Текст книги "Смятение"

Элизабет Джейн Говард
Смятение

ELIZABETH JANE HOWARD

CONFUSION

Volume 3 of The Cazalet Chronicle

Copyright © Elizabeth Jane Howard 1990

© Elizabeth Jane Howard 1990

© В. Мисюченко, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательствво «Эксмо», 2019

⁂

Моим братьям,

Робину и Колину Говард

Предисловие

Предисловие к роману рассчитано на читателей, незнакомых с первой книгой «Хроники семьи Казалет» «Беззаботные годы» и со второй книгой «Застывшее время».

Уильям и Китти Казалет, которых домочадцы называют Бриг и Дюши, пережидают войну в Суссексе, в поместье Хоум-Плейс. Бриг уже практически слеп и не в силах выбираться в Лондон, чтобы контролировать дела в семейной лесозаготовительной компании. У супругов три сына – Хью, Эдвард и Руперт, а также незамужняя дочь Рейчел.

У старшего сына, Хью, женатого на Сибил, трое детей – Полли, Саймон и Уильям (Уиллс). Полли находится на домашнем обучении, Саймон ходит в школу, а Уиллсу четыре года. Уже несколько месяцев Сибил очень больна.

У Эдварда и его жены Вилли четверо детей. Луиза влюблена (в Майкла Хадли, успешного художника-портретиста, он старше и служит на флоте), и чувства для нее важнее, чем карьера актрисы. Тедди уходит служить в Королевские ВВС. Лидия учится дома, а Роланд (Роли) еще мал.

Руперт, третий сын, пропал без вести во Франции в 1940 году, еще во времена Дюнкерка. Он был женат на Изобел, от которой у него двое детей – Клэри, проходящая вместе со своей кузиной Полли домашнее обучение (они с Полли, однако, рвутся в Лондон, чтобы начать там взрослую жизнь), и школьник Невилл. Изобел умерла при родах Невилла, и впоследствии Руперт женился на Зоуи, намного моложе его. Вскоре после того, как муж пропал, Зоуи родила дочь Джульетту, которую отец никогда не видел.

Рейчел живет для других, отчего ее близкой подруге Марго Сидни (Сид), обучающей в Лондоне игре на скрипке, зачастую приходится нелегко.

У жены Эдварда, Вилли, есть сестра, Джессика Касл, которая замужем за Реймондом. У них четверо детей. Анджела, старшая, живет в Лондоне и постоянно ввязывается в сомнительные любовные приключения. Кристофер отличается слабым здоровьем, живет в доме-фургоне с собакой и занимается сельским хозяйством. Нора работает медсестрой, а Джуди отдает все время школе. Каслы унаследовали кое-какие деньги и дом в графстве Суррей.

Мисс Миллимент – очень старая семейная гувернантка: она воспитывала еще Вилли и Джессику, а теперь учит Клэри, Полли и Лидию.

Диана Макинтош – самое серьезное увлечение Эдварда – становится вдовой. Она ждет ребенка. У Эдварда и у Хью есть дома в Лондоне, но в настоящее время для жилья пригоден только дом Хью на Лэдброк-Гроув.

«Застывшее время» завершается известием о том, что Руперт жив. Новость приходит одновременно с вестью о нападении японцев на Перл-Харбор. Действие «Смятения» начинается в марте 1942 года, сразу после смерти Сибил.

Часть 1

Полли
март 1942 года

Комната простояла запертой всю неделю. Ситцевые жалюзи на окне, выходящем на юг, на палисадник, были опущены. Окрашенный в цвет пергамента свет пронизывал холодный застоявшийся воздух. Она подошла к окну, потянула за шнур: жалюзи с хлопаньем поползли вверх. В комнате посветлело – до морозной серости, что бледнее клубящегося тучами неба. Она задержалась у окна. Пучки нарциссов с дерзкой радостью вытягивались под араукарией в ожидании, когда мартовская погода вымочит их и сломает. Она прошла к двери и заперла ее. Вмешательство – какое угодно – было бы невыносимо. Надо принести из чулана чемодан, потом освободить гардероб и ящики комода из розового дерева у туалетного столика. Подняла чемодан (самый большой, какой смогла отыскать), положила на кровать. Ей всегда внушали: никогда не раскладывай чемоданы по кроватям, – но с этой кровати простыни уже сняли, и выглядела она до того уныло и пусто, что наставления, похоже, не имели значения.

