Текст книги "Смятение"

«Квартира Арчи [писала она] очень мила. Мы провели в ней ночь. Он радушно уступил нам с Полли свою кровать, а сам спал в гостиной на кушетке, которая была ему коротка (бедный Арчи!), и за завтраком он сказал, что у него шея как вешалка для пальто. Я поняла, что нам с Полли следовало бы встретиться с ним по отдельности, тогда одна из нас могла бы устроиться на кушетке, а он мог бы оставаться в своей постели. Но пусть квартира и весьма мала, все же это квартира с мебелью, и ему как-то удалось сделать ее симпатичной, такой же, как и он сам. Он показал нам шкаф в прихожей, забитый предметами, которые он не переносит. Такая ужасная стойка для лампы с парусниками, все корабли цвета потемневшего пергамента и кофейных зерен, полная коробка китайских кроликов, все бледно-голубые и один другого больше, но в остальном одинаковые, еще ковер с рисунком, который Арчи называет зигзагами пост-Пикассо, крашенными в цвета фруктовых соков, – всякие такие вещи. Но Арчи покрыл красными суконными скатертями худшие из столов и купил поразительную картину художника по имени Мэтью Смит[14]14
  Сэр Мэтью Смит (1879–1959) – британский живописец, ученик Анри Матисса, последователь фовизма, мастер ню, натюрморта и пейзажа. Воевал на Первой мировой войне, был ранен. В 1949 году был награжден командорским орденом Британской империи, в 1954 году посвящен в рыцари.


[Закрыть]: на ней, в удивительных алых и темно-синих тонах был изображен довольно упитанный спящий человек, – которую повесил над камином, а еще он собственноручно покрасил стены в белый цвет, отчего все кажется гораздо светлее. В ванной комнате ванна оранжево-желтая с черным, очевидно, когда-то это было модно. По словам Арчи, единственное, что остается, это смеяться над этим, только у него мыло с запахом розовой герани и вода куда горячее, чем у нас дома. На завтрак у нас были тосты с консервированным мясом и чай. Потом Арчи должен был идти на работу в Адмиралтейство. Так что мы с Полли вымыли посуду после завтрака, привели все в порядок, а потом пошли пройтись по магазинам и погулять по улицам, пока не настало время обеда с дядей Хью в его клубе. Опять клубы. Дядин клуб зовется «Въезд-Выезд», потому что перед его главным входом имеются двое ворот для въезда и выезда машин. Хотя прямо сейчас налетов на Лондон нет, город кажется очень пыльным и грустным. Мы решили отправиться на Пикадилли-серкус и взглянуть, нет ли в «Галери Лафайет» чего-нибудь хорошенького, что нам по карману, Полли купила там свое лимонное платье за пять шиллингов, так что место подходящее. По пути туда мы говорили об Арчи, но как-то очень поверхностно. Например, я сказала, что не пойму, как он что-то покупает в магазинах, если флотским офицерам не разрешается носить пакеты, а Полли сказала, что они, должно быть, переодеваются в гражданскую одежду или поручают своим подружкам делать для них покупки. Я сказала, что, по-моему, у Арчи нет подружки, а Полли сказала, откуда мне знать, это не он мне сказал? Вообще-то, он эту тему не затрагивал, но, конечно, если бы она у него была, то были бы какие-то признаки. Полли мигом спросила, какого рода признаки, а я никаких не смогла придумать, кроме баночек с кремами в ванной. Во всяком случае, сказала я, люди всегда говорят о тех, в кого влюблены, – только взгляни на Луизу, которая без умолку трещит о своем занудном Майкле Хадли, и, насколько нам известно, Арчи слишком стар для любовных связей. «И вовсе он не слишком стар! – вскинулась Полли. – На самом деле он вообще-то слишком молод для своего возраста».

Только, похоже, все утро Арчи не выходил у нас обеих из головы, потому как мы то и дело заговаривали о нем, или скорее, по-моему, это чаще делала Полли: ее все время такое интересовало, как, мол, он каждый вечер ужин готовит, если у него готовить некому, да что он по выходным делает, когда к нам не приезжает, все гадала, чем он занимается, когда уходит в Адмиралтейство. Обо всем об этом могла бы и у него самого спросить, заметила я. Она не ответила.

