Текст книги "Смятение"

Привет тебе от любящей сестры – Полли».

Готово, подумала она. Не очень-то интересное письмо, но лучше, чем никакого. Пришло в голову, что по-настоящему она знает про Саймона не так много, ведь тот всегда в школе, а на каникулах проводит время с Кристофером и Тедди. Теперь, когда Кристофер работает на ферме в Кенте, а Тедди на этой неделе пошел служить в ВВС, в ближайшие каникулы Саймону будет не с кем провести время. Его одиночество тяжестью легло ей на душу в вечер после похорон, а потом вновь дало о себе знать: казалось жутким, что о брате ей было известно лишь то, что делало его жизнь несносной. В обычное время она поговорила бы об этом с папой, но сейчас на такое решиться было трудно, а то и вообще невозможно: отец все больше отдалялся ото всех, и к тому времени, когда умерла мама, он стал похож на потерпевшего кораблекрушение и оказавшегося на необитаемом острове. Положим, подумала она, под рукой всегда есть Клэри, она полна идей, пусть многие из них и не идут на пользу, зато уже одно их количество не дает закиснуть.

Клэри в детской поила Джульетту чаем: занятие длительное и довольно неблагодарное, крошки хлеба и капли патоки густо устилали подставку высокого стула, слюнявчик и маленькие толстенькие беспокойные ручки, а когда Клэри пыталась сунуть кусочек в рот, девочка отворачивалась. «Ешь сейчас же», – твердила Клэри за разом раз. Ей хотелось вместе с Уиллсом и Роли поиграть с игрушечными машинками в их любимую игру в аварии. «Тогда попей молока», – сказала Клэри, протягивая кружку, но Джульетта попросту схватила ее, опрокинула вверх дном на подставку и зашлепала ладошками по разлившейся жиже.

– Это очень неприлично, Джули. Дай мне салфетку или тряпку какую, скорей! Нет, дети – это точно катастрофа. Эта не годится, мне нужна мокрая тряпка или что-то в том же духе. Посмотришь за ней, ладно?

Полли села возле Джульетты, но смотрела она на Уиллса. Заметила, как он оторвал взгляд от машинок, когда она открыла дверь, и как изменилось его лицо – с выражения внезапной надежды на отсутствие всякого выражения, что было хуже явного огорчения. «Он, наверное, всякий раз так делает, когда кто-то открывает дверь, – подумала она. – Сколько же еще это будет тянуться?» Когда Клэри вернулась, Полли подошла к Уиллсу и села рядом с ним на пол. Игра мальчику уже наскучила; он сидел, сунув два пальца в рот, и правой рукой теребил мочку левого уха. На нее Уиллс не смотрел.

Прежде она думала, что смерть матери больнее всего сказалась на Саймоне, поскольку семейство, похоже, не осознавало особенность его потери, теперь же она задумалась, не было ли хуже всех Уиллсу, неспособному выразить горечь: он даже не понимал, что произошло с мамой. «Только ведь и я понимаю не больше Саймона, а вот взрослые, те просто притворяются, что понимают».

– По-моему, все религии придумали, чтобы примирить людей со смертью, – заметила Клэри, когда они в тот день укладывались спать. Такой (поразительный для Полли) вывод был сделан после долгого обсуждения ими горестной доли Саймона и того, как устроить ему каникулы получше.

– Ты вправду так считаешь? – Полли поразилась собственному легкому потрясению.

– Да. Да, именно так. Индейцы со своими обильными охотничьими угодьями… рай, или небеса, или возможность еще одной жизни в другом обличье… не знаю всего, что понапридумали, только, готова спорить, прежде всего именно с этого начались все религии. От того, что все в конце концов умирают, легче не сделалось ни единому человеку. Люди просто обязаны были сотворить какое-нибудь будущее.

– Так, по-твоему, людей просто задувает – как свечки?

– Честно, Полл, я не знаю. Только уже то, что люди об этом не говорят, доказывает, до чего они напуганы. И используют жуткие фразы, вроде «уйти из жизни». Куда, дьявол побери? Они не знают. Знали б, так сказали бы.

– Так ты, значит, не думаешь… – Полли даже растерялась от чудовищности такого предположения, – ты ж не думаешь, что они на самом деле все знают, но это чересчур жутко, чтобы о нем говорить?

