрам – в особенности не в силах она устоять перед обувными магазинами – и скопить не удается ни гроша.

У них в тот вечер были на обед соевые сосиски и особого сорта бобы, предположительно полезные для здоровья, хотя на вкус, по утверждению Кайли, ближе всего к автомобильным шинам. Включать в рацион мясо, рыбу или птицу Салли, несмотря на причитания дочерей, упорно отказывается. Проходя в супермаркете мимо прилавка с упаковками куриных окорочков, она невольно закрывает глаза и все равно не может избавиться от воспоминаний о лесной горлице, которая потребовалась тетушкам для самого сильнодействующего любовного приворота.

– Скажи об этом нейрохирургу, – возразила Салли на замечание сестры о чисто утилитарной ценности работы. – Или ядерному физику расскажи, или поэту.

– Согласна. – Джиллиан все еще курит, хотя каждый раз собирается бросить «с завтрашнего дня» и прекрасно знает, что никто в доме, кроме Кайли, не выносит табачного дыма. Она очень коротко затянулась, как будто от этого кому-нибудь могло стать легче. – Давай, найди мне поэта или физика. Имеются такие поблизости?

Кайли понравился этот щелчок по носу их безликого пригорода, где нет ничего примечательного, зато пересудов ходит – хоть отбавляй. Скажем, взъелись все, как один, на ее приятеля Гидеона, особенно с тех пор, как он наголо обрил голову. Он, правда, уверяет, что ему наплевать, что у соседей в большинстве своем куриные мозги, но стал в последнее время раздражаться, когда ему скажут что-нибудь в лицо, и, если на Развилке, проезжая мимо, посигналит машина, вскинется весь, будто ему нанесли личное оскорбление.

Люди прямо-таки ищут случая почесать языки по малейшему поводу. Чуть что не совсем обычное, не такое, как у всех, – уже годится. Вот и на их улице, к примеру, успели обсудить, что Джиллиан снимает лифчик от купальника, когда выходит загорать на задний дворик. Всем в точности известно, какая у нее на запястье татуировка и то, что на празднике Четвертого июля она пропустила полдюжины, если не больше, банок пива, а после не постеснялась наотрез отказать Эду Борелли, когда он пригласил ее съездить куда-нибудь вдвоем, хотя он как-никак замдиректора школы и притом – начальник ее сестры. Соседка Оуэнсов, Линда Беннет, запретила местному оптику, с которым она встречается, заезжать за ней засветло, настолько ей неспокойно, что в доме рядом живет женщина с такой внешностью, как у Джиллиан. Все сходятся на том, что сестру Салли трудно раскусить. Иной раз столкнешься с ней в бакалейном отделе, начнет зазывать тебя приехать к ним домой, посмотреть, что про тебя скажут карты таро, а в другой раз поздороваешься на улице – лишь глянет сквозь тебя, будто находится за тысячу километров, где-нибудь в Тусоне, где жизнь куда интересней.

Что касается Кайли, она считает, что в присутствии Джиллиан жизнь становится интересней везде, – даже такая дыра, как их квартал, засверкает, при должном освещении, яркими красками. Сирень с ее приездом совершенно обезумела, словно отдавая дань ее красоте и изяществу; перекинулась с заднего дворика вперед, нависая лиловым шатром над оградой и подъездной дорожкой. Сирени не положено цвести в июле, это просто биологический факт – так, по крайней мере, считалось до сих пор. Девчонки по соседству уже стали шептаться, что, если под Оуэнсовой сиренью поцелуешься с парнем, которого любишь, он будет навеки твой, хочет того или нет. Из Университета штата Нью-Йорк в Стони-Брук прислали двух ботаников изучать строение цветков у этих феноменальных растений, которые, нарушая все правила, разрастаются как сумасшедшие и цветут все пышнее с каждым часом. Салли не пускала ботаников к себе во двор, гнала их прочь, окатывая водой из кишки для поливки сада, но ученые время от времени все равно приезжали и, сидя в машине напротив того места, откуда ведет дорожка к дому, с тоской взирали на недосягаемые экземпляры и обсуждали, этично ли будет махнуть через газон, вооружась садовыми ножницами, и отхватить вожделенный образчик.

Впрочем, так или иначе сирень оказывала воздействие на каждого. Вчера Кайли проснулась поздно ночью и услышала, что кто-то плачет. Встала, подошла к окну. Внизу, у кустов сирени, стояла ее тетя Джиллиан, вся в слезах. Кайли наблюдала за ней, пока та не вытерла глаза и не вынула из кармана сигарету. Кайли на цыпочках вернулась назад с твердым убеждением, что и она когда-нибудь будет обливаться слезами ночью в саду – не то что ее мать, которая в одиннадцать как штык уже в постели и у которой, похоже, вообще нет в жизни такого, из-за чего стоило бы плакать. Интересно, пролила она хоть слезинку об их с Антонией отце, или, может, к тому моменту, как он умер, уже утратила способность лить слезы?

А во дворе, из ночи в ночь, Джиллиан все продолжала оплакивать Джимми. Никак не могла перестать, даже теперь. Она, которая клялась когда-то ни в коем случае не поддаваться безраздельно страсти, попалась на крючок как миленькая. Сколько времени – почти весь этот год – старалась взять себя в руки и набраться духу уйти, хлопнув дверью! Сколько раз писала на бумажке имя Джимми и в первую пятницу месяца, когда луна вступает в первую четверть, сжигала ее, пытаясь избавиться от влечения к нему! И ничего не помогало. Двадцать с лишним лет с кем только не флиртовала она, с кем не спала, никогда ничем себя не связывая, – и надо же, после всего этого влюбилась в такого, как он, испорченного до мозга костей, так что, когда они, сняв в Тусоне дом, перевезли туда мебель, и оттуда в тот же день сбежали все мыши, – видно, даже у мыши-полевки больше ума, чем у нее!