С покупками ничего не вышло. В «Галери Лафайет» не было ничего, чего бы нам хотелось, в магазине под названием «Хапперт» в конце Риджент-стрит мы увидели очень красивую розовую шелковую блузку, которая очень понравилась Полли. Но стоила она шесть фунтов, «астрономическая сумма за то, что одевает всего лишь половину тебя», как грустно выразилась девушка. Я предложила одолжить половину денег, но она сказала, уж лучше нет, лучше сберечь деньги на время, когда мы будем жить в Лондоне. Мы решили пройтись пешком до клуба дяди Хью напротив Грин-парк. Интересная вышла прогулка мимо разбомбленной церкви, очень солидного книжного, а потом магазина «Фортум энд Мэйсон». Из-под обломков церкви и из земли пробивались крестовник и вербейник. До обеда было еще далеко, вот Полли и предложила: почему бы нам не посидеть в парке напротив, где мы могли бы обсудить, как подступиться за обедом к ее отцу с тем, чтоб мы жили в Лондоне. Но я сказала, что хочу зайти в «Ритц», потому что это самый шикарный отель и я никогда не была внутри. «Я просто схожу в туалет, – сказала я, – а если им не понравится, что я только затем и пожаловала, то могла бы и выпить джину с лаймом».

Полл пришла в настоящий ужас и рассердилась.

– Какая глупость! – сказала она. – Люди не заходят так просто в отели…

– Как же, заходят! Затем отели и нужны!

– Если только не собираются остановиться в них. Прошу тебя, не ходи. Умоляю, не делай этого.

Так что я не пошла. Вместо этого мы сели в парке, немного поболтали, а потом заговорили про то, как завести собственный дом. Я сказала, что, мне кажется, было бы здорово, если бы Полли объявила, что хочет учиться в художественной школе, ведь само слово «школа», похоже, благотворно действует на нервных взрослых. Полли сказала, что самым трудным препятствием станет желание дяди Хью, чтоб мы жили в его доме с ним и дядей Эдвардом.

Ну ладно. Обед наш был изысканным: салат из крабов и вино под названием «Либфраумилк», немецкое, так что, конечно же, написать правильно я его не могу. Дядя Хью называл его рейнвейном, что бы то ни значило. Был очень мил и обращался к нам совершенно как к взрослым, пока не дошло до разговора о том, чтобы у нас был дом; тут он стал увиливать да обещать, мол, посмотрим-посмотрим, что, судя по хорошо известному нам обеим его поведению, обычно означает «нет». Он сказал-таки, как было бы для нас хорошо, если бы мы жили в его доме, и я видела, как слабела Полли, а оттого слабела и я, потому что, в конце концов, он ее отец, а если бы папа сделал мне такое же предложение, я бы, конечно же, жила с ним.

Конечно, не стала бы. Только тут не то же самое, потому что была бы еще и Зоуи. Наверное, она оставалась бы за городом с Джули, и тогда могло бы быть так: только папа и я. И тогда Арчи мог бы приезжать и жить с нами…

Только для меня жизнь (вместе с Полли) в доме дяди Хью ни на что такое не была бы похожа и наверняка стеснила бы нашу свободу, о чем я и сообщила Полли на обратном пути в поезде. А она в ответ, мол, нам остается только ждать (совершенно средневековая отговорка: ягненок, блеющий бараном, заметила я, и ей пришлось согласиться). Но она сказала, что мы могли бы подбить других, хотя я не слишком-то надеюсь, что это привело бы к желаемому результату: тетя Вилли последнее время довольно раздражительна, а тетя Рейч, похоже, никогда не считала, что чем-то надо заниматься просто ради забавы, Зоуи же ни на кого не имеет влияния, за исключением Джули и бедняги военного летчика, который в нее влюблен, если вам угодно знать мое мнение. А еще Дюши – она не может не быть старомодной, раз уж так стара, – считает, что нам незачем ехать куда бы то ни было и чем бы то ни было заниматься.

