Текст книги "Смятение"

Ее мать была очень добра к ней именно так, как было нужно: ясно дала понять, что считает, что это тяжело, но развивать тему не стала.

Лидии захотелось поехать в Гастингс и выпить чаю в чайной. «Раз уж мы столько сюда проехали, чтобы получить настоящее удовольствие».

Вилли повернулась к Луизе, сидевшей впереди рядом с ней:

– Ты этого хочешь, дорогая?

Она повела головой. Как часто случалось в последнее время, она была опасно близка к слезам.

– Тогда поедем домой.

Домой они ехали в сумерках. В тот вечер она вместе со всеми слушала девятичасовые новости. «Французский флот был брошен своими экипажами в Тулонской гавани, – начал диктор, – но в конце концов дошло и до массированных налетов, осуществленных на Киль и Кельн вчерашней ночью». Тогда она сообразила, что о налете, в котором участвовал Майкл, не узнает ничего, пока он не позвонит. Так что тот самолет, о котором сообщили как о невернувшемся, не имеет к нему никакого отношения. Вскоре ей настолько нестерпимо стало выносить атмосферу скрытого сочувствия, что она ушла спать и, оказавшись в кровати, разразилась тем, что в семье называлось добрым плачем. Она испугалась, что Майкл ее не любит и что его убьют.

Часть 2

Семейство
Новый, 1943 год

– Но как бы то ни было – с Новым годом.

Повисло такое молчание, что она спросила:

– Дорогая, ты же знаешь, как я расстроена? Или, возможно, не знаешь?

– Думаю, не знаю.

– Что ж, понимаю. Только просто не могу бросить бедную старушку Долли, за которой некому присмотреть.

«Некому! – подумала Сид. – Дом битком набит родственниками и слугами. Что она хочет сказать этим «некому»?» Вслух же произнесла:

– Предположим, я сломаю ногу, ты бы пришла ухаживать за мной?

– Дорогая! Ты же знаешь, что пришла бы.

Рейчел не пряталась за иронию. Пылкая нежность ее ответа вызвала на ее глазах слезы любви и обиды. Маленькая передышка – даже праздником не назовешь, – несколько ночей, которые Рейчел хотела провести в Лондоне, отменилась, как расстраивались и многие другие грандиозные планы, которые они строили в последнее время. Обычно эти планы расстраивал старый деспот Бриг, на сей раз – Долли со своим гриппом. На ее месте легко могла оказаться и Дюши. Всегда находится старик, за кем Рейчел стала бы присматривать, из них там целая очередь, пока мы сами тоже не состаримся…

– А ты никак не сможешь приехать?

– Тебе отлично известно, что я дежурю. На Рождество я не дежурила, так что придется на Новый год.

– Ладно, дорогая. Хорошо понимаю. Во всяком случае, к концу следующей недели я буду свободна.

– Ты всегда так говоришь.

– Разве? Я хотела сказать, что мне придется сходить к дантисту. По-моему, у меня опять абсцесс. Вот я и записалась.

– Больно?

– Когда как. Не страшно. Аспирин снимает боль. Боюсь, мне пора. Вилли ждет, нужно ей позвонить. Еще раз – с Новым годом! Ты бы позвонила той бедной девочке и пригласила бы ее на ужин, а?