Когда она открыла гардероб и увидела длинный ряд плотно висящих нарядов, то вдруг испугалась касаться их. Ведь это словно приложить руку к неумолимому уходу, исчезновению. Целая неделя прошла. Но она никак не могла воспринять это самое «навсегда». Невозможно было поверить, что уход безвозвратен. Одежду никогда не будут носить, она больше не понадобится прежней хозяйке, теперь она способна только расстраивать остальных. Полли делает это ради отца, пусть, когда он вернется от дяди Эдварда, эти банальные вещи не послужат ему тоскливым напоминанием. Она наобум сдвинула несколько вешалок: вдруг пахнуло легким ароматом сандалового дерева, а вместе с ним и еще одним, едва уловимым, который всегда вызывал у нее ассоциации с запахом волос матери. Вот зеленое платье с черными и белыми вставками, которое мама надевала, когда они позапрошлым летом ездили в Лондон, серовато-желтое твидовое пальто и юбка, что всегда смотрелись на ней либо мешковатыми, либо тесными, вот очень старое зеленое шелковое платье, которое мама носила, когда выдавались вечера наедине с папой, жакет из тисненого бархата с пуговицами из лучистого колчедана, зеленовато-оливковое льняное платье, в котором она ходила, вынашивая Уиллса… Боже милостивый, ему скоро уже исполнится пять лет. Похоже, мама сохраняла все: одежду уже не по размеру, вечерние платья, которые не носили с тех пор, как началась война, зимнее пальто с беличьим воротником, которое она раньше и не видела… Все это Полли вытащила и положила на кровать. На одной стороне кровати поношенное зеленое шелковое кимоно укрывало золотистое вечернее платье (смутно помнилось, что оно было одним из самых никчемных папиных подарков на Рождество много лет назад: платье, в котором мама с трудом вытерпела один вечер и с тех пор ни разу не надевала). По-настоящему красивой одежды, грустно подумала она, совсем нет: вечерние наряды зачахли от долгого пребывания в шкафах, повседневная одежда истрепалась до того, что просвечивает, или лоснится, или потеряла форму, или каким-то еще образом стала такой, какой ей быть не положено. Все это попросту одежда под большую распродажу; ни на что больше она и не сгодится, заметила тетя Рейч, но прибавила: «Полли, милочка, ты можешь оставить себе все, что нужно». Только ей ничего не нужно, а даже если бы и было, она ни за что не стала бы носить – из-за папы.

Уложив одежду, Полли сообразила, что в гардеробе все еще оставались шляпы на верхней полке и обувь внизу под платьями. Придется отыскать еще один чемодан. Всего один и оставался: тот, что с мамиными инициалами, «С.В.К.». «Сибил Вероника», – произнес священник на отпевании. Странно все же носить имя, которым тебя никогда не называли, только при крещении и на похоронах. Ужасная картина: мама лежит в гробу, и ее засыпают землей – являлась на этой неделе так часто. Оказалось, Полли не может не думать о теле как о чем-то, чему нужны воздух и свет. Она тогда стояла онемелая и застывшая, пока читали молитвы и кидали землю на гроб, папа бросил в могилу алую розу, а она понимала, что, когда все будет кончено, они оставят маму там – в холоде и одиночестве – навсегда. Только она никому ничего такого не говорила: к ней относились как к ребенку, до самого конца постоянно пичкали живенькой, бодренькой ложью в диапазоне от возможного выздоровления до отсутствия боли и, наконец, милосердного избавления (при этом никто даже не замечал несоответствия: в чем же милосердие, если не было никакой боли?). Она не ребенок, ей почти семнадцать лет. Так что, хоть Полли и хотелось верить в ложь, когда потрясение минуло, ее захлестнули обида и гнев на то, что ее сочли недостойной правды. Всю неделю она выскальзывала из чужих объятий, уворачивалась от поцелуев, не обращала внимания на проявления заботы и нежности. Одна отрада: дядя Эдвард забрал к себе отца на две недели, позволив ей вволю презирать остальных.

