Текст книги "Жены и дочери"

– Что за чепуха! – в сердцах сказала миссис Гибсон. – Леди Харриет пришла повидать тебя только из желания позабавиться! Она всего лишь посмеялась над сестрами Браунинг, а они-то обе всем повторяют ее слова и говорят о ней так, словно она их близкая подруга.

– Я не думаю, что она потешалась над ними. Она казалась очень любезной и доброй.

– И ты полагаешь, что знаешь ее лучше, чем знаю я, проведя с нею пятнадцать лет? Говорю тебе, она делает посмешище из всякого, кто не принадлежит к ее кругу. Она же всегда называла сестер Браунинг Пэкси и Флэпси!

– Она пообещала мне больше этого не делать, – сказала Молли, загнанная в угол.

– Пообещала тебе?! Леди Харриет?! О чем ты говоришь?

– Просто… она назвала их при мне Пэкси и Флэпси… и, когда она сказала, что придет навестить меня в их доме, я попросила ее не приходить, если она собирается… потешаться над ними.

– Господи! При всем моем долгом знакомстве с леди Харриет, я бы никогда не позволила себе такой дерзости.

– Я это не из дерзости сказала, – твердо ответила Молли. – И я не думаю, что леди Харриет приняла это как дерзость.

– Этого ты знать не можешь. Она умеет принимать всякий вид.

Именно в эту минуту вошел сквайр Хэмли. Это было его первое посещение, и миссис Гибсон встретила его приветливо и любезно, вполне готовая принять извинения за то, что он так запоздал с поздравлением, и заверить его, что прекрасно понимает все бремя занятости каждого землевладельца, который сам трудится в своем поместье. Но никаких извинений не последовало. Он от всей души пожал ей руку в знак поздравления с завоеванием такого завидного приза, как его друг Гибсон, но ни единым словом не упомянул свое длительное пренебрежение долгом вежливости. Молли, которая к этому времени уже хорошо изучила все немногочисленные выражения сильных чувств на его лице, была уверена, что случилось нечто необычное и он очень встревожен. Он почти не обращал внимания на гладко льющуюся речь миссис Гибсон, решившей произвести благоприятное впечатление на отца красивого молодого человека, который, не говоря о его личной привлекательности, был еще и наследником имения. Сквайр повернулся к Молли и, обращаясь к ней, сказал приглушенным голосом почти так, словно делал ей признание, не предназначенное для ушей миссис Гибсон:

– Молли, у нас в доме все очень плохо! Осборн не получил стипендию в Тринити, на которую надеялся и ради которой туда возвратился. Потом позорно провалил экзамен на степень – и это после всего, что он говорил и что его мать говорила, а я, как дурак, ходил и хвастался своим умным сыном. Не могу этого понять. Я никогда не ждал ничего особенного от Роджера. Но чтобы Осборн… И это довело жену до тяжелого приступа ее болезни, и ей, видимо, очень нужны вы, дитя мое. Ваш отец сегодня утром приезжал ее навестить. Бедняжка. Я боюсь, она очень плоха. Она призналась вашему отцу, как ей хотелось бы, чтобы вы были рядом, и он сказал, что я могу съездить за вами. Вы ведь поедете со мной, правда? Она не из тех бедных женщин, к которым проявляют доброту из одного только милосердия, но она так обделена женской заботой, как если бы она была бедной, а может быть – и больше.

– Я буду готова через десять минут, – сказала Молли, глубоко тронутая словами сквайра и тем, как они были сказаны, ни минуты не думая о том, чтобы спросить согласия мачехи, – ведь она услышала, что отец уже дал его.

Когда она поднялась, собираясь выйти из комнаты, миссис Гибсон, которая лишь наполовину расслышала слова сквайра и была несколько уязвлена тем, что оказалась исключенной из разговора, спросила:

– Куда это ты собралась, милочка?

– Миссис Хэмли хочет, чтобы я приехала к ней, и папа позволил, – сказала Молли, и почти одновременно с ней ответил сквайр:

– Моя жена болеет и, так как она очень привязана к вашей девочке, попросила мистера Гибсона позволить ей приехать ненадолго в Хэмли-Холл, и он любезно согласился. Я здесь, чтобы забрать ее.