– Нет, не думаю. Заметь, в таком деле я нашему семейству ни на волос не доверяю. Только люди об этом немало написали. Вспомни Шекспира и его неведомые пределы[5]5
  Слова из монолога Гамлета: «неведомая страна, из чьих пределов не возвращается ни один странник» (У. Шекспир. «Гамлет», акт III, сцена 1).


[Закрыть] и что это смысл, оправдывающий бедствие столь долгой жизни. Он знал куда больше любого другого, и если бы знал, то сказал бы.

– Правда?

– Конечно, он мог бы вложить это в мысли Гамлету, а не кому-то вроде Просперо… он дал бы ему узнать, если б сам знал.

– Хотя… Шекспир верил в ад, – заметила Полли. – А признавать одно без другого – это уж чересчур.

Однако Клэри вдохновенно произнесла:

– Он попросту угождал модным взглядам. По-моему, ад – это всего лишь политический способ заставить людей делать то, что нужно тебе.

– Клэри, в это верило множество вполне серьезных людей.

– Люди могут быть серьезными и ошибаться.

– Наверное. – Полли показалось, что несколько минут назад разговор свернул не туда.

– В любом случае, – сказала Клэри, протаскивая довольно беззубую расческу через волосы, – Шекспир, видимо, все же верил в царствие небесное. Как быть с этим? «Спокойной ночи, милый принц, и с пеньем ангелы тебя возносят к твоему покою»…[6]6
  Прощальные слова Горацио («Гамлет», акт V, сцена 2).


[Закрыть] эта несносная Джули все волосы мне патокой избрызгала… если только не считать это просто вежливым оборотом прощания с лучшим другом.

– Не знаю. Но я с тобой согласна. Не думаю, что кто-то и вправду знает. И это порядком меня беспокоит. С недавних пор. – Голос ее дрогнул, и она сглотнула.

– Полл, я заметила за тобой кое-что довольно важное и хочу об этом сказать.

– Что? – Полли насторожилась и неожиданно почувствовала, что бесконечно устала.

– Я о тете Сиб. Твоей маме. Всю неделю ты горевала о ней, жалея ее – и своего отца, и Уиллса, а теперь и Саймона. Я знаю, это оттого, что ты добрая и куда меньше себялюбива, чем я, но ведь ты же просто совсем не горевала, жалея саму себя. Я знаю, что жалеешь, но воли не даешь, потому как чувства других людей для тебя важнее собственных. Это не так. Всё.

На какой-то миг Полли поймала в зеркале туалетного столика пристально изучавшие ее серые глаза, потом Клэри вновь принялась расчесывать волосы. Она уж было открыла рот, мол, Клэри не понимает, чем это стало для Уиллса или Саймона… что Клэри не права… но не успела: все поглотила теплая волна горя, Полли уткнулась лицом в ладони и разрыдалась, оплакивая собственную утрату.

Клэри неподвижно замерла, ничего не говоря, а потом достала полотенце для лица, села напротив на кровать и стала ждать, когда Полли более или менее успокоится.

– Получше примерно трех носовых платков, – сказала она. – Разве не забавно, что мужские платки большие, а мужчины вряд ли вообще плачут, а наши годятся только на то, чтоб ими галантно утереть нос, причем мы плачем куда больше их? Сделать нам бульону из порошка?

– Погоди минутку. Я весь день разбирала ее вещи.

– Знаю. Мне тетя Рейч сказала. Я не предлагала помощь, потому как не думала, что тебе кто-то нужен.

– Это так, только ты, Клэри, не кто-то, совсем нет. – Увидела, как Клэри вдруг слегка заалела. Потом, помня, что признания такого рода нужно делать дважды, сказала: – Если бы мне кто и был бы нужен, так это ты.

Когда Клэри вернулась с парившими кружками, они стали говорить о делах вполне практических, вроде того, как бы им всем вместе с Саймоном пожить на каникулах у Арчи, когда у того всего две комнаты и одна кровать.