Полли объявила о намерении разобраться в шкафу матери и при этом решительно отказалась от любой помощи. «Уж с этим-то я, во всяком случае, справлюсь», – сказала она тогда, и тетя Рейч, казавшаяся чуть лучше остальных, разумеется, согласилась.

На туалетном столике в беспорядке лежали мамины щетки в серебряной оправе, черепаховая расческа, хрустальная шкатулочка с заколками, которыми Сибил перестала пользоваться после того, как ее остригли, и небольшая держалка для колец с нанизанными на нее несколькими кольцами, одно из которых папа подарил на помолвку: необработанный изумруд в окружении небольших бриллиантов в платиновой оправе. Полли взглянула на свое кольцо – тоже с изумрудом, – которое папа подарил прошлой осенью. «Он ведь вправду любит меня, – подумала она, – просто не сознает, насколько я уже выросла». Презирать отца ей не хотелось. Все эти вещи на туалетном столике нельзя было отдать на распродажу. Она решила уложить их в коробку и чуть-чуть подержать у себя. Баночки с кремом, пудрой и румянами лучше выбросить. Она отправила их в корзину для мусора.

В комоде хранилось нижнее белье: два вида ночных сорочек, те, что дарил папа и которые мама никогда не надевала, и те, что покупала сама и носила. Отцовы были из шелка и шифона с кружевами и лентами, две из зеленого и одна из темно-кофейного атласа. Купленные самой мамой – из хлопка или фланелета, все в мелкий цветочек – подошли бы скорее для сказок Беатрикс Поттер[1]1
  Элен Беатрикс Поттер (1886–1943) – популярная английская детская писательница и художница. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть]. Полли продолжила: бюстгальтеры, пояса, лифы, гарнитуры, нижние юбки из гладкого трикотажа, все какого-то грязно-персикового цвета, шелковые чулки и шерстяные, несколько хлопчатобумажных рубах в клеточку, дюжины носовых платков в подобие пенала, который Полли много лет назад смастерила на итальянский лад из лоскутков, оставшихся от отреза чесучи. В самой глубине ящика с нижним бельем лежал небольшой мешочек, похожий на сумочку для щеток и расчесок, где обнаружились тюбик с надписью «Мазь Вольпар» и маленькая коробочка с какой-то забавной резиновой кругляшкой. Полли сунула и то и другое обратно в мешочек и отправила в корзину. Еще в том же ящике лежала очень плоская квадратная картонная коробка, внутри которой был завернут в выцветшую оберточную бумагу полукруглый венок из серебряных листьев и светлых цветов, рассыпавшихся под руками Полли. На крышке коробки стояла дата, выведенная рукою мамы: «12 мая 1920 года». Должно быть, это мамин свадебный венец, подумала Полли, пытаясь припомнить смешное фото на бабушкином туалетном столике: мама там была в поразительном платье, делавшем ее похожей на трубу без талии. Полли отложила коробку в сторону: нельзя выбрасывать то, что так долго хранилось как сокровище.

В нижнем ящике лежали детские вещи. Крестильная рубашечка, в которую последним наряжали Уиллса: изысканный белый наряд с вышитыми на нем тетей Вилли цветами клевера; кольцо из слоновой кости для режущихся зубов; клубок крохотных кружевных шапочек, погремушка из серебра и кораллов, похоже, прибывшая из самой Индии; несколько бледно-розовых вязаных вещиц, неношеных, предназначавшихся, предположила Полли, для того малютки, который умер, и большая, очень тонкая желтеющая кашемировая шаль. Полли пришла в замешательство, но в конце концов решила отложить все эти вещи подальше до тех пор, пока не найдет в себе силы спросить кого-нибудь из тетушек, что с ними делать.

