Текст книги "Смятение"

– Дорогая, взгляни! Как тебе это?

Это было колье из подобранных по размеру овальных камней, оправленных в золото, тяжелое, простое и прекрасное. Она села, колье застегнулось на ней, оно было восхитительно; он спросил, понравилось ли ей, и она согласно кивнула: понравилось.

– Если мадам не до конца уверена… – Многолетний опыт подсказывал мистеру Грину, что дамы, случается, покупают вещи, которые им не нравятся или не нужны, или покупают одно, хотя с куда большей радостью приобрели бы что-то другое.

– Единственно только, не знаю, когда я буду его носить.

Он ответил просто:

– Чепуха, дорогая, разумеется, ты будешь его носить. – И когда мистер Грин отошел упаковать покупку, Эдвард склонился к ней и прошептал: – Ты можешь носить его в постели со мной, – а его усы щекотнули ей ухо.

– Что ж, оно наверняка будет роскошно выглядеть рядом с уставной ночной сорочкой, – выдавила она из себя.

– Дорогая, ты не носишь уставных ночных сорочек!

– Нет, но скоро придется. Правительство уже издало распоряжение об отсутствии вышивок на нижнем белье.

– Вот мерзавцы. Видимо, нам лучше купить его, пока оно не исчезло из магазинов.

– На белье нужны купоны, дорогой, а их на всех не хватает.

Эдвард подписал чек, и мистер Грин возвратился с тщательно упакованным белым пакетом.

– Надеюсь, мадам, вам доставит большое удовольствие носить это, – сказал он.

Когда они вышли из магазина, она поблагодарила:

– Дорогой, огромное спасибо тебе. Изумительный подарок.

Они ехали по Бонд-стрит к Пикадилли мимо разбомбленной церкви, вокруг заколоченной досками статуи Эроса и по Хаймаркет. На всех щитах значилась главная новость: «Мальта получает Георгиевский крест!»[9]9
  В течение 1941 года немецкие и итальянские войска после многочисленных бомбардировок и артобстрелов пытались штурмовать остров Мальта, но безрезультатно. 15 апреля 1942 года король Георг VI наградил народ Мальты Георгиевским крестом за героизм.


[Закрыть] Окна нижних этажей зданий вокруг Трафальгарской площади были обложены мешками с песком. Около вокзала Чаринг-Кросс медленно вышагивал какой-то старик с плакатом на спине: «Конец света близок». Скворцы то и дело тучами закрывали небо. Договорились, что она приедет на следующей неделе, он поведет ее пообедать и поможет подыскать квартиру.

– Дорогая, сожалею, что не смогу сам принять тебя. Увы, Хью привык по пятницам ездить со мной… ты же понимаешь.

– Ничего страшного, дорогой. Разумеется, я по-нимаю.

Она понимала, но это не мешало ей заботиться о себе самой.

– Ты самая понимающая женщина в мире, – сказал он, помогая подняться в вагон и вручая купленную для нее газету. – Боюсь, «Сельской жизни» уже не было.

– Неважно. Почитаю все про то, как Мальта получила Георгиевский крест.

Он склонился, поцеловал ее, а потом, выпрямившись, принялся шарить в кармане.

– Едва не забыл. – И положил ей на колени три монеты по полкроны.

– Дорогой! Это еще зачем?

– Тебе на такси, я не смогу отвезти тебя домой.

– Это слишком много. И пяти шиллингов хватит.

– Третья – это медаль Эдварда за храбрость, – улыбнулся он. – За то, что вынесла этот и вправду ужасный обед… и вообще все. Должен лететь, уже к Хью опаздываю.

У нее на глаза навернулись слезы.

– Лети, – произнесла она.

