Текст книги "Смятение"

Кофе был накрыт на шатком столике в гостиной. Это его квартира, поняла она, а не номер в гостинице и не меблированная комната. Кофе был очень крепкий и приятный. Он подвинул к ней сахарницу, а когда она отрицательно повела головой, настоял:

– Возьми. У меня нечего есть, а у тебя в желудке пусто. Не переживай, голубушка. Ты покурила марихуану, а это убойная штука, мы туда больше ни ногой.

– А вы как же? Вы…

– Я пил скотч. А ты джин – вот в чем беда.

– Мне правда жаль…

– Не о чем жалеть. Еще повезло, что не мы оба. Курево было дрянь.

Но у нее голова трещала от унизительных картинок: как она отключилась, как ничего не соображала и поделать ничего не могла, – и оттого, что ничегошеньки не могла вспомнить, казалось, что все было куда хуже…

– Мне, наверное, пора, – сказала она. – Вы не могли бы вызвать мне такси?

– Предлагаю кое-что получше. Мне кое-кто одолжил автомобиль. Я отвезу тебя домой, подожду, пока ты оденешься потеплее, а потом мы поехали бы куда-нибудь за город и сытно поели. – И, не дожидаясь ее ответа, добавил: – На случай, если тебя волнует, не воспользовался ли я вчера ночью твоим состоянием, позволь сообщить: не воспользовался. – Он накрыл своей волосатой лапищей ее лежавшую на столе руку. – Вот те крест, и чтоб я сдох. Ничего не было. Идет?

– Хорошо, – кивнула она.

Смущение никуда не девалось, но она почувствовала облегчение: она верила ему про минувшую ночь, – но это не значило, что она доверилась ему и в остальном.

⁂

– Хорошо-хорошо, хватит новогодних поздравлений, – поднял руку Арчи. – А как насчет новогодних обещаний?[23]23
  Традиционная (не только для Англии) семейная игра на праздновании Нового года. Играющие пишут, что они обещают сделать в наступившем году. Записки складываются (можно в шапку или коробку из-под торта), а потом зачитываются по выбору ведущего. Остальные стараются угадать, кому принадлежат обещания, и комментируют их. Порой получается не только занятно, но и занимательно, а то и поучительно: зачастую игра раскрывает характер семейных отношений.


[Закрыть]

Они собрались в гостиной. Старшие члены семейства отправились спать: у Дюши и мисс Миллимент была сильная простуда, Рейчел сдалась на милость зубной боли сразу же после того, как куранты Биг-Бена возвестили Новый год. «Не могу никого из вас поцеловать, дорогие мои, у меня лицо чувствительно, как незастывшее желе», – говорила она, пытаясь улыбнуться, но выглядела, решила Клэри, жутко. Эдвард с Вилли праздновали Новый год в Лондоне с Гермионой. Так что Арчи с Хью оставили с детьми включая Лидию, которая пообещала пойти спать, когда ей скажет Арчи. Все расцеловались со всеми и пожелали счастливого Нового года.

– А мы не могли бы поиграть в шарады? – Лидия полагала, что это займет больше времени, чем обещания.

– Нет, Арчи сказал – в обещания. По сколько будем? Одно или по сколько хочешь?

– Думаю, по три от каждого, – сказал Арчи. – Что скажете, Хью?

– Что? А-а, само собой, по три. Виски?

– Спасибо. – Лидия подхватила стакан и понесла его своему дяде. В ней не унимался чертик удовольствия, подававший надежду, что за обещаниями, может, последуют и шарады.

– И какие? – не умолкал Невилл. – Какого рода обещания, я имею в виду?

– О, конечно же, благие, – сказала Полли. – Вроде быть добрым к своим врагам.

– Глупость какая! Какие же они мне враги, если я к ним добр?

– Итак, обещания должны быть благими, – сказал Арчи. – Я говорю, ожидаемыми, понимаете, слегка обещающими что-то улучшить.

Кто-то предложил записать обещания, и Лидия тут же порхнула к старинному карточному столику и вернулась с кипой листочков для записи (на них записывались ставки и очки всех игр, от бриджа до «гонки демона») и несколькими карандашами.

– Пять минут, – объявил Арчи. – После чего каждый может прочесть свои обещания.

– Или обещания других, – подала голос Клэри. – О, да… мы же можем их все перемешать, а потом кто-то будет читать, а мы все должны догадаться, чьи это обещания. Так гораздо интереснее. О, давайте так и сделаем!

– Победа за вами, – согласился Арчи. – Бросьте еще полено в огонь, не то я у вас на глазах окоченею до смерти.

Наступило вертлявое молчание с покусыванием кончиков карандашей.

– Я кончила, – сообщила Лидия. – Я придумала чудесные. По правде, благие и добрые.

– Ты, конечно, сознаешь, что тебе придется прекрасно их сдержать, так? – заметил Саймон.