Вот и еще один день прошел. Скоро настанет время пить чай, потом она займется Уиллсом, поиграет с ним, искупает и уложит спать. С ним выйдет то же, что и с Невиллом, подумала она, – только хуже, потому как Уиллсу четыре года и он запомнит маму надолго, а Невилл свою маму не знал совсем никогда. Уиллсу пока объяснить невозможно. Конечно же, они пробовали… она пробовала. «Ушла», – повторял он размеренно. «Мертвая на небе?» – высказывал предположение, а сам продолжал искать маму под кушетками и кроватями, в посудных шкафах и повсюду, куда мог добраться, он сделал вылазку и в эту пустую комнату. «Самолет», – сказал он Полли вчера, повторив сказанное про небо. Эллен тогда сказала, что мама перебралась на небеса, а он перепутал это с названием какого-то города и хотел идти встречать автобус. Он не плакал, зато стал очень молчаливым. Сидел на полу, беззвучно возился со своими машинками, играл с едой, но не ел и старался ударить тех, кто пробовал взять его на руки. Сестру он терпел, Эллен была единственным человеком, который, похоже, ему вообще был нужен. «В конце концов, – подумала Полли, – он, полагаю, ее забудет». Вряд ли будет помнить, как она выглядела, будет знать, что потерял мать, но не будет помнить, какой она была. Это казалось печальным совсем-совсем по-другому, и она решила не думать об этом. Потом задумалась над тем, что если о чем-нибудь не думать, то не будет ли это так же плохо, что и не говорить об этом, а ведь она совершенно не желает походить на свое жуткое семейство, члены которого, как ей представлялось, из кожи вон лезут, лишь бы идти по жизни так, будто ничего не случилось. Они не говорили об этом прежде, не говорят и теперь. Насколько она понимает, они не верят в Бога, ведь никто из них не ходит в церковь, зато все (за исключением Уиллса и Эллен, оставшейся присмотреть за ним) явились на похороны: стояли в церкви, читали молитвы и пели псалмы, а потом дошли до места, где была выкопана глубокая яма, и стали смотреть, как двое очень стареньких мужчин опустили гроб на самое ее дно. «Я есмь воскресение и жизнь, – сказал Господь, и тот, кто верит в Меня, не умрет»[2]2
  В Евангелии от Иоанна сказано: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий верующий в Меня не умрет вовек» (11:25–26).


[Закрыть]. Только она в это не верила, и они, насколько ей известно, тоже. Тогда что это такое? Она смотрела через могилу на Клэри, та стояла, потупив взгляд и прихватив ртом сжатые в кулак пальцы одной руки. Клэри тоже говорить об этом было невмочь, но она уж точно не вела себя так, будто ничего не случилось. В тот жуткий последний вечер, после того как пришел доктор Карр и сделал маме укол, а ее, Полли, позвали посмотреть на нее («Она без сознания, – говорили, – теперь она ничего не чувствует», – об этом заявляли как о каком-то достижении), она стояла, прислушиваясь к частому, хрипящему дыханию, и ждала, ждала, когда у мамы откроются глаза, чтобы можно было что-то сказать или, по крайней мере, могло бы наступить какое-то обоюдное молчаливое прощание…

«Поцелуй ее, Полли, – произнес отец, – а потом, милая, ступай, если тебе надо». Он сидел на другой стороне кровати, держа маму за руку, лежавшую ладонью вверх на его затянутой в черный шелк культе. Полли встала, поцеловала сухой прохладный лоб и вышла из комнаты.