Повесив трубку, Сид подумала: а почему бы и нет? Она до того сыта неприятностями, привыкла к ним, до того устала от бесконечных несбывшихся и порушенных надежд, ее так изводила хроническая ревность к избыточному (с ее точки зрения) бескорыстию Рейчел, столь постоянно проявляемому (что всегда внушало ей мучительный страх, что она теряет свою значимость для Рейчел или что никакой такой значимости с самого начала не было), что мысль провести вечер с той, кто открыто ее обожает, легла бальзамом на душу. Той, кто, по крайней мере, хочет побыть с ней, кто поймет, если ее вдруг вызовут на станцию скорой помощи, кто дождется ее возвращения, кто наверняка оценит по достоинству те скромные блюда, которые она приготовила, чтобы порадовать Рейчел, и у кого наверняка не хватит духу есть в одиночку. Тем не менее она была не вполне уверена, что звонок Тельме окажется благом. Одно дело давать ей бесплатные уроки игры на скрипке – это воспринималось как ее долг перед бедняжкой. И время от времени водить Тельму на концерты тоже представлялось вполне достойным добрым делом. А вот пригласить ее на ужин… это придаст их отношениям новый уровень, возможно, такой, какой она окажется не в состоянии поддерживать. Тельму было жалко: как было ее не жалеть? Родители девочки погибли: отец – участвуя в североатлантическом конвое, мать – во время воздушного налета на Ковентри. Похоже, что другой родни не было, и она боролась за выживание, хватаясь за первую попавшуюся плохо оплачиваемую временную работу. Сид с ней познакомила безумно добрая дама, управлявшая столовыми на разных станциях скорой помощи. Девочка приходила убирать в ее доме, но, уверяла дама, на самом деле она одаренный музыкант. Как-то, вернувшись неожиданно домой, миссис Дэйвенпорт застала ее за игрой на фортепиано – играла она «просто поразительно хорошо». Разумеется, она сама ничего не понимает в музыке, говорила дама, но сразу же поняла: у этой девочки есть дар… А девочка рассказала ей, что не воспринимает фортепиано по-настоящему своим инструментом: она считала себя скрипачкой.

Разумеется, она согласилась прослушать девочку, в чьем музыкальном таланте не оказалось ничего примечательного. Зато у нее было такое желание, такое рвение к учебе, все в ней так явно говорило о стремлении стать профессиональным музыкантом, что Сид, тосковавшая по преподаванию больше, чем сама думала, взялась за занятия с ней. Тельма была признательна – причудливо, трогательно. Сид постоянно получала маленькие подарки: букетики фиалок, пакетики сладостей, пачки сигарет – и вместе с ними целый поток открыток. К тому же она исключительно усердно занималась в промежутках между еженедельными уроками. Когда племянница Рейчел вышла замуж и Сид присутствовала на свадьбе, Тельма сделала подборку вырезок из солидных газет об этом событии, и Сид, которую больше всего радовала возможность повидать Рейчел, переслала той подборку с припиской: «От моей маленькой неутомимой ученицы». «Осмелюсь предположить, – приписала она, – что кому-то из вашей семьи захочется их посмотреть». Разумеется, ей было жаль Тельму, но, возможно, не настолько, чтобы встречать с ней Новый год. Нет, она поужинает одна.

Только она так решила, зазвонил телефон: Тельма спрашивала, можно она принесет маленький новогодний подарок. И уже через секунду Сид не только пригласила ее отужинать, но даже и предложила: если Тельма хочет встретить с ней Новый год, то лучше ей захватить с собой вещи, чтоб можно было переночевать. Поскольку Тельма снимала комнатку около Ватерлоо и вряд ли могла позволить себе вернуться домой на такси, такое предложение выглядело небольшим проявлением доброты на практике. «То, что наверняка сделала бы Рейчел», – сказала Сид себе. Она чувствовала себя усталой и подавленной, эгоистичной и обиженной, вовсе не расположенной ни к какому празднику. Когда Новый год состарится на неделю, ей стукнет сорок четыре, и казалось, что она никогда не перестанет еле сводить концы с концами безо всякой радости в итоге.

⁂

– Дорогой, не надо так говорить. До Нового года еще самое малое четыре часа.

– Видимо, я стану говорить так всякий раз, как выпью. А нынче вечером это будет довольно часто.

– Плохая неделя?

– Чертовски ужасная неделя.

– Опять Хью?

Он кивнул.

– Не знаю, что в старину вселилось. Он всегда был упрям, как мул, но в последнее время, что бы я ни сказал, нарочно твердит обратное. А потом это отстаивает. И никак его с места не сдвинешь.

Диана не успела ответить, как сверху донеслись вопли.

– Поднимусь взгляну. Дорогой, расслабься. Выпей еще виски. Мне, видимо, какое-то время придется его ублажать. Поспи немного: до ужина еще полно времени. Подбрось в огонь еще полено, слышишь, дорогой?