Я не собираюсь иметь детей, но, если уж так случится, что соберусь, то вот несколько правил, которые я установлю. Никаких Ср. Век. О, вроде «посмотрим», «это зависит» или «все в свое время». И никаких тем, которых нельзя касаться в разговоре, и я буду вдохновлять своих детей на приключения».

Она прочла написанное, решая, правильно ли оставлять это в дневнике, который она писала для папы. Большую часть можно. Удалила некоторые места про нее, Полли и Арчи и то место о жизни вместе с отцом и с Зоуи. Вместо этого добавила кое-что о членах семейства, с тем чтобы он как можно больше знал, что происходило.

«Эллен [писала она] заметно стареет. Полагаю, от ревматизма люди выглядят старше, чем им полагается по годам, да я и не знаю, сколько Эллен лет, потому как она говорит, что это не мое дело, но она очень дряхлая, все желтоватые прядки исчезли из волос, что сейчас лежат у нее на голове белым туманом. Еще у нее есть очки, за которыми тетя Вилли возила ее в Гастингс, но она не любит носить их, надевает только за шитьем. Она все еще много времени ходит за Уиллсом, Роли и Джули, но Айлин помогает ей с глажкой, потому что ее, как она выражается, уже ноги не держат. Когда у нее выходной, она старается держать ноги вверх – не очень-то занимательное занятие для выходного. Должно быть, страшно становиться по-настоящему старой: невозможно себе представить, что мы все время так и делаем, сами того не замечая. Вот интересно, насколько я изменилась за два года, с тех пор как ты видел меня в последний раз, папа. То есть помимо того, что стала выше ростом (я не меньше чем на полдюйма выше Зоуи), сама я в себе особых перемен не чувствую. На прошлой неделе, правда, я сделала перманент, потому что Полли завила волосы и считала, что завивка и мою прическу сделает поинтереснее. Ничего не получилось, совсем. Вместо того чтобы лежать прямо, как были, на редкость скучного темно-каштанового цвета волосы пошли какими-то жуткими проволочными волнами и под конец становились какими-то спиральками вроде штопора, и всякий раз, как я мою голову, приходится накручиваться на ужасные бигуди, сделанные из чего-то похожего на свинец, утягиваться в коричневый чулок, отчего голове больно, как ни пристраивай ее на подушке. Вот я и пошла к парикмахерше в Бэттл все это остричь. Ей пришлось коротко постричь почти всю голову, так что теперь я смахиваю на чучело с торчащими повсюду волосами. Похоже, не гожусь я в настоящие леди. Вот, к примеру, косметика. Полли, которая и так чудесно хороша, теперь выглядит ужасно привлекательно, если воспользуется тенями, тушью для ресниц, губной помадой и прочим. Я же выгляжу по-идиотски. Тушь попадает в глаза, те слезятся – и она течет у меня по лицу, от теней морщатся веки, а помада на губах не держится и секунды. Полли учит: открывай рот и отправляй в него еду, как конверт в почтовый ящик, – только я забываю. А от пудры мой нос, похоже, блестит еще больше, прямо сияет. По-моему, мне просто надо будет обходиться без косметики, как тете Рейч. Так что, папа, несмотря на твою дурацкую реплику, когда ты меня назвал красавицей (в тот день, когда мы набирали воду из ключа), боюсь, она из меня не получается.