Он ушел, поезд неспешно загрохотал над рекой, а она сидела, глядя в окно (к тому времени в купе собрались и другие пассажиры), пытаясь разобраться в путанице своих чувств к нему. Обиды, раздражение, даже то, что ребенка придется родить без его открытой поддержки, что ей приходится столько решать денежных проблем, вся эта кутерьма с поисками жилья и самостоятельного обустройства с четырьмя детьми, нуждающимися в заботе, – она не знала, каким чудом может оплатить обучение троих мальчиков, не говоря уж об этом, еще одном. Родители Ангуса предложили немного на самого старшего, только у них тоже нет денег, да и мысли у них те же, что и у Ангуса: единственная подходящая школа – это Итон. Разочарование: вот к чему она пришла после четырех лет связи… вообще-то, больше четырех лет… и ничуть не преуспела в том, чтобы он ушел от жены и женился на ней… «Пусть даже я и не всегда этого хотела», – мелькнула мысль.

Когда она впервые встретила его, то в ее разуме и в душе все словно просто перевернулось: он казался самым привлекательным из всех знакомых мужчин, Ангус же, как поняла она тогда (до чего забавно, что раньше ей это в голову не приходило), был абсолютно никчемен в постели, совсем. Непробиваемый романтик, он увлекся ею потому, что она напоминала ему одну актрису, которую он видел в пьесе Барри и обожал, зато к сексу прибегал нечасто (с извинениями, как можно поспешнее и в темноте), как человек, проявляющий прискорбную, но неоспоримую слабость, с какой она, надеялся он, имела так же мало общего, как ему грезилось. Эдвард тоже, по-видимому, считал, что секс по большей части дело мужское, но, когда первые восторги улеглись, ей все ж пришлось признать, что он, похоже, не считается с ее чувствами, не обращает внимания на мелочи, что приносят удовлетворение, себя же он тешил до того открыто и до того щедро, что ей оставалось вести себя с ним почти с материнской снисходительностью. Он раздевал ее, любовался ею, никогда не упускал случая сказать после, насколько ему было хорошо, как чудесна она была во всем, и ей стало довольно легко лгать в ответ и думать не об Англии, а о нем. И он делал так, что они очень хорошо проводили время и по-другому. Помимо ресторанов, танцзалов, подарков (казалось, быть с ним словно значило всякий раз отмечать день рождения, который он, по его словам, устраивал) ее привлекала в нем страсть – тот очевидный факт, что им интересовалась едва ли не каждая встреченная женщина, но он оставался с нею, наделял ее ощущением силы и избранности. Разумеется, случалось, она раздумывала, насколько он верен, но в этом проявлялись неспешно возраставшие долгосрочные притязания на него. С готовностью принимать любую возможность – пусть даже лучшей политикой казалось неподтвержденное прегрешение. После смерти Ангуса причин желать Эдварда в мужья стало столько и сделались они так тревожно сложны, что стоило одной из них заявить о себе, как она тут же вновь загоняла все эти причины в самые темные уголки под защиту зонтика, каковым успела посчитать свою неумирающую любовь к нему. Разумеется, он был ее великой любовью: у нее от него ребенок, если не два, четыре года она терпеливо предоставляла ему себя, стоило ему захотеть, вся ее жизнь вращалась вокруг его присутствия, его отсутствия, его потребностей и его ограничений. Она никогда не заглядывалась ни на кого другого, ей сорок два, а значит, подсказывало чутье, вряд ли стоит начинать. Она глубоко и безвозвратно предана ему. Когда, как теперь, какая-то дьявольская крупица сомнения пытается возвысить голос, заявляя, что в их отношениях что-то не совсем так, она отвергает любые сомнения. Если что не так, она не намерена доискиваться. Она любила его – вот и все, что ей требовалось знать.

⁂

– Ты сказал ей?

– Не смог, старина, правда, не смог. Уже почти был готов, но не смог. – Потом, различив на лице брата выражение полного осуждающего недоверия, Эдвард прибавил: – Она же в любую минуту может родить, бога ради…

– Этого ты мне никогда не говорил!

– Ну так сейчас говорю. Я просто не в силах ее огорчить. Тем не менее, – добавил он спустя несколько мгновений, – формальности ей известны. Я никогда не лгал.

Повисло молчание. Эдварду удалось добраться до Ли Грин, уклоняясь от этого разговора за лихорадочным обсуждением конторских дел, по которым у них были разногласия, только он знал: Хью его спросит. Так же, как знал, что теперь в любую минуту он задаст следующий вопрос.

– Ребенок твой?

– Да.

