Текст книги "Смятение"

– Эдвард поведет вас вечером в какое-нибудь милое местечко? – спросила она, когда перешли к кофе.

– Он в отъезде, в Ливерпуле, кажется, следит за погрузкой дерева. Я приехала на концерт одного приятеля, – добавила Вилли насколько могла беззаботно, но почувствовала, что краснеет.

Гермиона изучающе глянула на нее своими холодными серыми глазами.

– Какая прелесть, – проговорила она.

После обеда Вилли отправилась купить кое-что на Бонд-стрит, сказав, что заберет купленную одежду, когда поедет на такси обратно. Купила косметику, лебяжью пуховку для пудры с шифоновой лентой, палочку твердого одеколона для Сибил (протирать ей лоб). Нигде не было духов, кроме лавандовой воды, единственных, которые ее мать позволяла девочкам. «Так я и чувствую себя как девчонка», – подумала Вилли. Странное и восхитительное ощущение: приехать в Лондон, не имея на руках обременительного перечня покупок для всего семейства – детские ботиночки для Уиллса и для Роли, летний жилет для тети Долли, заумную галантерею для Дюши (вроде жутких приспособлений для сохранения одежды), тональные кремы для Клэри и Полли, беготня за бритвенными лезвиями для мужчин, которых нынче всегда не хватает… о, на все это у нее ушел бы целый день, к концу которого она совсем бы выбилась из сил. Ей не надо наведываться с осмотром в пыльный дом на Лэнсдаун-роуд, не надо испытывать мучения за обедом с Луизой, когда разговор состоял бы из ее вопросов и нежелания Луизы отвечать на них. Ей не надо навещать Джессику в Сент-Джонс-Вуд, что неминуемо привело бы к порицанию сестры: Джессика, похоже, занята лишь необременительной волонтерской работой, которую вольна делать, когда пожелает, и не делать, когда не желает, – кончилось бы это обидой и завистью, чего никому не хочется. Вместо этого она накупила подарков: соломенную шляпу цвета кофе с молоком с венком из подсолнухов, переплетенных с лютиками и маками, для Лидии, жакмаровые шарфы для Рейчел и Зоуи, лавандовую воду для Дюши, коробку шоколадок для тети Долли и модельки машинок для Уиллса и Роли.

В такси, забрав одежду у Гермионы и рассекая по Бэйсуотер-роуд, она думала о том, до чего же приятнее выглядят Кенсингтонские сады сейчас, когда с дорожек убрали все оградки, и вдруг вспомнила, что ничего не купила для девочек: утром надо будет сделать.

Таксист помог ей занести коробки и пакеты в дом.

– Как я понимаю, у кого-то Рождество, – улыбнулся он. – И мы не знаем, что на все это скажет муженек, ведь так? На то они и женщины, ведь так? Мужчины делают – женщины берут. Мне не понять. Благодарю вас, мадам.

Дом Хью был опрятен, довольно чист, вот только воздух в нем был спертым, как в месте, где появляются нечасто. Свободная комната была на верхнем этаже, там же, на полпролета ниже, располагалась и ванная. Пока она мылась и облачалась в серый пиджак с шифоновой блузкой, решила, что ей нужно, даже необходимо выпить. Приближался концерт, а значит, встреча и последующее общение с Лоренцо, и она чувствовала, как начинает нервничать. Хью не станет возражать, если она выпьет, он даже сожалел, что не сможет вернуться вовремя и выпить с нею перед походом на концерт.

Ставни в гостиной были закрыты, а в буфете с напитками стояло несколько бутылок, из которых явно никто давно не наливал, по большей части почти пустых, но она отыскала одну с остатками джина и еще липкую бутылку ангостуры[11]11
  Ангостура – популярная венесуэльская горькая настойка.


[Закрыть], приготовила себе розовый джин и с бокалом в руке поднялась по лестнице плеснуть в бокал воды из-под крана в ванной.