Поленья лежали в большой корзине у громадного открытого очага. Он осторожно поднялся с кресла: в коттедже было полно балок, и последнее, чего бы ему хотелось, это разбить о них голову. Она очень удобно все устроила: помещение, занимавшее почти весь первый этаж, служило одновременно и гостевой, и столовой, там же была кухонька с печкой, топившейся углем или дровами, умывальником, подставкой для сушки и дверью, ведшей в кладовку-ледник. Основная комната была заставлена довольно потертыми диваном и двумя креслами, выскобленным столом, который был накрыт к ужину, комодом, где держали фарфор, а в дальнем углу, около входной двери, напротив которой висел старый ковер, предохранявший от сильных сквозняков, располагался детский манеж с моющимися детскими книжками, кубиками и несколькими тряпичными куклами-животными, которые с какой-то стоической отрешенностью сидели, прислонившись к прутьям ограждения. В дальнем углу стоял трехколесный велосипед Джейми, рядом – его резиновые сапожки. Помимо очага, комнату освещала большая керосиновая лампа, стоявшая на комоде и еще больше наполнявшая все вокруг потоками насыщенного золотого света и таинственными сумеречными тенями. Днем в комнате с маленькими, глубоко посаженными окошками было довольно темно, ночью же она начинала жить своей жизнью. Хорошо тут, подумал он. Был бы Хью дома, мы бы с ним либо в очередной раз поссорились, либо все выходные пили изо всех бутылок.

Он налил себе. Спать не хотелось, хотелось самому во всем разобраться и, возможно, суметь отрешиться от лишнего гнева, туманившего его разум. Точно. Они достаточно долго добивались компенсации за ущерб, причиненный причалу войной, месяцами проводили оценку, ревизии документов, вели писанину всех мыслимых видов, но в конце концов им выплатили сто процентов как за ремонт собственности, так и за стоимость хранившегося товара. Казалось бы, прекрасно. Но тут, как гром с ясного неба, в конце прошлого налогового года фирма столкнулась с налогом на прибыль на весь товар, словно они его продали, что, по сути, означало, что они за него ничего не получат. Налогом обложили всю прибыль за проданный лес, но то был весь запас, стоивший больше двухсот тысяч фунтов: платить с этого налог означало, что оставшимися деньгами его не возместить. Он был до того разъярен, что тут же отправился к адвокату, хотя Хью и предупреждал, что в этом нет смысла. Им попросту придется заплатить налог, говорил он снова и снова. Адвокат оказался довольно хилым: утверждал, если они станут биться, то дело, несомненно, дойдет аж до Палаты лордов, поскольку оно создаст прецедент или в лучшем случае станет попыткой помешать его установлению. Он посоветовался со Старцем, который предложил им переговорить с его приятелем из министерства торговли. «Выясните, много ли таких случаев или наш уникальный», – порекомендовал он. Приятель Старца заявил, разумеется, что вопрос не в его компетенции, однако определенно дал понять, что, по его разумению, им следует смириться. Хью мрачно торжествовал: «Говорил же тебе, не будет ни малейшей пользы, простая трата времени и денег». Только он чувствовал: на кон поставлено слишком много, чтобы успокаиваться. Деньги, за которые он бился, представляли собой их торговое будущее, и, учитывая, что строевой лес неуклонно рос в цене, и к тому времени, когда им потребуется пополнить запасы, они в любом случае не смогут возместить уничтоженное бомбежками, налог на прибыль был последней соломинкой. А потому сегодня утром он еще раз предпринял попытку сподвигнуть Хью на борьбу. Речь не только о деньгах, убеждал он, есть еще и принципы: со стороны правительства явно несправедливо превращать компенсацию за понесенный ущерб в своего рода надуманную прибыль, считать продажей. Хью с этим, казалось, согласился, но затем свернул на издержки по найму подходящих адвокатов, которые бы действовали от их имени, на чудовищную трату времени, на то, что у них не хватает работников, а это окажется задержкой на месяцы. «А главное, – сказал он под конец, – у нас нет никаких гарантий успеха. Мы попросту можем лишиться всех денег и выкажем себя дураками».

