Текст книги "Лесная невеста"

Девушки были ничего: стройные, светловолосые. Но, глядя на них, Зимобор ощущал острую, прямо-таки ранящую тоску по Дивине. Именно при виде девушек, улыбавшихся «храуст гардск хирдман»[35]35
  «Xрабрый воин из Гардов», то есть с Руси.


[Закрыть], он осознавал, как далеко его занесло от городка Радогоща, где таится исток всех превратностей его судьбы, прошлых и будущих. Он не понимал, откуда у него такая уверенность, однако не мог избавиться от убежденности, что оставил позади все то, к чему стремился. И что иначе пока нельзя. Чтобы выйти к свету ростком, зерно должно пробиться сквозь землю…

– И я хочу, чтобы ты сопровождал меня вместе со всем твоим войском, – вдруг разобрал он в общем шуме голос княжича Бранеслава.

Эти слова были сказаны по-славянски, поэтому он их услышал. Зимобор обернулся и глянул на воеводу, пытаясь понять, о чем идет речь.

– Княжич говорит, что скоро за невестой едет! – перевел для своих спутников Доброгнев. – С княжной здешней он обручился.

– Какой княжной? – Зимобор в изумлении посмотрел на маленькую девочку и тут же сообразил, что она – дочь Бьёрна конунга и Бранеславу приходится двоюродной сестрой.

– Здесь – Свеаланд, а южнее, мы мимо проезжали, живут ёты, – пояснил воевода. – И у тамошнего князя есть внучка, и…

– Красивее, благороднее, учтивее и разумнее, чем йомфру Альви, нет девушки на свете! – пылко воскликнул Бранеслав. Лицо его осветилось, глаза засверкали, и широкая улыбка задышала искренним счастьем и восторгом. – Я увидел ее на празднике Середины Лета, и она дала согласие стать моей женой. Я уговорился с ее дедом, Ингольвом конунгом, что приеду за ней ко времени осенних пиров. Это время подошло, и я хочу, чтобы вы все сопровождали меня, чтобы оказать честь моей невесте. Ведь она будет княгиней в Полотеске, когда я вернусь и привезу ее с собой.

– Оно конечно… – Доброгнев вздохнул. – Только бы тебе с отцом посоветоваться сперва, княжич…

– Я нашел самую лучшую невесту, и род ее таков, что сам кейсар Миклагарда[36]36
  Миклагард – скандинавское название византийской столицы Константинополя, у славян – Царьграда.


[Закрыть] почел бы за честь назвать ее своей женой! – с гордостью ответил Бранеслав. – К тому же мой мурбрур… э… вуй то есть, Бьёрн конунг, одобряет это сватовство.

Он даже нахмурился, словно Доброгнев подвергал сомнению достоинства его невесты. При самолюбии княжича все, что имело к нему отношение, было или должно было быть лучшим на свете, и всякий, кто в том усомнится, стал бы его врагом.

– Ну, я тебе не отец, чтобы указывать! – Доброгнев развел руками. – Только все-таки оно… без отца такое дело решать…

Но Бранеслав слишком привык за последние десять лет жить без отца и все свои дела делать самостоятельно. Однако, как он ни расписывал выгоды будущего союза, Доброгнев сохранял озабоченный вид. И Зимобор понял, в чем тут дело. Ему вспомнился разговор по пути: на детях княгини Творимилы лежало какое-то проклятие, уже унесшее дочь. И сын, стоя перед таким крутым переломом в жизни, как женитьба, тоже подставил себя под удар судьбы.

Но, беспокоясь за княжеского наследника, воевода Доброгнев тем более хотел ему помочь и сразу согласился сопровождать Бранеслава. До отъезда оставалось совсем немного. Целыми днями на гостином дворе толпились торговые гости из разных земель – разноплеменные варяги, западные славяне, франки, фризы, даже арабы. В обмен на хорошие меха, везде высоко ценившиеся, они предлагали хлеб, сушеную и соленую рыбу, вино.

Зная, как нужен сейчас кривичам хлеб, иные торговцы попытались поднять цены, но тут в дело вступил сам княжич Бранеслав.

