Текст книги "Эми и Исабель"

Глава 7

Как же она волновалась! Эми стояла в одиночестве, молочно-белый свет пробивался сквозь заиндевелое окно и скользил по зеленым стенам… Эми не замечала ни битых облезлых раковин, ни капающих кранов – в такие предвечерние часы она словно замерла в безмолвном предчувствии чего-то небывалого. Возбуждение и страх все больше и больше овладевали ею по пути – будто что-то сжимало ей копчик, и от этого немели ягодицы, а руки леденели, будто их только что вынули из морозилки. Она воображала себя юной принцессой-невестой, которую вот-вот представят заморскому королю.

Волосы – именно они делали ее похожей на принцессу. Они струились по плечам длинными густыми локонами всех оттенков золотого – от желтого до светло-коричневого. А прядки, обрамлявшие лицо, были такими светлыми – почти белыми. Разглядывая в зеркале свои полуоткрытые губы, Эми подумала, что, наверное, она – красавица. Но тут у нее заныло в животе, и ей пришлось отлучиться в кабинку. А по возвращении она ужаснулась, увидев в зеркале заурядную девчонку с бледными пересохшими губами. Она покусала их чуть-чуть, потерла щеки, чтобы те порозовели, и толкнула тяжелую дверь, на которой чья-то рука вывела красными чернилами: «Моей сестре нравится, когда ей сосут левую сиську».

Коридоры опустели. Эми шла мимо беззвучных классных комнат, где пустые стулья ждали завтрашнего дня, когда на них снова кто-то сядет. Издалека долетали приглушенные звуки трубы – кто-то занимался в музыкальном классе. Спускаясь по лестнице, Эми слышала, как в спортзале репетируют чирлидерши.

И вот она в дверях его кабинета. У Эми вдруг странно замутился взгляд, и все увиденное показалось ей нечетким и мелким, как карандашный набросок (ладони так стиснули тетрадь, что оставили потные отпечатки на обложке). Но стоило мистеру Робертсону поднять на нее глаза – брови его поползли вверх, лицо засветилось – и самые тяжкие переживания тут же улетучились. Казалось, что никто и никогда не был так рад ее видеть, разве что в младенчестве, когда мама брала ее с собой на фабрику. Тогда женщины ласково склонялись над ней и кто-то вроде Толстухи Бев восклицал: «Кто это к нам пришел? Что за чудесная девочка?»

Мистер Робертсон ничего не сказал, просто смотрел на нее, залитую лучами послеполуденного солнца.

– Привет! – сказала она, легонько помахала ему рукой и чуть кивнула. По губам ее скользнула застенчивая улыбка.

– Привет! – ответил он и скопировал ее жест, тем самым выдавая свое смущение. – Входи, – сказал он, – входи, пожалуйста.

Она шла к нему через залитую солнцем комнату. Ей всегда было неуютно, когда он смотрел на нее. Словно соревнуешься с каждым, на ком может остановиться его взгляд, а вот соревноваться Эми совершенно не умела. С детства она впадала в панику, когда приходилось играть в «Музыкальный стульчик», – какое мучительное, леденящее знание, что, когда умолкнет музыка, кто-то окажется лишним. Поэтому Эми предпочла избегать соревнований. Каких только испытаний не уготовано детям: «Назови по буквам слово», бесконечные эстафеты в спортзале и прочее. Эми перестала принимать в них участие, а если и участвовала, то без особых надежд, и потому не слишком огорчалась, когда в четвертом классе перепутала буквы в слове «глетчер» или когда выбыла из игры в софтбол, из-за того что вечно мазала ракеткой по мячу. Это манкирование вошло в привычку, и в старших классах, когда наивысшей наградой стала популярность среди лучших, Эми обнаружила, что ей снова не хватает силы духа, чтобы вступить в соревнование. Она в конце концов дошла до того, что почувствовала себя невидимкой, и опасалась, что одинока по собственной вине.

Но это был мистер Робертсон, и для него она не была невидимкой. Особенно когда он вот так смотрел на нее (хотя глубоко в душе шевельнулась неуверенность в себе, стремление раствориться). Но его рука коснулась ее локтя.