– Постой минутку, любовь моя, – сказала миссис Гибсон, обращаясь к Молли, слегка нахмурившись вопреки ласковым словам. – По-моему, дорогой папа совсем забыл, что ты должна сегодня идти со мной в гости к людям, – и она продолжила, адресуясь к сквайру, – с которыми я совершенно незнакома. И нет никакой уверенности, что мистер Гибсон вернется вовремя, чтобы сопровождать меня, – поэтому, как вы понимаете, я не могу позволить Молли уехать с вами.

– Я бы не сказал, что все это так уж важно. Хотя новобрачные, я полагаю, все одинаковы – ну да им пристало быть робкими, только я подумал… Тут ведь особый случай. А моя жена очень близко все принимает к сердцу, как все больные люди. Ну что ж, Молли, – это было сказано громче, так как предшествующие фразы произносились sotto voce[41]41
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть], – нам придется отложить приезд до завтра. Это нам не повезло, а не вам, – продолжил он, видя, как неохотно и медленно она возвращается на свое место. – Я надеюсь, вам будет весело сегодня вечером…

– Нет, не будет, – прервала его Молли. – Я и раньше не хотела идти, а сейчас еще больше не хочу.

– Тише, дорогая, – остановила ее миссис Гибсон и, обращаясь к сквайру, добавила: – Здешние визиты – совсем не то, что нужно для таких молодых девушек: ни молодых людей, ни танцев, никакого веселья. Но с твоей стороны, Молли, нехорошо так говорить о таких, насколько я понимаю, добрых друзьях твоего отца, как эти Кокерэллы. Не создавай у доброго сквайра неприятного впечатления о себе.

– Оставьте ее в покое, оставьте в покое! – запротестовал он. – Я ее понимаю. Она хочет сказать, что предпочла бы поехать к моей больной жене, чем идти сегодня в гости. Нет ли какой-нибудь возможности освободить ее?

– Ни малейшей, – ответила миссис Гибсон. – Мое мнение – договоренность есть договоренность, и я считаю, что у нее обязательства не только перед миссис Кокерэлл, но и передо мной – сопровождать меня в отсутствие моего мужа.

Сквайр был раздосадован, а будучи раздосадован, он имел обыкновение, упершись руками в колени, негромко насвистывать себе под нос. Молли знала эту стадию его неудовольствия и лишь надеялась, что он ограничится только таким бессловесным проявлением досады. Она с трудом удерживалась от слез и старалась думать о чем-нибудь ином, а не предаваться сожалениям и раздражению. Она слышала однообразно безмятежный голос миссис Гибсон и пыталась вникнуть в смысл того, что мачеха говорит, но очевидное раздражение сквайра не давало ей покоя. Наконец после затянувшейся паузы он поднялся и сказал:

– Ладно, это бесполезно. Бедная мадам, ей будет неприятно. Она так надеялась! Но это лишь на один вечер! Всего на один вечер! Она ведь сможет приехать завтра? Или бурное веселье нынешнего вечера ей этого не позволит?

В его тоне прозвучала такая свирепая ирония, что испуганная миссис Гибсон вспомнила о правилах приличия:

– Она будет готова в любое время, какое вы назначите. Мне очень жаль – я думаю, все дело в моей глупой робости, но все же вы должны согласиться, что уговор есть уговор.

– А я разве утверждал, сударыня, что уговор – это пустое слово? Однако не стоит больше об этом рассуждать, а то я боюсь нарушить приличия. Я старый тиран, а она всегда и во всем мне уступала, а теперь вот лежит там одна, бедная моя. Так вы уж простите меня, миссис Гибсон, и позволите Молли поехать со мной завтра в десять утра?

– Конечно, – сказала миссис Гибсон улыбаясь. Но едва он вышел, она повернулась к Молли. – Вот что, дорогая. Я не желаю, чтобы ты еще хоть раз вынуждала меня терпеть дурные манеры этого человека! У меня язык не поворачивается назвать его сквайром. Я считаю его неотесанным мужланом, йоменом в лучшем случае. Ты не должна принимать и отклонять приглашения так, точно ты – самостоятельная молодая леди, Молли. В следующий раз, моя дорогая, будь добра проявить уважение ко мне и справиться о моих пожеланиях!