– Не сказать, чтобы он нас приглашал, – рассуждала Клэри, – однако хотелось бы заранее предусмотреть любые глупые возражения из-за помещения. Мы могли бы спать у него на диване… если он у него есть… а Саймон мог бы спать в ванне. Или мы могли бы попросить Арчи взять к себе одного Саймона, а нас – в другой раз. Или ты могла бы поехать с Саймоном.

– Ты же наверняка хочешь поехать?

– Наверное, могу когда-нибудь потом, – ответила Клэри. Слишком беспечно, подумала Полли. – Лучше никому не говорить об этом, не то Лидия с Невиллом тоже захотят.

– Исключено. Впрочем, я лучше поеду с тобой.

– Я спрошу Арчи, как ему удобней, – отозвалась Клэри.

Атмосфера снова переменилась.

После этого Полли случалось плакать довольно часто – почти всегда неожиданно, отчего было трудно, поскольку ей не хотелось, чтобы все семейство ее видело, однако в целом, как она считала, никто не замечал. Обе они с Клэри жутко простудились (что оказалось на руку) и лежали в постели, читая друг другу вслух «Повесть о двух городах», словно устраивали с мисс Миллимент Французскую революцию. Тетя Рейч договорилась об отправке маминой одежды в Красный Крест, и Тонбридж отвез ее туда на машине. Когда прошла неделя с отъезда отца с дядей Эдвардом, она начала беспокоиться о том, вернется ли отец хоть немного менее печальный (только он не сможет, ведь не сможет, всего-то за несколько дней?), а больше всего о том, как с ним быть.

– Так нельзя, – сказала Клэри. – Он все равно будет горевать, конечно, только в конце концов выправится. Мужчины могут.

– Ты хочешь сказать, что, по-твоему, он женится еще на ком-то? – Эта мысль потрясла Полли.

– Не знаю, но вполне может. Я готова думать, что повторный брак – обычное дело. Взгляни на моего отца…

– Не нахожу, что наши отцы хоть в чем-то похожи.

– Конечно, не похожи полностью. Но кое в чем – вполне и вполне. Вспомни их голоса. И то, как они целыми днями только и знают, что меняют обувь из-за своих тоненьких слабых ножек. Однако твой, наверное, никогда снова не женится. Полл, я вовсе не бросаю на него тень. Просто учитываю человеческую природу. Мы все не можем походить на Сиднея Картона[7]7
  Сидней Картон – главный герой романа Чарльза Диккенса «Повесть о двух городах».


[Закрыть].

– Надеюсь, нет! Если б походили, нас бы никого не осталось.

– А, ты имеешь в виду, мы все пожертвовали бы жизнью ради кого-то другого. Так еще кто-то остался бы, глупышка.

– Нет, если бы мы все… – И они втянулись в игру, основанную на риторическом вопросе, который Эллен постоянно задавала Невиллу, когда тот баловался во время еды.

«Если бы все-все в мире разом заболели, очень было бы интересно. Я так думаю, мы все утонули бы», – произнес тогда, поразмыслив, Невилл, и тем, на что Клэри намекала, метко обратил в бессмыслицу все рассуждение. Однако, едва принявшись играть, обе девушки (порознь) почти сразу же поняли – игра уже утратила привлекательность, их остроумие потускнело и они больше не покатывались со смеху.

– Мы уже выросли из этого развлечения, – грустно подытожила Клэри. – Теперь нам только и остается, что поостеречься говорить такое еще кому-то, скажем, Уиллсу, Джули или Роли.

– Должно же быть и что-то другое, – вздохнула Полли, ломая голову над тем, что бы это могло быть.

– Есть, конечно. Конец войне, и возвращение отца, и возможность самим себя обеспечивать, потому что для них мы будем слишком тертыми жизнью, чтоб опекать нас во всем, а белый хлеб, бананы и книги на вид совсем не тертые, когда их покупаешь. И у тебя будет свой дом, Полл, только подумай!

– Я думаю – иногда, – ответила она.

Иногда ей не давала покоя мысль: а не выросла ли она и из дома, без того, чтобы, насколько она понимала, врасти во что-то другое?

Семейство
весна 1942 года

– Тетя Рейч, ты в Лондон?

– Да. Как, скажи на милость, ты догадалась?