Я не Полли. Только собиралась написать, что она, судя по всему, свыклась со смертью матери, но, похоже, фраза эта для меня лишена смысла. Не думаю, что люди способны когда бы то ни было свыкнуться с чем-то настолько ужасным: просто понемногу это перестает быть единственным или главным, что у них на уме, зато когда они вспоминают про это, то чувства те же самые. Конечно, сводится это к тому, что я не знаю, что она чувствует, потому как я – не она. Только это и делает людей такими интересными, ты не думаешь, папа? Большую часть времени человек даже не подозревает, что чувствуют другие люди, а порой ему слегка-слегка представляется что-то, и, полагаю, время от времени он в самом деле узнает. Мисс Миллимент, с кем мы это обсуждали, говорит, что мораль или принципы того или иного рода – это то, чему полагается объединять нас, только ведь не объединяют же, ведь так? В прошлом месяце произошел чудовищный воздушный налет на германский город под названием Кельн (теперь мы бомбим немцев все время, но это был особенно большой налет, с 1000 бомбардировщиков, и люди отнеслись к нему с кровожадным удовольствием). Только убивать людей – это либо зло, либо нет. Не понимаю, как можно вводить исключения из такого рода правила, в конце концов, с тем же успехом можно заявить, что это не зло. Я на самом деле в этом жутко путаюсь. Правда, я говорила с Арчи об этом, когда одна виделась с ним, только, конечно же, когда мы ездили в Лондон и останавливались у него, я о таком совсем не говорила. Полли терпеть не может разговоров о войне, расстраивается и постоянно уводит в сторону – скажем, перечисляет всех людей, кого мы знаем, кто не стал бы убивать людей. Когда Арчи во время пасхального отпуска приехал к нам на выходные, произошел налет на портовый городок во Франции под названием Сен-Назер[15]15
  В сен-назерском порту были построены укрытия для немецких подводных лодок, но несмотря на сильные бомбежки города эти укрытия выдержали: за всю войну ни одна лодка в них не пострадала.


[Закрыть] (неподалеку от того места, откуда ты, папа, послал мне привет), и я чувствовала, что Арчи был чем-то опечален, и под конец он мне рассказал. Эсминец этот протаранил шлюзовые ворота, а потому, конечно же, не мог уйти от немцев, тогда его команда минировала корабль, чтобы он взорвался в определенное время, и пригласила в гости много немецких офицеров, пока их не взяли в плен (англичан, я хотела сказать, силы небесные! – когда пишешь, иногда так коварно выходит), и вот, конечно же, десятки немецких офицеров взлетели на воздух вместе с англичанами. Арчи знал одного из них. Вряд ли кто-то уцелел. Только представь: все они разливают джин, веселятся и считают минуты, когда – они знают – произойдет взрыв. Арчи сказал, что такого рода мужество заставляет его чувствовать собственное ничтожество. Он говорит, что немцы такие же храбрые – никакой разницы на самом деле. Я верю этому, потому как прочла очень хорошую ужасную книгу «На Западном фронте без перемен», где рассказывается про Первую мировую войну, какой она была для немцев. Кто бы не подумал – ведь ты бы подумал? – что после того, как такое множество людей узнало, до чего ужасны, отвратительны и гадки войны, они не согласятся их больше развязывать? Вот только, полагаю, меньшинство читает книги вроде этой, другие становятся старыми, и люди им не верят. Ты не считаешь, что с продолжительностью нашей жизни что-то здорово не так? Живи мы 150 лет и не слишком старей в первую сотню лет, у людей было бы время стать разумными, прежде чем последовать примеру леди Райдал или просто слишком погрязнуть в своих старых дурных привычках.

О, папа, не могу удержаться от пожелания, чтобы ты в ответ мог говорить со мной. Иногда я это чувствую. Естественно, по мне, так лучше бы ты был дома, и ездил бы на работу, и приезжал по пятницам, и шутил бы. В последнее время шуток стало мало и они очень редки. Это все потому, что ты всегда был самым забавным. А как…»

Это уж совсем никуда не годится, подумала она. Если папа прочтет это, когда вернется, не хочу, чтобы он чувствовал, что я страдаю или еще что.

Тут она совсем перестала писать, потому что поняла, что плачет.

Семейство
конец лета – осень 1942 года

– Боже правый! Слишком молода, разве нет?

– Ей девятнадцать.

– Он ведь намного старше, разве нет?

– Тридцать три. Вполне в возрасте, чтобы не терять голову.

– Он вам нравится?

– Едва его знаю. Вечером еду в Портсмут обсуждать всякое. Извините, не смогу пообедать с вами, старина, но завтра он опять выходит в море, и сегодня единственный шанс встретиться.

– Ничего страшного. Разумеется, я понимаю. Удачи. Вы успеете вернуться ко времени совещания с министерством торговли? Поскольку я был бы очень рад, если…

– Я вернусь. Два тридцать, верно? Я вернусь, и у нас еще будет время сперва перекусить.

– Прекрасно. Приезжайте ко мне в клуб. Потом прогуляемся на совещание.