Он даже взмок от напряжения. Но, как ни бился, как ни тужился, в голову приходило только: «Поцеловать мисс Бленкинсопп» – намерение, которое он счел за благо не оглашать. Мисс Бленкинсопп, школьная учительница рисования, конечно, была старая, но куда моложе остальных учителей и на вид совершенная фея: волосы черные, губы ярко-красные и пушистая челка, которую она то и дело смахивала со своих великолепных глаз длинными белыми пальцами в бирюзовых кольцах.

– Учись сдерживаться, – буркнул Саймон.

Невилл тоже маялся. Он намеревался сбежать из своей кошмарной школы, но не мог решить куда. Если бы война кончилась, он мог бы, наверное, устроиться работать изобретателем. Меж тем он подумывал, чтобы жить с Сесили Кортнайдж[24]24
  Эсмеральда Сесили Кортнайдж (1893–1980) – известная британская комическая актриса и певица, активно участвовала в программе по поддержанию духа войск во время Второй мировой войны; кавалерственная дама ордена Британской империи. Сценка с салфетками (1933) по стилю и исполнению напоминает монолог М. Жванецкого в исполнении Р. Карцева о «больших раках вчера, но по пять, и сегодня по три, но маленьких».


[Закрыть], ее пластинка с записью сценки, где она заказывает две дюжины двойных дамасских обеденных салфеток, вызывала у него восторг, сколько бы раз он ее ни слушал.

Клэри написала обещания, которые, она считала, были отменно скучными, потом пошла и взяла шляпу из оружейной комнаты, в которую играющие могли сложить свои бумажки.

– Поспешите, – поторопила она тугодумов.

– Время истекло. – Арчи положил свою бумажку в шляпу и пустил ее по кругу.

Ему выпало читать первым.

– «Быть добрым к старикам», – прочел он. – «Раздать все мои деньги». «Спасти чью-нибудь жизнь».

– Это мои, – объявила Лидия, о чем мог догадаться каждый по ее самодовольному виду.

– Идиотство, – хмыкнул Невилл. – Дурочка, ты ж не хочешь спасти жизнь любому и всякому? Гитлеру? Спасла бы ты ему жизнь?

– Не-е-т. Только я вряд ли с ним встречусь. Конечно же, жизнь хорошего человека.

– Так ты, значит, подойдешь к кому-то, кто из самолета вываливается, спросишь: «А вы хороший?» – и поверишь ему на слово, а он, конечно, правду не скажет, каким бы злыднем ни был, – и ты его спасешь? За всю свою жизнь не слышал подобной глупости.

– Не думаю, что она имела в виду нечто подобное, – мягко возразил Арчи.

– Ну да, а про деньги тоже идиотство. Она потратила все свои рождественские деньги, так что только и выйдет, что шиллинг в неделю. Как же ты купишь мне подарок ко дню рождения, если раздашь все свои деньги? Или, – добавил Невилл осмотрительно, – если на то пошло, ко дню рождения еще кого-то.

Лидия, чтобы не заплакать, хмурила брови и закусывала нижнюю губу.

– Ты слишком плох, чтобы дарить тебе подарки, – выговорила она. – Вы же видите, как трудно быть доброй к такому злому и ужасному человеку, как Невилл, – обратилась она к остальным.

– По-моему, нам следует просто читать бумажки, а всем слушать. – Арчи вручил шляпу Полли.

– «Не курить так много. Относиться к людям с терпением. Помогать Дюши в садике». Это, должно быть, ты, папа. – Последовало минутное молчание, потом она сказала: – По-моему, ты относишься к людям с ужасным терпением. Правда-правда.

Арчи заметил, как они улыбнулись друг другу, она – до боли желая утешить, он – принимая, но оставаясь безутешным. В комнате повисло то же ощущение боли, как и раньше, когда Клэри захотела выпить за отсутствующих друзей; она имела в виду своего отца, но подтекст оказался шире намерения.

– Твоя очередь, Клэри, – поспешно сказал он.

Клэри развернула выбранную бумажку и прочла с нарочитой насмешкой:

– «Покончить с войной! Уйти из школы! Пообедать с Сесили Кортнайдж». Мы знаем, кто это! Все перепутал, как обычно. Честное слово, Невилл. Это вовсе не значит добиться того, что тебе нравится. Или такое, как покончить с войной, чего ты попросту не в силах сделать!

– Это то, на что я настроен. И не собираюсь ничего менять.

– Ты не можешь уйти из школы, пока не вырастешь, – сказала Лидия. – А раз ты не премьер-министр, слава Господу, то не можешь покончить с войной. А Сесили Кортнайдж и во сне не снится обед с каким-то безвестным мальчишкой. Я согласна с Клэри.

– Мы договорились не обсуждать обещания участников, – сказал Арчи. – Хью?