– Имей в виду, Гуннар, если ты вздумаешь наживаться на бедах моей родины, я на тебя обижусь! – пригрозил он, и это возымело действие.

Здесь знали, что будет, если Бранлейв ярл обидится. «Мирной землей», где запрещены вооруженные столкновения, является только сам вик Бьёрко, но ведь есть еще море, и оно гораздо больше. А у Бранлейва ярла имеются два собственных больших корабля и хорошо вооруженная дружина…

Люди были заняты разъездами, перевозкой, охраной товаров, подготовкой кораблей. Довольный удачным торгом, Доброгнев часть мехов выделил дружине, и почти все прикупили кое-что для себя из одежды и прочего. Дела шли хорошо, пиво имелось в изобилии, а впереди ждала княжеская свадьба – неудивительно, что все ходили веселые. Доброгневу хотелось бы, чтобы после женитьбы Бранеслав вернулся домой и жил с отцом, но он сам понимал, что за морем тот сейчас полезнее Столпомеру, чем дома. Ведь он уже вручил воеводе весьма внушительный запас ячменя, меда и масла, которые раздобыл «в походе».

Скучать никому не приходилось: у Бранеслава каждый день бывали гости, и местная знать, и торговцы, однажды зашел даже наследник какого-то из северных конунгов, приехавший в Бьёрко по торговым делам. Сначала они с Бранеславом устроили состязание, бились между собой один на один, потом дружинами, а после всю ночь пили, обмывая взаимно поставленные синяки, и еще неизвестно, от какого из этих развлечений сами вожди и их воины получили больше удовольствия.

А однажды управитель Бьёрна конунга, ответственный за взимание пошлин на причалах, привел чудного человека, одетого в очень широкую рубаху с красивой отделкой из яркого шелка на вороте и рукавах, поверх которой накидка из волчьих шкур, явно прикупленная на месте, смотрелась дико и нелепо. Незнакомец был смугл, кудряв и черноволос, с крупными чертами лица, которое казалось довольно умным, хотя сейчас и выглядело несколько растерянным.

– Вот, Бранлейв ярл, этот человек ищет, с кем бы вместе ему принести жертвы. Я подумал, что тебе это подойдет. Но если ты не хочешь, я могу отвести его к Тормунду Уздечке, ему тоже скоро выходить в море.

– Нет, зачем же? – Бранеслав даже привстал и дружелюбно кивнул гостю. – Я скоро еду за моей невестой и обязательно буду приносить жертвы перед дорогой. И я никому не откажу в праве совершить это важное дело вместе со мной. Откуда ты, добрый человек?

– Константинополь, – неуверенно произнес незнакомец, и на лице его было написано сомнение, на тот ли вопрос он отвечает, который ему задали. Во время разговора он вопросительно поглядывал то на собеседников, то по сторонам, но явно не понимал ни слова.

– Он из Миклагарда. Привез, кстати, хорошее вино, причем много, так что я бы посоветовал тебе, Бранлейв ярл, с ним сторговаться поскорее, пока другие не прознали. Тебе ведь понадобится вино для свадьбы?

Из Миклагарда! Домочадцы и гости Бранеслава, и без того с любопытством глядевшие на гостя, негромко загудели. Миклагардом назывался большой и, по слухам, сказочно красивый и богатый город, лежавший очень далеко на юге. Сами жители называли его, кажется, Константинополь или как-то так. Чтобы туда попасть, надо было от Смолянска спуститься по Днепру до самого устья, выйти в Греческое море, а на другом берегу этого моря и стоял Миклагард. А отсюда, с противоположного края света, это расстояние казалось и вовсе немыслимым. Из-за такой дальности торговать с ним было трудно, ромейские обозы приходили один раз в несколько лет, что всегда становилось событием. Именно оттуда привозили самое лучшее вино, самые яркие и красивые ткани, самые искусные изделия из глины, бронзы, золота и серебра. Многие даже считали, что Миклагард располагается не на этом, а уже на Том Свете.