– Я кое-что тебе принес, – сказал он и кивком указал на стул рядом с учительским столом.

Она села, задвинув большие ступни поглубже под стул. Он переписал для нее стихотворение Йейтса «К девушке», и она прочитала его не без смущения. До сих пор ей никогда не приходилось видеть столько слов, написанных его рукой:

«Я знаю, что так заставляет биться твое сердце».

Ей казалось, что это он сам написал ей письмо.

– Мне нравится, – сказала она, – правда, очень-очень!

Она посмотрела на него, оторвавшись от листка.

– Можно мне взять его себе?

– Конечно, это тебе.

Эми пришлось отвести взгляд – теперь она поняла, что любит его, и все изменилось.

Раньше он притягивал ее, как большой темный магнит притягивает маленький гвоздик на огромном расстоянии. Но теперь она прилепилась к нему с нежным, чуть слышным звоном, ближе некуда. Она здесь, и она любит его.

Эми положила стихотворение в тетрадку.

– Спасибо большое! – сказала она, встала и подошла к приоткрытому окну.

За окном виднелся чистый тротуар, просохший под солнцем. Было слышно, как трогается, утомленно урча, последний школьный автобус, как грузно он поворачивает со двора на улицу. А дальше были желтенькие пятнышки на южной лужайке у школы – одуванчики только-только приподнялись над землей. Воздух из окна был сладок до боли, и, снова взглянув на тротуар, которому солнце даровало сухие островки, она тут же припомнила волнение и восторг, которые чувствовала в такие дни, когда была маленькой. Это было, несомненно, сильнее страха перед «музыкальным стульчиком», это были дни, когда зима наконец кончалась и Эмины ноги в новых кроссовках так радостно и свободно топали по сухому тротуару. Она отчетливо припомнила, как невесомо и упруго шагали ее ноги по просохшей дороге, и ей показалось, что снова вернулось тогдашнее ощущение счастья – оттого что можно надеть новые кроссовки, можно рвать одуванчики (очень осторожно, потому что Исабель терпеть не могла, когда у Эми на одежде оставались пятна от одуванчиков), можно снять громоздкое пальто и ходить в одном свитере, – все это и было ее детским счастьем, ее чаяниями.

– О чем ты думаешь? – спросил мистер Робертсон, и Эми отвернулась от окна.

– Не знаю, – ответила она, потому что и в самом деле не знала, как рассказать ему про сияющий, сухой тротуар, про то, как пахнет воздух. – Я так рада, что наконец пришла весна и вообще, – пожала она плечами и снова выглянула за окно, – но это так странно.

– Знаешь, есть такое выражение…

Она услышала, что он подошел к ней сзади.

– Какое? – Эми обернулась.

Он стоял так близко, что она занервничала, боясь показаться ему непривлекательной. Одно дело, когда смотришь на кого-то издали, и совсем другое – вблизи. У того разглядишь слизь в углу глаза, у этого – прыщи на подбородке. И запах вблизи отличается. От мамы, например, когда она близко подходит к Эми – поправить воротник или волосы пригладить, – пахнет каким-то затхлым кирпичом.

– Апрель – беспощадный месяц.

Мистер Робертсон сунул руки в карманы и качнулся на каблуках, позвякивая завалявшейся в карманах мелочью.

– А кто это сказал? – спросила Эми.

– Элиот.

– А кто это?

Ей показалось, что мистер Робертсон слегка рисуется перед ней. Помрачнев, она уселась на подоконник.

– Тоже поэт.

– Никогда не слышала о таком.

Она качнула ногой, задев заслонку радиатора, раздалось неожиданно громкое металлическое дребезжание. Раздосадованная, она прижала обе ноги к радиатору, чтобы звук утих.

– Апрель – беспощадный месяц, – продекламировал мистер Робертсон, – мешает воспоминанья и страсть[3]3
Апрель, беспощадный месяц, выводитСирень из мертвой земли, мешаетВоспоминанья и страсть, тревожитСонные корни весенним дождем.(Т. С. Элиот. Бесплодная земля. Перевод А. Сергеева)

[Закрыть]. Или как-то так – дальше я не помню.