– Ты надела свою лондонскую одежду, – пояснила Лидия, а потом, тщательно ее оглядев, добавила: – Честное слово, по-моему, ты красивее, когда ее не носишь. Ой, надеюсь, мои слова тебя не обидели.

– Нисколько. Наверное, ты права. Я уж и не помню, когда у меня были новые наряды.

– Я-то про то, что, на мой взгляд, они тебе как раз не лучше всего подходят. Ты, наверное, из тех, кому надо бы форму носить, чтоб все время оставаться одной и той же. Тогда можно будет заметить, светится ли радость в твоих глазах. – Лидия стояла в коридоре перед раскрытой дверью комнаты Рейчел и смотрела, как та укладывает вещи в маленький (только на ночь-другую) чемодан. – Наряды тебя старят, – подбила она итог. – В отличие от мамы. Ее, по-моему, наряды молодят – лучшие ее наряды, конечно.

– Не пинай плинтус, дорогая. Краска облетит.

– И без того уже много облетело. Дом становится обшарпаннее некуда. Жаль, не я в Лондон еду.

– Дорогая, и что бы ты там делала?

– Пошла бы и погостила у Арчи, как другие везунчики. Он повел бы меня в кино, а потом пригласил бы на восхитительный ужин, и я смогла бы надеть подаренные на Рождество драгоценности, и мы ели бы бифштекс и шоколадный торт с crème de menthe[8]8
  Мятный ликер (фр.).


[Закрыть].

– Такие, значит, твои мечты? – Рейчел пыталась сообразить, брать ли ей с собой домашние тапочки.

– Были бы, если б я позволила себе мечтать. Арчи сказал, что им на корабле каждый день дают мясо. Плоховато быть гражданскими, а уж быть гражданским ребенком… В ресторанах обязательно все по-другому. Ужасное невезенье жить там, где нет ни одного. Ты не пользуешься косметикой? А я буду. Буду красить губы очень темной красной помадой, как у кинозвезд, и ходить в белой меховой шубе, только не летом. И буду читать фривольные книжки.

– Какие-какие?

– Ты поняла меня. Так по-французски говорится о не очень приличном. Я их буду глотать дюжинами в свободное время.

– Кстати, о свободном времени: разве ты не должна заниматься с мисс Миллимент?

– Каникулы же, тетя Рейч. Ты, наверное, и не заметила. Ой, да. И я попрошу Арчи повести меня в «Камеру ужасов» в Музее мадам Тюссо. Ты их видела, да?

– Видела, наверное, только много лет назад.

– Ну и что это за ужасы? Потому что мне лучше узнать до того, как я пойду. Невилл притворяется, будто видел. Говорит, по полу кровь течет, но меня кровь не очень-то интересует. Еще он говорит, что там раздаются стоны, как от пыток, но я не сильно верю, он же постоянно что-то выдумывает. Так слышно стоны?

– Я уж сто лет как там не была, уточка моя, не помню… разве что сцену казни бедняжки королевы Марии Шотландской. Но, думаю, на каникулах мамочка как-нибудь свозит тебя в Лондон.

– Сомневаюсь. Она меня возит только в больницу Танбридж-Уэллс к зубному. А знаете, какой нелепый мистер Алабоун? Когда входишь к нему в комнату, он всегда стоит у кресла и делает два шага вперед, чтобы пожать тебе руку. Так вот, на ковре два протертых места, там, где он делает эти шаги, смотрится и вправду убого, а если бы он походку сменил, такого бы не было. Если подумать, человек, которому хватает ума делать дырки в чужих зубах, должен это понимать, правильно? Я указала ему на это, потому как шансы, что ему удастся купить новый ковер, во время войны довольно шаткие. Он же просто пробормотал: «Вполне, вполне», – и я поняла, что он и внимания не обратил.

– Люди редко следуют советам, – рассеянно заметила Рейчел.

Ум ее занимали подсчеты, сколько раз она умоляла Сид не жить на бутербродах, найти жильца, который, по крайней мере, возьмет на себя долю расходов по дому и, возможно, будет понемножку готовить. «Мне нравится самой вести хозяйство. Потом, когда ты приедешь, любовь моя, мы сможем вести его вдвоем», – только и сказала Сид на это. Сегодня вечером будет еще один такой (все более и более редкий) раз. Наверное, подумала Рейчел, мне следует научиться готовить. В конце концов, Вилли же научилась; впрочем, Вилли так легко даются любые новые дела.