– Боже! Ну и дела! – Тут он заметил, что брат одной рукой достает из кармана сигарету, удерживая руль другой рукой, причем самого его даже пробивает дрожь, и, сделав усилие, прибавил: – Бедный малый! Это ж кошмар, должно быть! – Сделав еще усилие (поскольку представить себе не мог, что у кого-то без этого мог бы быть ребенок), Хью выдавил из себя: – Ты, должно быть, очень крепко в нее влюбился.

И Эдвард признательно отозвался:

– Еще бы! Влюбился, и давно.

И пока они ехали обратно к дому, в котором больше не было Сибил, Хью больше не возвращался к этой теме.

⁂

– Мисс Миллимент, милая моя! Когда же это случилось?

– О-о… незадолго до Рождества, по-моему. На венке еще оставалось прилично ягод, а подснежники за воротами конюшни еще не взошли, так что, думаю, тогда и было. Я пользовалась чемоданом как подпоркой, и какое-то время он, казалось, служил сносно, пока, как сами можете видеть, не сломался от нагрузки.

Сломался, точно. Вилли, как только вошла в комнату мисс Миллимент в домике конюшни, сразу поняла, что во внимании нуждается не только кровать (поломка, ставшая причиной посещения), а вообще меблировка и практически все, чем владела мисс Миллимент. Открытая дверца платяного шкафа пьяно висела на одной петле, выставляя напоказ одежду, ту самую, в какой мисс Миллимент приехала два года назад и которая не только ощутимо нуждалась в чистке, но и, как предвидела Вилли, уже не подлежала починке. Тогда комнату торопливо обставили по указаниям Дюши, однако викторианское отношение той к спальням, занятым либо внуками, либо прислугой, зиждилось на том, что там не должно находиться ничего, кроме самого необходимого, необходимое же состояло из мебели, которую при любых иных обстоятельствах выбросили бы. Вилли вспомнила, как спрашивала мисс Миллимент, есть ли в комнате прикроватная лампа и письменный стол, и, когда мисс Миллимент ответила, что у нее нет ни того ни другого, Вилли просто распорядилась, чтобы эти вещи отправили в домик. Но прийти и взглянуть самой так и не удосужилась. Ей стало стыдно.

– Мне жаль, Виола, дорогая, что я доставляю столько хлопот.

– Вы тут ни при чем. Это моя промашка. – Опустившись у кровати на колени, Вилли попробовала вытащить зазубренную сломанную ножку кровати из чемодана, крышку которого та разворотила; матрац при этом неловко накренился почти до земли. – Это же до ужаса неудобно, представить себе не могу, как вы тут глаза-то сомкнуть могли. – Извлечь сломанную ножку не удалось, и, чувствуя вину за создавшееся положение в целом, она заявила: – По правде говоря, вы могли бы сказать мне раньше!

– Полагаю, должна была. Во всяком случае, это не ваша вина, Виола. Не могу позволить вам чувствовать такое.

И у Вилли появилось мимолетное ощущение, словно она вновь в школьном классе, где, случалось, она говорила одно, а чувствовала другое, – и это всегда было заметно.

Остаток того дня она провела за обустройством комнаты мисс Миллимент. Прежде всего это значило убедить Дюши. Много мебели можно было легко взять из той, что осталась от коттеджа «Груша», ничего не говоря свекрови, однако постепенно выяснилось еще одно постыдное обстоятельство: прислуга не убирала комнату мисс Миллимент, а утруждала себя лишь тем, что раз в неделю укладывала стопку чистых простыней на нижнюю ступеньку узкого крылечка. На все остальное белье, нуждавшееся в стирке, не обращали внимания, и Вилли обнаружила, что крошечная сырая ванная полна замоченных панталон, нижних рубашек и чулок, которые мисс Миллимент стирала в ванне, при том что возраст, грузность, близорукость и неумение сводили на нет ее способности заниматься домашними делами. Комната утопала в грязи и пропахла старой одеждой.

– Я уберу комнату, Дюши, дорогая, но, право, полагаю, что одна из служанок должна застилать ей постель, вытирать пыль и прочее.