Он медленно направился к столу. Ей хотелось сказать ему: «Вернитесь!» Соскочив с подоконника, она пошла за ним.

– Прочтите мне еще раз, – попросила она, – стих про апрель.

Глаза у него были усталые и добрые.

– Апрель – беспощадный месяц, мешает воспоминанья и страсть.

Она подняла плечи и уронила их со вздохом.

– Что? – спросил он мягко.

Солнце уже село, яркий свет погас, и только кусочек подоконника чуть-чуть желтел под лучом, но теплый весенний воздух по-прежнему струился в окно.

Эми покачала головой и пожала плечами.

– Расскажи мне, о чем ты думаешь.

– Знаете, – она обвела комнату невидящим взглядом, – этот стих про беспощадный апрель. Хороший стих. Ну, я имею в виду, он мне нравится.

– А еще?

Но то, что происходило с ней, нельзя было выразить словами. Она не думала о чем-то, это болело в ней. И боль эта была связана с одуванчиками, с урчанием школьного автобуса, с ароматом воздуха и еще с чем-то таким, названия чему она даже не знала. И с ним, конечно.

– Я рада, что встретила вас, – сказала она наконец, не глядя на него.

– Я тоже этому рад.

Она оглянулась на свои тетрадки и куртку, висящую на спинке стула.

– Можно, я отвезу тебя домой? – вдруг спросил мистер Робертсон.

– Да, наверно, – удивленно ответила Эми.

– Как ты думаешь, никто не будет против?

Она продела руки в рукава и растерянно посмотрела на него, вытаскивая волосы из-под куртки.

– Твоя мама, например, – продолжал он, – не будет возражать, если учитель математики подвезет тебя домой?

– Конечно не будет.

Но она и не собиралась спрашивать маминого разрешения.

– Тогда я только возьму куртку, – сказал мистер Робертсон, направляясь к шкафу позади учительского стола.

Они молча вышли из кабинета.

Сидя в его машине, Эми удивилась, до чего же близко они друг к другу, – автомобиль оказался меньше, чем она думала. Переключая передачу, чтобы выехать с преподавательской стоянки, он задел рукой ее ногу.

– Извини, – сказал он, мельком взглянув на нее.

Она кивнула и повернулась, чтобы посмотреть в окно. Упираясь локтем в дверную панель, она прижала большой палец к губам и сказала только:

– На перекрестке налево, а потом направо.

А дальше они ехали молча.

Когда они пересекали реку по деревянному мосту, под колесами вдруг зашумело, и так же внезапно шум стих. Плакучие вербы появились и пропали, как только машина свернула у болота на Двадцать второе шоссе. Они проехали мимо старой фермы, где только-только зацветал желтеньким куст форзиции. Мимо Ларкиндейлова луга, пестревшего желтовато-коричневыми заплатами на лохмотьях уходящей зимы. Каменная стена, ограждавшая луг, извиваясь, убегала вдаль, к темным, как армейское сукно, елям, чьи ветви все еще клонились долу, будто не в силах забыть долгие месяцы снежного гнета. Правда, немного снега еще осталось – кое-где на обочине сгрудились грязноватые комки, но лента дороги, по которой они ехали, была совсем сухой. Солнце ярким, но уже прощальным светом позолотило пыль на приборной доске.

Она подумала, что ей необходимо пользоваться духами, чтобы не пахнуть мокрым кирпичом, как мама порой.

– А тут – налево, – сказала она глухо, мистер Робертсон повернул на узенькую подъездную дорожку и затормозил возле дома; мотор несколько раз чихнул, словно в нем бултыхались мелкие камушки.

Глядя с прищуром на дом, в котором она живет, Эми пыталась вообразить, каким его видит мистер Робертсон, и ей казалось, что дом похож на ее мать – маленький и блеклый, с белыми шторками на кухонном окошке, словно извиняющимися за то, что не выполнили свое предназначение – символизировать довольство, уют, чистоту… Эми зажмурилась.