Зачем приезжий явился к Бранеславу, тоже понимали все, кто уже бывал в торговых городах. Никто не заставлял и не обязывал чужеземцев приносить жертвы местным богам – это, в конце концов, их личное дело. Но они должны отдавать себе отчет, что боги этой земли, ничего от них не получая, их не защищают. А значит, вздумай кто-то из вождей отнять у приезжих товары, корабли, свободу и саму жизнь, местные боги будут, разумеется, на стороне своих. Поэтому приезжие, если, конечно, у них была голова на плечах, едва сойдя на берег, торопились принести жертвы местным богам. Христиане, которым их бог запрещал поклоняться кому-либо еще, передавали «подарки» местным вождям, зато после совместной попойки приезжий обзаводился покровителем если не на небе, то хотя бы на земле и море, а это уже кое-что.

– Что он говорит? – Бранеслав недоуменно нахмурился.

– Никтополион, – так же неуверенно отозвался гость.

– Он ромей, – сказал Зимобор. – И зовут его Никтополион, вроде того.

– Ты понимаешь по-ромейски? – Бранеслав впервые за все время взглянул на него осмысленно, выделив из прочих. – Как тебя зовут? Ледич? Откуда ты знаешь ромейский? Ты бывал в Миклагарде?

Зимобор пожал плечами.

– Нет, не бывал, а учили меня когда-то. Мало что помню.

– Ну, хоть что-то. А то как же я буду с ним объясняться? Я собирался сходить в Миклагард, но пока у меня в дружине нет ни одного человека, который понимал бы по-ромейски.

Зимобор действительно когда-то учился греческому языку. Зачем – он и сам не знал. Со времен деда, если не прадеда, на княжьем дворе хранился ларь, неведомо кем и зачем привезенный, – из дерева цвета густого меда, отделанный полосками резной кости, гладкой и нежно-желтой. В семье жили воспоминания, уже почти легенда, что лет триста назад кто-то из предков ходил войной на греческие земли и привез оттуда огромную добычу – множество больших золотых и серебряных кувшинов, кубков, чаш, широких блюд, обручьев, перстней и прочего такого. Почти все это уже куда-то делось, остались только пара старинных кубков и еще одно блюдо – в святилище. Уцелел еще этот ларь, а в ларе книги – большие, ровно обрезанные листы тонкой, хорошо выделанной телячьей кожи, сложенные вместе и покрытые сверху и снизу досками. У некоторых доски давно были оторваны – наверное, кого-то прельстили золоченые накладки переплета, – листы рассыпались и лежали беспорядочной кучей. На кожаных листах тянулись длинные ряды букв, похожие на причудливый узор, в основном черные, а некоторые, самые большие, – красные.

Зимобор и Избрана, еще будучи детьми, как-то нашли этот ларь среди всякого хлама и полюбили рассматривать чудные листы. Больше всего их привлекали рисунки. И, не зная языка, легко было догадаться: вот князь в богатом красном платье сидит в своей избе с высокой крышей, вот два войска собрались на битву, вот огромный орел уносит куда-то девушку, а ее распущенные волосы достают почти до земли, а вот витязь сражается с чудовищем, похожим на медведя с гладким телом и огромной лохматой головой.

Кстати, оказалось, что один из челядинов княжьего двора, по прозвищу Волчий Глаз, умеет читать. То ли он сам был грек, то ли когда-то давно попал туда в рабство, а потом кто-то его выкупил и привез назад – этого Зимобор и тогда толком не знал, и теперь не помнил. Избране до смерти хотелось узнать, что за девушку уносит орел и удастся ли ей спастись, и Волчьего Глаза призвали пересказать княжеским детям греческие сказки. Сначала дети просто слушали, потом стали сами понемногу разбирать. Избрана узнала все про орла и успокоилась, а Зимобор втянулся и через какое-то время уже сам читал про войны и подвиги князей.

Челядин-грек давно умер, ларь с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это – сени материнской избы, где была свалена в углах всякая рухлядь, которая вроде и не нужна, и вроде жалко выбросить, ларь и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и непочиненные – не нашлось умельцев; Избрану, десятилетнюю девочку, уже красивую, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные рубахи; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, глухой голос, корявый палец на строчке. «Ца-ри-ца Ев-док-си-я ш-ла ми-мо ви-но-град-ни-ка Фе-о-гнос-то-ва… – А что такое виноградник?» А через открытую дверь со двора доносятся азартные крики отцовских кметей, звон оружия, треск щитов, веселая заковыристая брань, возмущенные вопли, и маленький Зимша-княжич рвется на части – то ли бежать вниз, то ли сидеть тут и слушать.

– Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? – заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.

Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни ларя с заморскими книгами, ни грамотного челядина, пленного монаха. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Гость из Империи оказался весьма любознателен, но расспрашивал не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.

– Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? – спрашивал он, и Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно разобраться было можно.

– Да, – охотно объяснял Бранеслав. – Каждый бонд платит своему хёвдингу десятую часть доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, – рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хёвдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.

– Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?

– Да. А хёвдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил Ярла между Бондом и Конунгом[37]37
  Имеется в виду миф, согласно которому бог Хеймдалль обошел некогда человеческие жилища и дал начало всем сословиям.


[Закрыть].

– А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?

– Наши храмы не требуют особых средств. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.

– Но ведь надо уметь это делать.

– Разумеется. Знатного человека учат приносить жертвы и распознавать волю богов.

Назавтра грек все увидел сам – и большое святилище Бирки, бревенчатый храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно держали на себе небо и властвовали над землей.

Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, бронзовым ножом перерезал ему горло, окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови упали на его лицо, хотел даже прикрыться, но понял, что этого делать не следует, и сдержался. Черного барашка, приведенного слугами грека, тоже принес в жертву Бранеслав. Он протянул было бронзовый нож Никтополиону, но тот в ужасе отшатнулся, и Бранеслав, никогда не уклонявшийся ни от одной обязанности знатного человека, взялся за дело сам.

Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.

– Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! – Потрясенный грек никак не желал взять предложенный ему кусок. – Ведь это пожертвовано!

– Вот чудак! – Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близости к богам, которую он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. – Но ведь боги получили дух жертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?

– Нет. – Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. – Наши боги в давние времена требовали лучшие части туши. Но ты знаешь, базилевс, – он поднял глаза на Бранеслава, – уже несклько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! – Он поднял палец, подчеркивая, что это особенное слово. – Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв…

– Ну, тогда он едва ли что может. – Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. – Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое… звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!

Дружина радостно загомонила: битва у Готланда уже лет пять или шесть была предметом их неувядающей гордости. А Никтополион шептал в ухо Зимобору, который по привычке продолжал его слушать, хотя переводить уже не требовалось:

– Учение Христа все шире распространяется по миру и просвещает множество языческих народов. Он родился от женщины, простой смертной женщины, и начал свою жизнь как самый обычный человек. Поэтому он знает все тяготы земной жизни и жалеет людей. Скажи, разве можно любить богов, которые так чужды людям, как ваши? Как ты можешь, Ледиос, любить те страшные деревянные колоды, черные от засохшей крови, ты же умный человек, я это вижу!

– Обычное заблуждение диких людей. – Зимобор усмехнулся. – Последние дикари, увидев идолов, думают, что это и есть боги, что мы поклоняемся деревянной колоде, которую наш дедушка вырубил топором. И вы, такие умные и знающие, разделяете заблуждения дикарей. Неужели мы так похожи на народ слабоумных? Эти идолы – только зримый образ, точка в пространстве, куда мы приносим наши жертвы. – Рассказывая, он частично использовал славянские слова, за неимением греческих, и для наглядности рисовал руками в воздухе, хотя обычно не имел такой привычки. – А боги – не в колодах. Каждый из богов – одна из сил, правящих вселенной. Но провести границу между силами нельзя, поэтому и разные боги, как говорят некоторые из жрецов, – только разные воплощения одного бога.

– Смотри, а лямочка-то сейчас отскочит! Отскочит лямочка… – бормотал Хват, сидевший с другой стороны от него. Его взгляд был прикован к одной из девушек за женским столом: лямка на ее правом плече, скреплявшая платье, не выдерживала напора пышной груди и была готова отстегнуться. – Уж как бы я эту лямочку сейчас дернул… – В глазах Хвата горел охотничий азарт. – И вторую тоже… Одну в правую руку, другую в левые зубы…

– Очувствуйся, чего несешь? – Зимобор снисходительно пихнул его в бок.