– «Научиться сдерживаться. Научиться писать стихи. Изобрести что-нибудь». Силы небесные, Полл, это ты?

– Это я, – признался Саймон. Он сделался пунцовым.

– Боже милостивый. Как интересно, Саймон, – заметила Полли.

– Научиться писать стихи очень трудно, – произнесла Клэри. – Мне кажется, с этим нужно родиться. И, думаю, мы бы уже заметили, если бы у тебя была хоть крупица таланта.

– Клэри, так и подавить можно.

– Цель была не в этом.

– Нет, в этом.

– Давайте, заканчиваем игру, – возгласил Арчи. – Всем пора спать.

– А как же шарады?

– Никто не хочет играть в них, кроме тебя. Давай, твоя очередь читать.

– «Выучить французский. Перестать грызть ногти. Чинить свою одежду до того, как починить ее станет нельзя», – прочла Лидия. – Это, должно быть, ты, Клэри. Ты единственная, кто всерьез грызет ногти.

– Она только свои грызет, – заметил Невилл. – По-моему, ей надо разрешить делать это. Если б она грызла ногти у других, можно было бы выступать против.

– Твоя очередь читать, Невилл, – сказал Арчи.

– «Ходить плавать. Выучить русский. Порисовать немного». Не понимаю, как плавание может быть обещанием. – Ему нравилось плавать: и почему только он сам до такого не додумался?

– Это вы, Арчи, правда?

– Точно. Я ненавижу плавать в купальне. Это для облегчения ноге. Чувствую себя тигром в клетке. Вниз – вверх, туда – сюда.

– Когда мы переедем в Лондон, я буду ходить с вами, – сказала Клэри. – Мы можем вести интересные разговоры, и вы не заметите, до чего это тоскливо.

– Что ж, я в постельку, – сказал Хью, словно дожидался малейшего подходящего момента для этих слов.

– Ой, неужели надо?

– Никто меня не прочел, – произнесла Полли.

– О, Полл, миленькая! – Хью снова сел. – Прочти. Я вправду хочу узнать.

– Это не мне читать, – сказала Полли. – Только в этом нет особого смысла, потому как вы и без того знаете, что это – я.

– Я еще ничьей не читал, – сказал Саймон и взял бумажку. – «Научиться готовить. Научить Уиллса читать. Сказать правду».

– Видите? Совсем неинтересно. – Полли явно была очень обижена.

– Нет, интересно, – возразил Саймон, чья откровенная преданность ее слегка смущала.

– В постель, – произнес Арчи. – Все делают, что положено. Зажечь ночники. Выгнать кошку. Вести себя на лестнице тихо. Дай мне руку, Полл. Нет, Лидия, спасибо, пусть лучше Полл.

– Что он имел в виду под кошкой? Флосси будет спать на кухне. Ей не понравится, если ее еще куда-то выгонят.

– Это образное выражение, Лидия, – пояснил Хью. Он поцеловал Полли и положил руку Саймону на плечо. – Доброй ночи, старичок.

Когда он целовал детей, ему хотелось плакать. В прошлом году в это время, думал он, она была здесь. Только начинала опять чувствовать себя паршиво, но она была здесь.

⁂

– Вы считаете, новый год будет счастливым?

– О, думаю, он обязательно будет лучше. Сейчас мы немцев погнали, ты знаешь. Монти действует изумительно. Не удивлюсь, если Эль-Аламейн окажется поворотной точкой. И они ничего не добились в России. Никто из вторгающихся в Россию не берет в расчет погоду. И мы устраиваем им веселенький ад на их же земле. Да, по-моему, мы определенно можем сказать, что тысяча девятьсот сорок третий будет счастливее. За нас, благослови нас Бог. – Он ласково улыбнулся ей и сказал: – А ваш муж воюет?

– Больше нет. Недолго служил в авиации, но потом ему пришлось вернуться, чтобы управлять семейным бизнесом. – Потом неожиданно проговорила: – Разумеется, он воевал на первой войне… в Пятой армии.

– У старины Гоффи?[25]25
  Сэр Гоф Хьюберт – командовавший в Первую мировую войну (Западный фронт) Пятой британской армией с октября 1916 по март 1918 г.


[Закрыть] Этого люблю очень. Что ж, вы должны радоваться, что он дома.

Радовалась бы, подумала она, если б был. То, что он не появился на празднике у Гермионы, вызвало у нее сначала гнев, потом смятение и, наконец, беспокойство. Где он был? В своей квартире не был, да и его бритвенных принадлежностей там нет. Его не было дома: она звонила туда под предлогом пожелать семейству счастливого Нового года, и, если бы он там был, сказали бы. Однако… «Хорошего вечера, – сказала Рейчел, – вы оба заслуживаете повеселиться вместе». Им она не сообщила, что его с ней нет. Но Гермионе, разумеется, сказать пришлось. Она позвонила ей из квартиры.