Годами она тайно мечтала о другой маме. О маме миловидной и приветливой к людям. Чтобы мама была похожа на мам из телерекламы, моющих шваброй блестящие широкие кухонные половицы, целующих вернувшихся с работы мужей. Двери домов у рекламных мам всегда гостеприимно открыты для многочисленных соседей, живущих бок о бок. Нет, не хотелось ей быть дочерью такой мамы, которая застряла тут, в домишке посреди леса.

– Я вырос в доме с белыми стенами, он был ненамного больше этого, – сказал мистер Робертсон, и Эми, пораженная, открыла глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, одна рука покоилась на руле, другая касалась подбородка. – А рядом был заброшенный участок, – он кивнул, – и дети там играли в мяч.

Для Эми эти слова были словно рекламный ролик. Она представила себе его мать – миловидную женщину в фартучке, которая печет на кухне пирожные.

– Но я редко с ними играл.

Эми прижала палец к приборной доске.

– Почему?

– Я не особенно легко сходился с другими детьми. – Мистер Робертсон бросил на Эми быстрый взгляд. – Моя мать пила. Она была алкоголичкой. Я частенько уезжал на велосипеде куда глаза глядят – лишь бы подальше от дома.

Алкоголичка. Эми убрала палец с приборной доски. Его мать не пекла никаких пирожных. Запиралась, наверное, у себя в комнате наверху и пила джин из бутылки, припрятанной под кроватью. Эми не очень-то ясно представляла себе женщину-алкоголичку (алкоголичку-мать), но ее мама рассказала ей однажды, что такие женщины часто хитрят и прячут бутылки под кроватью.

– Блин, – сказала Эми, – как это плохо!

– Ну да. – Мистер Робертсон вздохнул и слегка сполз с сиденья, положив руку на колено.

Искоса, сквозь завесу своих волос она внимательно рассмотрела его руку. Это была большая, внушительная, взрослая мужская рука с двумя венами, которые выползли на поверхность, словно пара дождевых червей. Широкие, короткие и чистые ногти. Она знала о его прошлой жизни с матерью-пьяницей, которая прячет бутылку джина под кроватью. Но его рука никак не вязалась с этим прошлым. Она обожала его за эти чистые ногти, потому что, скорее всего, в детстве они у него были грязными. Эми думала, что иначе и быть не может, если мать у тебя – пьяница. Зато каким сильным он стал! Он так умен, он цитирует поэтов и философов, он помнит множество теорем, и ногти у него чистые и ухоженные.

– Расскажите мне еще, – попросила она, слегка прислонившись к дверце, чтобы быть к нему лицом.

– Еще о жизни и приключениях Томаса Робертсона?

Она кивнула.

– Я вылетел из колледжа.

Она вздрогнула почти неприязненно, словно испугалась.

– Вы?

Еще ей стало за него стыдно: как он мог влипнуть в такую историю?

– С первого курса. – Он выпятил нижнюю губу и потянул клочок рыжей бороды под ней. – Слишком много всего было у меня в голове. Потом какое-то время поработал со слаборазвитыми детьми. А позднее улетел на Западное побережье и там закончил колледж, – он вскинул брови, – причем с отличием.

Итак, он был полностью оправдан. Слаборазвитые дети… Оказывается, он еще лучше, чем она думала. Она восхищенно посмотрела на него и улыбнулась.

– Я собирался писать диплом по психологии… Какая у тебя красивая улыбка, – сказал он (она покраснела). – Но у меня был друг – блестящий математик, он и меня увлек ею.

– Так вы психологию изучали в колледже?

Он кивнул.

– В экономической области, так что кое-какие знания по математике у меня имелись.

– Мама говорит, что все психологи – сумасшедшие, – сказала она без всякой задней мысли и вспыхнула, когда он расхохотался в ответ.

Он хохотал громко, закинув голову, так что были видны темные пломбы в его коренных зубах. И снова ей показалось, что он ей разонравился, но, отсмеявшись, он сказал доверительно:

– Я скажу тебе одну вещь, Эми, твоя мама – далеко не дура.

