Текст книги "Ведуньи"

Жизнь, предлагаемая ему Молли, была бы легкой, вот только вряд ли такая жизнь удовлетворила бы его. Нет, он должен был получить бурю! Преодолеть не просто трудный, а невозможно трудный жизненный путь. «Вообще-то, – думал Дэниел, – я с тем же успехом мог бы сообщить отцу, что хочу жениться на своей кобыле Бонни». Но он понимал, что ему необходимо всегда видеть рядом эти глаза, эти «штормовые» глаза – единственные в мире глаза, которые способны разглядеть его настоящего.

* * *

Решение пришло к Дэниелу само собой. Решение полное и окончательное. И беспечная храбрость, которая некогда могла бы, пожалуй, даже испугать его, сегодня лишь придала ему сил. Он чувствовал, что все это больше не для него – эта проповедь, псалмы, молитвы, царящий в церкви невнятный бессмысленный шум. Нет, он остановит ход событий, он переменит свою судьбу! И прямо сейчас, немедленно, должен переговорить с Молли.

Служба закончилась, и прихожане, обретя свободу, высыпали на церковный двор, точно мыши, вытряхнутые из мешка. Но едва Дэниел успел высмотреть в толпе Молли, как преподобный Уолш снова обратился к своей пастве:

– Мне необходимо и еще кое-что сообщить вам, но я не хотел осквернять Божью обитель упоминаниями о подобных вещах.

В задушевном голосе священника слышалась усталость, и Дэниел затаил дыхание, приготовясь услышать, что произошло после неудавшегося нападения на «логово» Хейвортов и удалось ли в итоге отбить у магистрата Филлис.

– Не сомневаюсь, – снова заговорил Уолш, – вам уже известно, что позапрошлой ночью магистрат Томпсон был схвачен после того, как совершил поистине дьявольское преступление. Он совершил деяние, не подобающее его почетному положению мирового судьи, а на самом деле – и никому из детей Божьих. – Священник суровым взглядом обвел прихожан. Те удивленно переглядывались и перешептывались. – И я во исполнение своей скромной роли, испросив аудиенции у представителей власти, потребовал осуществить незамедлительную замену магистрата.

После этих слов шепот стал значительно громче; все знали, что до сих пор магистрату Томпсону легко сходили с рук самые разнообразные грехи и «шалости», хотя преподобный Уолш не раз обращал на это внимание прихожан. Видимо, теперь священник решил воспользоваться возможностью рассказать об этом открыто, подвергнув магистрата Томпсона позору и предав его в руки судей. Впрочем, на его месте любой другой, скорее всего, сочинил бы благопристойную историю о внезапной болезни магистрата, объяснив этим его внезапный отъезд. Дэниел был безусловно на стороне Уолша, однако сообщение священника лишь подтвердило его опасения насчет бедняжки Филлис. А ведь он, Дэниел, мог остановить преступника! Однако предпочел – нет, был вынужден! – проехать мимо.

– Новый магистрат, – несколько напряженным тоном сообщил далее преподобный Уолш, – уже в пути и, по всей видимости, прибудет к нам не позднее чем послезавтра. Он пользуется репутацией человека высоконравственного, строго следующего букве закона. Не сомневаюсь, эта новость послужит вам всем большим утешением.

Однако, судя по выражению лица самого Уолша, это сообщение способно было вызвать у большинства жителей деревни не радость, а страх. И он, сделав вид, что страшно утомлен проповедью и только что произнесенной речью, повернулся и пошел обратно в церковь, не обращая внимания на крики прихожан, так и не получивших ответа на самые разнообразные вопросы, которые у них возникли в связи с этими сообщениями. И только когда священник исчез в церкви, Дэниел вспомнил, что и у него было одно весьма неотложное дело. Но, оглянувшись вокруг, понял, что Молли уже ушла.

Не такая, как другие

Каждое утро я говорю себе: нет, к реке я ни за что не пойду! Но в полдень обязательно потихоньку выскальзываю из дома и проверяю, нет ли на ветке знакомого камня. «Вот и хорошо», – говорю я, если его там нет, а глаза у меня щиплет просто от ветра, и вовсе я не плачу.

Наконец я все-таки обнаруживаю там ведьмин камень; он висит между ольховыми сережками на тонкой полоске ткани, продетой в дырку.

«Никуда я не пойду!» – говорю я себе, но камень с ветки все-таки снимаю.