– Дорогая, как это для вас утомительно. Не печальтесь, возможно, он объявится здесь. О, не беспокойтесь об этом. Я на всякий случай пригласила двух свободных мужчин.

И вот теперь она сидит рядом с одним из них. Полковник Чессингтон-Блэр был пухленьким розовым толстячком, которому перевалило за шестьдесят. Он напоминал ей пробку, прыгающую по поверхности всякого разговора: выпаливал первое, что приходило другим в голову, так проворно и столько недоговаривая, что почти придавал своей болтовне вид оригинальных высказываний. Работал он, по его собственному выражению, во вспомогательных войсках: представить его без формы было невозможно.

Когда дамы удалились и большинство направилось в спальню Гермионы, хозяйка взяла ее под руку и придержала со словами:

– Вы были божественно милы со старым Поросеночком. Он, как я видела, просто в восторге. – Потом посоветовала: – Не тревожьтесь об Эдварде. Должно быть, что-то случилось, и, я уверена, он пытался вас разыскать. Вы же знаете, как сейчас телефоны работают.

– Я не тревожусь.

– Почему вы не остаетесь здесь на ночь? Не так-то легко и, знаете ли, страшновато отыскивать такси в такое время.

Нет, ответила она, ей лучше поехать на квартиру. (Что такого могло «произойти»?)

Как приятно было носить вечернее платье, находиться в Лондоне, быть на празднике, но всякий раз удовольствие от всего этого смазывалось таинственным отсутствием Эдварда. В ней поднимались раздражение и испуг. Что, если с ним случилось что-то ужасное? Она даже не знала, чего хочется меньше: чтобы он был виновен в том, что его здесь не было, или чтобы он оказался в этом не виноват.

Полли и Клэри
весна 1943 года

Между все еще совсем сном и уже пробуждением есть маленький волшебный промежуток; она стала замечать его с тех пор, как они переехали в Лондон. У него нет определенной продолжительности, он всегда воспринимается мучительно кратким, поскольку пропадает в тот миг, когда она осознает, что он настал. Иногда она думала, что это самый конец сна, ведь не только ее душа с мыслями, но и все тело становились невесомо легкими – своего рода безмятежная отрешенность, все еще хранящая радостный отклик на что-то, уже таинственно ускользавшее в прошлое, растворявшееся в отдаленной памяти и тумане, пока не оказывалось либо забытым, либо вовсе неведомым. Это могли быть сны, она знала. Они могли быть как телеграммы, как самые запоминающиеся поэтические строчки – настолько наполнены истиной, что на какой-то момент кажется, будто освещают все вокруг. Однако сны не всегда несут радостные послания, они доносят всякое, от волнения до кошмара – она и это знала. Преследующий ее кошмар (всего раз рассказанный Клэри): она пытается поцеловать мамин лоб, а сама, как сквозь пустоту, тающим снегом уходит в подушку, – вселяет стойкий ужас, который не ослабевает, сколько бы ни повторялся. Зато этот промежуток вызывает скорее ощущение, будто она летит в какой-то пронизанной солнечным светом стихии вниз, опускается на собственное тело, а потом, войдя в него, обнаруживает, что крылья исчезли. Она оказывалась обыкновенной Полли, лежащей в постели на спине, в комнате на верхнем этаже отцовского дома в Лондоне. В комнате рядом – Клэри, которая крепко спит, пока ее хорошенько не потрясти. В Хоум-Плейс она всегда жила в одной комнате с Клэри, а иногда еще и с Луизой. У Клэри, по крайней мере, своя комната (их называют спальнями-гостиными), но для Полли жить в доме отца, с подвальной кухней тремя этажами ниже, было не то же самое, что жить в их с Клэри квартире, как они всегда задумывали. Только когда пришло время решать и она выяснила, что папа всегда полагал, что они будут жить вместе, а он выяснил, что девушки намеревались найти себе собственное жилье, и она увидела, как сильно его огорчение, скрытое под внешне добродушным согласием, то поняла, что настаивать не сможет. «Ты можешь искать квартиру, – сказала она тогда Клэри, – но я просто не могу. В первый раз я увидела папу хоть как-то довольным или взволнованным чем-то с тех пор, как мама умерла. Ему так тошно одному дома без нее. Ты ведь понимаешь, да?» И Клэри, метнув в нее взгляд, в котором смешались разочарование, озлобление и любовь, тут же ответила: «А как же. Я и не мечтала о квартире, в которой не было бы тебя». На лице ее всегда отражались все ее чувства, как бы ни пыталась она сгладить это голосом.