– А ты чем занят? – Хват посмотрел на него шалыми глазами. – Гляди, вон там еще одна есть, худенькая, как тебе нравится!

– Погоди, у меня тут Павсикакий завелся.

– Ну, у тебя и вкусы! Не ждал, брат!

– И ты можешь мне не верить, но я люблю своих богов. – Зимобор снова повернулся к Никтополиону. – Как можно поклоняться тому, кто родился человеком? Кто родился человеком, тот им и останется. Он станет в лучшем случае сильным колдуном. Такие бывали, и некоторым даже удавалось внушить людям, будто они боги. Но только это невозможно. Рожденный человеком им же и умрет. Зато боги могут давать жизнь людям. Один из богов был моим предком.

– Но о старых богах рассказывают, что они ничуть не лучше людей! Они подвержены всем человеческим страстям: они злобны, жадны, мстительны, распутны! Воровство, убийство, похищение чужих жен – вот их деяния! Они отдают победу тому, кто лучше подкупит их жертвами, а не тому, за кем настоящая правда!

– Правда всегда за тем, кто сильнее.

– Но если сильный притесняет слабого…

– Значит, за ним остается право решать. Он заслужил его своей силой. А если дать слабым править миром, они его погубят – они ведь не могут обеспечить благополучие даже самим себе!

– А что, если этих богов вовсе нет? – горячо шепнул Никтополион и воровато оглянулся. В его глазах пылала жажда истины, но он понимал, что за такие разговоры в северной варварской стране можно сильно получить по голове. – А что, если за этими колодами ничего не стоит? Что тогда?

– Ну, ты сказал! – Зимобор не рассердился, а засмеялся. – Ты видел солнце? Ты замечал, что сменяются зима и лето, что люди родятся и умирают, как трава и деревья, как сами светила? А если ты все это видел, как можешь говорить, что богов нет? Не значит ли это отрицать очевидное? Это было бы просто глупо, а ты тоже, как мне кажется, неглупый человек.

– Но всеми светилами движет Бог, единый бог, и человеческими судьбами правит он же!

– А я тебе про что говорил? Я, наверное, плохо выразился, слов мало помню. Тем более спьяну, уж извини. И я тебе сказал: когда Ярила взрослеет и в конце весны из юноши превращается в мужа, он становится Перуном. А когда Перун спускается вниз по кругу года и стареет, осенью он делается Велесом. Но они трое – одно, только в разных воплощениях. Непонятно? Этого не надо понимать. Это надо почувствовать. Так… – Зимобор сделал движение рукой, подражая рыбе в воде. – Просто почувствовать. Что одна и та же вещь может быть одновременно разными вещами и проходить все ступени, оставаясь собой. Если поймешь, то будешь знать, что такое человек и что такое бог.

Зимобор замолчал. Этот разговор напомнил ему самую большую сложность его собственной судьбы. Конечно, он любит своих богов. Как можно не любить тех, кто с рождения присутствует в твоей жизни, словно ближайший родственник? О ком детям рассказывает дед, объясняя, отчего пришла зима? Каждый год у них на глазах сумрачный Велес, пылая страстью к прекрасной Леле, уносит ее в свое подземелье, но там она засыпает, усыпленная его поцелуем, и он остается в горести сидеть над ее бездыханным телом, мучимый своей неразделенной и неутолимой страстью. А мать ее, добрая богиня Лада, рыдает и плачет по дочери – слезы ее падают на землю осенними дождями, и все земные матери, подражая ей, плачут о своих дочерях, выдаваемых замуж и отрываемых от родной семьи. От горя Лада седеет, сохнет, становится Мареной, и снег летит на землю из рукавов ее шубы, одевая темницу дочери белым покрывалом смерти… Год за годом род человеческий следит за битвами, страданиями, подвигами и радостями богов, происходящими у них на глазах, и разделяет их на своем, земном, уровне. Как же можно их не любить? И как можно богам не любить их в ответ, ведь люди – их живое продолжение в мире Яви.