– Зачем ты берешь так много носовых платков? Собираешься в Лондоне ужасно грустить?

– Нет. Только Дюши всегда велела мне брать шесть на выходные и дюжину, если мне случалось уезжать на неделю. Это просто вошло в привычку. Понимаешь, каждый день нужно доставать свежий платок, даже если вчерашним ты не пользовалась.

– Выходит, если уезжаешь на месяц, то надо брать сорок восемь носовых платков. А если едешь на три…

– Нет-нет, тогда их надо стирать. А сейчас попробуй найди Айлин и позови ее ко мне.

– Ладно.

Оставшись одна, Рейчел сверилась со списком. На одной его стороне значились места, которые надо было посетить до поезда. На другой – то, что она должна попробовать достать в Лондоне, завершив все дела в конторе, где в маленькой черной комнатушке она сводила счета и выслушивала повторявшиеся жалобы сотрудников, не стеснявшихся использовать ее как свою жилетку. По крайней мере, ей не придется сопровождать Брига, его простуда перешла в бронхит, и доктор Карр запретил ему покидать дом до выздоровления. Мисс Миллимент найдет, чем его занять. Он редактирует антологию о деревьях, так она взвалила на себя такую долю работы, что, считала Рейчел, по праву заслуживает признания как соавтор. Однако за тетей Долли нужен присмотр со стороны Дюши и Айлин, а это значило – со стороны Айлин, поскольку тетя Долли стойко хранила совершенно надуманную независимость перед сестрой и отвергала любую помощь. Это Айлин придется часами проводить на ногах, отыскивая те наряды, которые тетя Долли пожелает надеть. Рейчел считала своим долгом предупредить Айлин, что многие поиски окажутся бесполезными, поскольку тетя Долли зачастую выбирает одежду, которая уже много лет как перестала ей принадлежать. «Лучше всего сказать, что эта одежда в стирке, – наставляла она Айлин. – Память у бедняжки мисс Барлоу не та, что была когда-то. Просто подбирайте то, что сочтете наиболее подходящим».

– Слушаюсь, мэм.

– Еще ее лекарства. Она страшно пунктуальна, а это значит, когда забывается, то может принять вторую дозу. Будет лучше, если вы станете давать их ей за завтраком, а потом убирать, можете уносить в мою комнату. И еще на ночь она принимает одну желтую таблетку.

– А как быть с мытьем, мэм? Она не пожелает, чтоб я готовила ей ванну?

– Думаю, она предпочтет мыться у себя в комнате. – Рейчел чувствовала, что вряд ли стоит раскрывать глубокое отвращение тети Долли к ваннам: та уверяла, что они опасны, а отец запрещал ей принимать ванну чаще раза в неделю. – Она ляжет спать после девятичасовых новостей, так что вам нужно не опоздать. Благодарю вас, Айлин. Я знаю, что могу на вас положиться.