И папа был во всем любезен. В их полное распоряжение отдали верхний этаж. «Комнаты там большие, так что можете устроить себе спальни-гостиные, – сказал папа. – У вас будет своя ванная, пониже на лестничной площадке. Я попрошу установить на последнем этаже телефонную розетку. Думаю, вам захочется созваниваться с подругами. И, если вы соберетесь устроить вечеринку, я всегда могу уйти. Вы должны просто сказать мне, что вам нужно в смысле мебели. Думаю, надо еще и покрасить стены. Вы должны выбрать цвета, которые вам обеим по вкусу». Он все говорил и говорил, а когда Клэри спросила, можно ли ей привезти из дому все ее книги, он ответил, мол, разумеется, а когда увидел их количество, то заказал книжные полки. Могло показаться, что он хочет, чтоб они жили тут вечно.

Мебель собрали со всего дома. Тетя Рейч разрешила им взять гардины с Честер-террас, потому что те, которые висели в доме, были такими тонкими и плохими, что не годились для затемнения.

Теперь, через какие-то три месяца, они уже освоились. Пять дней в неделю ходили на курсы стенографии Питмана: четыре дня ездили туда на велосипедах, а по пятницам добирались на автобусе, потому что сразу после работы спешили попасть на поезд в Суссекс. Клэри хотелось оставаться в Лондоне на выходные, и иногда она оставалась, но Полли долг звал домой, повидать Уиллса. Тот не особо радовался, но что-то ей подсказывало: если она станет придерживаться такого поведения, то, может быть, он привыкнет. Она нравилась мальчику, если делала все, что он ни попросит, так что холодные дни она проводила, толкая его детский велосипед-самокат, помогая собирать безымянные сооружения из детских конструкторов и читая вслух «Винни-Пуха». Уиллс сделался неутешным тираном, рвущимся заполучить все, что на самом деле ему и нужно не было, пользуясь бесчисленными исполненными капризами как листьями для сокрытия тайного тела своей утраты. Так, он настаивал, что будет носить один носок красный, а другой – синий, не ел картофельное пюре, пока не перекладывал его себе в кружку, засыпал свою постель еловыми шишками, у многих из которых имелись таинственные названия, устраивал жуткий грохот, распахивая двери и хлопая ими со всей силы. Тетя Вилли учила его читать, но он соглашался делать это, только если она позволит ему сидеть в шляпе. Прошел почти год, но Полли знала, что он все еще тоскует по матери, хотя тетушки, похоже, считали, что мальчик преодолел горе. Так что уезжала она из-за него. И еще из-за отца. Он обожал встречаться с ней на вокзале, покупать ей газету (когда уезжала и Клэри, он всегда и ей покупал). Обычно отец засыпал на полпути, а она сидела и учила свои стенографические знаки. Выходные всегда проходили однообразно. Их встречал Тонбридж, сообщавший обо всех мелких бедах, случившихся за неделю (порой они вместе делали ставки на то, кому на этот раз не повезет), потом они выслушивали его соображения о войне, высказанные в виде вопросов. Запахи – такие знакомые, когда она жила дома, она их не замечала, – горящих сырых поленьев в очаге, трубочного табака Брига, воска и долетающих порой ароматов готовящейся еды – когда Айлин металась взад-вперед, накрывая в столовой ужин. Наверху запахи сменялись на лаванду, дегтярное мыло, обувную ваксу, на запахи одежды, сохнущей возле камина детской; звуки же извещали о купании детей или о тех, кто пытался заставить их помыться. Полли отправлялась к себе в комнату переодеться во что-нибудь потеплее: больше уже к ужину они не переодевались, за исключением субботнего вечера, когда она всегда надевала бледно-зеленый парчовый домашний наряд из гардинной ткани, сшитый в прошлом году тетушками ко дню ее рождения. После ужина слушали новости, а потом они с Клэри играли в карты, в «безик» и «гонку демона». Она всегда скучала по Клэри, если та оставалась в Лондоне, а больше, чем скучала, не могла не завидовать: Клэри ходила с Арчи в кино и иногда в театр, он водил ее и куда-нибудь поесть. Помимо этих удовольствий, она еще и проводила время наедине с Арчи, что в глазах Полли само по себе было удовольствием. Конечно, он иногда приезжал на выходные – и, будьте уверены, тогда Клэри в Лондоне не оставалась. Свелось все это к тому, что Полли ни единого вечера не провела вдвоем с Арчи, но ведь, постоянно напоминала она себе, у нее есть обязанности, а у Клэри их нет. Но все равно ее настигало чувство мелкой застарелой обиды: конечно, она уже знала, что ничего справедливого нет, только это ничуть не мешало ей желать обратного.

Сегодня пятница, и обе они поедут домой, так как туда приедет Арчи: в субботу год исполнится со смерти матери – дата, о которой папа слова не сказал, однако все остальные в семействе трепетно к ней относились. Что-то вроде противоположного дню рождения, думала она, день смерти, только на самом деле не станет хуже от того, что ее мама мертва уже триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре или шесть. Хорошо, что Саймон будет еще в школе.