– Папа разрешил мне поехать, – сказала Молли прерывающимся голосом.

– Я теперь твоя мама, и впредь ты должна обращаться ко мне. Но раз уж ты едешь, тебе нужно прилично одеться. Я одолжу тебе на этот визит мою новую шаль, если она тебе понравится, и мои зеленые ленты. Я всегда готова сделать приятное, когда ко мне проявляют должное уважение. А в таком доме, как Хэмли-Холл, никогда не знаешь, кто может приехать в гости, даже если в семье кто-то болен.

– Спасибо. Но не надо, пожалуйста, ни шали, ни лент. Там не будет никого, кроме членов семьи. И никогда, по-моему, не бывает, а теперь, когда она так больна…

Молли чуть не расплакалась при мысли о том, что миссис Хэмли лежит больная и одинокая и ждет ее приезда. Более того, ее терзала мысль, что сквайр уехал в убеждении, будто она не хочет приезжать, что она предпочитает этот глупый, глупый вечер у Кокерэллов. Миссис Гибсон тоже была расстроена. Ей было неприятно сознавать, что она поддалась раздражению в присутствии постороннего, причем такого постороннего, чьим добрым мнением желала бы пользоваться. И еще ее раздражало заплаканное лицо Молли.

– Что мне сделать, чтобы вернуть тебе хорошее настроение? – сказала она. – Сначала ты настаиваешь, что знаешь леди Харриет лучше, чем я – я, знакомая с ней по меньшей мере восемнадцать или девятнадцать лет. Потом ты спешишь принять приглашение, даже не посоветовавшись со мной и не подумав о том, как неприятно мне будет одной входить в совершенно незнакомую гостиную, да еще после того, как объявят мою новую фамилию, за которую мне всегда неловко, – настолько она неблагозвучная после Киркпатрик! А теперь, когда я тебе предлагаю самые лучшие вещи из тех, что у меня есть, ты говоришь, что не имеет значения, как ты одета. Что я могу сделать, чтобы тебе угодить, Молли? Я, которая ничего иного не хочет, кроме как мира в семье, вынуждена смотреть, как ты сидишь здесь с выражением отчаяния!

Дольше Молли вытерпеть не могла. Она поднялась в свою комнату – в свою нарядную, новую комнату, которая казалась ей почти незнакомой, заплакала, и плакала так самозабвенно и долго, что остановило ее лишь полное изнеможение. Она думала о миссис Хэмли, тоскующей по ней, о старом Хэмли-Холле, сама тишина которого могла удручающе действовать на больного человека, и о том, как верил сквайр, что она тотчас отправится с ним в путь. И это угнетало ее гораздо сильнее, чем брюзжание мачехи.

Глава 17
Беда в Хэмли-Холле

Если Молли полагала, что в Хэмли-Холле неизменно царят мир и спокойствие, она прискорбно ошибалась. Что-то разладилось во всем его устройстве, и, как ни странно это может показаться, общее раздражение создало общее единение. Все слуги работали в доме много лет и – то от кого-нибудь из членов семьи, то из случайно услышанных обрывков беседы, которая неосторожно велась в их присутствии, – знали обо всем, что имело отношение к хозяину, хозяйке и каждому из молодых джентльменов. Любой из слуг мог бы рассказать Молли, что главная беда коренилась в огромном количестве долгов, накопленных Осборном в Кембридже, которые теперь, когда с надеждами на стипендию было покончено, всей своей массой обрушились на сквайра. Но Молли, считая, что миссис Хэмли сама расскажет ей все, что сочтет нужным, никого не поощряла к откровенностям.