За дверью ждала Клэри, она взяла за руку Полли и повела, плача, из комнаты. Но саму Полли до того переполнял гнев, что она совсем не могла плакать. «Ты хотя бы успела попрощаться с ней!» – причитала Клэри, стараясь хоть в чем-то найти утешение. Только в том-то и было дело (или еще одно из дел), что она так и не сумела произнести слова прощания: ждала, пока мама ее узнает или хотя бы увидит… Она высвободила руку из ладони Клэри со словами, что хочет прогуляться, что ей хочется побыть одной, и Клэри, конечно же, сразу согласилась, мол, ей это нужно. Полли натянула резиновые сапоги, надела плащ и вышла в серые моросящие сумерки, поднялась по ступенькам на берегу к маленьким воротам, ведущим в рощу за домом. Дошла до большого поваленного дерева, которое Уиллс с Роли приспособили для какой-то таинственной игры, и села на то место на стволе, что было ближе всего к вывороченным корням. Думала, что здесь расплачется, даст волю обычному горю, но у нее получились только громкие сдавленные всхлипы, злые и беспомощные. Следовало устроить сцену, только как было пойти на такое перед страдающим отцом? Надо было настоять на том, чтобы увидеть маму утром, после того, как доктор Карр ушел, пообещав вернуться днем, – только откуда ей было знать, что он станет делать, когда вернется? Сами-то, должно быть, знали, но, как обычно, ей не говорили. Когда Саймона раньше времени вызвали из школы, ей следовало понять, что мама может умереть в любой момент. В то утро он приехал и повидал мать, а та сказала, что хочет увидеть еще и Уиллса, а взрослые говорили, что ей и этого хватит, разве что попозже вечером. Только Саймон, бедняга, так и не понял, что тоже видел мать в последний раз. Не разобрался: он думал, что она просто очень больна, и весь обед рассказывал про маму одного своего приятеля, которая едва не умерла от аппендицита и чудом поправилась, а после обеда Тедди взял мальчика в долгий велосипедный поход, из которого они не вернулись до сих пор. Если бы я поговорила с мамой… если бы что-нибудь сказала, думала Полли, может, она бы меня и услышала. Только для этого нужно было остаться с ней наедине. Ей хотелось тогда обещать, что она позаботится об отце и Уиллсе, а больше всего хотелось сказать: «Ну как ты? По силам ли тебе умереть, что бы это ни значило?» Наверное, они и маму обманывали. Наверное, она попросту не проснулась бы, да так и не узнала о времени собственной смерти. От такой жуткой вероятности Полли расплакалась. Проплакала она, видимо, очень долго, и, когда вернулась домой, маму уже унесли.

С той поры она не плакала вовсе. Без слез вынесла жуткий первый вечер, когда за ужином, который никому не лез в горло, собравшиеся молча наблюдали за попытками отца подбодрить Саймона расспросами о его спортивных успехах в школе, пока дядя Эдвард не взялся рассказывать всякие истории про свои школьные годы; вечер, когда все, казалось, выискивали в памяти что-то безопасное, какие-то плоские и тусклые шуточки, предназначенные не для того, чтобы посмеяться, а скорее для того, чтобы недолгое время удержать видимость нормальности; а она, хотя и смутно различала под этим легковесные опоры любви и заботы, все ж отказывалась принимать и то, и другое. На следующий день после похорон дядя Эдвард сопроводил отца и Саймона в Лондон, где Саймона усадили в поезд, увозивший его в школу. «Я что, должен ехать обратно?» – спросил он тогда, но лишь единственный раз, поскольку взрослые разъяснили: да, должен, скоро настанут каникулы и он не может пропустить итоговые экзамены за год. Арчи, приехавший на похороны, предложил после ужина поиграть в пельманов пасьянс[3]3
  Карточная игра, известная также под названиями «концентрация», «память», «пары».


[Закрыть] на полу в малой столовой: «Полли, и ты тоже», – и, конечно же, к ним присоединилась Клэри. Огонь в камине уже погас, и было ужасно холодно. Саймон делал вид, что ему все нипочем, уверял, что в школе точно так же, везде, кроме лазарета, куда отправляют, только если ты весь покроешься чирьями или почти загнешься. Но Клэри принесла им шерстяные кофты, а Арчи пришлось надеть старую шинель Брига и связанный мисс Миллимент шарф, который сочли неподходящим для отправки в армию, и митенки, в которых музицировала Дюши.

– В кабинете, где я работаю, жарко так, что свариться можно, – рассказывал Арчи, – я от этого растекаюсь, как старый кисель. А сейчас мне нужна только какая-нибудь клюка. Я не могу, как все вы, сидеть, скрестив ноги. – Так что он уселся в кресло, вытянув несгибавшуюся раненую ногу, а Клэри переворачивала те карты, на какие он указывал.

Это стало чем-то вроде передышки: Арчи играл с таким яростным стремлением победить, что заразились все, и когда Саймон взял да и выиграл, он аж зарделся от удовольствия.

– Черт! – буркнул Арчи. – Черт побери! Еще круг, и я бы всех умыл!