– Но я потому только довольна, что ему было бы хуже, если б он там не оставался, на самом-то деле я не рада. На самом деле я ничему не рада, – говорила она Клэри, пока они ждали автобус, чтобы отправиться на курсы.

Клэри согласилась:

– И я тоже ничему. По-моему, жизнь страшно унылая. Если почти все переживают времена похуже наших, то я вообще в этом не вижу смысла.

– Мне кажется, это просто из-за войны, – заметила Полли.

– Откуда нам знать? Мы никакого представления не имеем, какой бы была жизнь, не будь войны.

– Мы можем помнить. Всего-то три года с хвостиком после мирной жизни.

– Да, но тогда мы были детьми. Исполняли всяческие щенячьи правила, которые Они установили. А теперь, когда мы становимся Ими, кажется, правил еще больше.

– Например?

– Ну вот, смотри, – подумав, начала Клэри. – Ни ты, ни я не хотим достичь жуткого совершенства в машинописи и скорописи. Мы жили в детстве, не мечтая уметь печатать на машинке по шестьдесят слов в минуту.

– Это могло бы пригодиться, если ты собираешься стать писателем. Взгляни на Бернарда Шоу.

– Он, уверена, изобретает что-то на собственный лад. Да и то только потому, что он этого хотел. Но вообще-то мужчинам не приходится учиться печатать на машинке.

– Им приходится сплачиваться и убивать людей, – грустно заметила Полли. – Беда в том, что мы так и не разобрались, во что верим. Мы просто все еще пребываем в безотрадной путанице неверия.

Подошел автобус. Когда они сели в него, Клэри сказала:

– Не верить – это не то же самое, что неверие. Во что мы не верим?

– В войну, – быстро ответила Полли. – Я совершенно не верю в войну.

– От этого, в общем, нет никакого проку, ведь она нам досталась.

– Ну, ты меня спросила. Ты о чем-то думаешь.

– О Боге, – сказала Клэри. – Я не верю в Бога. Хотя на самом деле мне приходило в голову, что их, возможно, целая куча, оттого-то и такой кавардак кругом – боги ни в чем один с другим не соглашаются.

– Я могу быть против войны, – сказала Полли, продолжая размышлять. – То, что она нам досталась, совершенно никуда не годится. Я против войны как идеи. Как Кристофер.

– Он недолго держался. Отправился в армию записываться. И только оттого, что у него какие-то нелады со зрением, его не взяли.

– Он отправился, не веря в нее, потому что посчитал несправедливым предоставить другим делать грязную работу. У него есть принципы.

– Да будет тебе, ты в них веришь? Если да, то в какие именно?

Однако они уже доехали до Ланкастер-Гейт, и осыпающиеся, вздувшиеся пузырями колонны оштукатуренного здания, где им предстояло последующие шесть часов выстукивать на пишущих машинках то, что Клэри звала музыкой гастингского причала, учиться писать: «Уважаемый сэр! Благодарим Вас за Ваше письмо от 10-го сего месяца…», в невразумительном бумагомарании сражаться с ведением двойной бухгалтерии, которую они обе просто-таки ненавидели.

– Мне она кажется безумием, – призналась Клэри после первого занятия. – Либо у тебя нет денег, чтобы вносить их в столбцы и колонки, либо, наоборот, у тебя их масса, и в таком случае нет нужды в таблицах.

– Глупенькая, мы же не свои деньги будем вносить, а нашего будущего богатого нанимателя.

О полудне возвестил обеденный перерыв. Они съели по сандвичу и выпили розовато-коричневого чаю, отдававшего металлическим чайником. В подвале имелось помещение, где ученики могли собираться по сигналу на обед, а желающие – купить себе сандвичи. Пока еще они ни с кем не сошлись для веселой болтовни, все их однокашники казались глубоко увлеченными ученьем, к тому же курсы были ускоренными, так что в любом случае времени для сближения не хватало. Обычно им удавалось на обед выбираться на свежий воздух, в парк, где они и уминали свои сандвичи. В это утро, однако, в классе появилась новенькая, по виду очень отличавшаяся от остальных. Прежде всего она была намного старше, но и почти все остальное в ней было иным. Невероятно высокая – просто возвышалась над всеми, – но с длинными, худыми руками и ногами с изящными лодыжками. Ее серые, как сталь, волосы были сбиты в небрежный пучок и с одной стороны головы острижены короче, она носила черный жакет, довольно небрежно расшитый лютиками и маками. Однако больше всего их обеих поразило ее лицо. В отличие от всех остальных она совсем не пользовалась косметикой, кожа ее была ровного оливкового оттенка, очень тонкие брови дугой темнели над глазами, о поразительном цвете которых девушки так и не пришли к согласию.

– Вроде бледно-серовато-зеленые, – решила Клэри.

– Голубого больше. Аквамариновые, что скажешь?