Дюши рассердилась и звонком вызвала Айлин, заметив:

– Прислуга всегда ведет себе гадко по отношению к гувернанткам.

– На мой взгляд, Дотти или Берта еще не в том возрасте, чтобы успеть набраться опыта общения хотя бы с одной гувернанткой.

– Согласна, но это традиция. Они наслушались о них от миссис Криппс или Айлин. Не беспокойся, дорогая. Прислугу можно заставить убирать эту комнату.

– Вообще-то я предпочла бы делать это сама. – Она не сказала, что для нее невыносимо выставлять напоказ слугам жалкое убожество мисс Миллимент, но Дюши поняла.

– Видимо, так будет лучше, – кивнула она. – Ах, Айлин, пожалуйста, пошлите ко мне Дотти и Берту.

В тот день на кухне во время обеда витало напряжение. Дотти с Бертой так и сыпали дерзкими и мученическими оправданиями: никто не говорил про уборку в домике, откуда им было знать? Ей тоже никто не говорил про готовку для гувернантки, напирала в ответ миссис Криппс, так ведь и так ясно, что едой нужно обеспечивать всякого, кто живет в доме. Айлин несколько раз повторила, что к ней это отношения не имеет и что она уверена: надо заниматься своими делами, – только она не может не сочувствовать несчастной старушке. Берта залилась слезами и заявила, мол, что ни случись, всегда обвиняют ее. Тонбридж напомнил женщинам, что идет война, вследствие чего он, хотя двигать мебель и не его дело, естественно, приложил к тому руку, когда попросили. Эди вообще ничего не говорила. В то время стоило ей хотя бы открыть рот, так миссис Криппс голову бы ей оторвала или отпустила ядовитое замечание про людей, которые бросают других в беде, лишь бы пофорсить и вырядиться в военную форму. Через четыре недели она уйдет, твердила Эди себе, а тогда только они ее и видели. Помимо тарелки самой Мадам, она разбила миску для пудинга, две чашки и кувшин, из которого Мадам поливала цветы, – всякий раз после того, как ее окликала миссис Криппс, все само валилось из рук. Во время чаепития прозвучала лишь пара фраз.

К обеду Вилли освободила комнату от всего, сложила имущество мисс Миллимент на чехол, расстеленный на полу небольшой прилегающей спальни, запаслась куском мыла, жесткой щеткой и ведром. Тут-то она и обнаружила, что электрический водонагреватель в ванной не работает и что бедняжка мисс Миллимент обходится без горячей воды бог знает с каких пор. Вилли вернулась в дом, вызвала по телефону электрика, позаимствовала из детской электрический чайник Эллен и принялась за весьма неприятное дело – мести и скрести пол. Состояние гардероба мисс Миллимент ее ужаснуло, и Вилли решила свозить старушку в Гастингс или Танбридж-Уэллс пополнить его. У мисс Миллимент, должно быть, набралось несколько купонов на одежду, и, если в магазинах уже нет подходящих вещей, они смогут купить ткани и сшить нужное. Сибил помогла бы, подумала Вилли, в который уже раз осознавая, как сильно она тоскует без нее. Она так и не смогла установить сколько-нибудь близких отношений с Зоуи; разумеется, она тянулась и к Дюши, и к Рейчел, зато с Сибил они могли посплетничать, посудачить о детях и собственной юности, о первых годах замужества, а иногда и припомнить времена, когда они не носили фамилию Казалет. Брат Сибил погиб на войне, мать умерла в Индии, когда дочери было три года, и почти всем ее воспитанием до десяти лет занимались преданная айя, няня-индианка, да слуги в доме ее отца; потом отец привез их с Губертом обратно в Англию и оставил на попечение своей замужней сестры, которая отправила обоих детей в интернаты, где те сильно скучали по дому. Каникулы отличались в лучшую сторону только тем, что брат и сестра общались друг с другом, так и не поладив со своими кузенами и кузинами: «У нас был свой тайный язык, урду, которого они, конечно, не понимали, вот и не терпели нас, а тетя винила нас в том, что мы с ними не ладим». Она помнила довольно спокойный, очень английский голос Сибил, каким она это сказала, как добавила, что на урду они говорили куда больше, чем на английском, к которому относились как к языку чужих нудных взрослых. Зато, когда Вилли спросила, может ли Сибил и сейчас говорить на урду, та ответила, что нет, она не говорила на нем с тех пор, как брат погиб. Погиб он перед самым заключением мира: горе мучило ее, когда она повстречала Хью.