Вооружившись коктейлем и сигаретой, Вилли занялась нанесением макияжа. Перестаралась, стерла все кольдкремом и начала сначала. Вторая попытка оказалась немногим лучше: она поняла, что по-настоящему не рассматривала свое лицо довольно давно (а для нее рассматривать значило критически оценивать). Теперь же ей было видно, что губы стали гораздо тоньше; как она полагала, это произошло после того, как ей пришлось удалить практически все зубы. Носогубные складки стали не только более выраженными, но и опустились ниже, что не доставило ей удовольствия. Она улыбнулась, но улыбка казалась искусственной, какою она и была: она не могла найти ничего, чему стоило улыбаться. Глаза и скулы оставались прежними, и, разумеется, никуда не подевался слегка раздражающий вдовий мысок, спускавшийся кособоким треугольником на лоб. Волосы поседели, что оказалось лучше, чем тот цвет устричных раковин, какой был у них немало лет, утешало и то, что они оставались густыми и вьющимися. Ее лицо из тех, что, оживляясь, становятся лучше. Она ни сейчас, ни прежде не была классической красавицей, такой как Джессика. Скорбные грезы прервал внезапный страх не найти такси в Лэдброк-Гроув и опоздать на концерт.

Но такси нашла и не опоздала.

Публики на концерт явилось много, церковь была почти заполнена, и хор (около шестидесяти человек, уже на месте) расположился полукругом в три ряда вокруг места, отведенного оркестру. Все хористы были в белых сорочках и – соответственно полу – в длинных черных юбках или брюках. Все они казались усталыми, поскольку почти все были любителями и перед выступлением успели отработать целый день, однако свет, исходивший от высоких бронзовых канделябров не льстил никому. Вилли глянула на тонкий листок с программой, отпечатанной с помощью трафарета фиолетовой краской. «Перселл, Барток, Клаттеруорт, – прочла она. – «Страсти святого Антония». Оркестранты (их было немного, камерный оркестр самого малого состава) занимали свои места, а потом появился он в черном фраке и белом галстуке. Легкой россыпью прошлись аплодисменты; когда, отвечая на них, он повернулся, ей показалось, что он ее видит, но особой уверенности не было.

– Честное слово, я увидел вас сразу, – убеждал он, – моего доброго ангела. – И он опять сжал ее руку, да так, что стало больно от колец. К тому времени они уже сидели в такси – наконец-то наедине.

– Куда вы меня везете? – спрашивала она, полная восторга при мысли об ужине при свечах в каком-нибудь приличном ресторане.

– А-а! Увидите, увидите, – ответил он, и она снисходительно улыбалась: он, похоже, был возбужден, как мальчишка… или как она сама.

Когда машина остановилась и он стал расплачиваться, она увидела, что они оказались на Керзон-стрит, совсем рядом с магазином Гермионы, у входа на Пастуший рынок. Вот будет странно, подумалось ей, если он поведет ее в тот же ресторан, где она обедала.

– Дайте мне вашу драгоценную руку.

И он вывел ее через широкую арку на узкую улочку (кругом была сплошная темнота), подвел к какому-то подъезду с незапертой дверью (Лоренцо не воспользовался ключом), и они одолели два лестничных пролета узкой и крутой лестницы.

– Куда это вы меня ведете? – спросила она, стараясь, чтобы в голосе звучали простое любопытство и веселье, однако сама не слышала ни того, ни другого.

– Вот, мой ангел, нам и выпал случай немного побыть наедине, – ответил он, возясь ключом в двери на площадке, куда они поднялись.

Он щелкнул выключателем, и свет залил маленькую захламленную комнатушку, окна которой были наглухо закрыты ставнями, а на полу теснились стол, два стула и широкий диван-кровать без покрывала. Стол украшали две бутылки из-под кьянти с воткнутыми в них свечками, тарелки и бокалы, рядом со счетчиком горел газовый светильник, а повыше над ним находилась каминная полка, заваленная пыльными открытками. В одном углу она заметила очень маленькую раковину с электрическим водонагревателем, подставка для сушки была завалена немытой посудой. Он возился со спичками, зажигал огонь и свечи на столе – от его суетливых шагов с ворсистого ковра вздымались легкие клубы пыли.