Она была поражена переменой в облике мадам, едва увидела ее на диване в затененной туалетной комнате, во всем белом, почти неотличимо сливающимся с бледностью ее изможденного лица. Сквайр ввел Молли в комнату со словами «А вот и она наконец!», и Молли поразилась тому, как менялся тон его голоса: начало фразы прозвучало громко и торжествующе, а конец был едва слышен. Он не впервые видел эту смертельную бледность на лице жены, она представала его взору давно, постепенно усиливаясь, но каждый раз поражала его заново. Стоял чарующе-тихий зимний день, на ветках деревьев и кустов сверкали капли тающего на солнце инея; примостившись на кусте остролиста, весело распевала малиновка, но шторы были опущены, и из окон комнаты миссис Хэмли ничего этого не было видно. И даже между нею и горящим камином был помещен большой экран, загораживая его приветливый огонь. Миссис Хэмли крепко сжала руку Молли, другой рукой прикрывая глаза.

– Ей сегодня утром нехорошо, – сказал сквайр, качая головой. – Но не тревожьтесь, моя дорогая, – вот вам докторская дочка, а это почти то же, что сам доктор. Вы принимали свое лекарство? А бульон выпили? – продолжал он, тяжело ходя на цыпочках по комнате и заглядывая в каждую чашку и каждый стакан. Потом он вернулся к дивану, минуту или две смотрел на миссис Хэмли, ласково поцеловал ее и сказал Молли, что оставляет жену на ее попечении.

Миссис Хэмли, словно опасаясь замечаний или вопросов, начала сама торопливо расспрашивать Молли:

– Ну, дорогая, расскажи мне обо всем. Не бойся кого-то задеть своей откровенностью. Я никогда об этом не упомяну, и мне недолго осталось жить. Как обстоят дела – с твоей новой матерью, с твоими благими побуждениями? Позволь мне помочь тебе, если я смогу. Я знаю, что для девочки я могу быть полезна, – матери плохо понимают сыновей. Расскажи мне обо всем, о чем хочешь и можешь, и не бойся вдаваться в подробности.

Даже при своей малой опытности в болезнях, Молли ощутила в этой речи лихорадочное возбуждение, и природное чутье, или какой-то подобный ему дар, подсказало ей, что нужен долгий рассказ о множестве разнообразных вещей – о дне свадьбы, о ее пребывании в доме сестер Браунинг, о новой мебели, о леди Харриет и так далее, нужен плавный поток повествования, который действовал бы на миссис Хэмли умиротворяюще, позволяя ей думать о чем-то, кроме ее собственных печалей и бед. Но Молли не упоминала ни о собственных невзгодах, ни о новых семейных отношениях. Миссис Хэмли заметила это:

– Вы ладите с миссис Гибсон?

– Не всегда, – сказала Молли. – Вы ведь знаете, мы были мало знакомы до того, как нам пришлось жить вместе.

– Мне не понравилось то, что сквайр рассказал мне вчера. Он был очень сердит.

Эта рана еще не затянулась, но Молли решительно смолчала, изо всех сил стараясь найти какую-нибудь иную тему для разговора.

– А, я понимаю, Молли, – сказала миссис Хэмли, – ты не станешь говорить мне о своих бедах, и все же, быть может, я смогла бы принести тебе какую-нибудь пользу.

– Мне это не нравится, – тихо сказала Молли, – и я думаю, папе не понравилось бы. А кроме того, вы уже очень помогли мне – вы и мистер Роджер Хэмли. Я часто думаю о том, что он мне говорил. Это мне принесло такую пользу и так поддержало.

– А, Роджер! Да. Ему можно доверять. Ах, Молли! Мне самой так много нужно сказать тебе, но только не сейчас. Мне надо выпить лекарство и уснуть. Ты молодец! Ты сильнее, чем я, и можешь обходиться без сочувствия.