Произнося это, Хью сидел за столом и играл пресс-папье, приподнимая его и роняя обратно на стол. И потом добавил то, отчего Эдвард и рассвирепел:

– Во всяком случае, я еще раз переговорил со Старцем: он категорически против. Так что, боюсь, двое против одного.

– До этого он не был против!

– Что ж, а теперь против.

– Прекрасно известно, что это ты преподнес дело так, чтобы заставить его согласиться с тобой.

– Естественно, я высказал свое мнение.

– Печальнее всего, что ты счел возможным говорить с ним за моей спиной.

– Разве? Я-то полагал, что ты обеими руками за то, чтобы обделывать дела за чужими спинами.

Этот косвенный, но безошибочный намек на Диану до того его разозлил, что он вскочил и бросился вон из кабинета Хью, сильно хлопнув дверью. Вот задница! С момента ужасного разговора с Хью, когда тот почти уговорил его отделаться от Дианы, и потом, когда по очевидным причинам он этого не сделал, от Хью исходила такая плохо скрытая неприязнь, которую оказалось очень трудно выносить. Потому что с точки зрения здравого смысла Хью прав. Только ему безразличны чувства – и его, и Дианы. Он любил ее, у нее от него ребенок, теперь он не мог ее бросить. Он не был в силах думать дальше сегодняшнего дня. Но Хью не имел права приплетать это к дискуссии или деловому спору. Тут он, Эдвард, безусловно прав. Он в очередной раз пожалел, что с ними нет старины Рупа, но тут же (и тоже в очередной раз) вспомнил, что Руп с пылким сочувствием готов был соглашаться с любым, кто с ним разговаривал. «Мне надо было бы взяться за Старца», – подумал он. В любом случае завтра ему предстоит возвращение, он и вырвался-то только на эту ночь, сославшись на то, что его пригласили по делу в Королевские ВВС и отказаться невозможно. Правду сказать, хорошо, что в конце концов Диана отказалась жить в Лондоне. Коттедж на полпути между причалом и Суссексом стал куда лучшим выбором, хотя он и догадывался, что временами ей было довольно одиноко. Зато она его нашла, точнее, один из богатых приятелей Ангуса предложил ей коттедж почти за бесценок: домик управляющего в его семейном поместье. Боже, подумал он, какая же все-таки во всем неразбериха. Он не хотел ссориться, он любил старину Хью и знал, чувствовал, как тяжко ударила по тому смерть Сибил. В последний раз он ощущал подлинную близость к Хью, когда увез его после трагедии. Бог знает, почему он выбрал Уэстморленд. Думал, место должно быть таким, где они прежде никогда не бывали, только не угадал с погодой. Лило каждый день. Они совершали долгие прогулки под дождем, прихватив из маленькой гостиницы пакеты с ленчем, вечерами играли в дартс, слушали новости по радио в баре, играли в шахматы и рано ложились, хотя было ясно, что Хью спалось плохо. Начать с того, что он, казалось, ходил как потерянный, стал очень молчалив, хотя время от времени и говорил нечто вроде: «Не могу выразить, как я тебе признателен за то, что помогаешь мне пережить это», – тут глаза его увлажнялись, и он замолкал. Потом постепенно стал говорить о Сибил: отчаянные, лихорадочные размышления, можно ли было ее спасти – если бы рак обнаружили вовремя, если бы она сказала ему, когда почувствовала, что заболела, если бы оперировали раньше… «Под конец, знаешь, мы говорили об этом, – сказал Хью. – Я выяснил, что она знала о своей болезни уже не один месяц. Однажды ночью ее сильно рвало: она заставила себя съесть обычный ужин, чтобы меня успокоить. Очень расстраивалась, потому что, по ее словам, ей было невыносимо думать, что я все это выброшу. Я уверял ее, что возможность сделать для нее что угодно – это радость, блаженство, своего рода утешение, и тогда, когда я принес ей чистую ночную сорочку и помог надеть, она сказала мне, что знает, что умирает, и знает, что и я знаю. «Хочу успеть сказать тебе столько всего, – сказала, – ведь скоро вовсе ничего сказать не смогу».