Особенно они сблизились в последние недели, с того самого утра, когда Вилли, войдя в комнату узнать, не хочет ли та позавтракать в постели, застала Сибил рыдающей.

– Закрой дверь! – прикрикнула Сибил. – Не хочу, чтоб кто-то слышал. – Вилли, закрыв дверь, присела на кровать и держала Сибил, пока та, успокоившись, не заговорила: – Я думала, мне становится лучше, но нет. – Последовало молчание, а потом, впившись взглядом в Вилли так, что та не могла отвести глаз, она выговорила: – Мне ведь не лучше, да? – И прежде чем Вилли собралась с духом, чтобы ответить, Сибил неожиданно произнесла: – Нет, не говори. Не хочу знать. Я обещала Хью, что… просто оттого, что пару ночей плохо спала… ради всего святого, Вилли, не говори ему, что я так расклеилась. Ничего не говори – и никому.

И Вилли, знавшая, что Хью знал, но что и от него было взято такое же обещание, могла лишь закрыть глаза на эти блуждания в семейном лабиринте. Она обратилась к доктору Карру, старалась уговорить того свести супругов, поговорить, каждому взглянуть на происходящее в действительности. «Ведь каждый из них, – убеждала она, – считает, что делает лучше другому. Я и помыслить не могу вмешиваться. Каждый считает, что это последнее, что можно сделать для другого, понимаете». Она замолкла. Доктор заметил, что, по его мнению, она хорошо справляется с обязанностями сестры милосердия.

Она старалась изо всех сил. Тот день в неделю, в который она до войны работала в больницах Красного Креста, научил ее многому полезному. Обтирание тканью, переворачивание больного, судна – все это постепенно пригодилось, и Сибил предпочитала ее помощь всем другим любительским одолжениям…

Она ощущала себя полезной, как, если честно и, разумеется, в меньшей мере, ей мнилось, и сейчас себя ощущала. Интересно, думала она, говорила мисс Миллимент еще кому-нибудь про свою кровать и отсутствие горячей воды? Ведь наверняка должен появиться кто-то еще: Эдвард женится на женщине, которой придется заботиться о его детях, заниматься прислугой, следить за питанием и выбираться с ним в гости. Вот только в гости нынче ходить не к кому, а когда она видится с Эдвардом, что случается даже не каждые выходные, им почти не удается побыть наедине. Не то чтобы она особо нуждалась в этом: в последний год она среди прочего заметила, что Эдварда, по-видимому, меньше манили постельные утехи – к ее облегчению. Время от времени это, разумеется, происходило, но она понимала, что на подходе время, когда это вряд ли вообще будет случаться. В последнее время они никак не могут найти темы для беседы перед сном: так, бесцельные разговоры о детях; несколько раз она пробовала уговорить его всерьез побеседовать с Луизой о том, насколько безответственно и дальше стараться получить работу в театре (ни малейшего недостатка в людях эта профессия, если это вообще профессия, не испытывает), когда следовало бы подумать о занятии, в военное время куда более важном. Муж находил отговорки, пытался сменить тему, а однажды, когда она из-за этого рассердилась, попросту заявил, что Луизу все равно призовут, когда той исполнится двадцать, до чего остался всего год, так почему бы ей и не почудачить, пока можно? Такое отношение к дочери показалось ей совершенно легкомысленным.