Молли поместили не в ту комнату, что в прошлый раз. Горничная, которая отвела ее туда, сказала, что миссис Хэмли не захотела, чтобы ее тревожили по ночам, как это могло бы случаться, если бы Молли отвели ее прежнюю спальню. В середине дня миссис Хэмли послала за ней и – с отсутствием скрытности, характерным для людей, страдающих от длительных и гнетущих недугов, – рассказала о семейном несчастье и разочаровании. Она заставила Молли сесть подле нее на низкую скамеечку и, держа девушку за руку и глядя ей в глаза, чтобы прочесть сочувствие в ее взгляде прежде, чем услышит его в словах, заговорила:

– Осборн так разочаровал нас! Я до сих пор не могу с этим свыкнуться. И сквайр был так страшно разгневан! Не могу себе представить, как были потрачены все эти деньги – займы у ростовщиков, не говоря о векселях. Сквайр не показывает мне своего гнева сейчас, потому что опасается нового приступа, но я знаю, как он рассержен. Видишь ли, он тратил очень много денег на осушение земель Эптонской пустоши и сам очень стеснен в средствах. Но это удвоило бы стоимость имения, и мы были готовы экономить ради того, что в конечном счете пошло бы на пользу Осборну. А теперь сквайр говорит, что придется заложить часть земли; ты представить себе не можешь, какой это для него удар. Он продал много строевого леса, чтобы послать обоих мальчиков в колледж. Осборн… каким он был чудесным, невинным ребенком: ты знаешь, он ведь наследник в семье, и он был такой умный, все говорили, что он получит диплом с отличием, и стипендию для научной работы, и бог знает что еще, и он действительно стал студентом-стипендиатом, вот только потом все пошло прахом. Я не знаю, отчего именно. Это хуже всего. Быть может, сквайр написал ему слишком резкое письмо, и это подорвало его уверенность в себе. Но мне-то он мог бы открыться! Я думаю, он бы так и сделал, Молли, если бы был здесь, лицом к лицу со мной. Но сквайр разгневался и приказал, чтобы ноги его не было в доме, пока он не выплатит все сделанные им долги из своего содержания. Из двухсот пятидесяти в год выплатить более девятисот фунтов – как угодно! И до тех пор не появляться дома! Может быть, и у Роджера будут долги! Он получает лишь двести фунтов, но он ведь не старший сын. Сквайр распорядился распустить людей с дренажных работ, и я не сплю по ночам, думая об их несчастных семьях в это зимнее время. Но что же нам делать? У меня всегда было плохое здоровье, и я, возможно, была расточительна в своих привычках, и в семье было принято позволять себе определенные траты, да еще мелиорация этой земли. Ах, Молли, Осборн был таким милым ребенком, и таким любящим мальчиком, и таким умным! Помнишь, я читала тебе некоторые его стихи? Так может ли человек, написавший их, сделать что-то очень дурное? И однако, я боюсь, что он это сделал.

– Вы не знаете, совсем не знаете, на что ушли эти деньги? – спросила Молли.

– Нет, совсем не знаю. Это и ужасно. Есть счета от портных, счета за переплетенные книги, за вино и картины – на четыреста–пятьсот фунтов. И хотя такие траты кажутся простым людям, вроде нас, невероятными и непостижимыми – это может быть лишь обычным современным представлением о роскоши. Но деньги, по поводу которых нет никаких объяснений… о них мы услышали через лондонских агентов сквайра, которые узнали, что некие нечистоплотные поверенные наводят справки о родовом имении и – о Молли, это ужаснее всего… я не знаю, как заставить себя сказать тебе об этом! – о возрасте и здоровье сквайра, его дорогого отца, – она зарыдала почти истерически, продолжая при этом говорить, несмотря на старания Молли остановить ее, – отца, который взял его на руки и благословил даже прежде, чем я его поцеловала, и всегда с такой любовью думал о нем, о своем дорогом первенце и наследнике. Как он любил его! Как я любила его! В последнее время я порой думаю, что мы были едва ли справедливы к нашему доброму Роджеру.

– Нет! Я уверена, что нет, – только посмотрите, как он любит вас. Вы для него всегда на первом месте: он, может быть, не говорит об этом, но это всякому видно. И дорогая, дорогая миссис Хэмли, – продолжала Молли, решившись высказать все, что было у нее в мыслях, сейчас, когда ей удалось вставить слово, – не думаете ли вы, что лучше было бы не судить ошибочно о мистере Осборне Хэмли? Мы же не знаем, что он сделал с этими деньгами: он так добр (ведь правда?), что он, может быть, захотел помочь какому-нибудь бедному человеку – торговцу, например, которого преследуют кредиторы, кому-нибудь…

– Ты забываешь, дорогая, – сказала миссис Хэмли, слабо улыбнувшись пылкой фантазии девушки, но тут же вздохнув, – что все остальные счета пришли от торговцев, которые жалуются, что им не уплачено.