– Сказать-то я могу, только ничего не выйдет, если это написать. На самом деле так не опишешь.

– А я бы поняла, что это значит.

Они решили перекусить сандвичами в подвале в надежде познакомиться с новой ученицей, но той не было. Ее отсутствие подогрело любопытство.

– По-моему, она иностранка.

– Нам это известно. Мы слышали, как она говорила «спасибо» мисс Хэлтон.

– Так, по-моему, она из королевской семьи какой-нибудь малой центральноевропейской монархии.

– Или, возможно, ее привез какой-нибудь американский генерал. Уверена, им разрешают брать с собой за границу своих любовниц. Знаешь, вроде того, как Стенли брал с собой ящики портвейна, когда исследовал Африку.

– Право слово, Клэри, это совсем не одно и то же.

– Она может быть королевской крови и чьей-то любовницей.

– Должна заметить, на жену она совсем не похожа.

– Возможно, в юности она была замужем за каким-нибудь страшным пруссаком-мужланом. Потом все ее дети умерли от туберкулеза, потому что в замке стоял жуткий холод, и она сбежала. – Клэри не так давно купила за пенни на букинистическом развале «Мотыльков» и настолько увлекалась Уидой[26]26
  Уида – псевдоним английской писательницы Марии Луизы Рамэ (1839–1908), автора сентиментально-приключенческих романов («Мотыльки» один из них). Псевдоним воспроизводит «младенческое произношение» имени Луиза.


[Закрыть], что это повлияло на ее восприятие людей. – Целые недели блуждала она по континенту в крестьянской одежде, потом спряталась на пароходе, на котором и прибыла сюда.

– Не думаю, чтоб у нее получилось хорошо спрятаться, – рассудила Полли. – Она чуть слишком заметная, чтоб не выделяться на любом фоне. И крупная, – прибавила она, немного подумав.

Когда они вернулись обратно в класс на второе занятие по машинописи, незнакомки все еще не было.

– В следующий раз, как увидим ее, давай пригласим ее к нам поужинать.

– Хорошо. Как думаешь, они с папой поладят?

– Ты говорила, что он обещал уходить из дому, если мы захотим пригласить своих друзей.

– Знаю, только…

– Ой, Полл, мы должны начать устраивать наши собственные жизни.

– Ну да. Но она довольно старая – по возрасту папе под стать. Если она и вправду очень милая, то могла бы стать ему подходящей женой. – И, поскольку Клэри тихонько фыркнула в возражение, прибавила: – Я не имею в виду, что он будет присутствовать на первом ужине. Я просто хотела сказать, что если мы решим, что она нам нравится, то могли бы их и познакомить.

– Не вижу в этом особого смысла. Оба они слишком стары для секса, вот о чем я бы подумала.

– Откуда тебе знать. Ты, значит, думаешь, что и Арчи стар для секса?

Настала мертвая тишина, и она заметила, как заалел лоб Клэри, прежде чем та выговорила:

– Арчи – это другое.

«Другое, – подумала Полли, – конечно же, другое. Он – самый другой из всех, кого я встречала».

13 марта 1943 года

Сейчас субботний день, папа, идет дождь, к тому же довольно холодно, так что сижу я у себя в постели в Хоум-Плейс, укрывшись пуховым одеялом, и пишу тебе. Ужасно: я поняла, что ничего не писала еще с кануна Рождества. Частично это из-за нашего переезда в Лондон: нашего с Полл в дом дяди Хью, – что привнесло столько перемен в нашу жизнь и, похоже, лишило меня свободного времени. Вот и неправда: время было, только мне совсем не хотелось писать. С Рождеством все было хорошо, кажется. Роли, Уиллс и Джули были от него в восторге, так же, как и Лидия с Невиллом, но мне оно, по-моему, начинает наскучивать. Невилл пытался подарить мне крысу, которая ему в школе надоела. Ну кому бы могла понадобиться крыса, которую он выдрессировал? Я так и сказала. Полли он подарил лобзик, у которого, как мы знали, не было пяти зубчиков. Он просто не тратит карманные деньги на подарки, ему только деньги и нужны. Некоторые дают их ему, однако многие уже стали относиться к такому финансированию неодобрительно.