Так, еще одно дело сделано. Сколько же возни всего из-за двух ночей, подумала она, зато потом, когда окажусь в поезде, я смогу предаваться мечтам о двух чудесных вечерах. Невезенье преследовало их с Сид уже не первую неделю. Сначала, разумеется, из-за бедняжки Сибил, потом заболел Бриг, а Дюши жутко простудилась, а значит, не могла находиться с ним рядом. А потом Саймон вернулся на каникулы, и Полли ее все время теребила… в общем, было невозможно оставить дом больше чем на те часы, какие она проводила в конторе. Но Сид, похоже, не понимала, что у нее в семье есть обязанности – да и в доме, если на то пошло, – которые превыше удовольствий. Последний их спор по этому поводу (в чайной возле конторы Рейчел, куда Сид забегала за скудным сандвичем) оказался довольно болезненным, после него она плакала, хотя, разумеется, так и не призналась в этом Сид. Единственным местом, где можно было поплакаться, служила крайне мерзкая женская уборная в конторе, на шестом этаже здания, где туалетной бумагой служили квадратики, нарезанные из газеты «Ивнинг Стэндарт» и прикрепленные к стене куском проволоки, а труба у бачка унитаза протекала. Сид либо считала, что ей хотелось возвращаться в Хоум-Плейс ухаживать за Уиллсом, тетей Долли и Бригом (что в какой-то мере было правдой, поскольку она с желанием занималась тем, что воспринимала как обязанность), либо, что еще хуже, обвиняла Рейчел в том, что та о ней не заботится, а порой, как тогда в чайной, и считала, и обвиняла разом. Она понимала: Сид одинока, скучает по работе в школе для мальчиков, хотя недавно и взяла нескольких учеников для частных занятий, и это подкрепило ее шаткие финансы, что работа на станции скорой помощи ей опротивела, так ведь, в конце концов, нельзя же во время войны ожидать от жизни чего-то, кроме горечи и маеты. Но это были лишь цветочки. Стоило Рейчел подумать, как Клэри тоскует по своему отцу (от которого, разумеется, не было ни слуху ни духу с тех пор, как маленький французик Пипитт О’Нил привез с собой те обрывки бумаг); о том, насколько потрясла бедного Хью смерть Сибил; о Вилли, которая теперь видит, как ее сын становится боевым летчиком, и все реже и реже видится с Эдвардом; стоит ей подумать о бедняжках Уиллсе, Полли и Саймоне, которые – каждый на свой лад – пытаются примириться с утратой матери… стоит ей подумать обо всем этом, о чем угодно перечисленном, то пропадает всякое желание сравнивать это со скукой, одиночеством и даже с довольно частой истинной усталостью как с чем-то достойным жалоб. Она не всегда думает о других, мелькнула мысль, возвращая ее к Сид: это было серьезное обвинение. Она отправилась на поиски Дюши и нашла ее в общей комнате за разглядыванием фарфора на застланном газетой карточном столике.

– Я уезжаю, Дюши дорогая. Привезти тебе что-нибудь из Лондона?

– Не надо ничего, разве что новую кухарку.

– Разве Эди уходит?

– Миссис Криппс сообщила, что Эди собралась поступать на службу в женские вспомогательные части ВВС. Она так наорала на нее, что Эди оцепенела и в доме стало меньше еще одной тарелкой «коупленд».

– Ты говорила с Эди?

– Пока нет. Только в любом случае я не чувствую себя вправе просить ее остаться. Даже восхищаюсь ее желанием послужить стране. К нам она пришла прямо из школы. Никогда не выезжала из деревни. По-моему, это довольно смело для нее. Но, само собой, миссис Криппс выходит из себя. Придется искать замену. Не знаешь, «Миссис Лайнз» все еще работает? Это довольно приличное агентство… на Кенсингтон, верно? Возможно, у них кто-то есть. В конце концов, кухарки, как правило, моложе призывного возраста. Иди, дорогая, опоздаешь на поезд. Но выясни, пожалуйста, действует ли еще «Миссис Лайнз». Если у тебя будет минутка.

– Спрошу обязательно. Не забудь напомнить Тонбриджу заехать за настройщиком.

– Не забуду.

По крайней мере, не попросила меня заехать за чем-нибудь в «Арми энд Нэви», подумала Рейчел. Дюши снисходила до постоянных закупок в очень немногих магазинах и была убеждена, что все остальные слова доброго не стоят. Ткани для домашнего обихода она покупала в «Робинсон и Кливер», одежду себе самой (приобретавшуюся от редкого случая к столь же редкому случаю) – в «Дэбенхэм и Фрибоди», хозяйственные товары и промтовары – в «Либерти», а практически все остальное в «Арми энд Нэви» на Виктория-стрит, поблизости от которого ничего другого не было. Поскольку сама Дюши в Лондоне не бывала с начала войны, она возложила на невесток и Рейчел обязанность удовлетворять ее скромные, но тем не менее точно обозначенные потребности.

– У вас есть противогаз, мисс?

– Благодарю, Тонбридж. Он уложен.