Луиза… Она и в самом деле отбивается от рук. Упорствует, настаивает на жизни в Лондоне, где, хотя постоянно уверяет, что вот-вот получит работу в театре, ничего не получается: сыграла одну-две рольки в радиопьесах, а все остальное – одни ее вечные разговоры про прослушивания, про знакомства с людьми, которые рассматривают ее на какую-то роль. Разгуливает по Лондону с распущенными по спине волосами, в брюках и чаще всего размалеванная. Вилли придерживалась, как ей казалось, исключительно здравой мысли, что Луиза с Джессикой могли бы жить у дедушки с бабушкой в Сент-Джонс-Вуд, но, к ее огорчению, ни Луизу, ни (что удивительнее) Джессику это совершенно не радовало. Джессика придумывала всяческие отговорки, причем главная состояла в том, что она не желает ответственности, а Луиза заявила, что ей это не подходит: она собиралась на пару со своей подругой Стеллой снимать комнату и жить, как ей нравится. Вилли даже не успела ничего на это возразить, как Эдвард заплатил тридцать шиллингов за съем квартиры, и Луиза поселилась в ней. Одним святым угодникам известно, до чего девчонки дойдут, не спя по ночам и питаясь кое-как. А тут еще и этот Майкл Хадли. Его мать, леди Цинния, однажды позвонила и долго втолковывала, что нельзя позволить, чтобы ее сын разбил Луизе сердце, что, добавила леди, с девочками постоянно случается. «Но я-то что тут могу поделать, скажите на милость?» – спрашивала себя Вилли. К Майклу она относилась двойственно: с одной стороны, Луиза была слишком молода, чтобы ее всерьез домогаться, с другой – он был несравненно лучше тех ужасных актеров, с которыми она путалась в Девоне. Только Майкл уж слишком стар для нее, а она в любом случае пока не вполне доросла ни до кого. Скорее вскружит голову, чем разобьет сердце, с горечью подумала Вилли: дела сердечные были ее тайной (и довольно сильной) болью, как и многое другое, в мыслях она уделяла им очень много внимания. Тот случай в Лондоне потряс ее до такой степени, что даже сейчас (недели спустя!) она была не в силах думать о нем спокойно, а когда пробовала, то, казалось, становилась жертвой двойственного впечатления: видела то, что представлялось ей прекрасным, и понимала, что случилось на самом деле.

Разумеется, это было связано с Лоренцо. Он прислал одну из своих редких открыток (вложенную в конверт), приглашение на концерт в какой-то лондонской церкви, где ему предстояло дирижировать премьерой небольшой хоровой пьесы собственного сочинения. Ее охватило предвкушение удовольствия. Тогда он – довольно неожиданно – попросил позвонить ему домой и сообщить, сможет ли она прийти: обычно о таком и речи быть не могло, поскольку ревность (неуместную, разумеется) бедной Мерседес неизменно воспламеняли самые невинные телефонные звонки ее мужу. Но, оказалось, Мерседес была в больнице, «а значит, я смогу пригласить вас поужинать после концерта», – сказал он. Это означало остаться на ночь в Лондоне. Первой мыслью Вилли было остановиться у Джессики, которая, как ей казалось, с ног сбивалась в родительском доме в Сент-Джонс-Вуд, но когда она позвонила и не дождалась ответа, то передумала. Если она там остановится, то Джессика, возможно, тоже захочет пойти на концерт, и все испортит. Ее приютит Хью. Она поедет утром, пройдется по магазинам, возможно, позавтракает с Гермионой, а потом поедет к Хью принять ванну и переодеться к концерту. Она договорилась с Рейчел и Зоуи, чтобы те поделили меж собой заботу обо всем необходимом для Сибил, достала ключ от дома Хью и несколько дней прожила в возвышенном ожидании. Вечер с Лоренцо, концерт, ужин наедине с ним (до сих пор им удалось лишь один раз выпить чаю, когда он так любезно полпути провожал ее в поезде до Суссекса), наконец, время, когда они смогут поговорить обо всех романтических и прискорбных сторонах своей привязанности, о былых и пожизненных обязательствах, о взаимной чистоте. Два вечера Вилли провела за примеркой нарядов, выбирая, как уверяла она сама себя, наиболее подходящий, пришла к выводу, что ничего не годится, и нацелилась на восхитительное посещение магазина Гермионы. В конце концов, с тех пор, как она носила Роли, у нее не появилось ни одной обновки. Она позвонила Гермионе, которая заявила, что время идеальное: она только что получила для магазина летнюю коллекцию, и пообещала накормить обедом. Пока Вилли ждала четверга, она осознала, насколько глубоко закопалась в быте и долге, насколько осаждают ее незначительные, пусть и необходимые мелочи, и как она от всего этого устала. Все три дня она просыпалась утром полной сил и решимости, радуясь каждому дню, что приближал встречу с Лоренцо. Разумеется, она сказала Эдварду, что едет в Лондон, и подробно объяснила, чем будет там занята, он отнесся к этому благожелательно, пожелал великолепно провести время и дал двадцать пять фунтов на покупку платья, «которое тебе понравится, но покажется не по карману». Ведь и все отнеслись к этому благожелательно.