Они разговаривали, сказал Хью, будто только что встретились, слой за слоем открывая что-то друг в друге, словно, как она выразилась, счищали шелуху с лука, а когда она уставала, он читал: ей особенно нравилась поэзия, которая никогда для него много не значила. «Правду сказать, – признался он, – зачастую читал стихи страницами, не вникая по-настоящему в то, что было написано. Но когда привык, то иногда вдруг понимал, к чему клонит автор, и на самом деле это было здорово… очень впечатляюще. Хью взял с собой одну-две ее любимые книги, усердно вчитывался в них, но все это было не то. Под конец она до того ослабела от жуткой боли, что просто хотела, чтоб он посидел с ней и особенно не говорил. Но за пару дней до смерти, когда ей что-то вкололи и она чувствовала себя не слишком плохо, она спросила, помнит ли он, как они ездили в Санкт-Мориц, а он ответил, мол, как же, разумеется, помню, она улыбнулась и сказала: «Расскажи мне об этом», – и он рассказал. После этого повисло долгое молчание. Вспоминая лицо Хью, на котором то возникала, то пропадала легкая тень улыбки, не успев задеть его несчастных истерзанных глаз, он чувствовал, как возвращается знакомая и бережная любовь, с какой он всегда относился к старшему брату. Было в Хью что-то жесткое, несгибаемое, не от мира сего, благородное и наивное, что нуждалось в защите, подумал он. В тот момент он выступил против несгибаемости. Э-э, что говорить, должно быть, он был слишком стариной Хью.

– Извини, что так долго. Джейми хочет, чтоб ты пожелал ему спокойной ночи. – Она переоделась в домашнее платье из темно-синего бархата, удачно оттенявшее кожу. – Я уложила Сьюзен, так что не позволяй ему разгуливаться и шуметь.

Джейми лежал на спине, укрывшись одеялом до подбородка.

– Привет, старик.

– Привет, старик. – Мальчик подумал и прибавил: – Вообще-то я не старый. Ладно, я старый, но не такой старый, как ты. Ты, должно быть, очень-очень-очень-очень старый.

– Ну да, думаю, я такой. – В тот вечер он и впрямь чувствовал себя стариком.

– Сколько тебе лет? – спросил мальчик так, будто этот вопрос долгое время мешал им.

– Сорок шесть.

– Сорок шесть! Ни хрена себе!

– Джейми, по-моему, тебе не надо так говорить.

– Мой дедушка, тот, который живет в Шотландии, все время так говорит. Даже про осу, когда видит ее у себя на мармеладе за завтраком. И говорит так все время, когда газету читает. Вот, разумеется, я и набрался. Миссис Кэмпбелл, она там готовит, говорит, поразительно, чего я набираюсь. Если уж чего набрался, то в себе не удержишь, – разъяснил тот.

– Что ты думаешь о новой сестренке?

Мальчик притворился, будто раздумывает.

– По правде, она мне не нравится. По мне, уж лучше бы завели собаку. Она мне не нравится, потому что некрасивая и глупая, понимаешь?

– О, не беда, – сказал он, вставая с кровати, – уверен, она тебе понравится, когда подрастет.

– Не знаю. Почитаешь мне сказку?

– Не сегодня, старичок. Я собираюсь поужинать.

– Вели ей пожелать мне спокойной ночи. Прикажи ей.

Когда он выходил из комнаты, Джейми окликнул:

– Дядя Эдвард! Если я ее застрелю, мне отрубят голову?

– Я бы сказал, очень-очень возможно.

⁂

– Ни хрена себе!

– Он, конечно, имел в виду не тебя, а Сьюзен.

– Это мне известно. Он страшно ревнует, бедный барашек.

– Но он же ничего ужасного с ней не сотворит, а?

– Может, и попробует, – спокойно сказала она. – Ты бы постарался и представил, каково ему живется. Вот хотя бы один пример, – голос ее млел от разумности. – Положим, однажды ты вдруг везешь меня обратно в Хоум-Плейс и говоришь Вилли, что, хотя, разумеется, любишь ее, отныне я буду жить с вами обоими. Что, по-твоему, она почувствует?