Так вот, после Рождества мы поехали в Лондон, поскольку должны ходить на ускоренные курсы машинописи и стенографии Питмана, с тем чтобы, когда призовут, от нас была бы хоть какая-то польза. Я безумно хотела, чтоб у нас было собственное жилье, но в конце концов пришлось жить у дяди Хью, потому что Полл уверяла, что ему так этого хочется, что она чувствует, как ему одиноко без тети Сиб. Я ее понимаю… Если бы это был ты, я бы на месте Полл чувствовала то же самое, так что, конечно, пришлось согласиться. У каждой из нас по комнате на последнем этаже и отдельная ванная комната, только приходится готовить в подвале, так что, пока донесешь еду до норки, все остывает. Зато можно кипятить чай в ванной, а это уже кое-что. Дядя Хью очень добрый, он разрешил нам покрасить наши комнаты и заказал для меня книжные полки во всю стену, что хорошо, потому что комнату мне выкрасили не в тот желтый цвет, а перекрашивать ее уже неохота. Тетя Рейч разрешила нам взять шторы из дома на Честер-террас, поскольку у тети Сиб их никогда наверху не было, и взяла нас с собой, чтобы выбрать. Она пообещала подогнать шторы под окна, что очень мило с ее стороны. Странно было возвращаться в тот дом, папа. Все в чехлах – вся мебель, – и жалюзи спущены, и лампочки, чтоб свет зажечь, считай, не найти. Когда мы вошли, слабо пахнуло чем-то сырым и темноватым, как от отсыревших молитвенников. Все шторы были сложены у Брига в кабинете в чайные сундуки с наклейками, откуда каждая, но, конечно же, мне запомнились только те, что висели в общей комнате – громадные белые розы на зеленом блестящем ситце и полотняные с синими птицами, которые висели в моей спальне, пока я жила тут в девять лет, когда ты женился на Зоуи. Папа, я тебе не говорила, но, по-честному, то было самое несчастное время моей жизни. Я не верила, что ты вернешься забрать меня, понимаешь. Я думала, что они просто пытаются смягчить удар, когда так говорят. Я стащила у Дюши из сумки полкроны, чтобы купить билет на автобус и уехать домой, но потом вспомнила, что Эллен забрала Невилла к себе и впустить меня будет некому. Вспомнила я об этом в коридоре, уже когда шла, а потом поняла, что ехать мне некуда. Это было хуже всего. Я до того разозлилась, что хотелось все перебить и поломать, и я вытащила из Бриговой трости спрятанный в ней стилет и бахнула им через проволочную защитную сетку по стеклу входной двери, чтоб разнести ее. Одно стеклышко все же разбила, но я заплакала, тут меня и нашли. Пришла тетя Рейч, я лягнула ее, заорала, что меня держат в ловушке, что деваться некуда и жаль, что я не умерла. Теперь я понимаю, как по-доброму она отнеслась ко всему этому. Не наказала, хотя я этого слегка хотела, хотела, чтобы все и дальше шло просто и плохо. Она отвела меня в кабинет Брига, он находился ближе остальных комнат, и прижимала меня к себе, пока я не перестала плакать, и рассказывала мне про то, что ты новобрачный, а у новобрачных бывает медовый месяц для того, чтоб они немного побыли наедине друг с другом, а потом дала мне календарь (я помню, у него еще сверху эмблема «Тимбер трэйдз») и отметила на нем тот день, который был, а потом отметила день, когда ты приедешь домой, а еще дала мне красный мелок, чтобы вычеркивать дни (их оставалось еще десять), и я тогда не смогла ей не поверить. В тот день она повела меня на грандиозное чаепитие в «Гюнтер» – всякие чаи со льдом и горячий шоколад – и купила мне пакетик их особенных лимонных леденцов. Я вспомнила обо всем этом потому, что шторы хранились в кабинете Брига и на входной двери не осталось ни одного стекла, а вся она была забита фанерой. В тот вечер (после чаепития в «Гюнтере») Дюши отрезала мне кусок полотна, чтоб я вышила для тебя чехол для пижамы, но вышивальщицей я была из рук вон, так чехол и не вышила. Короче, шторы с синими птицами мне точно были не нужны, и Полл, выбравшая белые розы, предложила мне взять голубые бархатные. Забавно, пап, ты был тогда во Франции, но тогда ты вернулся. И в конце концов, конечно же, ты снова вернешься. Только на этот раз тебя долго нет, правда? И календарь мне тут не поможет, легко может так случиться, что пройдет еще больше года. Я продолжаю писать это для себя столько же, сколько и для тебя, ведь это помогает мне помнить тебя, я хочу сказать – больше помнить. Трудно еще и оттого, что тебя нет так давно, уже два года и девять месяцев, – поэтому, хотя я, конечно же, много думаю о тебе, но, похоже, помню про тебя все меньше подробностей. Перебираю воспоминания раз за разом, но все время чувствую, что чего-то уже не помню. Как будто ты медленно уходишь от меня спиной вперед в даль. Это нестерпимо. Если именно про это говорят, что горе стало ослабевать, то я такого не хочу. Хочу помнить тебя так же полно и четко, как и в тот вечер, когда позвонил тот человек и сказал, что ты пропал, как и тогда, когда Пипетт доставил потрясающее письмо, которое ты написал мне и которое я храню в потайном ящике стола, который мне Полл дала. Ты помнишь, как ты снял пенку с моего горячего молока и съел ее? Я об этом часто думаю.