* * *

Он ждет на берегу реки. Смотрит на воду, и у меня есть возможность немного понаблюдать за ним исподтишка. Острые побеги молодой травы у меня под ногами уже успели стать мягкими, напитавшись влагой. Вот бы войти в реку и навсегда смыть ту отметину на моем теле, а потом выплыть к другому берегу совсем иной, чистой и обновленной. Интересно, какой я тогда могла бы стать? Наверняка более чистой, это уж точно. Причем во всех отношениях. Это была бы моя улучшенная версия. И я страстно жажду такого перерождения.

Но понимаю, что мечты мои беспочвенны. Ничего у меня не выйдет. Один-единственный вечер не сломит ту хрупкую зависимость, которую мама выстроила между нами и деревней. Я гоню мысли о матери. Но это не предательство.

Дэниел оборачивается и смотрит прямо на меня, хотя я так и не издала ни звука. Потом он как-то неуверенно машет мне рукой и той же рукой проводит по волосам. И мне вдруг становится неловко. Я уже жалею, что все-таки решила прийти сюда. Но все же подхожу к нему. Я так и не поняла, что он во мне нашел, ведь мы с ним разного поля ягоды, и наши жизненные пути никак не должны были бы пересечься.

А он так искренне улыбается, когда я к нему подхожу, протягивая ведьмин камень, что меня еще сильней охватывает смятение. Сначала мы оба молчим, не зная, с чего начать, а потом одновременно начинаем говорить:

– Вот, я принесла… это помогает…

– Я так рад, что ты пришла!

Я протягиваю горшочек с целебной мазью, но рука у меня какая-то застывшая, неживая.

– Ты смазывай… – Все слова куда-то подевались, и я просто указываю на свой лоб.

Он берет горшочек.

– Спасибо. – Он нюхает зелье, даже палец в горшочек сует.

– Это ромашка и тимьян, – поясняю я.

Он пытается на ощупь смазать поврежденную бровь, но на рану мазь почти не попадает, и я начинаю смеяться, а потом отбираю у него горшочек. Теперь я уже чувствую себя с ним совершенно свободно, хотя абсолютно не понимаю, отчего это.

– Дай-ка лучше я. – И я, не задумываясь, быстрыми ласковыми движениями наношу мазь на поврежденную бровь, как если бы передо мной была Энни. – Ну вот.

– Спасибо. А это ты… Кто эту мазь приготовил? – спрашивает он.

– Моя мать.

Он кивает.

– А как… она поживает? Чем теперь занимается?

Я пытаюсь понять тайный смысл его вопросов, но, по-моему, я не расслышала в них ни капли подозрительности. И я снова вспоминаю, как тогда, при нашей первой встрече, он испугался, когда понял, кто я такая, а меня словно кнутом ожгли. А что, если все это просто обман? Что, если он таким образом пытается заставить меня признаться в нашей вине? Это, во всяком случае, объяснило бы, почему он проявляет ко мне такой интерес. Но я стою рядом с ним и не чувствую ни капли опасности, ни капли лжи в его словах. Я испытываю к нему полное доверие. Не знаю почему. Он наклоняется ко мне, ему явно интересно, что я отвечу.

– Исцеляет понемногу, – говорю я. Да, иногда исцеляет. Но чаще, намного чаще – насылает порчу или проклятия. Особенно если ей могут за это хорошенько заплатить. И уж точно не оставит без наказания того, кто обидит или оскорбит ее или ее детей. А еще она варит любовные напитки для тех, к кому его избранник или избранница не испытывают тех пылких чувств, каких хотелось бы. Между прочим, обыкновенный отвар из семян мака способен принести душе огромное облегчение, а заодно дает возможность увидеть такие картины, которые, как считается, можно создать разве что с помощью колдовства.

– Но ведь целительство – это настоящее искусство, – задумчиво говорит он.

Да. И я родилась на свет, чтобы этим искусством овладеть. Но мне жжет душу смесь тоски, стремления к совершенству и дурных предчувствий.

– Маму ее бабушка всему научила, – поясняю я.

– Знаешь, я на этот раз подготовленным пришел, – говорит он. – Посмотри-ка. – Он берет меня за руку, и мы поднимаемся по берегу к самой опушке леса. Друг на друга мы почти не смотрим и делаем вид, что за руку он меня взял только для того, чтобы отвести, куда нужно.

Под защитой ольховых ветвей лежат его сапоги, шляпа, какой-то свернутый кусок серой материи, узелок с едой, кремень и огниво. Он с такой гордостью показывает мне все это, словно там сложена груда золота.

– Видишь? Сегодня мы разожжем костер и устроим настоящий пир.