Вилли нерешительно встала в дверях, на месте, где он отпустил ее руку, она чувствовала себя в полном замешательстве, словно еще немного – и совсем растеряется; к этому чувству примешивалось и банальное разочарование. Ей-то местом для рандеву тет-а-тет виделся уютный, прелестный, романтический ресторан, а не эта убогая спальня-гостиная со спертым и немного смрадным воздухом; с другой стороны, у него был такой счастливый и восторженный вид и он так трогательно исполнял почетный долг хозяина: откинул бумажную салфетку с блюда на столе, на котором небольшой пирог соседствовал с двумя помидорами, потом бросился к раковине, рядом с которой в ведерке стояла бутылка вина, и, когда он раскручивал проволоку на горлышке бутылки, она поняла: шампанское. Вот он приблизился к столу, вынул платок, которым утирал лоб в конце концерта, и обернул им бутылку: «Подставляйте бокал, дорогая, или оно от нас убежит», – и высвободил пробку, вылетевшую с легким хлопком. «Ха-ха!» – вскрикнул он, словно пораженный своим достижением. Наполнил оба бокала по самые края и опустился на колено, вручая один из них ей. «Наконец-то!» – произнес он, не сводя с нее взгляда, в котором светилось пылкое обожание, такое волнующее и такое привычное.

– Присаживайтесь, дорогая леди, – взяв за руку, он повел ее к дивану, – здесь удобнее, чем на кухонных стульях.

Сам сел рядом. Выговорил хрипловато:

– Выпьем за нас.

Они выпили. Шампанское было теплым. Он посадил ее в головах дивана, и она заметила, что простыни и наволочки на подушках были заметно серыми. Мелькнула мысль, что, по-видимому, он не смог позволить себе вывезти ее на ужин и это было лучшее, что он в состоянии предложить, и она сказала, как великолепно отпраздновать шампанским его первое исполнение нынешним вечером. «Наше первое исполнение», – сказал он и подлил в бокал. Она не совсем вникла в смысл сказанного (явилась одурманивающая мысль: уж не собирается ли он ей посвятить «Страсти»?), а потому улыбнулась в ответ и согласилась на предложение снять пиджак: в комнате и в самом деле стало весьма тепло. Жил ли он здесь, пока жена лежала в больнице, и, кстати, как ее здоровье?

Нет-нет, здесь он не жил, просто одолжил на вечер комнатку у одного доброго приятеля, который сейчас в отъезде. У нее был гайморит, но бог миловал, прибавил он, ничего серьезного, но они заставили ее помучиться.

– Только сегодня вечером мы можем оставить позади все заботы. Мы свободны, как воздух. О, любимая моя, если б ты только знала, как жаждал я этой ночи! Позволь мне ласкать тебя!

И, выхватив у нее, поставил бокал на пол, затем обхватил ее голову в ладони и принялся осыпать лицо поцелуями. Начал на романтический лад со лба, перешел на глаза, но, когда добрался до ее губ, ее стал пробирать нервный страх, как бы его не занесло чересчур далеко.

– Мы должны быть… – удалось выговорить ей, но он запечатал ей рот поразительно крепкими губами и одновременно опрокинул так, что она оказалась полулежащей на кровати.

– Поужинать сможем после, – изрек он.

Тогда-то, окончательно и точно, Вилли осознала, чего он добивался – и для чего притащил в эту жуткую каморку. Не только сама комната, но и все вообще вдруг показалось жутким. После самой неприличной борьбы, в ходе которой она от него отбилась, Вилли села прямо и напомнила обо всех обязанностях, которые оба несли перед другими, и что они оба давали слово соблюдать их, ничем не нарушая. Удивительно, но поначалу он отнесся к этому так, словно дело было в ее стыдливости – даже жеманности (ей такое предположение ничуть не польстило). Но когда она заявила, что всегда считала, что их любовь должна быть платонической, в ответ он признался: да просто не нашлось возможности для чего-то получше. Дело было вовсе не в намерении отбить ее у мужа: он лучше других понимал неосуществимость этого, – но так, немного пошалить, сделать то, о чем никто никогда не узнает, в этом уж точно никакого вреда нет?

– Я люблю тебя до безумия, – прибавил он.

– Я люблю Эдварда, – ответила она.

Эта пара полуистин не убедила ни ее, ни его. Он обиделся, а она… она почувствовала, как все рушится, опускается от чистой, романтической привязанности до простой похоти. Омерзительно было смотреть на него, маленького потного дующегося человечка, – и как это только могла она наделить его стольким благородством и очарованием? Ее охватило нечто вроде смятенного отчаяния, когда она поняла, что большей частью их отношений упивалась в его отсутствие. Он не был – и никогда не мог быть – предметом ее мечтаний. Единственное, чего желала теперь Вилли, – уйти, выбраться из этого места.

Сделать это оказалось не так-то легко. Он перемежал предложения поесть и еще выпить с косвенными обвинениями: ничто в ее поведении не наводило его на мысль, будто он ей неприятен, – и, что еще хуже, перепевами все той же беспечной похотливой мелодии. Она почувствовала себя задетой и пришла в ярость: мысль о том, что она оказалась объектом чьей-то мимолетной прихоти, была до того обидно противна ее натуре, что ей вдруг стало легко подняться, заявить, что уходит, и не позволить ему проводить ее до такси.

Искать выход с Пастушьего рынка пришлось довольно долго, даром что погруженный во тьму рынок был напичкан подвальными клубами, шлюхами, расставленными на равном расстоянии, как фонарные столбы, отголосками отдаленного пения с такими захлебывающимися крещендо, что вокал переходил в пьяный ор. Было очень холодно, улочки сплетались в перекрестки – на одном из них она едва не столкнулась с парой американских военных, остановившихся прикурить; в свете зажигалок она их и разглядела.

– Простите меня, леди, – произнес один из них. – Не хотите ли выпить?

– Нет, благодарю, – ответила она, но что-то заставило ее продолжить: – Я ищу такси.

И тут же американец предложил приятелю:

– Брэд! Давай поймаем леди такси.

Они поймали машину. Проводили Вилли до Грин-парк, подождали, пока показалось свободное такси, остановили и усадили ее.

– Огромное вам спасибо, – произнесла она; от такой нежданной доброты ей хотелось плакать.

– Счастливого пути.

Они стояли и – она видела – смотрели ей вслед.

Сидя в машине, она молилась, чтобы Хью уже лег или, поскольку было рано, еще не пришел домой. Увы, он был дома, предложил ей выпить и, пылая от нетерпения, стал расспрашивать, как прошел ее вечер, и обсуждать, что дальше делать с учебой Полли. И только в полночь она смогла, сославшись на усталость, добраться до постели, где надеялась после выпитого виски милостиво забыться сном. Она, конечно, забылась, но ненадолго: проснулась, проспав, как потом выяснилось, всего два часа. Виски после шампанского на пустой желудок дало о себе знать: мучила бешеная жажда, голова раскалывалась, а когда она зажгла свет, шатаясь, спустилась по лестнице в ванную, то ее одолела безудержная рвота. Тошноту сменило унижение, и она сидела, дрожа, в постели, потягивая воду, и гадливо вспоминала каждую мелкую подробность омерзительного вечера. Разумеется, она винила себя за наивность и доверчивость, но больше винила его: за то, что флиртовал с ней, называя это любовью, за то, что вел себя, как она выразилась, словно жалкий мелкий притворщик. «Пошалить… немного позабавиться по-тихому… невинная забава» – как будто любовные утехи с нею не имели бы никаких последствий ни для нее, ни для него! Вилли думала, что Лоренцо так хорошо понимает ее и ценит, но на деле он питал к ней ничуть не больше уважения, чем к любой женщине, которую счел бы доступной. Она плакала – поначалу с трудом, постольку испытывала гнев и унижение. Сколько месяцев она прожила в мире грез, населенном ее тайной жизнью, которой она могла наслаждаться, поскольку совершенство этой жизни не подлежало сомнению. Таившаяся в душе убежденность, от которой она всегда страдала, что жизнь ее – своего рода трагедия, поскольку в ней отсутствует необходимейший элемент, возвращалась со всей привычной мощью. Испытывать взаимную любовь и вынужденно отказываться от нее – это одно, а обнаружить, что ужасающее несходство чувств друг к другу вовсе исключает то, что ей виделось любовью, – другое. Теперь было ясно, что им двигала лишь похоть, чувство, которое она почитала слабостью многих мужчин, но которое для нее никогда ничего не значило.

В голове постоянно крутился вопрос, как он вообще мог ожидать, что она снимет одежду и уляжется в постель с убогими, невесть кем пользованными простынями, наполняя Вилли чем-то вроде яростного стыда. Почему, переступив порог той жуткой каморки, она не поняла его намерений? Правда, он соглашался с ней, что их чувства друг к другу никогда «ни к чему не приведут», но на задворках разума таилось постыдное воспоминание, что это было сказано лишь единожды, в тот день, когда они вместе пили чай на вокзале Чаринг-Кросс и он сопровождал ее в поезде на части пути домой; все остальные упоминания оказывались в ее воображаемых беседах. Вот это-то и было вынести труднее всего, ведь от этого она чувствовала себя такой дурой…

По крайней мере, думала она, пока поезд, грохоча, медленно выбирался из Чаринг-Кросс и перебирался через реку, об этом незачем знать никому: вряд ли он станет с кем-то делиться этим случаем.

– Я не давал вам спать допоздна, – заметил Хью за завтраком (чай, тост, скорее подгоревший, чем поджаренный, и ярко-желтый маргарин, который миссис Криппс дома использовала только для выпечки). – Боюсь, джем кончился.

На вокзале он, сунув коробку с платьями под мышку, понес ее чемодан в здоровой руке.

– Передайте Сибил, что я приеду завтра вечером, – сказал он, когда поезд уже начал движение. Потом улыбнулся очень милой, довольно грустной улыбкой и добавил: – И благослови вас Господь за все, что вы делаете, ухаживая за ней.

Признательность вызвала слезы у нее на глазах. «По крайней мере, какая-то польза от меня есть», – подумала она, поддаваясь контрасту между чувствами, что владели ею вчера, когда она ехала по тому же мосту, и теми, что переполняли ее сейчас.

Лидия с Тонбриджем приехали встречать ее на станцию.

– Я хотела самой первой тебя увидеть, – сказала она. – Боже, мама! Какой у тебя усталый вид! Ты хорошо провела время?

– Да, спасибо тебе.

– Ну, по-моему, развлечения, похоже, у тебя не задались. До отъезда ты выглядела куда лучше.

– Не говори глупостей, милая. Просто я плохо спала ночью.

– Все равно я ужасно рада, что ты вернулась.

Слова дочери ее тронули. Вот и еще один человек, кому она нужна.

– Еще минута, и ты станешь говорить, что без меня в доме все не такое, – сказала она.

Лидия, однако, мгновенно ответила:

– В доме такое. Я не такая.

Клэри
лето 1942 года

– А вы не считаете, Арчи, что именно политики говорят очень большие глупости? Я имею в виду, никому же ни на миг не придет в голову обучать людей играть в блошки, уж точно не миллионы взрослых американцев. У меня вообще сомнения насчет публичных выступлений. Как-то они похожи на скучные крики перед совершенно глухими, разве не так?

Вечер был сугубо взрослым, и ей не хотелось, чтобы он думал, будто она не умеет вести беседу, – особенно когда Полли совсем не помогает: просто улыбается, выбирает, что ей съесть, и ест. А выглядит ужасно красиво: в бледно-желтом платье с кружевным воротником и маленьким черным галстуком из тафты с бахромой.

– Но, кроме того, Гарри Гопкинс[12]12
  Гарри Ллойд Гопкинс (1890–1946) – американский государственный и политический деятель, ближайший соратник президента Ф. Д. Рузвельта.


[Закрыть] очень несерьезное имя для политика, правда? Как у персонажа из водевиля «Последние радости Риджуэя».

– В самом деле, похоже. Но ведь было забавно, разве нет?

– О да! Забавно. Это на самом деле было похоже на викторианский мюзик-холл?

– Как сказать, даже я еще не настолько стар, чтобы бывать в нем, но да, по-моему, это, видимо, верное подражание. Вам кто больше всего понравился, Полл?

Та задумалась, и клубничина соскользнула с ее ложки. «Но ведь не на колени же, как было бы со мной, – подумала Клэри, – а прямо опять на тарелку».

– Я до того люблю развлекаться, что не могу быть медсестрой, – сказала Полли. – По-моему, Нуна Дэйви была чудесная, и песня по-настоящему забавная.

– У нас как-то была жуткая кузина, желавшая быть сестрой милосердия, – сообщила ему Клэри.

Она закапала платье спереди клубничным мороженым (подавалось вместе с клубникой), как раз, конечно же, над салфеткой, а до того, за закусками, у нее с вилки соскочил кусочек бисмаркской селедки и шлепнулся на другой кусочек гладкого синего вельвета, который ей посоветовала носить Полли («Одноцветное тебе больше к лицу», – сказала она), и вот теперь он самым жалким образом стал неодноцветным. Оказалось, ей очень трудно думать, говорить и есть одновременно, и если дома все это можно было выстраивать в уютный черед, то на выходном ужине в шикарном ресторане ей казалось, что от каждого ждут умения делать все три дела разом. «Мне просто недостает практики», – подумала она.

– По-моему, Леонард Сачс тоже играл замечательно. Все время знал, что сказать зрителям в ответ, такой забавный. Я бы каждый вечер ходила.

– Но, поскольку она была сестрой милосердия, то, как положено, влюбилась в тяжелораненого, и, конечно, если она выйдет за него, то про милосердную работу придется забыть.

Клэри бросила на Полли свирепый взгляд за то, что та сменила тему разговора. Полли извиняясь улыбнулась, пригладила волосы. Они обе сделали себе завивку-перманент (в первый раз), когда Арчи пригласил их в Лондон. У Полли получилось ужасно удачно, думала Клэри: сделала стрижку под пажа с мелкими завитками вокруг лба, – зато ее волосы вышли жуткими кудряшками, как у дешевой куклы, и она их возненавидела. Забавно: никогда прежде она ни на что такое не обращала внимания. Она подняла взгляд от тарелки и заметила, что Арчи изучающе разглядывает ее.

– Полагаю, вы заметили, что я сменила тему, – сказала она. – Не похоже, чтобы вас ужасно увлекала американская политика.

– Давайте не будем говорить о войне, – предложила Полли. – Все время о ней говорят, говорят, а лучше не становится. Одна из причин, почему нам хотелось повидаться с вами без детей, в том, что нам нужно с вами серьезно поговорить.

С этим она согласилась: «А с ними это было бы невозможно».

– Конечно же, Саймон не совсем ребенок, но он уехал в школу. Во всяком случае, у него другие интересы. Зато Невилл и Лидия… – Полли предоставила его воображению судить о безнадежной незрелости малышей.

– Мы бы попросту в очередной раз устроили детскую выездку, на какие берем их с собой, – закончила Клэри. – Для нас это совершенно не забава, могу вас уверить.

– Хорошо, – сказал Арчи. – Позвольте, я закажу кофе, и потом нас не будут перебивать. Кто-нибудь хочет «Гранд Марнье»?[13]13
  Французский коньячный ликер.


[Закрыть]

– Да, пожалуйста! – воскликнули обе, а после Клэри добавила:

– Вот видите, наглядный пример. Если бы это предложили при них, они бы подняли жуткий гвалт и стали бы тараторить, что так нечестно, почему им тоже нельзя из-за того, что они, мол, слишком маленькие.

– Еще как слишком, – согласно кивнула Полли.

Когда кофе и ликеры были на столе, Арчи предложил им обеим по сигарете, но они обе отказались: Полли потому, что пообещала отцу не курить до двадцати одного года, а Клэри уже разок попробовала, и ей незачем было больше пробовать. Полли сказала:

– Ты объясняй, Клэри, у тебя получится куда лучше моего.

Вот она и рассказала, что они становятся слишком взрослыми, чтобы и дальше только делать уроки с мисс Миллимент, что, хотя с этим, в общем, все согласны, нет абсолютно никакого согласия в том, что с этим делать.

– Дюши считает, что мы вполне можем оставаться дома, помогать с детьми и брать уроки французского у того жуткого человека, который живет совсем близко, у кого изо рта дурно пахнет и кто смеется абсолютно надо всем, а тетя Вилли и тетя Рейчел считают, что мы должны куда-нибудь отправиться, как Луиза, учиться готовить и вести дом, но никому из нас такое неинтересно, а отец Полли считает, что мы должны обучиться стенографии и машинописи, чтобы смогли приносить пользу, когда нас призовут в армию, а мисс Миллимент считает, что мы должны ужасно упорно трудиться и попытаться поступить в университет, – во всяком случае, это то, чего ей самой бы хотелось, не то что другие, которые просто заставляют нас делать то, что им приходится делать, а тетя Долли считает, что нам следует выйти замуж за какого-нибудь хорошего человека… – Клэри захихикала. – А я вас спрашиваю! Конечно, ее мнения спросили только из вежливости… – Клэри исчерпала запас людей и мнений. – Вот что все они считают, – закончила она.

– А вы обе что хотите делать?

Она взглянула на Полли, которая тут же выпалила:

– Ты первая, Клэри.

Не в первый раз за вечер она пожалела, что не разговаривает с Арчи одна, потому как не была уверена, что они с Полли хотят одного и того же. Тем не менее Клэри расстаралась:

– Я хочу набраться громадного жизненного опыта. Дома я просто стремительно упускаю его, понимаете? То есть что-то новое я почти всегда узнаю из книг, это интересно, но не то же самое, потому что, если бы такое произошло со мной, не знаю, согласилась ли бы я с тем, как оно было. Полли говорит, что не знает, зачем она тут, и я, наверное, с ней соглашусь. Про себя то есть. Мы не похожи на Луизу, понимаете? Она всегда хотела стать актрисой.

– Ты могла бы стать писателем, – напомнила ей Полли. – Когда-то ты говорила, что хочешь именно этого. Я, конечно, пишу, но и Луиза тоже это делает. Она все время пишет пьесы, только для нее это не главное.

– Ну, теперь я не так в этом уверена. У меня такое тягостное чувство, что люди уже все написали. Вот я и понимаю, что я во всем дико запуталась. Только не знать не означает, что я строевым шагом отправлюсь заниматься тем, что, по их мнению, было бы мне полезно. Они-то советуют то, что, как им кажется, будет надежно, буднично и не приведет к неприятностям. Меня надежность не очень-то интересует.

– Есть одно, о чем мы думали, – заговорила Полли. – Хорошо бы нам с Клэри иметь домик в Лондоне, где мы могли бы жить сами по себе.

– И на что бы вы жили? – поинтересовался Арчи.

– Ой, это пустяки! Теперь у нас обеих есть содержание. По сорок два фунта в год у каждой. Если не покупать одежду и все остальное, то мы могли бы без труда платить за еду, электричество и прочее. А если бы этого не хватало, – прибавила Клэри, видя выражение лица Арчи, – мы могли бы работать в магазине.

– Или, помнишь, ты говорила, – напомнила Полли, – что кондукторы в автобусах получают по два фунта и десять шиллингов в неделю, и, пока будет идти война, как сейчас, на эту работу, наверное, станут брать женщин.

– И еще Полли говорит, что хочет ходить на вечеринки, потому как с тех пор, как мы выросли, нам это нечасто удается.

– Ну, ты тоже хотела на них ходить.

– Только затем, чтобы знакомиться с людьми с различным жизненным опытом.

Впоследствии она думала, что Арчи был очень хорошим слушателем. Он никогда не перебивал, ни от чего пренебрежительно не отмахивался. Он дал им высказать все «за» о каждой высказанной идеи, заметив: «Вы мне поведали только о «за», возможно, потому, что никаких «против» вы не уловили».