⁂

– Дорогуша, как же это чересчур волнующе! Разумеется, вы должны позволить мне сшить это платье. В кружевах она будет выглядеть божественно, и, по счастью, для этого не нужны купоны. Когда назначено?

– Довольно скоро. Вообще-то через четыре недели. У него тогда будет отпуск, так что представляется разумным. Могла бы я переночевать у вас? Придется встретиться с родней жениха. И я немного этого побаиваюсь.

– Они недовольны?

– Кажется, довольны. Я говорила, что считаю, что она несколько молода, но леди Цинния, похоже, думает, что это хорошее дело.

– Она должна быть за, дорогуша, я в этом уверена.

– Почему?

– Ничего бы не случилось, если бы она была против.

– А-а.

– Она совершенно обожает Майкла. Он – ангел, вы его полюбите.

– Что ж, разумеется, я с ним знакома. Он приезжал, оставался у нас пару раз.

– Нет, я имею в виду судью, Питера Стори. Ее мужа. Когда-то, много лет назад, я знавала его. Он душка. Когда вы намерены прийти?

– Как только вы позволите. Предстоит так много сделать.

– Вас ведь это радует, верно? Не могу не чувствовать себя в чем-то ответственной, ведь я их познакомила.

– Полагаю, что так, но она в самом деле ужасно молода…

⁂

– О, Китти, дорогая, какое это, верно, облегчение. А то стало казаться, что ее спишут со счетов как вашу покорную слугу, правда?

– Долли, дорогая, замуж выходит не Рейчел, а Луиза.

– Луиза?

– Старшая дочь Эдварда.

– Бедная девочка, потерявшая мать! Несомненно, она слишком юна.

– Нет, Долли, ты говоришь о Полли. А это дочь Вилли и Эдварда – Луиза.

– Что ж, я все равно считаю, что она слишком молода. А мне понадобится шляпка. Фло когда-то делала такие чудесные шляпки. Я всегда говорила, что она способна сотворить шляпку из ничего. «Тебе дать несколько ярдов репсовой ленты да корзинку для бумаг, и ты соорудишь что-то мне на удивление», – говорила я ей когда-то. Это дар. Я надеюсь, обручение не затянется. Милая мама всегда говорила, что долгие обручения – это такое напряжение.

– Нет, это будет кратким.

– Впрочем, сама-то я всегда считала, что долгое обручение – это удобно. Чувствуешь, что твое будущее устроено, зато не испытываешь никаких тягот брака, а они, как мне говорили, могут быть самыми неприятными. Надеюсь, они не будут жить в Лондоне – цеппелины в последнее время беспокоят постоянно.

⁂

– Зачем, скажи на милость?

– В определенном возрасте люди так делают, вот и все.

– Возьмите меня!

– Ты еще не достигла этого возраста – никоим образом.

– Свадьбы как раз для девчонок.

– Так нельзя. Надо быть кем-то кому-то из них. Ты должна будешь пойти на эту свадьбу как кузина, я обязательно пойду как сестра и, вполне возможно, подружка невесты.

– А торт будет?

– Тебе он не понравится, он с марципанами.

Он застонал:

– Я возьму с собой перочинный ножик.

– Люди не ходят на свадьбы с перочинными ножами, Невилл. Ты можешь надеть свой взрослый костюм. А еще будет шампанское.

– Я не выношу шампанское. А газировка будет?

– Не имею ни малейшего понятия, – ответила Лидия самым беспощадным голосом своей матери.

⁂

– И тогда он сделал тебе предложение?

– Да.

– И ты ответила «да»?

– Да.

– Волнуешься?

– Волнуюсь? Не знаю. Вроде того…

Зазвонил телефон. Она пошла взять трубку, а Стелла крикнула вслед:

– Если это Кит или Фредди, то мне с ним нужно переговорить.

Стелла услышала рявкающее «Да?!» на неподражаемом кокни (прошлым вечером они все играли в шарады, и она бесподобно хрипела, изображая мамашу, у сына которой голова застряла в ночном горшке), потом как она заговорила обычным голосом, но слишком тихо, чтоб расслышать. Была суббота, на курсы машинописи идти было не надо, она решила выпить еще чашечку кофе перед тем, как заняться мытьем огромной груды посуды, оставшейся от вчерашнего вечера.