– Пир? – Я глотаю слюну. Интересно, что за угощение он мне предложит? С утра мне довелось съесть только плошку жидкой овсяной каши на воде, сдобренной горсткой вареной крапивы и съедобных ракушек.

– Я захватил всего понемножку, но это потом. Сперва давай костер разожжем.

Оглядевшись вокруг, я вижу только свежую зеленую траву, уже довольно высокую. Сомневаюсь, чтобы ему удалось так быстро разжечь здесь костер. И вообще меня гораздо больше интересует принесенная им еда, но я не хочу выдавать свои тайные мысли и говорю:

– Эта трава не загорится.

А он вытаскивает горстку сухого сена из кучки своих вещей и показывает мне:

– Я же сказал, что пришел подготовленным! – Вид у него настолько самодовольный, что я пытаюсь несколько его отрезвить и делаю вид, будто на меня это не произвело ни малейшего впечатления. Только у меня ничего не получается. А костер был бы очень даже кстати: к вечеру похолодало, с реки дует ветер, и руки у меня совсем замерзли. – Но дров, конечно, собрать придется, – говорит он с таким видом, словно я никогда в жизни костра не разжигала. Ну да пусть его.

– Да, конечно, – говорю я. – Давай наперегонки? Я в два раза больше тебя соберу. И в два раза быстрее.

– Да? Ты уверена?

– Еще бы!

Он бросается в лес и с такой скоростью начинает собирать топливо, что я буквально замираю на месте. Впрочем, я уже и так дала ему фору, так что, подобрав юбку, с криком бросаюсь следом за ним.

Вообще-то сейчас неподходящее время для сбора сухого валежника: слишком много травы, да и живые ветки слишком тонкие и сырые. И все же глаз у меня наметанный. Я набираю целую охапку совсем тонких веточек, которые и ломаются легко, и достаточно хрупкие, чтобы огонь сразу занялся. А потом нужно заглянуть в чащу – там, под кроной густых ветвей, защищающих и от солнца, и от дождя, наверняка найдется какое-нибудь старое дерево, рухнувшее еще зимой.

Я бегаю по лесу, задыхаясь, смеясь, но по-прежнему самым серьезным образом собираюсь доказать, что в этом деле я лучшая. Дэниел тоже стрелой носится среди деревьев, глаза у него так и горят.

Пожалуй, я собрала слишком большую охапку, мне столько и не снести. Я роняю столько же, сколько подбираю. Вернувшись со своей добычей на берег реки, я вижу, что он натаскал целую гору топлива. Я смотрю на нее и бросаю рядом свою охапку. Ну что ж, он тоже отлично поработал, но победила все-таки я!

– Мы оба постарались на славу, – говорит он.

Я возмущена:

– Ничего подобного! У меня больше. Давай посчитаем.

Но он смеется и поднимает руки вверх, готовый сдаться:

– Не стоит. Я уверен, что выиграла ты.

Он осторожно вынимает у меня из волос застрявший там листик, и как-то так получается, что он словно украл у меня мою победу – причем именно благодаря тому, что так легко сдался. Присев на корточки, он складывает самые тонкие веточки «колодцем», что, вынуждена я признать, свидетельствует о его умении. Я с трудом сдерживаю себя, так мне хочется самой все сделать и показать ему, что и я это умею. Он высекает искру, поджигает сухую солому, которую принес с собой, и начинает аккуратно подкладывать в крошечный костерок тонкие веточки. Разгорающееся пламя высвечивает угол его щеки и часть подбородка.

Подняв на меня глаза, он замечает:

– Какая ты серьезная!

– Ты, кажется, говорил, что принес какую-то еду? – не выдерживаю я. Я просто не в состоянии больше ждать, уж больно хочется есть.

Он вскакивает, бежит к опушке, приносит узелок с едой и гордо его разворачивает. Там оказывается каравай хлеба, самого лучшего, с гладкой румяной корочкой, у него даже нижняя корка не подгорела, а нам обычно достаются именно такие корки, подгоревшие дочерна. А эта хлебная корочка чудесного золотистого цвета, мне такой хлеб и видеть-то еще не доводилось. Дальше он извлекает из узелка масло – роскошь, какой я не ела с тех пор, как мы уехали из деревни, хотя моментально вспоминаю его вкус, – сыр, холодное мясо и редиску. Я устраиваюсь поудобней, лицом к костру, и прислоняюсь спиной к большому камню.