– Вы не очень-то хорошо умеете проигрывать, – нежно заметила Клэри: она и сама была не сильна в поражениях.

– Зато я замечательный победитель. И вправду преуспел в этом, а поскольку обычно я выигрываю, вряд ли кто видит меня с дурной стороны.

– Все время выигрывать не получится, – изрек Саймон.

Забавно, отметила про себя Полли, Арчи во время игр ведет себя так, что заставляет их втолковывать ему взрослые истины.

Позже, выйдя из ванной в коридор, она наткнулась на слонявшегося под дверью Саймона.

– Мог бы и зайти. Я всего лишь чистила зубы.

– Не в том дело. Я думал, может, ты… ты могла бы заглянуть на минутку ко мне в комнату?

Полли прошла за ним по коридору в комнату, которую братец обычно делил с Тедди.

– Тут такое дело, – вновь заговорил он, – ты ведь никому не расскажешь и смеяться не станешь или еще чего, обещаешь?

Конечно же, она ничего такого не сделает.

Саймон снял пиджак и принялся развязывать галстук.

– Я залепил их кое-чем, а то воротник больно трет. – Он расстегнул серую фланелевую рубашку, и она увидела, что шея облеплена кусочками грязного липкого пластыря. – Тебе их отлепить придется, чтоб увидеть.

– Будет больно.

– Лучше всего делать это быстро, – посоветовал Саймон и наклонил голову.

Вначале Полли действовала осторожно, но вскоре поняла, что осторожность не к добру, и, дойдя до седьмой нашлепки, уже держала двумя пальцами кожу на его шее, а другой рукой быстро срывала пластырь. Появилась россыпь гноившихся пятнышек: то ли крупных прыщей, то ли мелких нарывов, разобрать она не могла.

– Тут такое дело, их, видишь ли, нужно выдавливать. Мама мне это делала, а потом смазывала их чем-то чудесным, и иногда они сходили.

– Тебе нужен подходящий пластырь, с салфеткой снизу.

– Знаю. Она дала мне с собой в школу коробочку, но я их все использовал. И, конечно, я не могу их выдавливать, не до всех достаю. Папу я не смог попросить. Подумал, может, ты согласишься.

– Конечно же, соглашусь. А ты знаешь, чем мама смазывала язвочки?

– Чем-то просто чудесным, – неуверенно произнес он. – «Викс», как думаешь?

– Это грудь растирать. Слушай. Я схожу принесу ваты, нужные пластыри и еще чего-нибудь, подумаю. Я мигом.

В аптечке в ванной лежал рулон пластыря с подложкой из желтой корпии, а вот из того, чем можно смазывать нарывы, попался один только «монаший бальзам»[4]4
  Настой бензойной смолы (росный ладан) с добавлением алоэ, применяемый для лечения раздражений кожи и для ингаляций.


[Закрыть], да и того оставалось на самом донышке. Придется обойтись этим.

– А у меня еще ячмень вскочил, – сообщил Саймон, когда Полли вернулась. Он сидел на кровати в пижаме.

– А его мама чем смазывала?

– Обычно она терла их своим обручальным кольцом, и иногда они проходили.

– Сначала займусь прыщами.

Занятие и само по себе противное, но становилось еще хуже оттого, что Полли понимала: ей придется сделать брату больно: некоторые прыщи мокли, у других торчали твердые блестящие желтые головки, которые в конце концов исходили гноем. Саймон всего раз вздрогнул, но, когда она извинилась, попросту заметил:

– Да нет. Только выдави все, что сможешь.

– А Матрона тебе этого не сделала бы?

– Господи, нет! Она вообще меня терпеть не может, и она почти всегда бесится. По правде-то, ей один мистер Аллисон и нравится, физрук этот, потому как он весь сплошь в мышцах, а еще мальчик, которого зовут Уиллард и у которого отец лорд.

– Бедный Саймон! Там все так ужасно?

– Мне там ненавистно и непереносимо.

– Всего две недели, и ты будешь дома.

Повисло недолгое молчание.

– Ведь как раньше уже не будет, а? – произнес Саймон, и Полли видела, как его глаза наполнились слезами. – И не из-за этой гадкой школы или гнусной войны, – бормотал он, отирая глаза кулаками, – это из-за моего проклятого ячменя. Они часто вскакивают. От них у меня глаза слезятся.