Теперь, когда Джимми нет в живых, он кажется ей куда лучше. Джиллиан не в силах забыть, какими жгучими были его поцелуи, и от одних воспоминаний об этом всю ее переворачивает. Он просто испепелял ее заживо, умел это сделать в одну минуту – такое не так-то легко забывается. Она надеялась, что хотя бы перестанет цвести эта проклятая сирень, запах которой ее преследует по всему дому, по всему кварталу и даже, честное слово, чувствуется иногда в «Гамбургерах» на Развилке, хотя дотуда как минимум полмили. Для местных жителей эта сирень – целое событие, ее фотография уже появилась на первой странице журнала «Ньюсдей», но Джиллиан просто не знает, куда деваться от ее неотвязного аромата. Он пропитывает собою одежду, пристает к волосам, – может быть, она оттого и курит так много, стараясь перебить благоухание сирени терпким запахом горелого табака.

К ней постоянно возвращается мысль о том, почему Джимми целовал ее с открытыми глазами – для нее было потрясением обнаружить, что он за ней наблюдает. Если мужчина даже во время поцелуя не позволяет себе закрыть глаза, значит, он стремится при любых обстоятельствах неизменно утверждать свою власть. У Джимми где-то на донышке глаз всегда сохранялся холодный блеск, и Джиллиан, целуясь с ним, невольно ощущала, что это несколько напоминает сделку с дьяволом. Такое у нее было ощущение – особенно когда при ней другие женщины держались естественно и свободно, не опасаясь окрика от мужа или друга.

«Я же сказала тебе, не ставь здесь машину», – говорила у кинотеатра или на блошином рынке своему мужу какая-нибудь женщина, и у Джиллиан слезы наворачивались на глаза от этих слов.

Как чудесно говорить что вздумается, не прокручивая это сперва в мозгу снова и снова из опасения, как бы сказанное не пришлось любимому не по нраву!

Все же, надо отдать ей должное, она старалась, как могла, бороться с тем, чего было заведомо не одолеть просто так. Использовала все способы отвадить человека от пьянства, как старые, испытанные, так и новые. Совиные яйца, поданные в виде яичницы и приправленные для камуфляжа подливкой из соуса «табаско» со жгучим перцем. Зубчик чеснока, положенный под подушку. Пасту из семечек подсолнуха, подмешанную в его овсянку. Бутылку прятала, заводила речь об Обществе анонимных алкоголиков, отваживалась закатывать скандалы, хотя и знала, что без толку. Испробовала даже фирменное средство, которому отдавали предпочтение тетушки: дождаться, пока он хорошо наберется, и запустить ему в бутылку виски живую рыбешку. Бедная рыбка, нырнув в пучину спиртного, тотчас же откинула жабры, и Джиллиан потом мучила совесть, но для Джимми маневр прошел абсолютно незамеченным. Он заглотил рыбешку единым духом и не поморщился, после чего его весь вечер отчаянно выворачивало наизнанку, хотя пристрастие к алкоголю впоследствии у него, похоже, лишь удвоилось. Тогда-то и возникла у нее мысль насчет паслена, вполне, как представлялось в то время, безобидной меры, – давать самую малость кое-чего, чтобы он не слишком расходился, засыпал до того, как напьется до бесчувствия.

Сидя по ночам возле кустов сирени, Джиллиан старается решить, чувствует ли она, что совершила убийство. Да нет в общем-то. Не было в этом ни злого умысла, ни заранее обдуманного плана. Если б можно было все вернуть назад, она бы согласилась, – правда, все же предусмотрев кое-какие меры. Она настроена по отношению к Джимми дружелюбно, как никогда, – появилось ощущение близости, нежности, чего прежде не наблюдалось. Ей не хочется оставлять его в полном одиночестве там, в холодной земле. Хочется побыть рядом, поделиться новостями за сегодняшний день, послушать анекдоты, которые он любил рассказывать, когда был в хорошем настроении. Он ненавидел юристов за то, что ни один не спас его от тюрьмы, и собирал про них анекдоты. Знал их тысячи, и уж если решал какой-нибудь рассказать, помешать ему было невозможно. Вот и тогда, в Нью-Джерси, как раз перед тем, как свернуть на стоянку для отдыха, Джимми задал ей вопрос: что такое – коричневое с черным и отлично смотрится на адвокате?

– Ротвейлер, – ответил сам, с таким сияющим видом, словно у него вся жизнь была впереди. – Ты вдумайся, – сказал он. – Поняла, в чем тут соль?

Иной раз, сидя там, на траве, с закрытыми глазами, Джиллиан готова поручиться, что Джимми, живой, – рядом с ней. Она чувствует, как он тянется к ней, как бывало, когда напьется, осатанеет и хочет то ли дать ей затрещину, то ли швырнуть ее в постель – никогда не знаешь до последней минуты. Знаешь лишь одно: если начал вертеть на пальце этот свой серебряный перстень – берегись! Когда там, во дворе, присутствие Джимми становится слишком уж осязаемым и ей вспоминается, как все у них обстояло на самом деле, ничего дружеского в его близости больше не остается. Тогда Джиллиан бежит в дом, запирает заднюю дверь и глядит на сирень сквозь стекло с безопасного расстояния. Сколько раз он пугал ее до смерти, заставлял делать такое, что язык не повернется сказать!