– Должна заметить, что ты прямо вся сияешь, – сказала Лидия, когда Вилли подравнивала кончики длинных волос. – Мне всегда казалось, что взрослые все время проводят весело, но ведь ты не веселишься, да? Тебе не достается никакого веселья. По-моему, добрый характер – это недостаток. Мама! Ты знаешь, от той жуткой очень-очень старой губной помады, какой ты пользуешься, когда ходишь в театр, такой темно-красной в золотом тюбике, осталась всего четверть дюйма.

– Откуда тебе так много известно про мою помаду?

– Просто случайно ее видела. Однажды. Когда случайно оказалась у твоего туалетного столика. Вот. Я подумала, не дашь ли мне ее как бы взаймы? Ты ею совсем не пользуешься, а Луиза сказала, что все равно этот цвет не подходит к твоей коже.

– Тебе-то она зачем понадобилась? – Даже замечание Луизы не могло испортить ей настроения.

– Поупражняться. То есть когда-нибудь, совсем скоро, в общем-то, я буду пользоваться всяким таким, и когда стану, то уж точно не захочу опозориться. Вот я просто и подумала, что смогу поупражняться, понимаешь, вечерами, когда никто не заметит.

«И что такого?» – подумала она. У детей тоже веселья немного: никаких праздников с фокусниками и печеньями или лондонских развлечений.

– Только ты должна делать это вечером, перед мытьем, – сказала мать.

– Совершенно точно обещаю. – Придется мыться чаще, чем хотелось бы, подумала дочь, но оно того стоит.

В конце концов настало утро четверга.

– Ты заслуживаешь удовольствия, – сказала Сибил, когда она заглянула к ней попрощаться. – Печально, что ты не пообедаешь с Хью, зато позавтракаешь с ним. И сможешь мне честно сказать, ухаживает ли за ним как следует миссис Каррутерс.

– И ни о чем не беспокойся, – дала совет Рейчел. – Получай удовольствие.

– И буду! – воскликнула она. Ей было радостно – совсем сама на себя привычную не похожа.

День был великолепный: светило солнце, в ясном небе висели игривые и белые облака, на задних двориках золотилась форзиция. Она села в поезд, на котором добирались до Лондона те, кто там работал. В вагоне было полно народу, все читали утренние газеты. «Принцесса Елизавета записывается на военную службу», – прочла она через чье-то плечо. А в мыслях свое: надо купить духи. Содержимое ее старого флакона превратилось во что-то темно-коричневое и пахло так, словно когда-то было духами. На Вилли было очень старое набивное платье, купленное у Гермионы еще до войны: почему-то ей всегда казалось, что, отправляясь покупать одежду, она непременно должна надеть что-то, прежде купленное в том же магазине. У нее не было пары приличных чулок, но она взяла с собой старые бежевые шелковые на случай, если не сможет приобрести новые. Бежевый подходит под что угодно, думала она с легким сомнением. В годы ее молодости светлые чулки всегда были в тон, и менять что-то, как выяснилось, было трудно. Ее мать постоянно твердила, как чрезвычайно распространены были изумительные оттенки, бывшие в моде до войны: бледнейший бежевый для молодых и светло-серый для пожилых. Гермиона носила чулки телесного цвета, но она была из тех, кто, какие чулки ни надень, хоть черные, все равно выглядит и очаровательно, и благородно. Она вспомнила (не в первый раз) о том случае, когда Дягилев сказал, похлопывая ее тростью по колену: «Pas mal, ma petite, pas mal»[10]10
  «Недурно, малышка, недурно» (фр.).