– Не доводи до абсурда. Естественно, ей это не понравится.

– Это еще мягко сказано. Она станет дьявольски ревновать. Знаю, я бы стала.

Последовало короткое молчание; она заметила, что глаза у него стали как холодные голубые мраморные шарики.

– Боюсь, на самом деле я не вижу параллели, – выговорил он наконец.

– Я только хотела сказать, что именно такое чувство Джейми питает к Сьюзен. Я принесу рагу.

Это вовсе не все, что она хотела сказать, подумал он. Ей хватило смелости лишь настолько близко подобраться к правде о том, что она чувствует. Он понимал: надо брать быка за рога. Только, как однажды выразился старина Руп, когда возьмешься, помни, что все равно дело придется иметь со всем остальным быком.

⁂

– А ну, давай! С Новым годом, малышка!

– С Новым годом. – С минуту она не понимала, где она, но уже приучилась быть в таких случаях тише воды ниже травы, зная, что рано или поздно она все ж разберется.

– Да уж! Ну и ночка выпала! Ты – как?

Она постаралась сесть, и в голове застучало, как в какой-нибудь громоздкой машине. Она опять откинулась на подушку и закрыла глаза, чтоб комната перестала ходить ходуном.

– Бедняжка! Теперь так, ты полежи тут, а дядя Эрл что-нибудь тебе состряпает.

Вот оно что! Это его она встретила на прошлой неделе в «Асторе», когда поцапалась с Джо Бронстайном, потому что она хотела идти домой, а он не хотел. Эрл тогда подошел к их столику и как-то – как по волшебству – все уладил. Глазом не успела моргнуть, как оказалась в такси и – дома, в собственной в квартире; он проводил ее до двери, убедился, что она вошла, а потом оставил с миром. На следующее утро доставили большой букет красных роз с его карточкой, на которой значилось: «Полковник Эрл К. Блэк», – и запиской с его телефонным номером и словами, как ему хотелось бы снова с ней увидеться. Джо она была уже сыта по горло, его, так же, как и всех остальных, в постели было насквозь видно, а вне ее он оказался зануднее многих. Так что сейчас она в квартире этого майора, надо полагать, только совершенно не помнила, как тут оказалась. Неважно. Если лежать совершенно неподвижно и держать глаза закрытыми, грохот в голове и впрямь убывает…

– …ну-ка, давай, Анджи, радость моя, присядь-ка…

– Что это?

Он протягивал ей стакан с какой-то коричневато-красной жидкостью.

– Честно, не могу. Мутит, просто жуть.

– Знаю, голубушка, но от этого тебе станет легче. Доверься Эрлу. – Он обвил ее рукой за плечи, приподнял и поднес стакан ко рту. Хуже не будет, подумала она и послушно проглотила наперченную склизкую смесь, хотя и ощутила позыв к рвоте.

– Вот и умница, – произнес он. Поставил стакан и прикрыл ей плечи (они были голые, сообразила она) своей полосатой пижамной курткой.

– Ты посиди немного, а потом будешь чувствовать себя прекрасно. Горячий душ – и тебе станет еще лучше.

– У вас случайно нет зубной щетки? Мне бы зубы почистить.

– Найду. Хочешь в туалет сходить до того, как я приму душ?

Она хотела. Вылезла из постели и пошла, шатаясь, по комнате, запахивая на себе пижамную куртку, – та доставала ей почти до колен.

Она вернулась и благодарно забралась обратно в постель. На нем были одни спортивные трусы. Она следила взглядом, как он прошел в небольшую светлую спальню, стал выбирать полотенца. Был он мужчина, что называется, хоть куда: грудь колесом, в плечах косая сажень, вся грудь поросла буйными кудряшками, похожими на поседевшую щетку. У него был широкий низкий лоб, с которого такие же курчавые, но густые волосы собирались во внушительную шапку. Брови росли воинственными маленькими колючками, мускулистые, отстоявшие от торса руки были волосаты, как и ноги. Должно быть, довольно пожилой, прикинула она, лет сорок, не меньше. Она пыталась вспомнить, занимался ли он с ней любовью (она все еще это так называла), но не решилась спросить. Удивительно, но ей стало лучше. В дальнем конце комнаты было аккуратно перекинуто через спинку обитого парчой стула ее вчерашнее платье.