Когда она устроилась на заднем сиденье и Тонбридж укрыл ее колени старым меховым покрывалом на войлоке, то подумала, до чего ж невероятна эта война: сравнение противогаза и мехового покрывала, как в зеркале, показывало, во что теперь превратилась жизнь. «Или чем стала для таких бесполезных людей, отсиживающихся по домам, как я, – пришла вдогон мысль. – Я ничего не делаю, чтобы помочь покончить с войной. Я не делаю ничего полезного, кроме банальных вещей, которые кто-то другой, наверное, сделал бы лучше». Уныние, напавшее на Рейчел, когда она наконец-то осознала, что дни ее любимого Детского приюта сочтены, вновь овладело ею. Приют вернулся в свой лондонский дом вскоре после Мюнхенского соглашения, но нехватка средств и нехватка девушек, желавших обучаться на медсестер, постепенно подмяла под себя все предприятие. Матрона уволилась, чтобы ухаживать за стареющим отцом, подходящую замену ей найти не удавалось, и к моменту бомбежек Лондона все в мгновение ока кончилось, поскольку помещение (в то время, с счастью, пустое) подверглось прямому попаданию. Но то был последний, а если честно, единственный раз, когда Рейчел ощущала себя занятой каким-то делом. Нынче ей сорок три – слишком много, чтобы поступать в армию или искать возможность (или желание) записаться в добровольцы для чего-либо большего, нежели уход за родителями и другими родными, которые в ней нуждались. А в конце концов неизбежно наступит день, когда родители умрут, и тогда она обретет свободу жить с Сид, делать ее счастливой, поставить ее во главу угла, делить с нею все. Когда она, как сейчас, сама по себе, печальной представляется невозможность поговорить об их будущем с Сид, кроме тех случаев, когда они бывали вместе. Из-за того, что будущее это определялось смертью родителей, даже упоминать его, не то что обсуждать, было как-то неловко.

В поезде она решила, что купит Сид граммофон, то, чего та сама никак не могла себе позволить. Мысль эта неожиданно доставила ей большую радость: так приятно было бы вместе выбирать пластинки, и Сид скрасила бы свое одиночество. Она подберет хороший аппарат, с большим рупором и иглами из шипов, которые, говорят, меньше портят пластинки, чем стальные иголки. В обед она сходит на Оксфорд-стрит и выберет, а может, вполне успеет отвезти граммофон прямо к Сид на такси. Великолепная мысль – почти компромисс.

⁂

– Честное слово, дорогой, как только у меня появится ребенок, мне сразу понадобится другое жилье. Помимо того, что домик не только мал для мальчиков, он, если честно, не вполне годится и для Джейми с малюткой. А бедная Айла не сможет никого пригласить погостить.

Она умолчала, что сестрица мужа сводит ее с ума, она знала: люди, не ладящие друг с другом, его попросту раздражают.

Они обедали в небольшом кипрском ресторанчике возле Пикадилли-серкус, который он называл удобным и тихим. Удобства она не заметила, но вот тишина… Не считая пары безутешных на вид американских офицеров, в ресторанчике никого не было. На обед они взяли довольно жесткие отбивные, с гарниром из риса и консервированных бобов. Место было совсем не того сорта, куда он обычно ее водил, и, заходя, она все гадала, не стесняется ли он водить на обед ту, чья беременность так бросается в глаза. Она уже предупредила, что вино ей нельзя, и теперь, под конец обеда, официант принес графин и налил ей воды в бокал. Вода была прохладной и отдавала хлоркой. На твердом стуле сиделось до крайности неудобно. На грязно-желтой стене напротив нее висел плакат с пронзительно-голубым небом, горой с развалинами на вершине и свирепо улыбающимся священником греко-православной церкви на переднем плане. Официант подал крохотные чашечки с турецким кофе, опрокинув при этом три бумажные гвоздики, стоявшие на столике в вазе. Поправив цветы, он поставил перед ней блюдечко с тремя кусочками рахат-лукума, доброжелательно улыбнулся, глядя на ее живот, и произнес: «За счет заведения, для мадам».

– Не сердись, дорогая, – услышала она. – Обед так себе. Но мне хотелось пойти куда-нибудь в тихое местечко, где мы могли бы поговорить. Кофе совершенно отвратительный. Мне не следовало его пить.

Так ведь не очень-то и поговорили, подумала она.

– А если в Шотландию? – теперь спросил он.

– Жить там я не смогу! Я им не нужна.