Когда Луиза вернулась, она пылала румянцем, но сдерживалась.

– Это из «Таймс», – сообщила она.

– Из газеты?

– Точно. Хотят знать о моем обручении с Майклом Хадли.

– Ну и дела! Я и не знала, что он такой знаменитый.

– Я тоже, если честно.

– Сигарет нет?

– Боюсь, нет. Мы вчера здорово покурили. Я схожу куплю, если хочешь.

– Нет… я схожу.

– Недели через четыре. У Майкла будет отпуск.

– Через четыре недели ты станешь миссис Майкл Хадли.

– Да. Это волнующе, только еще такое ощущение… – Она умолкла, поскольку, если честно, сама не была уверена…

– И как ощущение?

В знакомом любопытстве Стеллы было что-то ободряющее, что и толкнуло ее, как всегда, на самую осторожную честность.

– Сама не разберусь. Сногсшибательно – и тут же немного нереально. Словно во мне два человека: тот, с кем это происходит, и тот, с кем такое произойти не может. Вот ведь поразительно, что он захотел жениться на мне, ты так не думаешь?

– Нет.

– Ой. А я думаю. Его семья до того обаятельна, что страшно. Они знакомы с сотнями знаменитостей… он мог бы жениться на ком угодно.

– Дурочка, кто угодно может жениться на ком угодно. Не думаю, чтобы так оно и получалось.

– Ты права. Он говорит, что любит меня.

– Твое-то семейство радо?

– По-моему, да. Когда я рассказала матери, она только спросила, не считаю ли я, что еще слишком молода! Изо всех идиотских вопросов…

– А отец?

– Его мнение меня не волнует. Но, разумеется, он одобряет Майкла, ведь его отец был героем на прошлой войне.

– До чего незамысловато…

– Ведь правда? – Такое слово ей прежде не попадалось, но она сразу поняла, что оно значит, и, казалось, точно подходило отцу. – И все-таки я буду ужасно скучать по «Моим руинам». И по нашей с тобой жизни. – Она любовно обвела взглядом обветшавшую дыру, некогда часть угольного подвала, ныне служившую кухней в подвальной квартире. – Через минуту вернусь.

Однако, когда хлопнула входная дверь, Стелла, оставшаяся один на один с фотографиями матери, быстро остыла в наступившей тишине, угнездилась на бархатном диване в жарко натопленной комнате, откуда ее могли вырвать лишь ностальгия да поэзия ее юности, и смахнула с глаз непрошеные сердитые слезы. Ее уже нет, подумалось ей, и она уже никогда не вернется.

⁂

– Пять фунтов муки мелкого помола… хотела бы я знать, где такую достать, нынче вся мука одинаковая… три фунта свежего масла… с тем же успехом я стану летать… пять фунтов темного изюма без косточек… нет, ты слышишь, Фрэнк? Два мускатных ореха, шелуха мускатного ореха, гвоздика… ну, по крайности, хоть это у меня есть… шестнадцать яиц, фунт сладкого миндаля и полтора фунта цукатов. Хоть убейте, не понимаю, как подступиться-то, я в полной растерянности, поверьте моему слову!

– Вы могли бы испечь торт из готовой смеси, миссис Криппс… Мейбл. – Он все время затруднялся звать ее Мейбл, когда она была в очках, толстая стальная оправа которых придавала ей грозный вид, даже когда она находилась в хорошем настроении, чего в данном случае не было.

– Торт из готовой смеси? Для свадьбы мисс Луизы? Да ты, должно, умом тронулся, если думаешь, что хоть на минуту такое взбредет мне в голову. Даже на секунду, – прибавила она. – Это маргарин-то с яичным порошком, когда будут знать, что торт прибыл из этого дома? Знаменитые люди отведают этот торт, мистер Тонбридж, и я не допущу, чтобы в него сыпались оскорбления. На него. Или я испеку его из настоящих продуктов, или вообще не буду печь. Это мое последнее слово, – прибавила она, но сказанное оказалось не вполне правдой, потому что весь остальной день она продолжала рассуждать вслух с раздражением, не предполагавшим никаких предложений ни от него, ни от кого другого.