Молли смешалась на секунду, но тут же сказала:

– Я уверена, они ему что-то навязали обманом. Я много раз слышала про то, как торговцы в больших городах постоянно обманывают молодых.

– Ты такое чудесное дитя! – сказала миссис Хэмли, утешенная этой пылкой защитой, как ни невежественна и несуразна она была.

– А кроме того, – продолжала Молли, – кто-то, должно быть, действовал неправедно от имени Осборна, то есть, я хочу сказать, мистера Осборна Хэмли; я иногда случайно говорю «Осборн», но всегда думаю о нем как о мистере Осборне…

– Не важно, как ты его называешь, Молли, главное – говори дальше. Мне вроде бы становится лучше, когда я слушаю, как ты пытаешься дать мне надежду. Сквайру все время было так горько и неприятно, а тут какие-то незнакомые люди появляются в окрестностях, расспрашивают арендаторов, ворчат по поводу последней рубки леса, словно рассчитывают на смерть сквайра.

– Вот об этом-то я и собиралась сказать. Разве это не показывает, что они скверные люди? И разве скверные люди посовестятся что-то навязать ему обманом, лгать от его имени и погубить его?

– А ты не замечаешь, что лишь представляешь его бесхарактерным вместо безнравственного?

– Да, может быть. Но я не думаю, что он бесхарактерный. Вы сами знаете, дорогая миссис Хэмли, какой он на самом деле умный. А кроме того, я считаю, что лучше бы он был бесхарактерным, чем безнравственным. Бесхарактерные люди могут сразу оказаться сильными на небесах, когда они все увидят совсем ясно, но я не думаю, что безнравственные люди так сразу превратятся в добродетельных.

– Я думаю, что я была очень бесхарактерной, Молли, – сказала миссис Хэмли, ласково гладя локоны девушки. – Я сотворила себе такого кумира из моего красивого Осборна, а у него оказались глиняные ноги, слишком слабые, чтобы твердо стоять на земле. И это еще если не судить его слишком строго!

Из-за своего гнева на сына, тревоги о жене, из-за того, как трудно было собрать незамедлительно нужные деньги, из-за раздражения по поводу почти открытого наведения посторонними людьми справок о ценности его имущества бедный сквайр пребывал в плачевном состоянии духа. Он был гневлив и нетерпим со всеми окружающими, а потом мучился из-за своей вспыльчивости и несправедливых слов. Старые слуги, которые, должно быть, частенько обманывали его в мелочах, с великодушным терпением сносили его брань. Они с пониманием относились к его гневным взрывам и знали причину его меняющихся настроений не хуже, чем он сам. Дворецкий, привыкший оспаривать каждое новое распоряжение хозяина касательно своих обязанностей, теперь незаметно подталкивал Молли за обедом, побуждая отведать того блюда, от которого она только что отказалась, а потом объяснял свое поведение следующим образом:

– Видите ли, мисс, мы с поваром так составили меню, чтобы хозяин соблазнился и поел, а если вы говорите «нет, спасибо», когда я вам что-то подаю, так хозяин на это и смотреть не станет. А вот если вы этого возьмете, да съедите с удовольствием – тут-то он сначала подождет, потом поглядит, а там и понюхает, и, глядишь, почувствует, что проголодался, и станет есть, как котенок начинает молоко лакать. Вот потому-то, мисс, я подтолкнул вас и подмигнул, хотя я ли не понимаю, что это неприлично.

Имя Осборна никогда не упоминалось во время этих безрадостных трапез. Сквайр расспрашивал Молли о жителях Холлингфорда, но, казалось, едва слушал ее ответы. Еще он ежедневно спрашивал о том, как она находит состояние его жены, но, если Молли говорила правду – что с каждым днем та становится все слабее и слабее, – он обрушивался на девушку едва ли не с яростью. Он не мог и не желал примириться с этим. Более того, раз он едва не выгнал мистера Гибсона, потому что тот настаивал на консультации с доктором Николсом, самым знаменитым врачом графства.