Полли обвила рукой жесткие, костлявые плечи. Жуткое одиночество брата, казалось, рвало ей сердце на части.

– Конечно, когда привыкаешь каждую неделю получать письма от одного и того же человека, а потом письма перестают приходить, сначала чувствуешь себя не очень, – сказал он с какой-то бодростью, словно это и вовсе не его беда. Потом вдруг выпалил: – Но она мне этого так и не сказала! На Рождество казалось, что ей намного лучше, а потом все это полугодие она писала мне и не сказала ни слова!

– И мне не говорила. Не думаю, чтоб она кому-то об этом говорила.

– Я не кто-то! – начал он и умолк. – Конечно, и ты тоже нет, Полл. – Он взял ее руку и, слегка тряхнув, пожал ее. – Ты с моими гнусными прыщами обошлась просто как волшебница.

– Залезай в постель, замерзнешь.

Саймон порылся в кармане лежавших на полу брюк, достал платок и высморкался в него.

– Полл! Подожди, хочу спросить тебя. Все время думаю об этом… и не могу… – Он примолк, потом медленно проговорил: – Что с ней сейчас происходит? То есть она что, взяла и перестала быть? Или куда-то отправилась? Может, тебе это кажется глупым, только все это вообще… смерть, понимаешь, и все такое… я придумать не могу, что оно такое.

– Ой, Саймон, я тоже не могу! И я тоже столько пыталась это понять.

– Как думаешь, – мальчик кивнул в сторону двери, – они-то знают? То есть в любом случае нам ничего не говорят, так, может, это просто еще одно, о чем они считают недостойным упоминать?

– Сама думала об этом, – призналась Полли.

– В школе, конечно, толкуют про небеса, потому что притворяются страшно верующими: ну, знаешь, каждый день молитвы о живых, молитвы за каждого выпускника, кого убили на войне, а по воскресеньям директор ведет беседы о патриотизме, о том, что надо быть воинами Христовыми, чистыми сердцем и достойными школы. И я знаю, когда вернусь, он опять начнет про небеса. Только все, что они говорят об этом, мне кажется до того идиотским, что мне трудно поверить, будто кому-то захочется отправиться туда добровольно.

– Ты имеешь в виду играть на арфе и носить белые одежды?

– И все время пребывать в счастье, – жестко произнес Саймон. – Я же вижу, что люди просто вырастают из счастья, люди против него, потому что без конца заставляют других делать такое, что непременно обрекает их на несчастье. Например, отсылать тебя на бо́льшую часть жизни в школу как раз тогда, когда тебе, может, дома хорошо. А потом желают, чтоб ты притворился, будто тебе это нравится. Вот что, по правде, меня и сокрушает. Все время приходится делать то, что нужно кому-то другому, а потом еще и делать вид, будто это нравится.

– Мог бы и им самим сказать, полагаю.

– В школе никому говорить нельзя! – воскликнул в ужасе мальчик. – Скажешь что-нибудь подобное, тебя, считай, убьют!

– Наверняка не все учителя такие!

– А я не про учителей. Я про парней говорю. Все стараются быть одинаковыми, понимаешь. В любом случае, просто я подумал, спрошу-ка я тебя… ну знаешь, про смерть и так далее.

Полли быстро обняла Саймона, после чего оставила его.

Сейчас, подумала она, еще до того, как поиграть с Уиллсом, она напишет Саймону, уже решив молчаливо взять на себя еженедельную отправку ему писем в школу. Опустив шторы в комнате родителей, взяла коробку с безделушками и понесла в спальню, которую по-прежнему делила с Клэри. Пока Полли шла переходами до галереи над прихожей, она улавливала различные отдаленные звуки: Дюши играла Шуберта; граммофон в дневной детской наигрывал уже сильно поцарапанную пластинку «Пикник плюшевых мишек», произведение, которое ни Уиллс, ни Роли никогда не уставали слушать; радио Брига, который всегда включал приемник, когда не желал ни с кем говорить, и прерывистый стрекот старой швейной машинки, на которой, предположила Полли, тетя Рейч сшивала простыни с краев посредине – бесконечное занятие. Была пятница, день, когда обычно приезжали на выходные отец и вернувшийся на работу в фирму дядя Эдвард, только на этот раз дядя Эдвард увез отца в Уэстморленд. Не считая этого, все по-прежнему жили обычной жизнью, словно ничего и не случилось, обиженно думала Полли, разыскивая писчую бумагу для письма Саймону, которое собиралась написать в постели, где было чуточку теплее, чем в доме (в гостиной огонь разжигался лишь после чая – еще один способ Дюши сэкономить).