В последнее время жизнь была нелегка. Конечно, они достигли «понимания» с Фрэнком, которого при посторонних она по-прежнему зовет мистером Тонбриджем, но это произошло еще до Рождества, восемь месяцев назад, а его развод с «той женщиной», Этил ее звать, похоже, с места не сдвинулся. Еще и потому, что на письма (их всего-то наперечет), которые рассылал адвокат Фрэнка, никогда или почти никогда не поступало ответов, правда, какой-то мистер Спарроугласс раз написал, что он не получил никаких указаний от своего доверителя, а следовательно, не в состоянии предпринимать какие-либо действия. «Так ведь это тебе надо действия предпринимать, – сказала она тогда. – Это она сбежала, она и виновата». Тут он начал нести какую-то чепуху про то, как по-джентльменски он поступает с Этил, позволяя ей дать ему развод. Но, предположим, она не захочет разводиться, мысленно прикинула миссис Криппс. Предположим, ей нужен дом и мужик, с которым она сбежала; что ж, Фрэнку обратно возвращаться, если что-то пойдет не так? Ему она этого сказать не осмеливалась, но беспокойство ее не оставляло. Он с ней такой сдержанный: лишний раз не обнимет, если только они не окажутся одни в темноте, а часто ли такое бывает? У него не было никакой уверенности, она понимала, что крепить ее надо не одним способом, но уж очень это походило на его отношение к еде: она могла кормить его три раза в день, а между ними устраивать бесконечные перекусы, а он ни унции не прибавит, останется таким же худющим. Она ж тем временем не становилась моложе, а так хотелось, чтобы он вес свой употреблял почаще, был таким же умельцем, как киноактеры, а не просто торопливо наскакивал иногда, когда выпивал рюмку-другую в пабе или когда они сидели в кино, а раз на моле в Гастингсе вечером. Конечно, он столько всего знает про войну и историю и всякое такое, она догадывалась, что он умный, потому как иногда и половины не понимала из того, что он говорил, у него на все было собственное мнение, а ей нравилось, когда у мужчины оно есть, еще он купил радиоприемник, по вечерам они слушали передачи, и он рассказывал ей, как сам относится к тому, о чем рассказывали. Только ничего из этого ни к чему не приводит, а она-то уж раз в жизни была обручена (задолго до прихода к Казалетам), и жених обманул ее в последний момент; она полагала, что и думать больше не придется ни о чем подобном, только тот случай все равно сделал ее более осмотрительной и опасливой, чем она могла быть. Миссис Феллоуз, повариха (тогда-то она была кухаркой), предупреждала насчет Нормана, да она не слушала – вот и вытворяла с ним всякое, молодая была, глупая, ничего лучшего не знала, не то что сейчас, – вспомнить, так краской зальешься. Больше ни одному мужчине не позволит повести себя с ней вольно вне брака, она дала себе слово, когда пережила тот жуткий страх при мысли, что забеременела. Норман, он конюхом был в том месте, где она работала, и однажды, не сказавши ни слова, ушел в море. Это стало ударом, тем более тяжелым, что она узнала, дочь привратника тоже имела на Нормана виды. Среди слуг ходили разговоры, что за ним вели охоту отцы многих девушек, потому-то он и сбежал. Ее отец погиб на войне – той, что была до этой, – так что в охоте не участвовал, да и в любом случае она находилась за сотни миль от дома. То было ее первое место: она не работала, пока ей не исполнилось четырнадцать, потому что при пятерых других детях мать, служившая поварихой в сельской больнице, нуждалась в ее помощи по дому. Миссис Феллоуз всегда была строга, но она ничему ее не учила, за что Мейбл не была ей благодарна и поныне, о чем она всегда говорила всем девушкам, кого обучала, только, о боже мой, нынешние девчонки совсем не такие, как прежде. Последняя – та, что была перед Лиззи, которую мисс Рейчел привезла из Лондона, сущая командирша, никакого уважения к старшим, красила ногти, развешивала свое белье там, где его могли увидеть мужчины, так она и двух недель не продержалась. Теперь Лиззи, которая приходится Эди младшей сестрой, – она, по крайности, имеет уважение, от нее едва слово услышишь, делает, что говорят, хоть и очень медленно, и ни во что не вникает, не то что Эди. «Нам приходится делать скидку, миссис Криппс», – заявила миссис Казалет-старшая, и она вспомнила, что придется идти к миссис Эдвард, чтобы поговорить по поводу торта. Оставив Фрэнка приканчивать пирог со сладким кремом, она застегнула застежки на туфлях.