Со словами, что ей пора принимать душ, он препроводил ее в небольшую ванную – и даже включил душ.

– Тут на двери висит халат, – уведомил он ее, – можешь надеть.

Выглядела она ужасно. Зеркало в ванной с бессердечной лампочкой сверху (окна не было) являло бледное лицо с темными кольцами смазанной туши вокруг глаз. Обычно гладкие и блестящие волосы казались тусклыми и темными, словно она потела всю ночь, брови выщипаны так, что нужен карандаш, чтобы вновь отчертить эти два тенистых полумесяца. Рядом с душем на вешалке для полотенец висело ее нижнее белье: чулки, пояс и трусики – все свежевыстиранное. О боже! Глаза наполнились слезами унижения: она ничего не помнила, кроме того, что они сидели в каком-то ночном клубе, для нее новом… все в темноте… за шатающимся крохотным столиком, на котором стояли бутылки и стаканы. «С Новым годом», – сказал он тогда, а она только помнит, как в ней поднялось чувство полного отчаяния, грозившее снести даже дежурную улыбку; унимая его, она залпом опрокинула стакан. Все. После этого она не помнит ни шиша. Не помнит даже ощущения, что была пьяной, такого противного и такого знакомого, а ведь была, должно быть, пьяной – и очень, если так отключилась. Пора с этим кончать, думала она, нужно попробовать что-то другое, убежать, найти что-то следующее – новую жизнь. Дальше так нельзя. Вот только мрак всякого другого ужасал ее своей зияющей пастью: она могла заняться чем угодно – ничего не изменится. Меж тем, так или иначе, она должна выдержать еще часок, отмыться, выйти к нему, извиниться и поплестись домой, подальше от всего этого убожества. Сняв пижаму, она встала под душ, который хотя и почти обжигал кожу, но тем не менее успокаивал. В ее квартире горячая вода, нагревавшаяся гейзером, бывает не всегда: Кэрол, девушка, вдвоем с которой они ее снимают, похоже, единственная, кто успевает принять горячую ванну. Пока обсыхала, думала про квартиру. Кэрол, если она там, еще спит: она работала в лондонском «Палладиуме»[22]22
  Крупный концертно-театральный комплекс с залом более чем на 2000 мест.