И сразу в машине стало так уютно. Он поднял стекло, и она почувствовала, будто плывет вместе с ним в большом пузыре. И так спокойно и приятно текла их беседа, что она опомнилась, только когда взглянула на его часы – до маминого прихода оставалось всего двадцать минут. Схватившись одной рукой за книжки, а другой за ручку дверцы, она вдруг наклонилась и быстро поцеловала его в заросшую бородой щеку.

Глава 8

Двоюродного племянника Арлин Такер арестовали за торговлю марихуаной.

– Ему всего-то пятнадцать, а у него нашли травы на триста долларов. – Арлин сообщила это, как всегда, внушительно, она приподняла одну из нарисованных бровей и не опускала, наблюдая, какой эффект произвело сообщение.

– Да что ты говоришь, – отозвалась Ленора Сниббенс, – пятнадцать лет. Черт побери!

– Но три сотни, – удивилась Толстуха Бев, – где он взял-то три сотни на покупку?

Арлин кивнула, как учительница, довольная выполненным уроком.

– Он продавал эту дрянь. Приторговывал. И как оказалось, это продолжалось около года.

Исабель оторвала взгляд от книги.

– А где они живут, твои кузены?

Арлин пожирала взглядом обложку «Мадам Бовари».

– Кингсвуд, около часа отсюда.

Исабель кивнула. Казалось, что марихуана теперь повсюду. Она знала: и ее город в опасности, учитывая то, что в Ширли-Фоллс располагался колледж. Но Кингсвуд – неприметный городишко… И вот пятнадцатилетний подросток продает марихуану. Она закрыла книгу, больше не в силах сосредоточиться.

– Скажу я вам, – говорила Арлин, вынув что-то из глаза и яростно моргая, – другого такого чудесного мальчика я не встречала.

– Ни за что не поверю, – ответила Толстуха Бев. Она медленно покачала головой, освобождая бутерброд от бесконечной обертки. – Если твой пятнадцатилетний ребенок торгует наркотиками, значит, что-то здесь не так.

– Естественно, что-то не так, – откликнулась Арлин. – Я и не говорю, что все правильно, я не утверждаю, что у него нет головы на плечах. Я говорю, что никто на него бы в жизни не подумал. Внешность обманчива.

– Истинно так, – в разговор ввязалась Роззи Тангвей. – Я недавно читала о мальчишке из Техаса. Красавчик, отличник, умница, идеальный студент – просто пробы негде ставить. Однажды заявился домой после баскетбола и пырнул мать вилкой в бок.

Ленора Сниббенс посмотрела на нее искоса.

– Вилкой? – сухо спросила она. Роззи проигнорировала ремарку, но Толстуха Бев на другом конце стола расхохоталась.

– Помилуй, Роззи, что уж такого страшного можно сделать вилкой?

Роззи казалась оскорбленной.

– Насколько я помню, ее еле спасли.

Ленора отвернулась и пробормотала тихонько:

– Ну да, в Техасе особо опасные вилки.

– Так оно и есть, – подхватила Толстуха Бев, смачно вгрызаясь в бутерброд.

Кусок капусты в майонезе соскользнул на ее огромную грудь. Она подхватила его и съела, потом, нахмурившись, яростно потерла блузу салфеткой.

Исабель поморщилась, у нее на языке уже вертелась фраза: «Бев, лучше бы горячей водой…», но Арлин опередила ее и сказала, что она понимает Роззи: невозможно предсказать, когда человек слетит с катушек.

– Вот поэтому так страшно жить в этом мире, – сказала она, обращаясь почему-то именно к Исабель.

– Да, точно, – кивнула Исабель.

Она заметила осторожный взгляд Арлин, брошенный на «Мадам Бовари», и она знала, что из-за этой книжки она может прослыть зазнайкой. Но ей не хотелось, чтобы о ней так думали на работе. Она хотела быть на равных со всеми, избегала всяких неприятностей и поэтому сказала, обращаясь к Арлин:

– Да, страшно жить в этом мире.