Миссис Эдвард, составлявшая список в малой столовой, сразу поняла, в чем дело, и заявила, что обратится с просьбами ко всем, включая семью лейтенанта Хадли, помочь продуктами для торта. Люди на службе зачастую могут помочь в подобных делах, сказала она; похоже, она понимала, что сделать все нужно быстро, ведь торту такого рода необходимо время, чтобы отстояться после выпечки. «Пусть некоторые и используют искусственные свадебные торты – чтоб просто на них любовались, а не ели», – сказала миссис Эдвард.

Скрывая потрясение от такого предположения и отвращение к нему, миссис Криппс заявила, что для мисс Луизы такое не годится, и, когда миссис Эдвард согласилась, это придало ей решимости замолвить словечко за Фрэнка, который и сам, не жалея сил, добивался того же.

– Мистер Тонбридж надеялся, что повезет невесту в церковь, – сказала она.

– О! Честно говоря, не знаю, миссис Криппс, свадьба будет в Лондоне, понимаете, с тем чтобы людям легче было на нее попасть.

Это миссис Криппс знала. Сведения о свадьбе, часто противоречивые, порой надуманные, потоком лились в комнаты прислуги: Айлин много чего рассказала после того, как подавала на стол, Эллен поделилась тем, что узнала от миссис Руперт, горничные – шаткими предположениями Клэри и Полли. Она знала, что венчание состоится в Челси, а свадебный прием – в отеле «Кларидж», она знала, что леди Небуорт шьет платье и еще кое-что и что миссис Лагг из Робертсбриджа шьет что-то из нижнего белья, по замечанию Айлин, из гардинного тюля, зато с оторочкой из кружев миссис Старшей. Миссис Криппс знала, что мисс Лидия, мисс Клэри и мисс Полли будут подружками невесты и миссис Руперт шьет им платья, что приглашено четыреста человек и что были фотографии в «Таймс» и в газете, которую читает мистер Тонбридж, где напечатали статью «Сын героя женится». Дотти предположила, что, может, пожалуют король с королевой, но она, миссис Криппс, которая давным-давно, когда была вторым поваром в одном важном месте, однажды раскатывала тесто под печенье для ленча на стрельбище, где стрелял отец Его Величества (Его покойное Величество), а стало быть, могла считаться авторитетом в таком вопросе, тут же ее осадила. Их Величества дважды подумают, прежде чем отправятся на свадьбу в разгар войны, заявила она, а Дотти не следует выдумывать глупости о том, что недоступно ее пониманию. То, что свадьба будет в Лондоне, явилось для всех для них большим ударом: Дотти плакала, Берта перестала подравнивать шляпы, а у Айлин, как часто бывало, жутко разболелась голова. Миссис Криппс чувствовала, что положение обязывает ее сохранять невозмутимость, но все же поделилась с Фрэнком, что считает это ужасным позором: в прежние времена девушки всегда сочетались браком дома, а если это не дом мисс Луизы, то она и знать не желает, где он. Так что она с огромным восторгом и немалым удивлением получила известие, что все, вообще все домочадцы будут присутствовать на свадьбе, что всем им предстоит утром отправиться в город, ленч будет подан в гостинице «Чаринг-Кросс», а после они на такси поедут в церковь. «Но Тонбридж с утра повезет в Лондон на машине мистера и миссис Казалет и мисс Барлоу, так что вам придется взять на себя руководство остальной прислугой. Ленч будет в двенадцать часов, так что у вас будет масса времени добраться до церкви к двум тридцати. К вашей группе я причислю Эллен и двух маленьких мальчиков».