– Полная, знаете ли, глупость – держать ее за тяжкобольную; вы же сами знаете, это просто недомогание и оно у нее уже много лет; ну а если вы не можете ничем помочь в таком простом случае… У нее же ничего не болит, только слабость и расстроенные нервы, дело-то простое, а? Эй, не смотрите на меня с таким озадаченным видом! Так вот, тогда вам лучше и вовсе ее не пользовать, лучше уж я отвезу ее в Бат, или в Брайтон, или еще куда для перемены обстановки, потому как, по моему разумению, все это одни нервы да мнительность.

Но грубоватое, красное лицо сквайра выражало тревогу и мучительное усилие оставаться глухим к шагам судьбы, пока он пытался этими словами обмануть свой страх.

Мистер Гибсон ответил ему очень спокойно:

– Я буду приезжать к ней по-прежнему, и я знаю, что вы мне это не запретите. Но когда я приеду в следующий раз, я привезу с собой доктора Николса. Может быть, я неправильно назначил лечение, и я молю Бога, чтобы Николс сказал, что я ошибся в своих опасениях.

– Не говорите мне о них! Я этого слышать не могу! – воскликнул сквайр. – Конечно, все мы умрем, и она тоже. Но даже самому лучшему врачу в Англии непозволительно расхаживать и хладнокровно отмерять сроки жизни таким, как она. Я, возможно, умру первым. Надеюсь, что так. Но я собью с ног любого, кто заговорит со мной о смерти, сидящей во мне. К тому же я думаю, что все доктора – невежественные шарлатаны и только притворяются, будто что-то знают. Да, можете улыбаться сколько угодно – мне все равно. Если вы не готовы мне сказать, что я умру первым, ни вы, ни ваш доктор Николс не будете пророчествовать и каркать в этом доме.

Мистер Гибсон уехал с тяжелым сердцем, думая о приближающейся смерти миссис Хэмли, но совсем не думая о речах сквайра. Он, по сути дела, почти забыл о них, когда в тот же вечер, в девять часов, грум прискакал из Хэмли-Холла в великой спешке с запиской от сквайра.

Дорогой Гибсон, ради бога, простите меня, если я был груб сегодня. Ей гораздо хуже. Приезжайте и останьтесь на ночь. Позовите Николса и всех врачей, каких захотите. Напишите им перед выездом. Вдруг они принесут ей облегчение? В годы моей юности много говорили о лекарях из Уитворта – они вылечивали людей, от которых отказывались обычные доктора. Не можете ли Вы позвать одного из них? Отдаю себя в Ваши руки. Иногда я думаю, что это перелом в болезни и после этого приступа она поправится. Я доверяю Вам во всем. Всегда Ваш,

Р. Хэмли

P. S. Молли – сокровище. Клянусь Богом!

Разумеется, мистер Гибсон поехал, впервые резко оборвав раздраженные жалобы миссис Гибсон на ее жизнь, связанную с жизнью врача, которого вызывают из дома в любое время дня и ночи.

Он справился с приступом миссис Хэмли, и день или два испуганный и благодарный сквайр безропотно подчинялся мистеру Гибсону. Затем он вернулся к своей мысли о том, что это был кризис, через который его жена прошла, и теперь она на пути к выздоровлению. Но спустя день после консультации с доктором Николсом мистер Гибсон сказал Молли:

– Молли, я написал Осборну и Роджеру. Ты знаешь адрес Осборна?

– Нет. С ним не поддерживают отношений. Я не знаю, известен ли сквайру его адрес, а она слишком больна, чтобы писать.

– Ладно. Я вложу письмо для него в письмо к Роджеру. Как бы эти двое ни относились к другим, между ними такая прочная братская любовь, какой я больше не встречал. Роджер знает, куда написать. И вот что, Молли, они, конечно, приедут домой, как только узнают от меня о состоянии матери. Я хочу, чтобы ты сказала сквайру о том, что я сделал. Это задача не из приятных. Мадам я сам скажу, по-своему. Я бы сказал и ему, если бы он был дома, но ты говоришь, что он должен был уехать в Эшкомб по делу.