[Закрыть] и всегда спала до трех часов дня. Окно в спальне Анджелы (меньшая из двух) выходило на кирпичную стену и крошечный дворик, где теснились переполненные ресторанные баки для отходов. Прошлым летом они жутко воняли. Это уже, кажется, четвертое место, где она жила: девушки, с которыми она снимала жилье раньше, уходили на военную службу, выходили замуж, получали работу где-нибудь вблизи Лондона, и почему-то так выходило, что все они оказывались основными съемщицами, а ей оплату квартиры в одиночку было не потянуть, вот она и переезжала. Она по-прежнему работала на Би-би-си: шесть ночей через три, – так что, как ни крути, вся жизнь ее проходила с наступлением темноты. В квартире имелась крохотная кухонька, но она не утруждала себя готовкой: на работе ела в столовой, а в выходные ее по вечерам куда-нибудь водили. Зарплата уходила на одежду, косметику, парикмахерскую и такси. Пришествие американцев в Лондон означало, что всегда находился кто-то, кто хотел вывезти ее куда-нибудь на вечер. С американцами было куда легче, чем с англичанами. Были они обычно одиноки, не докучали вопросами про семью, были щедры, одаривали отличными нейлоновыми чулками, духами, сигаретами и выпивкой без счета, банками масла и тушенки (на которые она выменивала купоны на одежду на черном рынке), а раз даже присланным из Нью-Йорка великолепным отрезом зеленого шелка, из которого она сшила прелестное платье. Были они к тому же обычно женатыми или с кем-то помолвленными на родине, и, хотя никто по доброй воле о таких фактах не распространялся, она очень хорошо научилась их выведывать. Поначалу ее это как-то трогало, потом перестало. Солдаты находились за многие мили от дома, в который вполне могли никогда не вернуться, были отрезаны ото всего знакомого и просто хотели хорошо провести время. Представления о том, как это устроить, у них разнились, но не слишком. Ей казалось, будто и она тоже унеслась за много миль от дома или, скорее, что у нее его вообще нет. Френшем превратился в какой-то санаторий, и с тех пор, как мать влезла в ее дела с Брайаном, она в Сент-Джонс-Вуде не появлялась. Отец благополучно затаился в Вудстоке, Кристофер, единственный из родных, к кому у нее душа лежала, трудился в поте лица на каком-то лазаретном огороде в Суссексе: он терпеть не мог Лондон, и она Кристофера почти не видела. Осенью она побывала на свадьбе у своей кузины, было здорово вновь оказаться со всеми Казалетами, получить признание как член семьи, посидеть в церкви рядом с родителями невесты, Кристофером, Норой и Джуди. Сидя там в ожидании, когда Луиза пойдет по проходу, опираясь на руку дяди Эдварда, она поняла, насколько отдалилась от родных, как бы все были потрясены, узнав, что за жизнь она ведет: спит все утро, потом возится в своей жуткой каморке – штопает чулки, гладит, красит ногти, днем моется и одевается, а потом вечер за вечером шатается по ресторанам, распивочным, ночным клубам с мужчинами, которых едва знает, обнимается и тискается в такси, иногда привозит кого-то к себе (но не часто: стыдится свой каморки и не хочет, чтобы ее кто-то видел) – если ложится (все равно с кем) в постель, то предпочитает делать это «на их территории» или в безликости гостиничного номера.

В первый месяц после того, как Брайан ее бросил, и после аборта она ухватилась за мысль о любви. В любви, дважды бывшей такой болезненной – с Рупертом, а потом с Брайаном, – по-прежнему видела она свою цель и спасение: если продолжит искать ее, то однажды обязательно это случится. А между тем ей надо было проживать дни и ночи. Работа у нее была индивидуальная, часто не было с кем словом перемолвиться, кроме младших инженеров программы по обе стороны стеклянной перегородки в студии да еще людей в столовой, скупо отмерявших ей завтрак. Она обожала танцы, они создавали иллюзию близости: плыть в чьих-то объятиях в темном месте под медленную музыку – это как наркотик, ощущение, что ее обожают, что она желанна, успокаивало ее, позволяло считать себя не такой никчемной. Она выучилась доставлять удовольствие… в общем, любому, – кроме себя самой. Она не пускалась во все тяжкие с каждым, ни в коем случае, была разборчива, однако в глубине души чувствовала, что за обожание надо платить, и обходилась тем, что считала, что все это временно, пока она не встретит того чудесного и пока неведомого, кто преобразит ее жизнь. Это все война, говорила она себе, она все меняет, если не соблюдать особую осторожность, делает все более трудным, невыразимо скучным. Но месяцы проходили за месяцами, и мысль о любви являлась все реже, она уже не очень-то и разбирала, что такое эта любовь, а жить по-прежнему было нужно. Имелось опасение, что ее призовут, но, когда настало время, она не прошла медкомиссию: что-то там в груди, сказали, – ее это не беспокоило, а потому и не интересовало, просто словно камень с души свалился. После этого, считай, целую неделю жизнь ее была восхитительно свободна и легка, даже пленительна, но вскоре вновь нудно заскользила по-старому, когда, казалось, ничего не трогало, оказываясь либо совсем скучным, либо чуть менее скучным способом убивать время.

Он постучал в дверь ванной и сообщил:

– Кофе готов.

Она сполоснула под душем волосы и расчесала их. Лицо, избавленное от косметики, все еще розовело от горячей воды. Хуже, чем до душа, выглядеть она не могла, подумалось ей, да и какая разница. Выпьет кофе, натянет сырое нижнее белье и куцее легкое платьишко и позволит посадить себя в такси. Вот и все.