[Закрыть]. Учитывая, что он считал колени самым уродливым в женской анатомии, это и в самом деле походило на похвалу. Только, конечно же, именно о коленях люди все говорили и говорили, а ее колени определенно не были хороши. Но Лоренцо, казалось, никогда не сводивший горящих глаз с ее лица, этого не замечал. Их отношения, радостно думала она (тогда), были в буквальном смысле более высокого полета.

Они с Гермионой совершенно замечательно провели время; единственное, что сдерживало, это количество купонов на одежду, имевшихся в ее распоряжении, хотя Гермиона и заметила между делом, что они смогут использовать возможности купонов несколько шире, чем это предусмотрено. «Разумеется, такое мы позволяем только своим любимым покупателям, не так ли, мисс Макдоналд?» И мисс Макдоналд, которая вряд ли когда испытывала нужду в купонах на одежду, поскольку, похоже, всегда (уже много лет) носила один и тот же сшитый наряд, состоявший из пиджака в мелкую полоску и юбки, угодливо улыбалась и говорила: «Конечно же, мы так и поступаем, леди Небуорт». Она перемерила множество вещей, наверное, больше десятка, зато некоторые примеряла по два раза, вот и казалось, что десятки. Гермиона, наверное, догадывалась, насколько изголодалась ее подруга-покупательница по новой одежде, а потому подзадоривала ее, даже зная, что на самом деле вещи не подойдут. «Я должна быть разумной!» – твердила себе Вилли, поглаживая заманчивейшую синюю блузку из шифона, заканчивавшуюся у шеи свободным бантом.

– Что ж, дорогая, был бы у вас форменный морской костюм, а он вам, сказать правду, необходим, поскольку вы в нем были бы обворожительны, вы могли бы приобрести и эту блузку, которую не снимали бы все лето, и где-то у нас (найдите, пожалуйста, мисс Макдоналд!) есть рубашка из акульей кожи, на мужской манер, с запонками, которую вы могли бы носить с этим костюмом осенью. А уж после этого – любой старый кашемир…

Она купила костюм. И платье из крепа какого-то грибного цвета, отделанное скучной оранжевой бархатной лентой, с накладными плечиками и рукавом пелеринкой. Купила и блузку, и рубашку, и, наконец, летний пиджак или короткое пальто из мягкой ткани серебристого цвета, не отливавшей ни голубым, ни серым. Кроме того, Гермиона подарила ей пару чулок, похожих на тонкую паутину; из нейлона, пояснила она, ей из Америки прислали. «Американцы поразительно щедры: буквально завалили меня ими», – сказала она. И была в высшей степени любезна, показав, как эти чулки надевать, что стало хорошим подспорьем: они были до того тонки, что Вилли всякий раз казалось, что петля спустится, едва она притронется к ним. «Надо вывернуть низ чулка наизнанку, вот так, и, что бы вы ни делали, когда надеваете чулки, садитесь. Они просто чудо и служат дольше наших. Я никогда не понимала патриотизма голых ног – особенно при нынешних ужасных правилах на длину юбок».

Утро стоило ей сорок четыре фунта (цены на одежду у Гермионы всегда указывались в гинеях), но при этом душой владела некая приподнятость, а вовсе не отчаянность мотовства. «Мисс Макдоналд упакует все для вас, пока мы будем обедать».

Обедали в ресторанчике, который Гермиона называла своим резервом. Ее там, по-видимому, очень хорошо знали, их сразу же бросились обслуживать. «Не тратьте время на меню, – сказала Гермиона. – Без него нас накормят куда вкуснее».

Начали с чего-то похожего на паштет: «Готовят его, наверное, из полевых мышей или ежей, но на вкус изумительно», – за которым последовала форель на гриле и салат. Гермиона велела завернуть кости форели для магазинной кошки, бездомной животины, которую, как сама уверяла, нашла жалобно плачущей в Гайд-парке. «Вся насквозь в червях и блохах, но такая миленькая. От нее бедняга мисс Макдоналд подцепила ужасную сенную лихорадку, но тут уж ничего не поделаешь». Было известно, что к животным Гермиона относится добрее, чем к своим служащим, хотя возбуждает преданность к себе и у тех, и у других.