Она решила, что лучше всего будет сообщить Саймону как можно больше новостей о каждом члене семьи.

«Вот вести о людях, начиная с самого старшего, – написала она, что значило, начнется письмо с миссис Райдал. – Старушка Задира, бедняга, опять за завтраком разглагольствовала про кайзера: она всей душой на другой войне. Кроме него (я имею в виду кайзера), она много рассказывает о людях, о которых никто даже не знает, а потому ее беседу никто и не может поддержать. И у нее даже такая дорогая еда, как вареные яйца, оказывается на всех кофтах, так что тете Рейч всегда приходится их отстирывать. Мы привыкли, что такое бывает с мисс Миллимент, и у нее это выглядит забавно, а на Задире то же вызывает жалость. Дюши дает ей мелкие поручения, из которых она обычно выполняет половину. [Полли собралась было написать: «Она все время скучает по тете Фло», – но передумала.] Бриг теперь три дня в неделю ездит в Лондон в контору. Он попробовал вообще не ездить, но ужасно заскучал, а тете Рейч трудно было придумать, что с ним делать, теперь она сажает его на поезд, а потом отвозит в контору, а раз в неделю оставляет в городе и отправляется за покупками и всякое такое. На днях он собирается заняться пересадкой деревьев, которые намерен перенести на большое поле, возле места, где вы с Кристофером устраивали свой лагерь, а так слушает радиоприемник или просит, чтоб мисс Миллимент или тетя Рейч ему почитали. Дюши не очень-то обращает на него внимание (хотя ему, по-моему, все равно), просто идет и музицирует себе, копается в садике и распоряжается на кухне, хотя у нас осталось так мало запасов, что, кажется, миссис Криппс знает каждый продукт в лицо. Только старики, я заметила, не меняют своих привычек, даже если тебе или мне они кажутся очень нудными. Тетя Рейч, как я уже сказала, делает все, а к тому же еще и чрезвычайно внимательна к Уиллсу. Тетя Вилли с головой ушла в работу Красного Креста и еще ухаживает за больными в доме инвалидов, я имею в виду по-настоящему ухаживает, а не как Зоуи, которая просто приходит и сидит себе у несчастных больных. Зоуи опять сильно похудела и тратит все свободное время на подгонку одежды и на пошив новой для Джульет. Мы с Клэри обе в настоящем тупике. Не можем сообразить, как распорядиться своей жизнью. Клэри говорит, что если Луизе позволили покинуть дом в семнадцать лет, то и нам должны, но я напомнила, что тогда нас всего лишь пошлют в ту дурацкую кулинарную школу, куда попала Луиза, только Клэри считает, что даже это расширило бы кругозор, над которым нависла угроза (говорит она) сделаться невыразимо узким. Только нам обеим еще кажется, что Луиза стала более ограниченной с тех пор, как живет на свободе. Ни о чем не думает, кроме спектаклей да игры на сцене, и все рвется получить роль в радиопьесах на Би-би-си. Она ведет себя так, словно нет никакой войны, во всяком случае – для нее нет. Между нами, в семье ее весьма не одобряют, считают, что ей следовало пойти в женскую вспомогательную службу флота. Уже ввели карточки на горючее, не сказать, чтоб это как-то особенно нас затронуло, ведь весь уголь, который мы используем, идет на кухонную печь. Саймон, когда ты вернешься, я отведу тебя к доктору Карру, поскольку уверена, что он лучше справится с твоими прыщами. Должна идти, поскольку обещали Эллен выкупать Уиллса, а то ей очень тяжело нагибаться над ванной из-за больной спины.