И она искренне верила в сказанное. Но Исабель также была уверена: ничто не происходит случайно. Она не верила, что мать малолетнего наркоторговца из Кингсвуда никогда не предупреждала его о незаконности распространения наркотиков. И в случае идеального мальчика из Техаса наверняка было что-то еще, о чем Роззи не знала. «Идеальный студент», например. Что это значит? Может, только то, что он аккуратно выполнял домашние задания. Исабель ходила в школу с такой же идеальной ученицей, ее имя было Абби Маттисон, и она до ночи переписывала домашние задания по нескольку раз, пока почерк и поля на страницах не достигали совершенства. Все у нее должно было быть безукоризненным: прическа, одежда, улыбка. Потом она вышла замуж и обзавелась сыночком, а однажды ее муж вернулся домой и увидел, что она в чем мать родила развешивает белье на лужайке за домом и поет. Ее свезли к Августе на время, но потом выяснилось (двоюродная сестра Исабель, Синди Ра, черкнула в новогодней открытке), что Абби забывала принимать лекарства, и время от времени все повторялось.

Так или иначе, Исабель навсегда запомнила, как Абби корпела над домашними заданиями. Все равно, даже тогда это казалось чуть-чуть безумным.

– Я не уверена, что этим кого-то удивишь в наше время. – Исабель повернулась к Арлин, подумав, что зашла слишком далеко, читая «Мадам Бовари» всю неделю, и пора бы проявить дружелюбие.

Арлин поджала губы и подняла брови, демонстративно игнорируя слова Исабель, и та решила было поделиться историей Абби Маттисон, дабы утвердить свою точку зрения, но благоразумие остановило ее. Ведь где бы Абби ни была теперь: в сумасшедшем доме, в лечебнице для наркоманов или дома, уже здоровой, – было бы нечестно сплетничать на ее счет ради того, чтобы сама Исабель чувствовала себя уютно в кругу коллег.

– Согласна, – сказала Толстуха Бев, – внимательные родители всегда узнают, курит ли марихуану их ребенок. По характерному запаху. И глаза у них краснеют, и едят они как лошади.

Исабель, которая знала наверняка, что Эми никогда не закурит марихуану, все-таки было приятно осознавать, что у ее-то дочки нет «характерного запаха», что глаза у нее не красные и она не ест как лошадь.

– Когда бы мои девочки ни шли на вечеринку, – продолжала Бев, – мы с Биллом всегда ждали их возвращения. Однажды ночью Роксана вернулась от друзей и первым делом побежала в уборную и там писала в три ручья.

Исабель попыталась изобразить вежливую улыбку.

– Я велела ей дыхнуть, и этого было достаточно. Мы целый месяц не пускали ее на вечеринки.

Ленора Сниббенс встала и подошла к автомату.

– Думаю, что ты права, Бев, – сказала она, нажав кнопку с изображением шоколадки, – да и все вы правы.

– Что посеешь, то пожнешь, – заметила Исабель, – я всегда в этом была уверена.

– Возможно, – чуть кивнула Бев, наблюдая, как Ленора разворачивает шоколадку.

– Все не так просто, – объявила Арлин. – Моя двоюродная сестра ничего не знала про сына. Его глаза никогда не краснели, и от него никогда ничем необычным не пахло. Он никогда не курил эту дрянь.

– Да курил он, это же очевидно. – Толстуха Бев побарабанила розовым маникюром по столу. – В этом шоколаде шестьдесят процентов парафина, я где-то читала.

– Нет, – сказала Арлин, – он только продавал наркоту, но никогда не курил. Просто продавал.

– Безумие, – сказала Роззи, – безумие, безумие.

– И что с ним дальше-то было? – не отставала Ленора. – В таких случаях детей сажают в тюрьму?

– Ему дали испытательный срок на три года. Чтоб комар носа не подточил все это время.

Арлин взглянула на часы и стала собирать остатки еды, надавливая на крышку пластмассового контейнера, на дне которого были видны беловатые потеки соуса.

– И воспитательные меры. Судья потребовал, чтобы он раз в неделю беседовал с пастором.