Хорошо ему, греку, говорить: а может, их нет? Младина, младшая из вещих вил, конечно, есть на самом деле, она не сказка и не грезы засыпающих рожениц, которым мерещится, будто какие-то три женщины приходят предсказывать судьбу их драгоценным младенцам. Ведь у каждого есть настоящее, прошлое и будущее. Есть и она – дева первозданных вод, та жаждущая женская сущность, которая хочет рожать, потому что такова ее природа. И как она создает судьбу людей, так хочет взять у них сил для этого создания, облекаясь в те чисто человеческие формы, которые они, люди, способны воспринять. Сущность первозданных вод становится девушкой – юной, красивой, нежной, страстной, – о которой мечтает каждый мужчина. Но Дева вкладывает в свой образ всю ту мстительную ревность, которая так порочит небожителей, делая их уж слишком похожими на людей. Боги-силы, боги-стихии создали людей, как создали всю зримую и незримую вселенную, а люди благодаря воображению воплотили их в образы, ставшие их подобием, и тем самым укрепили связь, сделав ее ближе и теснее, как кровное родство.

И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи богини, – горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не собирался просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать – все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по телу пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же великая богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!

Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом греке? Как найти такие слова на чужом полузабытом языке в конце обильного жертвенного пира?

Грек тоже молчал. Его народ был очень стар – еще две тысячи лет назад, когда славяне считали родство по материнской линии, рыхлили палы сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, искаженные и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество… Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его с вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.

Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как Тот Свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой – гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания, они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь вдоль рек, и чем шире делался их мир, тем более могучими мыслились боги, создавшие его. В последние три-четыре века он распахнулся наконец так широко, что в него попали не только варяги, но даже далекие ромеи, наследники эллинов. Боги славян уже не были духами предков, живущими под порогом, – они стали творцами вселенной и получили невиданный прежде приток сил.

И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое – свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.

– Эй, ты чего? – Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. – Не спи – зима приснится, ноги отморозишь!

А Асмунд Скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:

 
В громе бранной стали
рати бились храбро…
 

Вся дружина хором подхватывала припев, отбивая такт ладонями по столу, и на лице раскрасневшегося, пьяного, гордого и счастливого Бранеслава отражалось упоение, делавшее его поистине равным богам.

В начале месяца зернича длинная вереница кораблей отошла от пролива. Из тех ладей, на которых прибыли кривичи, Бранеслав взял с собой только три самые большие – на них шел Доброгнев со своей дружиной, – а отцовских три десятка распределил по двум своим кораблям. Один десяток во главе с Сулицей остался в Бирке охранять товар.

Зимобор и Хват оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку в сопровождении тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати уцелело всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить ему не ощущалось: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, что же еще нужно?

Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомера не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже ни единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?

Но нередко Зимобору приходила в голову мысль: а что, собственно, ему-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смолянск, как Столпомер когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомеру… Вот только Столпомер отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.

Однако сейчас, на таком расстоянии от дома, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником княжьего стола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов – где только берет, подлюга! – потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и без всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!

Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистого побережья, то на веслах, то под парусами из толстой шерсти. Кривичи неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутыми прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Торира, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать аж два весла, причем на чужом корабле, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Торир с тех пор так и носил прозвище Два Весла.

Зимобор запомнил много новых слов и мог уже вполне сносно объясняться. Названия разных предметов вооружения он знал и раньше, но теперь выяснил, например, что шлем в обычной речи называется просто «хьяльм», а в хвалебных песнях – непременно «хильдигьёльт», что значит «боров битвы», или «хильдисвин» – «свинья битвы», или еще как-нибудь этак, заковыристо. Свинья в обоих языках, как ни странно, называлась одинаково. Он запомнил, что большой покой с очагом и скамьями здесь зовется «скали», или «эльдаскали», или еще «стова». Что хозяйка дома называется «хусфрейя», то есть госпожа дома, хозяин – «хусгуми», а вот «хускарл» будет совсем наоборот – раб. Что словом «спорд» можно назвать и рыбий хвост, и нижний край щита, а отсюда идет много шуток о «голодных берсерках», которые-де второпях спутали одно с другим (поскольку берсерки, приходя в боевое безумие, по слухам, имеют обыкновение вгрызаться в собственный щит). Другие кривичи тоже попривыкли к языку и нашли себе приятелей, так что Зимобор не раз засыпал и просыпался под беседу вроде такой: