Текст книги "Школа ужасов"

2

– У нас в школе пропал ученик. Из моего пансиона. Вся ответственность ложится на меня. Господи, если с ним что-то случилось…

Корнтел говорил отрывисто, глубоко затягиваясь дымом между короткими фразами. Он – старший преподаватель английского языка и глава одного из общежитий в Бредгар Чэмберс, частной школе, ютящейся на небольшом клочке земли в Западном Сассексе, между Кроули и Хоршэмом, в часе езды от Лондона. Мальчику тринадцать лет, он учится в третьем классе, то есть он только в этом году поступил в школу, до того учился в Хэммерсмите. По-видимому, мальчик тщательно продумал план, чтобы ускользнуть от надзора старших на все выходные, но потом что-то не заладилось, он так и не вернулся в школу– пропал неизвестно куда и отсутствует вот уже более двух суток.

– Наверное, он решил сбежать из школы. – Корнтел устало потер глаза. – Томми, мне следовало обратить на него внимание, ведь его что-то тревожило, а я не заметил. Я должен был знать, это входит в мои обязанности. Если мальчик задумал сбежать, значит, его что-то мучило все эти месяцы, а я ни о чем не догадывался… Боже всемогущий, родители примчались в истерике, в школе вдобавок был в это время один из попечителей, директор весь день сидит с родителями, отговаривает их обращаться в местное отделение полиции, пытается как-то успокоить, велел расспросить всех, выяснить, кто последним видел мальчика, а главное, почему– почему он сбежал, никому не сказав ни слова. Я понятия не имею, что мне сказать родителям, какое оправдание найти, чем их утешить, где искать выход. – Корнтел быстро провел рукой по остриженным волосам и безуспешно попытался выдавить из себя улыбку. – Даже не знаю, к кому мне бежать за помощью. Вспомнил вот про тебя. Словно глас Божий. Мы же с тобой вместе в Итоне учились, дружили, верно? Иисусе, я болтаю безо всякого толка. Не могу собраться с мыслями.

– Надо вызвать полицию Западного Сассекса, – посоветовал Линли, – если вообще есть нужда вызывать полицейских. Почему не позвонили в полицию, Джон?

– «Добровольцы Бредгара» – дурацкое название для отряда бойскаутов, а? – прочесывают все вокруг, надеются, что далеко он не ушел– а может, с ним приключилась беда, прежде чем он успел далеко уйти от школы. Директор не хотел извещать полицию. Но я поговорил с ним, сказал, у меня есть связи в Скотленд-Ярде.

Линли без труда угадывал состояние Корнтела. Конечно, он беспокоился за мальчика, но, помимо прочего, его работа, а то и вообще вся карьера зависела от того, как быстро найдут мальчика и что с ним сталось. Ничего страшного, если ребенок соскучился по дому и попытался самостоятельно добраться до родителей или до старых друзей – при условии, что его найдут быстро и недалеко от школы. Но, похоже, положение осложнилось. Корнтел путался в деталях, однако картина вырисовывалась мрачная: школьника последний раз видели в пятницу днем, а с тех пор никто не интересовался его местопребыванием. За это время он мог отправиться куда угодно. Да, профессиональная карьера Корнтела висит на волоске. Разумеется, он постарался уверить директора, что сумеет разрешить эту проблему быстро, деликатно и без посторонней помощи.

К несчастью, Линли не мог принять в этом участие. Скотленд-Ярд не берется за подобные дела, не вмешивается в юрисдикцию местной полиции, пока не получит официальный запрос из графства. Корнтел только даром потратил время на поездку в столицу. Ему придется побыстрее вернуться домой и как можно скорее известить надлежащие инстанции.

В этом Линли и старался убедить старого приятеля, попутно вытягивая у него все новые факты и используя их для того, чтобы подвести Корнтела к очевидному выводу: придется подключить полицию Западного Сассекса.

– Что именно произошло? – настаивал он. Сержант Хейверс, едва услышав этот вопрос, привычным жестом взялась за лежавший на столе Линли блокнот с отрывными листками на спиральке и принялась опытной рукой записывать вопросы и ответы. Дым, поднимавшийся от сигареты, заставил ее прищуриться, вызвал кашель. Барбара ловко выплюнула окурок на подметку своего ботинка и растоптала.

– Мальчик– Мэттью Уотли– получил отпуск на выходные. Он собирался поехать к другому ученику, Гарри Моранту. У Морантов есть загородный дом в Лауэр Слотер, они созвали гостей, чтобы отпраздновать день рождения Гарри. Пятеро мальчиков, шестеро, если считать самого Гарри. Родители всех мальчиков дали свое разрешение. Все было оформлено по правилам. Мэттью ехал с ними.

– А кто такие Моранты?

– Известное семейство. Трое старших сыновей окончили Бредгар Чэмберс. Дочь сейчас в младшем шестом классе. Мы принимаем девочек на последние два года, – без особой надобности пояснил Корнтел. – В младший и старший шестой классы. Полагаю, Мэттью струхнул в последний момент именно из-за этого– то есть из-за семьи Морантов, а не из-за того, что мы берем в школу девочек…

– Я тебя не понимаю. Что не так с этим семейством?

Корнтел заерзал в кресле, бросил смущенный взгляд на Барбару. Непроизвольное движение его глаз подсказало Линли, каков будет ответ. Корнтел натренированным слухом различал пролетарский выговор Барбары. Если он считает, что семейство Морантов могло напугать Мэттью – известное семейство, как сказал сам Корнтел, – стало быть, мальчик, как и Барбара, принадлежал к совсем иному социальному слою.

– Думаю, Мэттью струхнул, – повторил свою мысль Корнтел. – Мальчик из муниципальной школы, первый год в частном заведении. Раньше он ходил в общеобразовательную школу, жил всегда с родителями, а теперь общается совсем с другими людьми. Нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Не так-то легко приспособиться. – Корнтел подался вперед, вытянул руки с раскрытыми ладонями, жестом умоляя о понимании и сочувствии. – Ты же знаешь, о чем я говорю.

Барбара вздернула голову, ее глаза негодующе сузились– она догадывалась, на что намекает Джон Корнтел. Линли прекрасно знал, что для сержанта Хейверс принадлежность к низшему классу является чем-то вроде рыцарского звания.

~– Но ведь Мэттью не поехал с ребятами в пятницу днем? Они же договаривались где-то встретиться, чтобы вместе отправиться в гости на выходные. Неужели их не удивило его отсутствие? Почему они не доложили тебе?

– Они думали, что он болен. В пятницу мы проводили футбольный матч, а после этого мальчики должны были уехать в Лауэр Слотер. Все они– члены одной команды. Мэттью не явился на игру, но никто ничего не заподозрил, потому что тренер – Коуфри Питт, один из наших учителей– получил из амбулатории записку: дескать, Мэттью заболел и не сможет принять участие в матче. Естественно, мальчики решили, что он и на выходные не смог поехать. Это было вполне логично.

– Как выглядела эта записка?

– Освобождение от спортивных занятий. Стандартный бланк с вписанным от руки именем Мэттью. По правде сказать, я уверен: Мэттью спланировал все заранее. Он попросил у родителей разрешение отлучиться из школы на выходные под предлогом, что поедет к Морантам, а сам припас бюллетень, чтобы ребята считали, будто он лежит в больнице. Однако бюллетень-то был ненастоящий, так что я думал, что Мэттью уехал к Морантам, а Моранты, в свою очередь, полагали, что он остался в школе. Он получил в свое распоряжение полностью все выходные. Этого-то он и добивался, малолетний разбойник!

– И ты не проверял, где он находится?

Наклонившись вперед, Корнтел раздавил в пепельнице свой окурок. Рука у него сорвалась, он рассыпал пепел по всему столу.

– Я думал, что знаю, где он находится. Он должен был поехать к Морантам.

– А тренер, Коуфри Питт, – почему он не доложил тебе, что мальчик в изоляторе?

– Коуфри рассчитывал, что меня известит медсестра. Это входит в ее обязанности. Если б мне сообщили, что Мэттью заболел, я бы непременно навестил его. Разумеется, я бы тут же поспешил к нему. – Что-то он слишком настаивает на своей непричастности. С каждым предложением его голос звучит все напряженнее.

– В пансионе ведь есть и староста, верно? Чем он занимался в выходные? Он был в школе?

– Староста? Да, Брайан Бирн. Ученик выпускного класса. Префект. Почти все старшеклассники разъехались на выходные по домам, кроме тех, кто отправился на север на товарищеский матч по хоккею, но Брайан как раз оставался в школе, в пансионе. Но ведь он тоже считал, что Мэттью у Морантов. Он ничего не перепроверял, как и я. С какой стати? Если кому и следовало уточнять местопребывание Мэттью, так это мне, а не Брайану. Я не собираюсь возлагать ответственность на префекта. Ни в коем случае.

Эта декларация Корнтела тоже звучала чересчур патетично, как и предшествовавший ей монолог. Похоже, теперь он испытывал потребность взять всю вину на себя. Линли знал, какая причина побуждает человека винить себя: Корнтел, несомненно, допустил какой-то существенный промах.

– Он знал, что Моранты люди другого круга, а он не их поля ягода. Он не отважился поехать к ним, – вернулся к прежнему утверждению Корнтел.

– Не слишком ли ты в этом уверен?

– Он получил стипендию попечительского совета. Родители за его обучение заплатить не смогли бы. – Похоже, с точки зрения Корнтела этим объяснялось все, но он счел необходимым прибавить: – Хороший мальчик. Труженик.

– Другие ребята его любили? – Корнтел замешкался с ответом, и Линли пришел ему на помощь: – В конце концов, его же пригласили в гости на день рождения. По-видимому, у него имелись друзья.

– Да-да, конечно же. Просто… Ты сам видишь, я не справился со своими обязанностями по отношению к этому мальчику. Я просто ничего о нем не знаю. Такой тихий. Все время сидел над заданиями. Все у него было в порядке, никогда ни на что не жаловался. Родители так обрадовались, что его позвали в гости. Отец так и сказал, подписывая разрешение: «Пусть Мэтти вращается в обществе». Они его звали Мэтти.

– Где сейчас его родители?

Лицо Корнтела жалобно сморщилось.

– Не знаю. Не знаю! В школе, должно быть. Или вернулись домой, ждут вестей. А если директор так и не отговорил их, кинулись в полицию.

– Бредгар Чэмберс поддерживает связь с местной полицией?

– В ближайшей деревне, в Киссбери, есть констебль, а вообще-то мы состоим под юрисдикцией Хоршэма. – Корнтел угрюмо усмехнулся. – Теперь ты скажешь, что это их дело.

– Боюсь, что так. Их, а не мое. Корнтел только еще сильнее ссутулился:

– Ну хоть что-нибудь ты можешь сделать, Томми? Привести механизм в движение?

– Со всей деликатностью?

– Вот именно. Да, конечно, я прошу тебя об одолжении. Знаю-знаю, я не имел права обращаться в Скотленд-Ярд. Но, бога ради, Томми, мы же оба кончали Итон!

Корнтел взывал к его лояльности, к памяти прежних дней. Человек должен быть верен своему прошлому, былым друзьям. Как бы Линли хотел безжалостно оборвать его. Он– полицейский, он не допускает нарушения заведенных правил. Но мальчик, когда-то ходивший в один класс с Корнтелом, так и не умер– хотя Линли безжалостно боролся с ним. И теперь он против собственной воли задал очередной вопрос:

– Если Мэттью сбежал из школы, ему понадобился какой-то транспорт, чтобы добраться до Лондона, верно? Далеко ли от вас железнодорожная станция? Дорога, шоссе?

Корнтел принял этот вопрос как обещание поддержки и заговорил с готовностью, стараясь всячески быть полезным:

– У нас нет рядом дорог, Томми, потому-то родителям так нравится наша школа – изоляция гарантирует детям безопасность. Они никогда не попадут в беду, их ничто не отвлекает от учебы. Мэттью пришлось бы попотеть, чтобы убраться подальше от школы. Он не мог ловить попутку рядом с Бредгар Чэмберс, потому что на дороге он почти наверняка наткнулся бы на кого-нибудь из персонала– на учителя, тренера, хотя бы на рабочего или уборщика, и его бы тут же отвели назад в школу.

– Значит, ему пришлось пробираться стороной от дороги?

– Думаю, что да. Он мог пойти напрямик через поля, потом через лес Сент-Лионард добраться до Кроули и шоссе М23. Там ему ничего не грозило: подумаешь, обычный парнишка, каких всюду полно. Никому бы и в голову не пришло, что он сбежал из Бредгар Чэмберс.

– Лес Сент-Лионард, – задумчиво повторил Линли. – Скорее всего, он и сейчас там, не так ли? Заблудился, изголодался…

– Две ночи под открытым небом в середине марта. Замерз. Умирает с голоду. Сломал ногу. Упал. Может быть, шею себе сломал, – горестно подхватил Корнтел.

– Ну, с голоду он за три дня не умрет, – возразил Линли, предпочитая не признавать, сколь вероятны все остальные, куда более грозные опасности. – Он крупный парень? Крепкого сложения?

– Нет, вовсе нет, – покачал головой Корнтел. – Мелковат для своего возраста. Тонкая кость. Очень хрупкий. Красивая лепка лица. – Он смолк на минуту, но глаза его словно все еще видели недоступный другим образ. – Темные волосы, и глаза темные. Пальцы тонкие, длинные. Кожа замечательная, без пятнышка. Прекрасная кожа.

Барбара тихонько постучала кончиком карандаша по блокноту, бросила украдкой взгляд на Линли. Корнтел подметил ее движение и сник. По лицу его пятнами расползался неровный румянец.

Линли слегка отодвинул стул от стола и уставился на один из американских офортов. Индианка вытряхивала из корзины кучку перцев на расстеленное на земле одеяло. Какое пиршество красок! Густые черные волосы женщины, яростно-красные перцы, коричневый бархат ее кожи, лиловое платье, а за спиной переливаются оттенки розовато-синего заката. Да, в красоте всегда таится соблазн.

– У тебя есть с собой фотография мальчика? – спросил он. – Можешь ли ты подробно описать его? – Впрочем, этот вопрос уже излишен.

– Да. Да, и то, и другое. – Господи, какое облегчение прозвучало в его голосе.

– Оставь фотографию и описание мальчика сержанту, мы постараемся помочь, чем сумеем, на нашем уровне. Быть может, его уже подобрали в Кроули, а он побоялся назвать свое имя. Или он добрался до Лондона и там угодил в полицию. Почем знать.

– Я так и думал! Я верил– ты меня выручишь! Я все принес.

Из нагрудного кармана Корнтел вытащил фотографию и сложенный лист бумаги. Он постарался скрыть смущение и торжество– он заранее заготовил фотографию и описание пропавшего, в уверенности, что добьется своего.

Линли угрюмо принял и то, и другое. Корнтел мог положиться на старого друга. Виконт Шаткость никогда не подводил товарищей.

Барбара Хейверс перечитала оставленное Корнтелом описание внешности и принялась изучать фотографию, Линли тем временем вытряхивал из пепельницы окурки, за время этой встречи Барбара и Корнтел наполнили пепельницу доверху. Специальной тряпочкой Линли тщательно протер сей сосуд.

– Боже мой, инспектор, это уже просто ханжество! – взмолилась Барбара. – Скоро вы налепите каждому курильщику на грудь алую букву «К».

– Ничего подобного. Если я не вымою пепельницу, я примусь лизать ее языком. Все-таки чистить пепельницу как-то привычнее для меня – самую малость, – добавил он улыбаясь.

Барбара не смогла удержаться от смеха.

– С какой стати вы бросили курить? Почему не желаете преждевременно сойти в могилу вместе со всеми нами? Вместе веселей, сами знаете.

Линли ничего не ответил, но глаза его выдали– взгляд украдкой скользнул к открытке, которая стояла на его столе (вместо подставки Линли использовал чашку из-под кофе). Теперь Барбара все поняла. Леди Хелен Клайд не курит. Линли надеется, что когда Хелен вернется, ей покажется более привлекательным человек, бросивший ради нее курить.

– И вы в самом деле думаете, что это что-то изменит?

Линли сделал вид, будто не слышал ее вопроса.

– Полагаю, если мальчик сбежал из школы, через несколько дней его найдут – либо в Кроули, либо в Лондоне. Но если он сам не появится, найдут его тело. Надо смотреть правде в глаза. Не знаю только, готовы ли они к этому?

Барбара словно именно этих слов и дожидалась.

– А есть ли на свете человек, готовый посмотреть правде в глаза, инспектор?

«Дай дождь моим корням. Дай дождь моим корням».

Эти четыре слова постоянно, словно навязчивая мелодия, стучали в ее мозгу. Дебора Сент-Джеймс сидела неподвижно в своем «остине» на окраине городка Стоук-Поджес, уставившись на сводчатую дверь церкви Сент-Джилс. Дебора не всматривалась в архитектурные подробности, ее гораздо больше занимал вопрос, сколько раз за последние месяцы она твердила не только заключительную строку сонета Хопкинса<Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) – английский поэт. Художественная не традиционность и философская глубина лирики Хопкинса позволяют считать его одним из основоположников современной английской поэзии.>, но и все стихотворение целиком. С этого сонета начинался каждый ее день, иначе она не смогла бы встать с постели, выйти из очередной гостиницы, сесть в машину и выехать на местность, чтобы отснять еще одну пленку– почти бессознательно, словно автомат. Но кроме утренней декламации, заменявшей ей молитву, Дебора вспоминала эти строки каждый день, стократно, всякий раз, когда какой-нибудь пейзаж, или звук, или сказанное кем-то слово разрушало тщательно выстроенные оборонительные рубежи.

Дебора могла объяснить самой себе, отчего слова сонета вновь вспомнились ей именно в эту минуту. Церковь Сент-Джилс – последняя веха в растянувшемся на месяц турне. Все пленки уже отсняты. Сегодня вечером она повернет в сторону Лондона – не по М4, это шоссе приведет ее домой чересчур быстро, – а по А4, с бесконечными светофорами, пробкой в районе Хитроу, нескончаемыми пригородами, посеревшими от копоти и зимнего сумрака. Так ей удастся хоть чуть-чуть затянуть путешествие. В этом все дело. Она не готова вернуться домой. Она еще не готова встретиться с Саймоном.

Когда Дебора согласилась взяться за эту работу, сделать подборку фотографий мест, увековеченных в истории английской литературы – кажется, с тех пор миновало столетие, – она запланировала поездку в Стоук-Поджес, где Томас Грей<Томас Грей (1716—1771) – английский поэт-сентименталист, автор хрестоматийного стихотворения «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751).> написал «Сельское кладбище», сразу после посещения Тинтаджела<Тинтаджел (иначе – Тревена) – деревня в Корнуолле, по преданию – место рождения короля Артура.> и Гластонбери. Таким образом, месячная командировка закончилась бы всего в нескольких милях от ее дома. Но Тинтаджел и Гластонбери, полные преданий о короле Артуре и Джиневре, их обреченной и бесплодной любви, лишь обострили безысходное отчаяние, с которым Дебора пустилась в этот путь. Весь этот месяц притаившийся внутри хищник терзал ее – сегодня его зубы впились в самое сердце, раздирая наиболее болезненную рану.

«Не буду, не буду думать об этом!» Дебора распахнула дверь автомобиля, вытащила камеру и треножник и, пересекая прямоугольник стоянки, направилась к воротам кладбища. Она уже издали видела, что кладбище разделено надвое – посреди извилистой бетонной дорожки виднелась еще одна сводчатая калитка, а за ней– второе кладбище.

Холодновато для конца марта, весна словно бы не собирается приходить. Кое-где на деревьях прочищали горлышки птицы, но на кладбище стояла тишина, лишь издали, из Хитроу, доносился порой рокот взлетающего самолета. Томас Грей нашел идеальное место, чтобы написать стихотворение и чтобы в свой час найти здесь приют.

Дебора прикрыла за собой первую калитку и пошла по дорожке между двумя рядами шпалерных роз. На кустах уже появились свежие бледно-зеленые листики, гибкие молодые побеги, тугие бутоны, но их весеннее цветение казалось неуместным на фоне окружавшего запустения. За этой частью кладбища никто не ухаживал. Трава оставалась некошеной, надгробья с пьяноватой небрежностью покосились в разные стороны.

Дебора вошла под свод вторых ворот. Арку украшала изысканная резьба. Вероятно, чтобы уберечь ее, а также кладбище и церковь от вандалов, на одной из дубовых балок укрепили прожектор. Но предосторожность не помогла – кто-то разбил лампу, осколки стекла усыпали землю вокруг калитки.

Оказавшись на внутреннем кладбище, Дебора принялась разыскивать могилу Томаса Грея. Остается сфотографировать ее, и работа закончена. Быстро скользя глазами по крестам и надгробьям, она заметила кучку перьев.

Казалось, какой-то авгур, совершив жертвоприношение, рассыпал по земле этот серый, блеклый пух. На аккуратно подстриженной лужайке эти перышки казались крохотными облачками дыма, отяжелевшими, приникшими к земле, вместо того чтобы воспарить к небесам. Перьев было чересчур много, некая яростная сила разбросала их во все стороны– здесь, несомненно, шла борьба не на жизнь, а на смерть. Проследив глазами цепочку перьев, Дебора вскоре увидела и жертву – у тисовой изгороди, отделявшей внутреннюю часть кладбища от внешней. Она, конечно, понимала, какое зрелище ее ждет, и все же не удержалась от слез. Глупо, нелепо так сокрушаться из-за участи несчастной пичужки, твердила она себе, но эта жестокая насильственная смерть потрясла ее до глубины души. От птахи уцелел лишь остов, залитые кровью ребрышки, отчасти покрытые неровным, в кровавых пятнах, пухом. Голова исчезла, тонкие ножки и крылышки оторваны. Прежде это был голубь, теперь нее– пустая оболочка, не сумевшая удержать в себе жизнь.

Как хрупка жизнь! Как легко ее уничтожить!

«Нет! Нет!» Дебора чувствовала, как нарастает в ней мука, которой она не в силах противостоять. Надо чем-то заняться, чем-то отвлечь себя. Похоронить несчастное создание, стряхнуть деловитых муравьев с наполовину оторванного, выступающего ребра… Тщетная попытка: сонет Хопкинса, защищавший Дебору от приступов отчаяния и горя, на этот раз оказался чересчур уязвимой броней. Она заплакала, жалкое птичье тельце расплылось у нее перед глазами. Про себя Дебора твердила молитву в надежде на милосердное избавление от боли.

Четыре недели работа служила ей наркотиком, притупляющим страдания. И сейчас она ухватилась за это последнее средство, отвернулась от птицы, покрепче сжимая фотокамеру озябшими руками.

Деборе Сент-Джеймс заказали сделать серию фотографий: местности, вдохновлявшие писателей и поэтов. С конца февраля она успела объехать Йоркшир по следам сестер Бронте, побывала в Понден Холле и в Хай Уитенс; запечатлела воспетое Бордсвортом аббатство Тинтерн при свете луны; не пропустила мол Кобб в Лайме, откуда упала Луиза Мазгроув, ни зал для питья воды в Бате, где встречались другие герои Джейн Остен; бродила по полям близ Эшби де ла Зуч, еще помнившим сражения, перекроившие историю Англии.

Везде, где она побывала, сам пейзаж и связанное с ним произведение литературы вдохновляли работу Деборы. Но сейчас, осматривая местность, где ей предстояло закончить съемки, выделив взглядом два объекта возле самой церкви– несомненно, те самые надгробья, ради которых она сюда и явилась, – Дебора почувствовала в глубине души легкое недовольство. Господи, как же ей удастся придать поэтический облик столь заурядному сооружению?

Оба надгробья были похожи, как близнецы, – замшелые плиты, положенные на кирпичное основание. Внимание привлекали разве что надписи, оставленные за двести лет посетителями, многие из которых не поленились нацарапать свое имя на камне. Вздохнув, Дебора отступила еще на шаг, всматриваясь в церковь.

Да, и здание особенно живописным не назовешь. Два совершенно разных архитектурных периода боролись в этой постройке, то отрицая друг друга, то сливаясь воедино. Строгие оконные проемы XV века в стиле Тюдор, утопающие в выцветшей кирпичной стене, соседствовали со стрельчатыми арками из древнего кремня и известняка нормандского периода. Раздражающее отсутствие художественной цельности.

Дебора продолжала хмуриться. Это провал! Она вытащила из сумки с камерой рукопись книги, написанной кембриджским профессором, которую и должны были иллюстрировать фотографии. Разложив несколько листов на надгробье, венчавшем могилу Томаса Грея, Дебора просмотрела не только «Элегию, написанную на сельском кладбище», но и профессорский комментарий. Ее внимание привлекла одиннадцатая строфа стихотворения. Сосредоточившись, проникаясь пониманием, Дебора перечитала:

 
Вотще над мертвыми, истлевшими костями
Трофеи зиждутся, надгробия блестят;
Вотще глас почестей гремит перед гробами —
Угасший пепел наш они не воспалят.
<Здесь и далее – в переводе В. А. Жуковского.>
 

Подняв голову, она увидела кладбище таким, каким описывал его Томас Грей: теперь она знала, что ее фотография должна отразить простоту и ясность жизни, что именно это поэт пытался передать своим читателям. Убрав бумаги с надгробья, Дебора принялась расставлять треножник.

Ей не потребуется никаких уловок, никаких ухищрений мастерства – простая фотография, свет и тени, правильно рассчитанный угол и глубина передадут невинную прелесть вечернего сумрака. Дебора старалась сфотографировать все небогатые подробности этого клочка земли, где спали вечным сном деревенские предки Грея. Напоследок она сфотографировала и тис, давший тень поэту, писавшему под ним эти строки.

Завершив работу, Дебора отошла от камеры и посмотрела на восток, в сторону Лондона. Да, больше оттягивать встречу нельзя. Нет больше никаких причин медлить вдалеке от дома. Но ей требовалось как-то приготовиться к свиданию с мужем. Чтобы укрепить свой дух, Дебора решила зайти в церковь.

И прямо посреди нефа, едва она вошла в церковь, Дебора увидела это – восьмиугольную мраморную купель для крещения, казавшуюся совсем маленькой под высоким сводчатым потолком. Все стороны купели были украшены искусной резьбой, два высоких оловянных канделябра нависали над ней, свечи ждали, чтобы их зажгли для церемонии, отмечающей принятие еще одного ребенка в общину христиан.

Подойдя к купели, Дебора коснулась рукой ее отделки из гладкого дуба. На мгновение, на одно только мгновение она разрешила себе вообразить, как держит в руках младенца, как легкая головка касается ее груди, как малыш испускает негодующий вопль, когда вода капает на нежный, беззащитный лоб. Дебора почувствовала, как крохотная, хрупкая ручонка сжимает ее палец. На миг она забыла, что вновь – четвертый раз за полтора года – лишилась ребенка, не сумела выносить дитя Саймону. Позволила себе поверить, что она не лежала в больнице, не было этого последнего разговора с врачом. Не было – но, хотела она того или нет, Дебора вновь слышала его слова:

– Аборт не обязательно лишает женщину способности к детороясдению. Но в некоторых случаях подобное может произойти, Дебора. Вы сказали, это было шесть лет назад. Могло иметь место осложнение. Рубцевание, например. Точнее мы сможем сказать только после полного исследования. Если вы и ваш супруг пожелаете…

– Нет!

Врач сразу все понял.

– Значит, вы ему не сказали?

– Мне было восемнадцать. Это случилось в Америке. Он не знает… Он не должен…

Дебору вновь охватила паника. Она слепо нащупала небольшую дверцу, отделявшую ее от ряда сидений, распахнула ее и упала на стул.

«У тебя не будет ребенка, никогда не будет, – безжалостно твердила она себе, растравляя рану. – У тебя мог быть ребенок – в тот раз. Ты могла почувствовать, как трепетная жизнь зарождается и растет в твоем теле. Но ты уничтожила ее, отреклась от нее, выбросила прочь. Теперь ты расплатишься, ты понесешь ту кару, какой заслуживаешь. Ты никогда не родишь Саймону ребенка.

Другая женщина могла бы это сделать – быть может, когда-нибудь это и произойдет. Но союз твоей любви с его любовью, твоего тела с его телом никогда не произведет на свет дитя. Никогда, никогда, никогда».

Дебора уставилась на развешенные над сиденьями подушечки, на которых молящиеся преклоняли колени, посреди каждой подушечки вышит крест, и все они призывали Дебору обратиться к Господу за утешением в ее безбрежной скорби. Разложенные повсюду пыльные сборники гимнов в красных и голубых переплетах подсказывали слова хвалы и благодарения. На дальней стене висели венки из пожухших шелковых маков. Даже на таком расстоянии Дебора различала подписи: «Герлскауты», «Брауниз», «Рейнджеры Стоук-Поджеса». Нет, и здесь ей не найти покоя.

Покинув свое место, Дебора подошла к ограде алтаря. Здесь ее также ждала весть, желтые буквы на выцветшей голубой дорожке, устилавшей каменные ступени: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас».

«Успокою, – горько вздохнула она. – Утешение, но не исцеление, не чудесное исправление содеянного, даже не прощение. Для меня не будет чуда, не будет вод Лурда, лечения наложением рук, отпущения грехов».

Она вышла из церкви.

Солнце уже близилось к закату. Дебора подобрала свое снаряжение и пошла по тропинке вниз к своей машине. У внутренней сводчатой калитки она в последний раз оглянулась на церковь. Последние лучи заходящего солнца превратились в ореол над деревьями позади церкви, над древней нормандской колокольней.

В другое время Дебора тут же взялась бы за фотоаппарат, чтобы сохранить навеки игру оттенков вечернего неба, те потрясающие краски, какими прощается с землей умирающий день, но сейчас она могла лишь любоваться постепенным угасанием света и красоты. Теперь она знала, что обязана нынче же вернуться домой и предстать лицом к лицу перед Саймоном, перед его не ведающей подозрений, не ставящей ей никаких условий любовью.

На тропинке, у самых ее ног, запрыгали, что-то сердито вереща, две белки. Они вырывали друг у друга какой-то лакомый кусочек и ни за что не желали уступать. Вот они помчались вокруг изысканного мраморного надгробия на краю кладбища, вскарабкались на невысокую, в полчеловеческого роста стену, отгораживающую церковные земли от прилегающей фермы – ее не видать за высокими, размашистыми елями. Белки принялись бегать взад-вперед по стене, то одна, то другая отваживалась перейти в нападение. Они пустили в ход и передние лапы, и зубы, и, наконец, задние лапы, а столь драгоценная пища тем временем свалилась На землю.

Белки отвлекли Дебору от тяжелых мыслей.

– Хватит, эй! – окликнула она их. – Нечего драться! А ну, перестаньте!

Она подошла поближе к зверюшкам, и те, испугавшись, удрали на дерево.

– Так-то лучше. Сколько можно драться? – проговорила Дебора, следя взглядом за их передвижениями по нависавшим над кладбищем ветвям. – Ведите себя как следует. Ссориться нехорошо, тем более здесь.

Одна белочка забралась в развилку, образованную отходящим от ствола суком, другая исчезла из виду. Оставшаяся белка следила за Деборой блестящими глазками, чувствуя себя в полной безопасности. Успокоившись, она принялась охорашиваться, лениво потирая лапками мордочку. Того гляди устроится поспать.

– На твоем месте я была бы настороже, – посоветовала ей Дебора. – Та хулиганка небось только и выжидает момент, чтобы напасть на тебя. Где она затаилась, как ты думаешь?

Дебора принялась отыскивать глазами вторую белочку, переводя взгляд с одной ветки на другую. Потом она посмотрела вниз.