Исабель взглянула на обложку книги, где черноглазая мадам Бовари ответила ей бесстрастным взором. Ей страшно хотелось узнать, будет ли жадная Эмма отвергнута любовником (как надеялась Исабель).

– А потом священник позвонил родителям и рассказал, что говорит их дитя. Что он одинок в школе. Что мать на него орет. – Арлин пожала плечами.

– И вся эта болтовня означает, что он опять может свободно продавать наркотики, – заметила Роззи.

Ленора нахмурилась:

– Это неправильно, – и рассеянно подвинула шоколадку к Толстухе Бев.

– Конечно неправильно – откликнулась Арлин. – Как насчет минимальной ответственности? Мать наорала – не значит, что ты можешь шастать по улицам и продавать марихуану. Какая мать не орет на своих детей?

– Ну, – сказала Исабель, отвлекаясь от книги и обдумав мысль Арлин, – вряд ли это из-за того, что мать орет на него, хотя именно такое удобно говорить священнику. Но ведь этим все не исчерпывается. Дети учатся жить, не правда ли? Что-то в процессе воспитания убедило его в том, что кривая дорожка вполне пряма. Я имею в виду продажу наркотиков.

Арлин перестала рыться в сумке и покосилась на Исабель:

– Ты хочешь сказать, мадам Повари, что моя сестра учила сына продавать наркотики?

– Господи, нет, ни в коем случае. – Исабель залилась краской. – Я говорю, что наши моральные ценности стремительно исчезают. И что, ну, когда дети видят, как родители крутят с налогами и тому подобное…

– Моя сестра не крутит с налогами.

– Конечно нет. – Пот выступил над губой Исабель, но в это время зазвонил звонок к окончанию перерыва.

Ленора Сниббенс встала и сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

– А разве правильно, что пастор выдает все, что ему говорит ребенок? Разве такие беседы не должны оставаться между ними? Вот потому-то я вечно нервничаю, когда решаюсь пойти на исповедь. Бев, я думаю, ты права, в ней не так-то много шоколада. – Она показала на шоколадку, проходя мимо.

– Я ни в коем случае не хотела обидеть твою двоюродную сестру, – тихо сказала Исабель.

– Ой, Исабель, не бери в голову. – Арлин устало махнула рукой и вышла из комнаты.

Исабель, все еще немного на взводе оттого, что вдруг очутилась на грани ссоры, сказала Бев:

– Я просто уверена: что посеешь, то и пожнешь. Я так и сказала.

– Да, конечно. Я согласна.

– Когда вернешься домой, – сказала Исабель, – попробуй застирать пятно в горячей воде.

Рано утром выпал снег. Внезапная апрельская метель укрыла все двухдюймовым покрывалом безупречно белого снега: автомобили, тротуары, деревья, ступеньки – все казалось округлым, белым и лишенным краев. И небо стало совсем синим, и солнце засветило так ярко, что, когда Стейси и Эми вышли из школы в обеденное время, его свет ослепил их, и они обе щурились, вжимая головы в воротники, заслоняя руками глаза, парируя порывы ветра.

Снег быстро таял, дорожки в лесу раскисали, становясь непроходимыми. Обе девочки сегодня не надели сапог и осторожно ступали среди топкого снега пополам с грязью, а над ними вода стекала с таким постоянством, что, если бы не ослепляющее солнце, впору было подумать, что идет дождь.

– Мой папаша с кем-то спит, – сказала Стейси, когда они добрались до места. Она засунула шоколадную пастилку в рот и стала ее жевать, энергично работая челюстью. – Черт, – добавила она, поглядев вниз, – ноги вдрызг мокрые.

Мало того, они были еще и грязные, черные комки налипли на туфли.

– Дай им сперва высохнуть, а потом почистишь, – сказала Эми, но она забеспокоилась. На ней самой были замшевые туфли, и Исабель часто напоминала, сколько они стоят.

– Ага, – сказала Стейси, доставая сигареты, – знаешь, мне это до лампочки.

Эми посмотрела на тающий снег, стекающий по темнеющей коре, и спросила, обернувшись к Стейси:

– Откуда ты узнала об отце?