Сдерживаться ужасно трудно, хочется поскорей сунуть в рот все, что передо мной разложено. Я утираю губы и спрашиваю:

– Неужели ты все это из дома принес?

– Ну да.

– А они не будут против?

Он улыбается:

– Они не узнают.

Этого я просто не могу себе представить. Как можно незаметно унести целый каравай хлеба, кусок мяса да еще сыр и масло?

– Вот, держи, – и Дэниел, отломив кусок хлеба, буквально окунает его в масло и подает мне.

Я действительно какое-то время держу его перед собой, словно пытаясь оттянуть сладостный миг, а заодно и показать, что не так уж я и голодна и такая еда мне вовсе не в новинку. Дэниел ест неторопливо, без жадности, и я стараюсь ему подражать.

О, как чудесен вкус настоящей еды! Как она приятна моим устам! Хруст хлебной корочки, нежность мякоти, глубокий земной аромат ржаной муки, солоноватый привкус масла. Дэниел потчует меня всем по очереди – ломтиками холодного мяса, кусочками твердого сыра, острой редиской. И я все с удовольствием пробую, позволяя своему языку неспешно насладиться этой неземной пищей, и смахиваю с губ крошки.

– Хорошо! – говорю я, прикрывая рот рукой, чтобы не показывать ему, с какой жадностью я жую и глотаю.

– Но самое лучшее я приберег напоследок.

Что же может быть лучше? Вряд ли такое возможно. А Дэниел снова идет на опушку леса и приносит еще один узелок, поменьше. По дороге он успел уже наполовину его развернуть, и, когда он садится рядом со мной, я вижу, что это пирог, но с какой-то совершенно незнакомой мне начинкой. Там два огромных ломтя, и один из них он передает мне со словами:

– От этого пирога с ума сойти можно.

Мне тоже так кажется.

Я с восторгом нюхаю пирог и ловлю взгляд Дэниела, исполненный ласки и нежного веселья, а потом откусываю сразу огромный кусок, чтобы скрыть, до чего я неловко себя чувствую.

Ничего подобного я никогда в жизни не пробовала. Утонченная сладость, слабый аромат розы… Я даже глаза закрываю – мне кажется, что все это вот-вот исчезнет, – и пытаюсь представить себе, как это, должно быть, хорошо, когда жизнь так легка, когда у тебя всегда есть теплая чистая постель, и достаточно одежды, и сытная еда. И что-нибудь особенно вкусное – например, такой вот пирог. Но ведь я же избрана. Мне уготована совсем другая жизнь.

– Тебе нравится? – спрашивает Дэниел.

Я с полным ртом бурчу нечто в высшей степени одобрительное; я не в состоянии говорить, поскольку только что снова набила рот пирогом.

– Я тут еще кое-что для тебя принес, – говорит он. – Если ты… тогда ты так замерзла, что я… и, наверное, тебе…

Он снова идет на опушку и возвращается с тем самым загадочным куском серой ткани. Он разворачивает его и подает мне, а я сижу, держу его в руках и не знаю, что мне с ним делать.

– Зачем ты мне это даришь? – спрашиваю я.

– Это шаль моей матери, – говорит он так тихо, что я едва его слышу. – Только теперь ее уже никто не носит.

Уже стемнело; костер плюется искрами в ночную тьму. В деревне сейчас уже гасят свечи и ложатся спать. Никто не потревожит наш маленький речной мирок.

– Ты, должно быть, тоскуешь по ней, – говорю я.

Он смотрит в огонь, на лице его сменяют друг друга свет и тени; мне кажется, что сейчас в углях костра ему видится некая иная жизнь, в которой его мать по-прежнему жива.

– Я ее совсем не знал, – говорит он.

На самом деле я не совсем об этом спросила, но я не настаиваю. Лишь пытаюсь уточнить:

– Она умерла, когда ты был маленьким?

– Она умерла, рожая меня.

Просто удивительно, что его отец так и не нашел себе другую жену; он ведь человек богатый, наверняка имелось немало желающих за него выйти, он вполне мог бы выбрать кого-то.

– А я своего отца хорошо помню. – Я и сама удивлена, что заговорила об этом. Но Дэниел воспринимает это как нечто совершенно естественное и не более трагическое, чем смена погоды.

– Расскажи, какой он был?

– Он был ужасно высокий. Во всяком случае, мне так казалось, ведь я была еще совсем маленькая. Вполне возможно, не так уж он был и высок.

Дэниел подбрасывает в костер ветку потолще, и мое лицо опаляет жар.