Итак, они все обсудили. Согласились, что дома оставаться не хотят, но учить французский было бы благом, где бы они ни находились. Согласились, что, возможно, полезно научиться готовить, только это не просто готовка, а еще и научиться выбирать прислугу и гладить самую сложную одежду, какой у них никогда не будет. «Во всяком случае, Полли и впрямь понадобится прислуга в доме, когда он у нее появится, а я, может, легко стану социалисткой, потому что они больше следят за тем, чтобы быть справедливыми, и мы всегда можем есть из мисок или делать сандвичи, которые обе обожаем». Обе не видели особенного «за» в школе домоводства. Когда речь зашла о стенографии и машинописи, их позиции оказались слабее. Арчи обратил внимание, что, когда их призовут, один из этих навыков почти наверняка обеспечит им интересную работу. «Хотя, – заметила она тогда, – не думаю, что женщинам позволяют заниматься чем-то по-настоящему интересным. Им разрешено быть убитыми на войне, но никак не самим убивать в ответ. Вот вам еще одна несправедливость».

– Вы превосходно знаете, Клэри, что питали бы полнейшее отвращение к убийству кого бы то ни было.

– Не в том суть. Суть в том, что, будь у женщин равная ответственность во всем, что касается войн, их у нас и не было бы. Я так думаю.

– Она почти хочет быть пацифисткой, как Кристофер, и в чем-то я с этим согласна, – сказала Полли. – Только она еще хочет научиться управлять аэропланом и командовать подводной лодкой, что, признайте, Арчи, не очень логично.

– Все равно, я, по-моему, понимаю, что она имеет в виду, – ответил Арчи.

Клэри зарделась: самый понимающий человек, какого она когда-либо встречала. И сказала:

– Желания могут быть непредвиденными. – Она попыталась неприметно облизнуть губы, но увидела, что оба собеседника следили за ней. – Разве не чудно, как «Гранд Марнье» оказывается снаружи бокала? Удивительно, что внутри еще что-то осталось.

Арчи сказал, что, оставляя в стороне их пожелания относительно будущей жизни, им придется осознать, что это такое, и, по-видимому, учитывая статус-кво, они могли бы счесть полезным курс на обучение работе секретаря. Идея университета была отклонена.

– Мы даже не сдали экзамены на школьный аттестат, – сказала Клэри, – и у меня такое ощущение, что многие годы мы учились не тому, что было нужно.

– Да просто эта несчастная мисс Миллимент хотела от нас того, чего ей самой хотелось, – сказала Полли. – Она куда умнее нас. Учила нас всякому, – добавила она, – что по большей части не годилось для сдачи экзаменов.

– А куда мы сейчас идем? – спросила Клэри, когда они, выйдя из ресторана, пошагали по темной узкой улице.

– Домой, я полагал. У вас есть какие-то другие идеи?

– Я немножко… всего чуточку… надеялась, может, мы сходим в ночной клуб.

– Боюсь, сегодня не сходим. Видите ли, я в таком клубе не состою. Но если вам очень хочется, то я вступлю в какой-нибудь и попозже свожу вас.

– Я вовсе туда не рвусь. Только вот Луиза все говорит и говорит про это, была там всего один раз после «Последних радостей». В любом случае, полагаю, нельзя приводить в клуб двух женщин.

– Почему? Я бы счел, что так вдвое забавнее.

– Той, с кем бы вы не танцевали, может быть неловко, – заметила Полли. – Ее могли бы похитить.

– И это была бы я, – тут же сказала Клэри. – Я никудышный танцор. Если честно, не вижу в этом смысла.

«Мы не пошли в ночной клуб, – написала она в своем дневнике. – И к лучшему, если честно, ведь о них идет слава как о местах крайне скучных – там очень хорошо лишь тем, кому нужно сильно напиться и влюбиться».

Некоторое время она смотрела на написанное, соображая, как написанное могло бы произойти на самом деле. Ей казалось, что чем-то из этого или тем и другим сразу можно заниматься где угодно, для этого незачем ходить в ночной клуб, значит, в этих ночных клубах должно быть еще что-то, о чем не говорят. Ну, ладно. Видно, все это, и клуб тоже, представляет собой всеобщий тайный сговор, постичь который, похоже, не в силах ни она, ни Полли, а может, они и не постигнут его до тех пор, пока не обретут этот самый таинственный жизненный опыт, о каком никогда не говорят, разве что друг с другом. Не может ли это (как они однажды подумали) быть попросту связано с возрастом: им обеим по семнадцать лет, и если это не взрослость, то, скажите на милость, что?