– О, – сказала Стейси, как будто впервые об этом услышала, – я могу ошибаться. Я чувствую. И мне это снилось. Именно так. – Она прикурила обе сигареты и протянула одну Эми. – Я забыла, но мне это снилось.

Она пожевала губу, глядя на сигарету. Эми глубоко вздохнула.

– Странно.

– Я была то ли в воде, то ли еще где, а отец стоял на берегу с какой-то женщиной, вроде… – Стейси затянулась. – Кто его знает. – Она вздрогнула. – Да пошел он!

– Вот эти ужасно вкусные. – Эми показала сигаретой на полупустую коробку шоколадных пастилок, балансирующую на краю бревна; мама Стейси купила конфеты близнецам на день рождения, но Стейси стибрила их и принесла в школу.

– Угощайся. – Стейси махнула рукой. – Знаешь, моему отцу платят уйму денег, чтобы он растолковывал сны, но всякий раз, когда мне снится сон, его это не касается.

– Но об этом ты ему не рассказала?

– Нет, но боже, вот это мысль! Дождусь ужина и скажу: «Папа, мне приснился сон, что ты трюхал какую-то женщину, и это была не мама. Не мог бы ты сказать мне, что это значит?»

Эми взяла еще одну пастилку. Она была расстроена, сон Стейси ее мало интересовал. На самом деле ее беспокоило мучительное и стыдное воспоминание о том, как она поцеловала мистера Робертсона в щеку. Какая дурость! Он ведь женат, у него обручальное кольцо, так что, наверное, дома он все рассказал жене и они похихикали. А жена ему: «Это нормально, когда девочки влюбляются в своего учителя». В животе у Эми потяжелело от конфет. Она не считала нормальным свое чувство к мистеру Робертсону. Проглотив остаток пастилки, Эми подумала, что он улыбнулся ей сегодня утром во время урока только потому, что был сам смущен ее дурацким поступком.

Капля воды упала с ветки на голову Эми и поползла вниз по лбу. Она стерла ее рукавом пальто.

– В какой колледж ты хотела бы пойти? – спросила она Стейси.

Мистер Робертсон говорил Эми, что надо выбрать колледж получше, когда они сидели в его машине рядом с ее домом.

– Ни в какой. Я слишком тупая. Поеду в Нью-Йорк и стану певицей. – Стейси уставилась на пастилку и выбрала ту, на которой было побольше шоколада. – Проблема приемных детей, – объяснила она, держа сигарету в одной руке и шоколадную пастилку в другой, – в том, что родители могут попасться умные, и они надеются, что ты тоже будешь умной, а ты оказываешься дурындой. Конечно, это разочаровывает их. Они не могут в этом признаться, но все еще надеются, что ты будешь благодарна им за то, что они вообще тебя взяли. И вправду, ты должна быть чертовски благодарна, что они не оставили тебя в канаве.

– Ты же не осталась бы в канаве? – Такой поворот заинтересовал Эми.

– Конечно нет. – Стейси откусывала шоколад маленькими кусочками. – В том-то все и дело. Я была только в стерильной больнице, когда родилась, а потом родители пришли, удочерили меня и привезли домой, но я должна вести себя, как если бы они спасли мою чертову жизнь.

Эми курила сигарету и раздумывала над этим.

– Не они, так кто-нибудь еще удочерил бы тебя, – заметила она в конце концов. – Стопудово, многие захотели бы, ты же была очаровательным ребенком.

Стейси выбросила недоеденную пастилку в кусты, уронила сигарету на землю и долго смотрела на нее, как будто спала с открытыми глазами.

– Розы красные, – наконец сказала она, – фиалки голубые, я – шизофреник, и я тоже[4]4
  Обыгрывается популярное в качестве валентинки четверостишие («Roses are red, / Violets are blue, / Sugar is sweet, / And so are you»), зафиксированное в чуть иной форме как детский стишок с XVIII в. и восходящее, как считается, к эпической поэме Эдмунда Спенсера «Королева духов» (1590–1596).


[Закрыть]. – Она смотрела поверх Эми. – Мой папа думает, это смешно, просто до поросячьего визга.