– Да, непременно должен был. Он так жалел, что не увидится с тобой. Но, папа, он так рассердится! Ты не представляешь себе, как он настроен против Осборна.

Молли опасалась, что сквайр очень разгневается, когда она передаст ему слова отца. Она достаточно наблюдала домашние отношения в семействе Хэмли, чтобы понять, что за старомодной учтивостью сквайра, приветливым гостеприимством, которое он проявлял к ней как к гостье, стояли сильная воля, страстный и безудержный нрав вместе с изрядной долей упорства в предрассудках (или «мнениях», как он их называл), столь свойственных тем, кто ни в юности, ни в зрелые годы не общался много с равными себе по положению. Она слушала изо дня в день жалобные речи миссис Хэмли о том, в какой глубокой немилости Осборн у отца, о запрете ему появляться дома, и не представляла себе, как начать разговор о том, что письмо, вызывающее Осборна домой, уже отправлено.

Обеды их проходили tête-à-tête. Сквайр пытался сделать их приятными для Молли, испытывая к ней глубокую благодарность за то, каким утешением было ее общество для жены. Он произносил веселые речи, которые сменялись молчанием и на которые оба они забывали улыбнуться. Он приказывал приносить редкие вина, которые она не любила, но пробовала из вежливости. Он заметил как-то раз, что она съела несколько коричневых груш бере и они вроде бы ей понравились, и, поскольку на его деревьях в этом году они плохо уродились, он отдал приказание искать этот сорт по всей округе. Молли чувствовала, что он исполнен к ней доброжелательства, но это не уменьшало ее страха перед необходимостью затронуть больную для семьи тему. Однако это следовало сделать, и сделать безотлагательно.

В послеобеденный огонь в камине добавили огромное полено, замели лишний пепел, задули массивные свечи, затем двери закрылись, и Молли и сквайр остались наедине за десертом. Она сидела на своем давнем месте, у длинного края стола. Место во главе стола пустовало, но, поскольку никаких иных распоряжений дано не было, тарелка, бокалы и салфетка всегда помещались там, неизменно и методично, словно предполагалось, что миссис Хэмли придет, как всегда. Порой, когда дверь, через которую она имела обыкновение появляться, случайно бывала открыта, Молли ловила себя на том, что оглядывается, словно ожидая увидеть высокую медлительную фигуру в элегантных складках шелка и мягкого кружева, которые миссис Хэмли предпочитала по вечерам.

В этот вечер Молли поразила новая, мучительная мысль о том, что в эту комнату она больше никогда уже не войдет. Она еще раньше решила, что передаст поручение отца именно в этот момент, но что-то в горле мешало ей заговорить, она не могла справиться с голосом. Сквайр поднялся, подошел к просторному камину и ударил по середине огромного полена, расколов его на сверкающие, сыплющие искрами куски. Он стоял спиною к ней. Молли заговорила:

– Когда папа был сегодня здесь, он велел мне сказать вам, что написал мистеру Роджеру Хэмли, что… что он считает – ему надо приехать домой; и он вложил в это письмо другое, для мистера Осборна Хэмли о том же.

Сквайр положил кочергу, но продолжал стоять спиной к Молли.

– Он послал за Осборном и Роджером? – спросил он.

Молли ответила:

– Да.

Наступило мертвое молчание, и Молли казалось, что оно никогда не кончится. Сквайр положил руки на высокую каминную полку и стоял, опираясь на нее, над огнем.

– Роджер собирался приехать из Кембриджа восемнадцатого, – сказал он. – И за Осборном он тоже послал! Вы знали? – продолжал он, обернувшись к Молли, с той яростью в голосе и жестах, какую она предвидела. В следующую минуту он понизил голос. – Это правильно, все правильно. Я понимаю. Это все-таки пришло. Пришло, пришло! Но это Осборн виноват. – В его голосе вновь прозвучал гнев. – Она могла бы еще… – (следующее слово Молли не расслышала, ей показалось, оно звучало как «протянуть»), – если бы не это. Я не могу его простить, не могу. – И он внезапно вышел из комнаты.