– От него всегда пахло морем. И сапоги у него всегда были мокрые, в пятнах соли. Он их обычно у двери оставлял. По-моему, я эти сапоги помню лучше, чем его лицо.

– Он был рыбаком?

Я киваю.

– И жили мы тогда на берегу, вместе с семьями других рыбаков. Но это я уже довольно плохо помню.

– Я о твоем отце ничего не знал.

Спина у меня мерзнет от ночной прохлады, а лицо горит от близкого огня.

– Однажды он ушел в море и не вернулся. А мама… ну, мама делала все, что в ее силах. – Воспоминания захлестывают меня, я словно снова оказываюсь там, в прошлом, слышу те странные звуки, которые производят приходящие к нам мужчины, вижу монеты, оставленные ими на столе. Вижу, как мама, присев на корточки, все моет и моет себя морской водой, а лицо у нее – как сжатый кулак. Чувствую потную руку на своем обнаженном теле.

Сперва я ничего не понимала. Мать пыталась объяснить мне с помощью разных историй – например, о том, что они пьют какой-то особый отвар, который заставляет их скакать, как обезумевшие псы, и что-то выкрикивать или буквально до упаду исполнять некий дикий танец. Но всегда это было нечто такое, чего дети ни в коем случае видеть не должны. Я что-то действительно поняла лишь позднее – когда мать стала по-настоящему предупреждать меня насчет мужчин и того, чего они от нас, женщин, хотят, а также насчет результатов всего этого.

Но Дэниелу я, конечно, ничего этого рассказывать не буду.

Его ласковое прикосновение к моей руке заставляет меня вздрогнуть; я смотрю на него и понимаю, что давно уже сижу с закрытыми глазами, пытаясь отогнать печальные воспоминания, и крепко сжимаю в руках принесенную им шаль. Нет, этими воспоминаниями я никогда и ни с кем поделиться не смогу. Я заставляю себя выбросить из головы мысли о прошлом и возвращаюсь на берег реки – к жару костра, к Дэниелу.

– Не хочешь шаль на плечи набросить? – спрашивает он.

Он так добр, что позаботился обо мне, вот только шали у меня никогда не было, и я, пожалуй, даже не представляю, как ее носить. Я, правда, помню, что мама когда-то давно тоже носила шаль, помню, как шевелились ее ниспадающие концы, но совершенно не могу себе представить, как накинуть ее на плечи, чтобы концы ее так же красиво волновались на ходу. Я неохотно встаю, разворачиваю шаль и пытаюсь пристроить ее себе на плечи, изо всех сил стараясь не показать, что делаю это впервые в жизни. По-моему, я что-то делаю неправильно, потому что шали оказывается слишком много у меня на загривке, а спереди она собирается в какой-то неуклюжий узел.

Дэниел, хмыкнув, встает и, стараясь не рассмеяться, направляется ко мне. Щеки мои заливает краска стыда.

– Что это ты с ней такое делаешь? – удивленно спрашивает он.

Никогда еще мне не доводилось так остро чувствовать, что я не такая, как все.

Он отбирает у меня шаль, правильно ее сворачивает и накидывает мне на плечи, слегка коснувшись рукой моей пылающей щеки. Шаль, тонкая, теплая, чуть-чуть пахнущая плесенью, мягко и ласково льнет к моим плечам. Такого ощущения я не испытывала ни в какой одежде.

– Вот как-то так, – говорит Дэниел.

Господи, что же он должен теперь обо мне думать, увидев, насколько я бедна? Поняв, что у меня никогда не было даже такой обычной вещи, как шаль, которая есть у любой деревенской женщины? А я еще оказалась настолько глупа, что сама показала свое неумение ее носить. Злые горячие слезы текут у меня по щекам, но это только усугубляет мой позор.

Я срываю с себя шаль, швыряю ее к ногам Дэниела и убегаю.

– Погоди! – слышу я за спиной его крик. – Постой, погоди, скажи, пожалуйста, что я не… ну, что я такого сделал? – В его голосе звучит отчаяние, но преследовать меня он не пытается, и я этому рада.

Воздушные пироги, тонкие теплые шали, фермерские сыновья – нет, все это, конечно, не для таких, как я. А ведь именно об этом мама столько раз меня предупреждала. Я поступила глупо, что пришла. Я, спотыкаясь, продираюсь сквозь густой подлесок, сквозь лес, но не останавливаюсь, хотя у меня уже печет в груди. Наоборот, я, собрав все силы, спешу скорей скрыться в своей норе, убежать от Дэниела. Сейчас мне просто необходимо оказаться среди своих.