– Мне помнится, ты говорила, что нужна.

– Это было сразу после того, как умер Ангус. В них говорила обязанность предложить. Они пришли бы в ужас, если бы я согласилась. – Она почувствовала, как ее охватывает паника. Он же не может… и наверняка этого не сделает… попытаться бросить ее сейчас в беде.

– Я полагал, это могло быть выходом… на какое-то время… для старших мальчиков.

Разом отвергая и хороня все другое, что могло бы быть сказано, она проговорила:

– Положим, могло быть. Только в этом случае я бы их не видела.

Повисла пауза.

– Дорогая, я чувствую себя совершенно никчемным. Чертовски жуткая ситуация. Я должен заботиться о тебе, а я не могу.

У нее разом отлегло от сердца.

– Знаю, что не можешь. Я это понимаю.

Его лицо прояснилось.

– Знаю, что понимаешь. Ты изумительный человек. – И он в сотый раз принялся рассказывать, как нет у него никакой возможности оставить Вилли, но тут, по счастью, подошел официант со счетом, и он отвлекся, чтобы расплатиться, а она отправилась на поиски дамской комнаты. Подправляя лицо (выглядела она и в самом деле не лучшим образом, утром переусердствовала с косметикой), чувствовала, как душу туманом обволакивает жалость к себе самой. Им некуда пойти, нет места, где они могли бы тихо провести время до отхода ее поезда. Полученное утром на Брук-стрит разрешение (ее оправдание перед Айлой за побег в Лондон) казалось натянутым и искусственным и совсем не обещало никакого успеха, спину ломило от неудобного стула, от ее лучших туфель распухли ноги. Мысль о том, что, когда придет время, в роддом ее повезет местный таксист, а она даже не сможет сообщить Эдварду новость, а потом будет приходить Айла и раз за разом талдычить, как похоже дитя на Ангуса и вообще на все семейство Макинтош, наполняла ее чем-то вроде раздражающего отчаяния.

И эта жуткая неопределенность, что делать дальше, где жить, как подыскать дом: у нее почти восемь месяцев, а придется всем этим заниматься. Кажется, это чересчур. Она в осаде осмотрительности, одиночества и лжи… Так не годится. Она не должна сдаваться. Она решила быть уверенной и жизнерадостной, лишь слегка беспомощной в практических делах. В последний раз укоризненно провела по носу пуховкой и вернулась в зал.

– Я подумала, – бодро сообщила она, – что мне лучше всего подыскать квартиру в Лондоне. Или, возможно, даже небольшой домик. Не совсем понимаю, как к этому подступиться, но уверена, что это станет выходом. Где, по-твоему, мне следует поискать?

Они не без живости обсуждали это, пока он вез ее на Виго-стрит, затем остановился возле ювелирной лавки «Харви и Гор» и повел ее покупать подарок.

– Аметисты, – объявил он. – Уверен, мистер Грин, вы сможете подыскать нам прелестные аметисты. – И мистер Грин, по мнению которого единственным недостатком мистера Казалета было отсутствие титула, потер руки и выставил массу видавших виды кожаных футляров, внутри которых на потертом бархате лежали различные броши, кулоны, ожерелья и браслеты с аметистами, оправленными в золото, иногда с жемчужинами или бриллиантами, а одно, которое особенно понравилось Эдварду, – с маленькими фрагментами бирюзы. – Примерь его, – попросил он.

Ожерелье ей не хотелось: где, скажите на милость, ей его носить? – но она расстегнула пальто и ворот блузки и открыла шею, которая так удачно и так унизительно оказалась слишком широка для ожерелья. Мистер Грин пообещал, что цепь можно надставить сзади, сделать ее длиннее, но Эдвард сказал: нет, поищите что-нибудь еще. А вот что она хотела, это кольцо, но чувствовала, что просить его не надо. Вдруг припомнилось, как Эдвард вез ее с Лэнсдаун-роуд и швырнул ей на колени шкатулку с драгоценностями Вилли, они высыпались, и ее укололи ревность и горечь. На минуту в голову даже пришла вовсе сумасшедшая мысль: а нет ли целой связки женщин, у которых от него дети… и не привык ли совершенно елейный мистер Грин к его визитам с разными спутницами?..